Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 5, 2002
В большинстве стран Восточной Европы посткоммунизм, если этим термином можно обозначить пришедший на смену господствовавшим в них режимам строй, не смог пока восстановить достигнутые ими показатели в области уровня жизни и производства, экономического обмена, социальной защищенности и т.д. Подобная констатация не имеет целью реабилитировать сталинский коммунизм (или даже “социализм с человеческим лицом”) и оценить все варианты того, что обобщенно и не слишком точно называют посткоммунизмом. Большинство феноменов, которые мы в этом случае имеем в виду, находятся далеко за пределами “Другой Европы”.
На Востоке Европы переходный период длится гораздо дольше, нежели ожидалось. Мы можем это констатировать в отношении стран, входивших в прошлом в СССР, а также в экс-Югославии, в Албании и в странах Средиземноморья. Отголоски старого режима проникают в различные уголки нашего континента, распространяясь за его пределы. Европейский союз мало заботится о своем Юге и о Средиземноморье как таковом: он создает “Европу без колыбели Европы”, не без горечи отмечают многочисленные жители прибрежных стран. “Одновременно моральная и социальная малярия” – вот, вероятно, почти исчерпывающий диагноз этого состояния духа. Многие могильщики тщетно хлопочут, не в силах избавиться от бренных останков прошлого. Подобная роль далека от приятности.
Пришедшие на смену “коммунизму” режимы объявляют о победе демократии, не утруждая себя необходимостью придать своим утверждениям ясность и правдоподобие: зияющий пробел создается между прошлым и настоящим, между настоящим и будущим, это – гибрид желания эмансипации и осадок рабства. Я называю это амбивалентное отсутствие реалий именем “демократуры”. Но не знаю, так ли оно адекватно тому, что я желаю обозначить.
В новой реальности несть числа наследников без наследства. Взаимности здесь не существует, невзирая на то, что особенно нечего делить. Настоящее как будто покоряемо, а прошлое никак не обуздать. Мы видим, как здесь рождаются некоторые свободы, без того, чтобы хоть кто-нибудь знал, что с ними делать, и с частым риском злоупотребления этими свободами. В большинстве этих стран было необходимо защищать национальное достояние, а теперь, в большинстве случаев, настало время защищаться самим от этого национального достояния. Это важно, в первую очередь, для памяти: ее стоило хранить, а теперь она как бы наказывает именно тех, кто оберегал ее. Тоталитарные экс-режимы оставляют по себе идефикс тоталитаризма. Нации, маргинализированные историей, желающие двигаться вперед, культивируют ретроградный историзм. Самые многообещающие тенденции и надежды, которые они несут, сравнимы с реками, которые пересыхают, исчезают в песке или в трещинах земли. Земля истории испещрена этими морщинами; песок же местами зыбуч.
Я знаю, что придавать единый, обобщенный смысл этим слегка утрированным положениям нельзя: то, что имеет отношение к Албании или Алжиру, а также к нескольким составляющим пространства экс-Югославии – к Косово в первую очередь или к Боснии, – в том же понимании неверно по отношению к Болгарии, Румынии или России; болгарская ситуация, румынская или российская ни в коей мере не сравнима с положением вещей в Венгрии, Польше или, наконец, в Чехии или Словении. Как бы там ни было, есть, к сожалению, некоторые сходства, находимые в этих странах и вокруг них: нехватка идейных сил и слабые ориентиры, отсутствие сформированных и установившихся ценностей или убедительных примеров, крах идеологий и недоверие к политике, потеря или утрата веры. Неточности и неприличности. Разобщенность и растерянность.
Это более не простой кризис культуры, но гораздо больше – кризис доверия к культуре. Возвращение к прошлому – простая химера, возвращение прошлого – реальное невезение. На подхвате самых примитивных форм капиталистических взаимоотношений – которые современный капитализм сам отверг – невозможно основать какую бы то ни было реконструкцию, а также вдохновиться на какое-то обновление. Идолопоклонство “экономики рынка” дает мало результатов там, где самому рынку не хватает, подчас фатально, товаров! Навыки буржуазной демократии, адептами которых эти “демократуры” пытаются стать, также более не обладают универсальными ценностями. Реформаторы игнорируют этот факт, их познания в области материи ограничены.
Эта серия диагнозов, стоит признать, походит на стенания. Я сам их называю иногда литаниями. “Апокалипсис уже имел место быть, – уверял меня мой боснийский приятель, – нужно его прожить шиворот-навыворот, чтобы продолжать жить”. В самом сердце Европы, совсем рядом с “колыбелью” европейской цивилизации, мы могли видеть – те, кто хотел смотреть – более двухсот тысяч убитых, более двух миллионов беженцев и “перемещенных” (их число лишь растет каждый день), города и деревни в руинах, мосты и здания, школы и больницы, разбомбленные или расстрелянные пушками, храмы и исторические монументы, стертые с лица земли или оскорбленные, насилие и пытки, распутство и униженность, этноциды, геноцид, “культуроцид”, “городоцид”, “памятецид” и т.д. – надо было бы установить столько новых терминов после Вуковара, Сараево, Сребреницы, Мостара и самого Косово.
Стоит ли удивляться тому, что порой наши речи столь отчаянны? Они, быть может, скорее разочарованные, а не отчаявшиеся.
Перевод с французского Филиппа Смирнова