Подорожная запись
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 4, 2002
Брату
1. KORINΘOΣ
Мы пересекли невероятный, начатый еще при Нероне, но лишь недавно1 прорубленный в скалистой жиле перешейка Коринфский канал.
Оставив машину, прошли на середину гулкого металлического моста. Пешеходная часть его была узка: едва разминуться. Далеко внизу маленький буксир не спеша тащил по тонкой синей ленте воды огромное пассажирское судно, которое едва не обдирало белоснежные борта о скальные стены.
Через десять минут мы были уже в Коринфе. Городок был мал и пуст. Ветер гонял по нему пластиковые пакеты. Море в заливе, несмотря на шторм, было бирюзовое. Волны выплескивались на причал, и брызги долетали до стоявших на набережной машин, выстроившихся рядами, как английская армия перед погрузкой в Дюнкерке.
На том берегу Коринфского залива в дымке были хорошо видны холмы Фотиды, где изредка вспыхивали стекла машин, поднимающихся по серпантину. Когда-то дорийцы, не сумевшие преодолеть укрепления Истма, ведомые Гилом, сыном Геракла, сели на корабли, пересекли залив и растеклись по Пелопоннесу. Гераклиды вернулись.
Через полторы тысячи лет отсюда смотрел на тот берег апостол Павел, прежде бывший Савлом, гонителем христиан, приплывший сюда, чтобы согласить во Христе богатого и бедного, эллина и иудея. Еще через полторы тысячи лет сюда пришли османские воины, чтобы сделать рабами и эллинов, и иудеев. А еще через полтысячи лет (если опустить все подробности – заговоры, мятежи, свирепые казни, войны, смены властителей и не попавшую в летописи жизнь двадцати поколений) мы стоим в Коринфском порту у глубокой воды.
Сизиф был царем в Коринфе.
Запомнился тем, что до скончания веков был назначен вкатывать камень на гору. Он, дрожа всем телом от напряжения, камень этот на гору, на самый почти что шпиль вкатывал – и камень, понятное дело, неминуемо слетал вниз, а Сизиф спускался, почти отдыхая, иногда делая невесомые, большие прыжки, – легконогий, почти голый, только кожаный шнурок собирает волосы, человек, – и снова брался за свой камень.
Было это так давно, что никто и не помнит, за что было назначено наказание. Но наказание ли это было или, напротив, предназначение? Ведь как сказал мудрец, “по сравнению с невыносимым выносимое кажется желанным”, а безделье в течение долгого времени (страшно подумать о вечном) для некоторых людей бывает наказанием куда более мучительным.
Но последнее заявление в здешних местах не имеет большого смысла. То есть местные люди научились, конечно же, жить в ладах со временем. У них со временем отношения свои, сложные и для приезжего непостижимые, как и их отношения с этим морем и этими горами. Один ландшафт, один народ, один язык, неостановимо меняющиеся тысячи лет.
Так я запомнил это по любимому, в темно-синем коленкоре переплета Куну.
Акрокоринф. Раскопки. Собака, прозванная Сократ. Черепки. Россыпи под ногами. Античная статуя где-то под сараем. Над головой крепость, куда мы не дерзнули подняться.
Коринф, ключ к Пелопоннесу, стоит в месте, где близко сходятся два залива – Коринфский и Саронический. Вечный соперник то Афин, то Спарты контролировал Истм, перешеек, связывающий Пелопоннес с материковой Грецией.
За новым городом на берегу, меж садов у подножия Акрокоринфа, где на самой вершине пустует средневековая крепость, среди россыпей мраморных обломков стоит Храм Аполлона или, вернее, то, что от него осталось.
За нами неутомимо ходит пес, спокойный, как философ. Когда мы фотографируемся, ложится у ног. Ждет у входа в маленький музейчик, набитый сокровищами, которым позавидуют высокомерные мировые музеи. То, что сохранилось от безжалостных легионов консула Луция Муммия, уничтоживших город в 146 году до н.э., и от тех, кто приходили потом.
Коринф много раз уничтожали. Его сжигали и убивали. Он возрождался снова и снова. А когда наступила христианская эра, здесь апостол Павел основал одну из первых христианских общин2. Это сюда он посылал свои “послания Коринфянам”. Здесь он прожил почти два года…
Почему Коринф?
В те времена Коринф, обладавший двумя превосходными гаванями (Кенхренской к востоку и Лехейской к западу), был великой станцией мировой торговли между Востоком и Западом.
Как писал современник, “в Коринфе нельзя было сделать и шагу по улице, чтобы не встретиться с мудрецом”.
Огромный и, по нынешним понятиям, процветающий город с населением под 700 тысяч человек. При том что свободных граждан, часто римских отпущенников, было тысяч двести на полмиллиона рабов. В годы, когда в Коринфе, чьи пиршества и развращенность нравов вошли в поговорки, проповедовал Павел, правил проконсул Галлион, брат философа Сенеки, “человек просвещенный и добрый”.
Христианское, ставшее потом “восточным, православным”, сознание зарождалось и крепло здесь. Не-устроение и споры, разделения на партии были в коринфской церкви с самого начала, о чем и писал своей пастве апостол Павел с глубоким огорчением. Были люди, доказывавшие, что князем апостолов является св. Петр и в случае разногласий следует принимать его сторону. Сторонники Павла считали иначе.
Во всяком случае, именно Павел основал церкви “почти по всей Малой Азии и Греции” и возвестил “слово о Христе”.
Все свои послания Павел диктовал по-гречески, на живом, разговорном языке того времени, “довольно шероховатом”…
“Павел, волею Божьею призванный Апостол Иисуса Христа, и Сосфен, брат Церкви божьей, находящейся в Коринфе, освященным во Христе Иисусе, призванным святым, со всеми призывающими имя Господа нашего Иисусе Христа, во всяком месте, у них и у нас” “…Умоляю вас, братия, именем Господа нашего Иисуса Христа, чтобы все вы говорили одно и не было между вами разделений, но чтобы вы были соединены в одном духе и в одних мыслях” (1-е посл. Коринфянам (1. 10). …“Разве разделился Христос?”
Увы, вышло так, что христиане-греки, наследники св. Павла, издавна и сегодня не живут в молитвенном общении с паствою св. Петра, проповедовавшего в Риме…
Вдоль дороги нескончаемые мандариновые сады, сменяемые оливковыми плантациями (не рощами), к каждому дереву подведены трубочки. Это агрикультура, капельное орошение, высокая технология. Компьютерное земледелие. Гесиод, введенный в программу. Два урожая в год. Должно быть, нимфы и наяды здешних садов учтены программистом.
Алфавит и язык почти так же древни, как эта земля. И слова из Нового завета, написанного по-гречески. Весь культурный мир говорит по-гречески. Кто не говорит – варвар. Всякий, кто говорит, – эллин. Мы не понимаем греческого, варвары. Прогулки варваров.
Пелопоннес мал, да и вся страна невелика. Но во времени, в истории, место ее огромно.
2.
Мы прилетели в стильный аэропорт Афин, построенный к Олимпийским играм 2004 года, уже вечером. Смеркалось, когда самолет приземлился, сделав широкий круг над заливом. Пока искали стоянку, где нас ждала арендованная машина, совсем стемнело.
Не зная пути, неуверенно выезжали на новенькую магистраль. Присматривались к указателям. Искали въезд в город. Но афинские указатели – особая тема (их логика неподвластна приезжему путешественнику). Мы неминуемо заблудились и потом, попав-таки в город, долго ползли через центр, став участниками ни с чем не сравнимого “афинского трафика”.
Я практиковался в греческом, пытаясь прочесть мелко написанные названия улиц и сверить их с еще более мелкими (латинскими) надписями на карте. То и дело приходилось тормозить, чтобы не придавить очередного настырного мотоциклиста, протискивающегося в щель между ползущими машинами.
Акрополь открылся неожиданно в конце улицы. А в центре отвесной скалы в черном небе висел Парфенон и сиял в свете прожекторов.
3. ARGOS
Городок небольшой, прожженный солнцем, пыльный и невзрачный. Если бы не великое имя (Гомер говорил Аргос, имея в виду весь Пелопоннес да и “греков вообще”) и не все то, что стоит за этим громким именем, не стоило здесь и останавливаться.
Но, по убеждению аргосцев, Алкмена родила своего сына Алкида, известного всем как Геракл, именно здесь, а не в Фивах. Здесь, в треугольнике между Аргосом и Микенами (километров пятнадцать), Аргосом и Тиринфом (девять километров), вершил он свои триумфы.
Немейского льва он принес в Микены и бросил у ворот (с тех пор называемых Львиными). Здесь, мимо Тиринфа и Аргоса, вел он на крепкой веревке в Микены свирепого критского быка. Это здесь трепетала вся округа, когда Геракл тащил упирающегося Эриманфского вепря.
Аргосцы считали, что и Гомер вышел отсюда. Впрочем, семь городов спорили за честь называться родиной бродячего поэта.
Тонкие, как пыль, лесовые почвы. Может, это и не почва, а прах поколений людских, живших и умиравших на этой земле.
Тиринф сейчас можно и не заметить из быстрой машины. Он промелькнет слева, совсем рядом с аргосской трассой. Линия стен не впечатляет.
Но ведь они были высоки, если Геракл, в очередной раз впав в буйство, убил здесь Ифита, сбросив его с тиринфской стены. Объясняют немотивированные его злодейства обычно помутнением разума, насланным злопамятной Герой. Но это необъяснимое преступление выделяется даже среди бесчисленных подвигов и злодеяний Геракла.
Ифит был старый его приятель, спутник по легендарному путешествию на “Арго”. Гераклу нравилось, когда его называли “аргонавтом”, хотя его участие в плавании не сложилось и в отчетах говорится о нем смутно (видимо, нечем было гордиться). Дело в том, что в плавании аргонавтов Геракл участвовал вполне добровольно, “по собственной инициативе”, а не по приказу Эврисфея. Слава его была уже такова, что аргонавты (было их, по разным оценкам, от пятидесяти до шестидесяти восьми) дружно предложили капитанский пост Гераклу, но тот отказался в пользу Ясона. Почему он отказался, мы не знаем (возможно, потому же, почему всю жизнь должен был мучиться: ему не суждено было быть первым и главным).
Геракл остался простым гребцом, хотя темперамент захлестывал. В первые же дни предложил он состязание гребцов и так усердствовал в гребле, что сломал толстое весло. Тем временем пристали к острову Кеос. Геракл отправился вырубить себе новое весло, прихватив с собою юного Гиласа, своего “оруженосца, красавца и любимца”, как объясняют словари.
Страшную тайну поныне хранит неприветливый Кеос.
Никто и никогда не видел больше юного Гиласа. Не увидели аргонавты и Геракла. Слышали они только через заросли его крики и вопли, из которых можно было понять, что нимфы ручья похитили юношу, потрясенные его красотой. На корабль Геракл не вернулся. В молчании аргонавты отплывали без него.
Уже потом объясняли, что Зевс не велел Гераклу продолжать путешествие дальше. Плохой знак…
А Ифита Геракл встретил много позднее, в Тиринфе. Ифит был добр и благожелателен. И не любил оружия. Это он подарил Одиссею знаменитый лук своего отца Эврита, тот самый, который мы знаем как “лук Одиссея”.
А Геракл сбросил Ифита с тиринфской стены (объяснил опять наваждением, насланным Герой).
Тиринф. Почти незаметные развалины рядом с дорогой из Аргоса в Нафлион, почти у городской черты. Похожие на брошенные декорации какого-нибудь костюмированного фильма.
Теперь в Тиринфе ни высоты, ни силуэта. Впечатляет единица масштаба, как теперь говорят – модуль. Размер и убедительная весомость камня. И сам камень. Лица камней. Их старая, морщинистая кожа, их складки и шрамы. Само время оплывает на этих камнях, не справившись с ними.
Еще более крупная “циклопическая кладка”, чем в Микенах. Стены для Тесея клали Циклопы. (Из их рода был и Полифем, обманутый Одиссеем.) Столкновение с Полифемом, в общем-то, необязательное, стало роковым для Одиссея и его спутников. Мне всегда было как-то жаль Полифема и неловко за Одиссея.
Но мораль сильно меняется с веками. Во времена Одиссея никто не жалел Полифема, над ним дружно смеялись.
Магия имени – до сих пор электрическая, когда-то один звук этого имени сотрясал горы: Тесей. Геракл вытащил его из преисподней.
Отсюда уходил он на свои подвиги, смысл которых непосвященный не может понять.
Что такое миф? Как примирить культуру, традицию, жизнь? Как жить, когда жить невозможно? Как преодолеть непреодолимое? Забыть невыносимое?
Греция преодолела и не забыла.
Миф, положенный даже не на топографическую карту, а на реальную местность, утыканную табличками дорожных указателей, неожиданно становится абсолютной реальностью и частью твоей собственной биографии.
Розово-серый цвет Микен. Менелай и Елена. Агамемнон и Клитемнестра. Елена, Клитемнестра и Пенелопа. Три сестры. Три женщины из Одиссеи. Ландшафт Микен, как драматургия.
Квадратный кадр Микенских ворот, зажатый нерушимыми стенами, – первая в мире сцена.
В этом квадратике спрессована вся история. Сквозь эти камни просвечивают лица.
Микенский холм – городище появляется за садами рядом с дорогой неожиданно, когда ты ищешь глазом где-то дальше и выше. Вздрогнув, оглядываешься и понимаешь, что чудный город уже окружил тебя и захватил в свои нерушимые стены.
Входишь в Львиные ворота. Клитемнестра здесь встречала Агамемнона, а топор уже был наточен и готов нож, и вот площадка, и вот пол, где была та ванна. Здесь происходили страшные и великие события, может быть, главные в мировой литературе. Здесь были проиграны основные сюжеты человеческого падения и испробована клавиатура человеческой души. Вздрагиваешь, взобравшись на самый верх холма, когда у задней стены видишь черный – не парадный – выход и запертые дощатые ворота.
Здесь вопил Орест и молчала, знавшая все, что будет, Кассандра.
Никого, кроме нас, не было в тот день в крепости. Нежная дымка висела над окрестными холмами.
4.
В поездку мы взяли с собой целую сумку книг: путеводители (русский, французский и английский, очень хороший, с массой полезных сведений о дорогах, гостиницах, тавернах, ресторанчиках, ценах и всяком таком житейском и даже кратким разговорником), ну, конечно, Гомера, Фукидида и увесистую “Греческую цивилизацию” А.Боннара, книгу, на которой воспитано уже не одно поколение греческих энтузиастов. Швейцарский ученый писал свой труд в сороковые-пятидесятые годы уже минувшего двадцатого века.
Не смог я отказать в удовольствии прокатиться и “Постижению Истории” (А.Тойнби), книге, которая просто просилась в поездку.
Передвигаясь в машине по Пелопоннесу, кто-нибудь иногда вслух читал подходящее к случаю. (Правда, в этом случае читающий совсем не видел окрестностей, мимо которых проносился автомобиль.)
“…Афинам VIII века до н.э. предстояло, прежде чем позволить себе роскошь “Антигоны” или Парфенона, решить задачу более насущную – проблему своего существования. Около двух веков ушло на то, чтобы найти временное решение этой первостепенной задачи. В результате была изобретена демократия. Слово, несомненно, привлекательное, но несколько обманчивое для глаза”. (А.Боннар)
Мы читали отрывки из старых книг на фоне этих умиротворяющих пейзажей, по дороге из Коринфии в Арголиду, из Элиды в Аркадию, из Месинии в Лаконию, из Лаконии в Аттику…
“…Только эти эвпатриды, гордые своим происхождением, могли занимать общественные должности, они становились царями, судьями, военачальниками, только они обращались от имени граждан к богам, совершали жертвоприношения, оставаясь единственными жрецами этой религии без духовенства и с чисто гражданским устройством…”
К этой знати, эвпатридам, принадлежали в Афинах или, вернее, в Аттике примерно пятьдесят родов.
В конце VIII века до новой эры в экономику натурального хозяйства вошли деньги, изобретение, важность которого трудно переоценить. (Как высоко ни оценивай, а оно все равно важнее!)
Это удивительное изобретение изменило мир, как никакое другое: универсализировало обмен, создало рынок, сделало возможным накопление и концентрацию капитала, создало мощный стимул развития – тягу к стяжательству, волю к богатству.
(С огорчением, для краткости – сдалась она, эта краткость! – опускаю пять страниц отборных цитат, иллюстрирующих этот тезис.)
Чеканные монеты с тавром и гарантированным весом, как известно, впервые были изобретены в Лидии. Но именно греческие города Эгины, а следом и Ионического побережья подхватили и быстро распространили по миру нововведение, революционизировавшее торговлю.
Прежде богатство было неликвидно и громоздко – нельзя было годами копить зерно, маслины, фрукты или вино.
“Положение радикально изменилось с появлением денег… Богатые научились извлекать выгоду из чеканных денег, – пишет Боннар. – Продукты, которые он прежде не использовал, он теперь ссужает деньгами за высокий процент. Он ссужает и спекулирует. Богатство умножает богатство. Так рождалось то, что Аристотель назовет ХРЕМАТИСТИКОЙ, т.е. искусством денег производить новые деньги”.
Имя Георгий означает всего лишь земледелец, хлебопашец, по-нашему – крестьянин (отвлечемся от христианского смысла этого слова). Крестьяне, как всегда, были самым беззащитным слоем населения. “Георгий Победоносец”, любимый народный святой, – это победоносный пахарь; оттого и любимый, что невиданный и немыслимый.
Земли забирали за долги и ставили межевые столбы, отмечавшие долговые поля.
Так было до тех пор, пока архонтом (т.е., по сути дела, диктатором с чрезвычайными правами) не был назначен Солон (в 594 г. до н.э). Солон освободил землю и людей.
Он отменил долговое рабство – отныне в Афинах было запрещено давать взаймы под залог людей, давать деньги в обмен на свободу. Этот принцип лег в основу аттического права. Гражданин (он первый насытил вполне современным смыслом это слово) и политик, не давший верх ни плебсу, ни аристократии.
Богатым, бедным – всем законы общие
Я начертал; всем равный дал и скорый суд.
Когда б другой, корыстный, злонамеренный,
Моим рожном вооружился, стад бы он
Не уберег и не упас. Когда бы сам
Противников я слушал всех и слушал все,
Что мне кричали эти и кричали те,
Осиротел бы город…
Так со всех сторон я отбивался,
словно волк от своры псов.
(Пер. Вяч. Иванова)
Дороги по-над морем. Старые дороги Пелопоннеса – это тоже письмена. Дорога через Аркадию. Контраст между названием, вызывающим настроение идиллически-благостное, и пустынной дикостью окрестных мест.
Старыми дорогами Греции ехать страшно, но интересно: они изгибаются вслед за береговой линией, обнимают залив за заливом, взбегают на холмы и горные склоны, серпантином вползают на перевалы и пружиной скатываются вниз, нанизывая на себя рыбацкие деревушки с разбитыми лодками, забытыми пляжными топчанами и пустыми тавернами – не сезон. Они проходят через села и города, выбегают на городские площади и замирают перед церковными площадями. На них нанизана вся здешняя жизнь.
Но они узки, скользки в дождь и опасны ночью, когда огни оказываются далеко внизу, а навстречу несется автопоезд. Новые автострады прямы, гладки, размечены. Обнесены заборами и разделены отбойными стенками. И как повсюду – невероятно скучны.
Что вы хотите – глобализация! Одна дорога через весь современный мир. Ландшафт перед лобовым стеклом меняется медленно, в боковом пролетает мгновенно страна без подробностей. За поднятыми стеклами. Без запаха. Без звука речи. На скорости нет деталей.
Но мы обманули автострады, у нас против них было свое оружие. На автострадах мы читали вслух. Гомера. Трудно найти более подходящее чтение!
Двух густогривых коней запрягли в колесницу, в нее же
Ключница хлеб и вино на запас положила, с различной
Пищей, какая царям лишь, питомцам Зевеса, прилична.
Тут в колесницу блестящую стал Телемак благородный;
Рядом с ним Несторов сын Пизистрат, предводитель
народов,
Стал; натянувши могучей рукою бразды, он ударил
Сильным бичом по коням, и помчалися быстрые кони
Полем, и Пилос блистательный скоро исчез позади их.
Целый день мчалися кони, тряся колесничное дышло.
Солнце тем временем село, и все потемнели дороги.
(“Одиссея”. Лит. памятники. Книга третья, стих. 480–490. Пер. В.А.Жуковского. С. 35)
Солнце, превратившись в огромный темно-красный шар, быстро спустилось в море. Темнота поднималась снизу, и брат мой, ведший весь день наш “Фиат”, включил фары. Не доехав до Пилоса, мы свернули от моря влево, в глубь полуострова, в пустынную и быстро исчезающую в темноте горную страну, и вкатывались на горный перевал между Диаволиционом и Парадисией. Нам надо было перемахнуть Арголиду и попасть через Мегалополис и Триполи назад в Коринф…
5.
Здесь бродил Телемак, высадившись в Элиде в поисках вестей о пропавшем отце. Сначала к Нестору в Пилос, потом к Менелаю в Спарту с юным Пизистратом вдвоем на бешеной колеснице. Сейчас мы проезжаем этот маршрут за два часа. Как они пролетали, эти мальчики, через перевал, через неприютный и крутой Тайгет?
Гомер жил через четыреста лет после Геракла и через триста – после Троянской войны. Троянскую войну затеяли, как известно, братья Менелай и Агамемнон, сыновья Атрея, внуки Пелопса. Пелопс был тоже из породы героев-полубогов: сын Тантала, внук Зевса (всех их называли “вскормленные Зевсом”).
Так вот, Пелопс, или Пелоп, прибыл из Малой Азии (если можно употребить глагол “прибыл” к человеку, который пронесся в колеснице над морем, несомый крылатыми конями, да так быстро, что колеса не разрывали поверхность воды, ну, как на водных лыжах, догадывается читатель) и явился во всем блеске своей красоты (а красив он был, как Апол-лон, красоту же греки ценили, считая ее, не без основания, даром богов) ко двору царя Эномая. Эномай правил в Элиде (ну, где Пиргос и Олимпия), что на Пелопоннесе (тогда так, понятно, не называвшемся, а назывался он Апия). Назвался Пелопсом, сыном лидийского царя. На этом основании был принят с подобающими почестями. Примерно так, как через два поколения принимал Менелай Телемака.
Из “Одиссеи”:
…Странники были в высокий дворец введены; озираясь,
Дому любезного Зевсу царя удивлялися оба:
все лучезарно, как на небе светлое солнце иль месяц,
было в палатах царя Менелая, великого славой…
Начали в гладких купальнях они омываться; когда же
их и омыла и чистым елеем натерла рабыня…
Рядом они с Менелаем властителем сели на стульях…
Мяса различного крайчий принес, и, его предложив им,
кубки златые на бранном столе перед ними поставил.
(“Одиссея”. Кн. 4. Стих. 43–60. С. 37)
Строй жизни не менялся веками; сохранялся при внуках и правнуках. Пелопс был допущен к состязаниям на колесницах. Наградой победителю царь обещал свою дочь и царство в придачу. А проигравшему, сам понимаешь… Состязания Пелопс выиграл. История с выигрышем была темная. Рассказывали две версии. По одной выходило, что выиграл он честно: просто кони его божественные были самые быстрые. По другой – хитростью и обманом. (К которому и восходит “проклятие пелепидов”, которое пало-таки на его несчастное потомство.) Но фактом остается, что взял он в жены царскую дочь Гипподамию, а с нею и царство…
Но потомство его было отмечено роком.
Аттика с ее изрезанной береговой линией, укромными бухтами, закрытыми стоянками, приморскими полисами-государствами идеальна для пиратства. Через тысячи лет после них морской разбой как единственное занятие, ведущее к богатству, приняли викинги. Пиратство порождало героев. (Потом, не оставляя прежнего занятия, дети героев освоили морскую торговлю.) Но Греция уникальна тем, что с концентрацией богатства и силы, с развитием и подъемом не росла, а падали роль государства, власть царя, вплоть до уничтожения последней и возникновения демократии как совместной власти граждан.
Мифы – это все-таки некоторые смутности, многозначные, нераскрытые неопределенности. Греческие мифы отличаются от других чрезвычайной конкретностью, локализованностью и ориентацией не во времени (времени там нет), а в пространстве – положены на ландшафт и оттого приобретают удивительную реальность.
6. EPIΔAYPIA
Спускаемся в долину. Вот и Эпидавр. Здесь лечил Асклепий, ставший богом.
Через семьдесят километров (“кило” – слово тоже греческое, в тавернах просят “кило вина”) Аргос, где родился Геракл. Отсюда километров тридцать до Тиринфа, построенного Тесеем. А еще восемьдесят – до Коринфа, где Сизиф. Вот Нимейский лес, где Геракл душил льва, это недалеко от Микен. Вот Стимфалийское озеро, у горы Олигиртос, на водоразделе, отсюда Геракл изгонял стимфалийских железнокрылых птиц, питавшихся человечиной. Миф неискоренимо встроен в ландшафт. Оттого здесь такая наполненность времени, в котором все сосуществует.
Новый Эпидавр – это прелесный рыбацкий и курортный городок на берегу Эпидаврского залива. Если вы хотите посмотреть знаменитый эллинский театр, надо ехать в гору, по старой дороге к Старому Эпидавру. Там театр, музей и храм Асклепия, бога врачевания, бога, родившегося здесь.
Лил яростный ливень, мы были одни в знаменитом Эпидаврском амфитеатре. Здесь лучшие театры мира дают свои спектакли по греческим великим трагедиям, но не в ноябре, когда приехали мы. Не под таким бешеным ледяным дождем.
Но акустика легендарная этого места работала и в таких условиях. Шепот из центра арены доносился до нас, стоящих в разных углах верхних рядов.
Здешние боги ослабели. Одни давно умерли, как Зевс (на Крите показывают, где родился Зевс и где он похоронен, зная, что рожденное должно и умереть, рано или поздно); другие, перевоплощаясь все в новых и новых, истаяли. А те, кто еще остался здесь, изнемогают от бензина, микроволнового излучения и вездесущих мобильных телефонов. Это все неудобно богам.
Здешние боги за тысячи лет претерпели сложнейшие метаморфозы, не всегда понятные нам, короткоживущим смертным. Но Греция – страна христианская и православная. Они возвращаются не как властители судеб, вершители чудес и соперники. Они возвращаются прирученными знаками культуры, персонажами. Названиями фирм и отелей. Марками пива. Элементами массовой культуры. Туристического бизнеса…
Продолжают жить, превращаясь в знак, символ (что, как доказывал А.Ф.Лосев, совсем даже немало); другие становятся для чуткого путешественника чем-то вроде “гения места” или даже спутника. Они проявляют свое присутствие линией холма, дуновением ветра, грохотом ставни, лучом закатного солнца, садящегося за Коринфским заливом в расщелины Парнасских гор.
Третьи, может быть, сохраняют еще силы для тех, кто умеет их позвать. Здешние боги славно послужили этой земле, здешнему народу и всему человечеству. Мы смиренно просили их послать нам благоприятствующую путешествию погоду.
И они смилостивились: через пять минут дождь перестал. Через пятнадцать в просветах показалось солнце, а через час мы въезжали в Нафлион, сияющий между солнцем и морем.
7. AQHNA
Петроний уверял, что в Афинах статуй богов было больше, чем жителей. Апостол Павел нашел здесь храм, посвященный “неизвестному богу”, – на всякий случай.
О рабах. Древние греческие города-государства воевали между собой. Побежденных убивали, позже брали в рабство. Рабы были как живые машины. Полезные для дела и удовольствий.
Рабов было много. В лучшие годы в Коринфе на одного гражданина приходилось 10 рабов. Через невольничий рынок на священном острове Делосе, где родились Аполлон и Артемида, в день проходило до 10 тысяч рабов. Следовательно, Греция была богата.
Рабы были дороги. Гомер оценивает хорошую рабыню в двадцать быков, комментатор поправляет: двадцать – это много. 4 быка стоила хорошая рабыня.
В Афинах 130 тысяч горожан на 400 тысяч населения. В Афинах времен Перикла была демократия. Граждане участвовали в управлении. Выбирали архонтов и судей. Решали, быть ли войне, утверждали налоги. Облагали данью. Изгоняли из города. Карали смертью.
Граждан было около 10 процентов населения. А сколько наберется граждан сейчас, из ста процентов, считающихся таковыми?
Опросы показывают, как мало наши свободные граждане ценят свободы, независимость прессы, возможность менять власть, как не уважают своих же депутатов, как неохотно ходят на выборы.
Афиняне (впрочем, единственные в Элладе) обращались с рабами как с людьми. Раб был одет так же, как свободные (бедные) люди, – никакие знаки не отличали его от свободных. Рабам разрешалось посещать храмы, театр и даже Элевсинские таинства, приобщавшие смертных к бессмертию. И главное – рабовладелец не пользовался правом жизни и смерти своего раба. При жестоком обращении раб мог укрыться под защитою богов и потребовать, чтобы его продали другому владельцу.
В Афинах рабам даже предоставлялись некоторые гарантии от произвола должностных лиц. Были ограничены и наказания. Для свободных максимальный штраф – пятьдесят драхм, для рабов – пятьдесят ударов кнута.
В Спарте рабов-илотов было в десять раз больше, чем свободных воинов. Может быть, поэтому там царил режим террора, многократно воссоздаваемый последующими диктатурами.
Олимпия. Тихий городок среди пиний, где то и дело выплескиваются караваны туристических автобусов. Но они проезжают одним и тем же маршрутом, забегают в одни и те же лавки, покупают одни и те же сувениры.
А так жизнь в Олимпии тихая, сонная. Куры бродят рядом с белокаменным, неуловимо похожим на советский дом политпроса олимпийским музеем.
Зато чуть поодаль, там, где олимпийский театр, в холмах над городом, среди сосен и пиний – там красиво и тихо. Олимпийские состязания учредил здесь Геракл почти три тысячи лет назад. В Греции все ждут и готовятся к Олимпийским играм 2004 года.
В те времена состязались все. Драматурги, поэты, политики, ораторы. Проигравшего могли приговорить к изгнанию или смерти, как Сократа.
Греки не любили своих лидеров, называли их то тиранами, то деспотами. То сатрапами. Или попросту – самым зловещим именем – царями.
Сначала царями были племенные вожди. Старейшины родов. Главы кланов. Потом царь остался один. Его выбирали. А еще позднее – уже не выбирали, а терпели. Имя стало запретным.
В Афинах давным-давно не было царей. А в Спарте цари были. Спарта – страна лакедемонян, людей отважных и грубых, презиравших философию и всякие там искусства. Дело мужчин – воевать.
Спарта – вечная альтернатива Афинам. Демократии неравенства – равенство без демократии. Искус простоты. Никакой роскоши. Простое общество. Простые ценности. Никаких философов, никаких искусств. Патриотическое воспитание плюс курс молодого бойца. У нас всегда любили Спарту.
8.
Как всякие русские путешественники, дорогой мы спорили.
– Россия – дитя Греции, – говорил один. – Но мать умыкнули в рабство, оставив младенца сиротою. Ребенок рос беспризорный, до каждой простой истины доходя своим умом, а то и перенимая их зеркально.
– Европа всерьез заинтересовалась греческой античностью только в восемнадцатом и даже уже в девятнадцатом веке! Толстый войлок османского владычества долго закрывал от взора европейцев греческий мир, – вступал другой.
– Это не мешало христианнейшим европейцам разграбить Константинополь. Вспомним крестовые походы, взятие Константинополя. Бросить на произвол судьбы Византию, растащить сокровища Царьграда! Венеция ростовщик и посредник, перевозчик всех этих рыцарских толп – вот главный грабитель греческого наследия, вот кто больше всех нагрел руки. Собственно, потому вместо Византии и возникла Османская империя, что никому не было дела до восточного христианства, – размышлял третий.
– Это давний спор и давняя вина. Римский Папа не зря целует греческую землю и просит прощения, которого ему здесь не дают.
– Здесь все были хороши. Византия рухнула под грузом собственного веса, потому что потеряла способность к развитию…
– Это все слова. Византия существовала как христианская империя больше тысячи лет!
– Вспомним флорентийский Собор, положивший начало великому расколу в христианстве на Восток и Запад, Греческую церковь и Римскую.
– А что флорентийский Собор? Не здесь начиналась рознь, протянувшаяся на тысячи лет. На Соборе не было раскола. Напротив, там был достигнут компромисc. Раскол начался потом, когда восточные церкви отказались признать его результаты.
– Чаадаев писал о “роковом влиянии жалкой Византии” (“La miserable Byzance”).
– Первосвященник был поставлен в Риме и звали его Петр. И это никто не отрицал в Константинополе. И потом константинопольский патриарх вполне комфортно сосуществовал с султаном, но клеймил католиков…
Церковная традиция российскую связь с греческой духовностью не прерывала.
Но почитаем авторитетного автора – протоиерея Георгия Флоровского “Пути русского богословия” (тут доставалась книга):
“В Х веке Византия была, строго говоря, единственной страной подлинно культурной во всем европейском мире. Да и много позже Византия остается живым культурным очагом. Творческое напряжение не падает и в самый канун политического распада и крушения. Византийская культура и религиозность переживают новый подъем, отблеск которого ложится и на все Итальянское Возрождение”.
– Другое дело, о чем я и пытаюсь сказать.
Флоровский формулирует это так:
“В самый решительный момент русского национально-исторического самоопределения византийские традиции прервались. Византийское наследие было оставлено и полузабыто. В этом отречении от “греков” завязка и существо московского кризиса культуры…”3
Русь приняла книжность – и письменность – не греческую, а симеоновской Болгарии, приняла, что, в общем, естественно, целую развитую литературу на близком и почти понятном языке. Правда, для того чтобы усвоить этот слишком богатый, слишком сложный и изощренный мир, понадобилось долгое время…
Еще в Киеве от греческого наследия не отказывались, к нему тянулись. При Ярославе в Киеве работали греческие переводчики и переписчики. На этой литературе воспитались и первые русские летописцы, “люди с определенным и чутким миросозерцанием”… Это были, считал Флоровский, “первые побеги русского эллинизма”.
– Новая культура в Европе, даже если не воспроизводила старую, отталкивалась от нее. Отрицала ее, преодолевала, но игнорировать ее не могла. Она была как почва, земля… А у нас чавкало болото и не было дна.
– Я часто вспоминаю слова Павла Николаевича Милюкова, сказанные совсем по другому поводу, не отвечаю за точность цитаты, но смысл такой: мы строим здание демократической государственности на зыбучих песках российской общественности.
9.
Вспомним Максима Грека. Мученическая его судьба – своего рода символ незадавшихся российско-эллинских связей. Его называют часто русским писателем. Между тем, в Московию он приехал уже человеком пожилым, сорока семи лет, хотя и здесь еще тридцать семь лет нес свой крест…
“Греческое посольство, в составе которого был Максим Грек, прибыло в Москву 4 марта 1518 года. Посольство воспоследовало через три года после того, как на Афоне побывали Василий Копыл и Иван Варнавин с богатой “милостью” от Василия III и просьбою молиться о поминовении родителей и о даровании сына. Просил Великий князь и прислать хорошего переводчика “книжново на время”. Возглавлял посольство митрополит Янины Григорий Грек, посланный константинопольским патриархом, и его патриарший дьякон Дионисий (тоже Грек). А с Максимом были “неофит священноинок да Лаврентий Болгарин”. Поселили их в Чудовом монастыре”4.
Максимом он стал в монашестве; в миру был известен как Михаил Триволис. Родился около 1470 года в Греции, где получил образование, прежде чем отправился в Италию. Жил в Венеции, Флоренции, Падуе, Ферраре. Был знаком с Альдом Мануцием, издателем искусных книг, Полициано, Пико делла Мирандола. Как знаток греческих древностей, каллиграф и переводчик принят был в католическом монастыре св. Марка во Флоренции. Потом стал православным монахом в афонском монастыре Ватопеда, где провел еще 12 лет.
Монастырь и направил его в Московию.
Хорошо знавших по-гречески в Москве людей не нашлось. Сначала работали так: “Он сказывает по-латински, а мы сказываем по-русски писарем”. Он и переводил, и учил греческому. Максим жаждал получить помощь в борьбе с турками. (Турецким лазутчиком был впоследствии и объявлен.) Высказывался против русской церковной автокефалии, что не прибавляло сторонников. Обвиняем был в ересях и неуважении к святым. Дважды судим: в 1525 и 1531-м. Был заточен в кандалах в волоколамском Волоцком монастыре без права причастия, с запретом “писати”. Потом 22 года заточения в Твери. “Оковы паки дасте ми, и паки аз заточен, и паки затворен и различными озлоблениями озлобляем”.
Уже у нового царя Ивана IV смиренно просил отпустить его на Афон. Не отпустили. Глубокого старика поместили в Троицу.
Вокруг его дела до сих пор смутный сгусток лжи, непонимания и недоверия.
Обвинения не признал, писал на старости лет “Исповедание православной веры”.
Флоровский писал о нем:
“Максим не был гуманистом в западном смысле слова, но его можно назвать византийским гуманистом. Во всяком случае, он был человек подлинной словесной культуры…
Вокруг Максима образовалась только небольшая группа учеников, но впечатление он произвел вообще очень большое и сильное, а его страдальческая судьба только подавала новый повод чтить его долготерпение. Поэтому и был он так скоро канонизирован, уже при Федоре Ивановиче в 1591 г.5”
Московская Россия росла сиротой, не зная родителей. Все привнесенное она мучительно переизобретала сама. С годами беспризорности росло и отчуждение от прежних учителей.
Инок Филофей был выразителем учения о Москве как о Третьем Риме. Он писал царю Ивану III:
“Третьего нового Рима – державного твоего царствования – святая соборная церковь во всей поднебесной паче солнца светится.
И да ведает твоя держава. Благочестивый царь… все царства православной христианской веры сошлись в твое царство: один ты во всей поднебесной христианский царь”.
“…Два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не быть; твое христианское царство иным уже не достанется”.
На исходе XV века, к 7000 году от сотворения мира, ждали конца света. А память о падении Царьграда осталась самым ярким впечатлением уходящего века.
Флоровский писал:
“И в самый канун смуты, при царе Федоре, были сделаны решительные церковно-политические выводы из теории “Третьего Рима”, которая к тому времени уже окончательно переродилась из апокалиптической догадки в правительственную идеологию. Было установлено московское патриаршество во свидетельство независимости и преобладания скорее русского Царства, чем самой Русской Церкви. …Это было решительным отречением от Византии…”
Вместо Греции, вместо Константинополя, тысячелетней византийской империи пришла Османская империя с глубоким порабощением общества через восточную бюрократизацию. Но вот что интересно: Византия как-то прорастала через блистательную Порту. Жила, как плющ на развалинах. Не уничтожили православие. Жили монастыри. Великолепствовал Константинопольский патриарх (под сенью ислама, конечно, и Султана). Даже философы не повывелись – но все это в иной, подлунной, сумеречной жизни – не на солнце. Не в политике. Не во дворце, не во власти. Там было раболепие (не чуждое и Византии).
“Главная, решающая причина того, что ход развития на Востоке был иной, несомненно заключается в оросительных потребностях, в тесной зависимости городского существования от сооружения каналов, регулирования рек и постоянного контроля за состоянием воды, которые требовали единого бюрократического режима”, – писал Макс Вебер6.
Восток понятен. Непонятна возможность Греции, феноменальность Афин.
Бог хорошо расположил это племя на Пелопоннесе. Дал им все – климат, море. Ветер. Маслины и апельсины. Все, чтобы не умерли с голоду. Чтобы развивали социум и упражняли ум.
Оливы. Маслины, греческое масло. На нем вскормлена греческая ученость. Фалес, чтобы доказать всем практическую полезность философии как занятия, на спор быстро разбогател – предвидя высокий урожай, скупил окрестные маслодавильни.
Самая старая в Греции олива росла на Акрополе. Ее подарила людям Афина. Вторая по возрасту росла в Дельфах. Третья…
На третье место было много претендентов.
10. ПАРΘЕNΩN
Амбициозный, долгий (уже двадцать лет) и не вполне убедительный проект ЮНЕСКО (вернее, чиновников уже позапрошлого поколения) – реконструкция Парфенона.
Восстанавливают разрушенное триста лет назад. Внутри Парфенона стоит кран. Другой – катается по рельсам снаружи. Храм в лесах уже много лет. Среди древних блоков пентелийского мрамора аккуратно штабелированы новые.
Я обошел его несколько раз. Все, что про Парфенон говорили, – правда. Виденный тысячи раз на картинках, в фильмах, по телевизору, вблизи потрясает. Идет по Пропилеям нескончаемый поток людской; люди здесь со всего мира, немало теперь и наших, русских. Парфенон перед тобой возникает сразу целиком, повернувшись в самом эффектном ракурсе, блистая всей мощью смыслов, накопленных в нем. Не поражает – неверное слово. Он успокаивает. Умиротворяет. Примиряет. Делится с тобою мудростью и гармонией, составляющими его суть, соразмерностью, несмотря на огромность, – он очень большой, но мирный. (Впрочем, не больше среднего авианосца.) Не подавляющий. Ликующий какой-то, несмотря на взорванность силуэта, строительные леса, монтажников в касках и даже стрелу крана внутри.
На фотографиях получается жизнеутверждающее: “строительство Парфенона”.
Акрополь – это остров. Остров невелик. Он парит над гигантским, растворяющим в зыбком мареве свои границы городе.
Другого такого места, такой насыщенной сценографии ландшафта я не знаю. Попав на Акрополь, понимаешь, что именно здесь должна была зародиться Драматургия – странное искусство представлять в словах и лицах человеческие страсти.
Пожалуй, в новое время только в Эдинбурге сумели связать так архитектуру и окрестные скалы. Здешние архитекторы играли в Афины вполне осознанно.
Странно, но почему-то так зарифмовалось в истории, – шотландский лорд разграбил Парфенон. Но, служа Британской короне, привез его сокровища не в Эдинбург – в Лондон.
Разрушение Парфенона хорошо документировано. В сентябре 1687 года венецианские войска под предводительством престарелого генерала Морозини высадились в Пире, вошли в Афины и осадили Акрополь. Пелопоннес был уже в их руках. Аргос, Коринф, Патры, Нафлион сдали свои крепости. Турки и греки, те, что побогаче, устремились в цитадель, которой и был Акрополь. Православный митрополит Яков просил пощадить город. Не пощадили, хотелось добычи и славы. Артиллерией командовал граф Отто Кенингсмарк.
Он сам устанавливал свои мортиры и приказал открыть огонь. 26 сентября 1678 года одна из бомб пробивает крышу Парфенона и взрывается внутри. “Этому взрыву несмедленно отвечает другой… Детонируют все запасы турецкого пороха, которые хранились здесь”.
Взрыв необратимо калечит “храм всех времен и народов”.
“Разрушены три из четырех стен здания, обрушены три пятых прославленного фриза, рухнули мраморный архитрав, триглифы и метопы. Упали шесть колонн южной стороны и восемь северной. От восточной колоннады осталась на месте только одна колонна. Всю ночь и весь следующий день над Парфеноном бушевал пожар”.
Наемники, из которых состояло венецианское войско, ликовали.
Такая вот история7.
11.
Следующему сюжету ровно двести лет (как карамзинскому “Вестнику Европы”. Карамзин мог бы написать об этом).
Двести лет назад, в сентябре 1802-го, Томас Брюс, лорд Элгин правдами (он раздобыл у турков фирман) и неправдами, сначала раскапывал Акрополь; потом он содрал с фризов Парфенона барельефы и скульптуры и вывез их в Англию на специально нанятом корабле.
Никто не протестовал. Правда, в 20-х годах Лорд Байрон заклеймил его как грабителя Парфенона и варвара, и с тех пор идет дискуссия о моральной ответственности лорда Элгина.
Но кто же, кто к святилищу Афины
Последним руку жадную простер?
Кто расхитил бесценные руины,
Кто самый злой и самый низкий вор?
Пусть Англия, стыдясь, опустит взор!
(Пер. Л.Левика)
Этой проблемой занимался и британский парламент, прежде чем принять решение о покупке коллекции лорда Элгина для Британского музея. В результате парламентских слушаний 1816 года было признано, что коллекция приобретена и привезена лордом Элгиным в Великобританию законно. (К тому же, как писали газеты, если бы не англичане, Парфенон непременно разграбили бы французы.) Комитет предложил заплатить лорду 35 000 фунтов стерлингов. Этих денег не хватило даже на покрытие долгов, возникших при создании коллекции “мраморов Элгина”.
Дело прошлое, но для каждого нового поколения греков мучительное.
Сокровища Парфенона – центр и гордость любимого мною Британского музея. Всякий раз, бывая в Лондоне, я иду к залам, заполненным мраморами Парфенона.
История не обещает справедливости, и даже улучшения нравов. Климатом называют “статистически значимый ряд погод”.
Моральный климат, может, и теплеет, теплеет целыми десятилетиями, а потом вдруг сменяется такой полосой звериных нравов, что люди даже в Бога теряют веру. Ничто не мешало бомбить Лондон, Париж Ленинград и Дрезден, взрывать соборы и жечь иконы в недавние времена.
Талибы, недавно взорвавшие буддийские статуи, отличаются от венецианцев, бомбивших Акрополь, тем лишь, что те взрывали Парфенон не как самоцель, а, так сказать, попутно, а эти совершали свое преступление специально, как провокационную акцию. Такую же, как налет на нью-йоркских “близнецов”.
“Глобальная цивилизация” все еще глуха и нечувствительна к преступлениям против культуры. Если бы война талибам была объявлена после уничтожения древних Будд, возможно, многих тысяч жертв удалось бы избежать… Впрочем, если бы вмешались после начала фундаменталистского террора в Афганистане, после убийств женщин, снявших паранджу, и мужчин, бривших бороды, то и статуи, прожившие тысячи лет, остались бы стоять.
Коринфский изысканный ордер. Античный след на серо-розовой земле. След Византии в синем небе Греции.
Парадоксально греческое презрение к мастерству, прославившему Грецию. Даже великий Фидий – человек второго сорта.
Язык – возвышает. Руки – опускают.
Рим и Греция. Вечное соперничество в веках. Проигравший Рим. И мстящая за него Европа наследница, конечно же, Рима, не Греции.
У Греции нет прямых наследников, кроме самой Греции.
Византия – не Греция. И русское христианство не греческое, хоть и училось у него их молитве и искусству и красоте. Но среди холмов и олив даже и на Афоне молитва понималась иначе, чем в таежном скиту, в снегах Пустозерска.
И сейчас велико влияние Греции на Россию через православие.
Пока Греция не примирится с Римом – не примирится и Крестная ее дочь Москва.
Мы не тревожили афонских отшельников, не стучались в монастыри.
Но, вернувшись в Нафлио, в полюбившийся приморский город, уже в кромешной ноябрьской темноте, шли мы по тихому городу и услышали вдохновенное какое-то восточное пение. Когда подошли поближе – увидели часовенку, а вокруг нее полно народу. Разного возраста. Явно хорошо знакомых людей, все были тут свои. Часовенка была рядом с танцзалом, и вокруг на улице сидели и стояли люди, и радио выносило на улицу тягучий голос священника, который речитативом, как восточную мелодию, возносил свою молитву.
12.
Потомки бея Эртогрула и его сына Османа не сразу покорили Великую Византию. Первая волна турков пришла в Малую Азию где-то в XI веке, и они еще не были мусульманами. Прошло много поколений, прежде чем народ “османлы” окреп и стал достаточно многочисленным, чтобы овладеть этими древними землями.
Почитаем османофила лорда Кинроса, толстенный том с традиционным для англичанина, после Гиббона, названием “Расцвет и упадок Османской империи”.
“По мере разрушения центральной власти в Константинополе люди все больше чувствовали себя забытыми своими правителями и, действуя в духе реализма, предпочитали относительный порядок и безопасность османского правления наряду с большей свободой выбора для мусульман и освобождением от обременительных налогов. В духовном плане с падением авторитета православной церкви эти азиатские греки откликнулись на стимулы новой веры. В социальном плане они не слишком отличались от сих пограничных соседей-османов и образом жизни. Будучи обращенными или нет, они легко приспосабливались к образу жизни османов. Смешанные браки между греками и турками стали обычным делом, что способствовало зарождению и развитию нового смешанного общества”.
Султан владел всей землей, которую он завоевал. Новые земли раздавались воинам. Лучшие земли – лучшим воинам. “Каждый, кто хочет воевать”, мог получить надел в новых землях.
“Христиане были освобождены от военной службы и не имели, следовательно, возможности извлекать выгоду из подобных прав на землю”.
Понятное дело, что христиане, не владевшие землей, скоро становились батраками
“Это был выносливый, упорный и воинственный народ, призванный “совершать набеги и захватывать земли, отбирать имущество, убивать или брать в плен и подчинять неверных власти мусульман””.
Между тем в христианском мире не было единства, а были рознь и вероломство. Западное христианство пошло против восточного, “католики против православных, римляне против греков”.
После захвата и разграбления Константинополя крестоносцами в 1204 году они основали Латинскую империю на большей части византийской территории в Европе, просуществовавшую, впрочем, всего полвека…
Но вероломство христианского Запада не забылось и не осталось без последствий. Византия, прожившая еще четверть тысячелетия, оставалась теперь одна, окруженная врагами, что неминуемо вызвало бесконечную череду внутренних интриг, заговоров, предательств, смут, жестокостей и неустроений…
Между тем османы захватывали все новые и новые области некогда великой империи.
“Балканский крестьянин скоро понял, что захватчики освободили его от феодальной светской или монастырской власти…” “Османизация давала крестьянству невиданные выгоды”, – считает Кинросс.
Без понимания этого нельзя понять и причину многовековой власти османов над своей разросшейся империей.
XIV, XV и XVI века останутся в истории как время перманентной войны Османской империи и пограничных с нею христианских государств. Против них сражались православная Сербия и католическая Венгрия…
В христианском мире по-прежнему не было ни единства, ни взаимопонимания. Больше того, вражда и отчуждение росли. Суть его во фразе Петрарки в письме папе Урбану V, организатору антиосманской коалиции.
“Османы являются просто врагами, но схизматики греки еще хуже, чем враги”.
Кинросс, человек западный, пишет так:
“…Каждая народность, будь то греки или славяне, сербы или болгары, была готова предпочесть господство османов господству со стороны своих соседей, и прежде всего господству со стороны венгров. Такой духовный настрой облегчал главную задачу турок. Ведь завоеватели – османы были сравнительно малочисленны…
Закон давал осману абсолютное право владения захваченными людьми, если они не соглашались открыто принять и исповедовать ислам”.
Он мог продать их на открытом рынке, заплатив государству одну пятую рыночной стоимости всех захваченных в плен.
“Для греков рабство было невыносимым унижением”.
Как бесконечно далеко от установлений Солона, от мудрого скепсиса Сократа, от налаженной и веками работающей машины афинской демократии…
Греки народ серьезный, истовый в вере. Пламенеющая страсть их искусства разогревала холодноватую европейскую живопись.
“Пламенеющая готика” – средневековья – это было как ожог от соприкосновения с яростным “греческим огнем” византийской духовности. Через Венецию он пошел. Но Европа быстро прикрутила фитиль.
Отличие бросится в глаза, если вспомним одного критянина, Доменикоса Теотокопулиса, прозванного Эль Греко. Вот что такое греческий религиозный темперамент в искусстве.
Они и сейчас такие: сдержанные, но горящие изнутри. Об этом – фотографии Джона Демоса.
Здесь, на земле Греции, строки европейской истории снова становятся обжигающе горячими; ведь в некотором (и в церковном) смысле времени нет и все происходит вечно и одновременно, сейчас.
13.
Линии горных склонов здесь прорисованы уверенно и мягко, отшлифованы ступнями богов.
Эти долины. Эти нежные бедра гор помнят Полидевка и Диомеда. Тесея и Андромеду. Несчастного Аякса, так и не вернувшегося домой, лишившегося и славы, и доспехов, и разума…
Илья Эренбург – один из немногих в те годы выездных советских писателей, бывал здесь в пятидесятых, даже напечатал очерки о современной Греции. Они изданы в 1960-м “Искусством” с прекрасными черно-белыми фотографиями.
“…В Дельфах французские археологи продолжают раскопки. На юге Крита итальянцы ищут памятники минойской цивилизации. Англичане облюбовали север острова. В досаде говорит мне молодой геолог: “Мы чертовски отстали, повсюду хозяйничают иностранцы! У нас, например, замечательные бокситы, а добыча маленькая. Есть серный колчедан, есть магнезит, лучший в мире наждак, а ничего не делается, рутина, иностранцы, нищета!””
Пассаж Эренбурга говорит сам за себя, его не хочется комментировать.
Через пятьдесят лет Грецию, вполне уже благополучную (хотя и не без проблем) страну Евросоюза, вытаскивают все-таки не колчедан и наждак, а туризм, судостроение, химия и аграрный сектор…
Эренбург:
“…Для француза в Греции жизнь дешева, для греков она дорога.
Для мелкого служащего купить газету не по карману, и газеты читают в кафе. Крестьяне едят кукурузу, фасоль, инжир. В год канадец потребляет 60 килограммов мяса, грек – 11, в год швейцарец потребляет 300 литров молока, грек – 12 литров. Четверть населения Греции живет на гроши; по официальной статистике, месячный бюджет двух миллионов греков меньше 120 драхм – четыре доллара…”
Лукавый Илья Григорьевич писал в подцензурном журнале и обхитрил своих бдительных цензоров. Он протащил страшную тайну о том, сколько литров молока потребляет канадец и сколько швейцарец. Советский читатель об этом не должен был ничего знать. Зато сколько потребляет его семья, он знал точно.
Греция – еще недавно одна из самых бедных и сегодня отнюдь не самая богатая в Европе. У греков это не в крови. Удивительно гармоничная, знающая вкус жизни и секрет времени. Сегодня – это благоденствующая, хотя и не ожиревшая страна. Трудовая страна. Проехав весь Пелопоннес, мы видели крестьян в поле. В садах, на виноградниках. Возвращаясь в афинский аэропорт в пять утра – ползли по забитым машинами и мотоциклами улицам. Страна рано просыпается. Работает.
Сонмы мотоциклистов ветрами проносятся по улицам здешних приморских городов. А где же ездить на мотоцикле, как не здесь, погружаясь в пьянящую упругость этого мира.
14.
В Европе возрождение началось через Венецию, ограбившую Византию и Грецию. Через Италию шел неостановимый культурный процесс, общение северного и южного Возрождения; в рамках раскалывающегося западного христианства вновь создавалось единство Западной Европы.
Греция оказалась в изоляции, чем разделила историческую судьбу России (а точнее, наоборот, это Россия разделила трагическую судьбу Греции, сама того не вполне понимая).
Изоляция как плата за бескомпромиссность исторического выбора – греческого православия.
Великий пилигрим Иоанн Павел II целовал недавно, пав на колени, греческую землю, прося прощения за несправедливости, учиненные латинством православию (или, как предпочитают говорить на Западе, “восточной ортодоксии”, что можно перевести и как “истинной вере”).
Греческие иерархи извинений не приняли.
Византия-Греция была христианской метрополией для православного мира и до сих пор в значительной мере сохраняет свое влияние.
Сегодня традиционная вражда греческого православия и латинства выглядит довольно парадоксальным анахронизмом – политически Греция давно определилась как часть западного мира, но не для греческого религиозного народного сознания, не для искренне верующего населения. На каждом углу, всюду – вдоль дорог, у ручьев, родников, бензоколонок – маленькие, как почтовые ящики, часовенки. Лампады, свечки. Иконки. Бог здесь не покинут людьми.
Хорошо написал Константинас Кавафис:
Я церкви Греции люблю – их шестикрылья, звоны,
обрядовое серебро, светильники, иконы,
лампады, чаши, алтари, огни, амвоны.
И каждый раз, когда вхожу я в греческую церковь
с благоуханьями ее, сияньем, песнопеньем,
с многоголосьем литургий, священников явленьем, –
само величье строгий ритм диктует их движеньям,
их жесты свыше им даны, их облаченье свято,
лампад сиянием, жаром свеч убранство их объято,
и в этот час объят мой дух величьем нашей Византии,
культурой моего народа, великого когда-то.
(Пер. Ю.Мориц)
Действующая Конституция Греции, вступившая в силу 11 июня 1975 года, имеет посвящение:
“Во имя Святой, Единосущной и Нераздельной Троицы”.
В первой части Конституции всего два раздела.
Раздел 2 описывает “отношения церкви и государства”. Он состоит из одной-единственной статьи, довольно своеобычной для современных конституций демократических европейских стран, основанных на толерантности и плюрализме. Но он – очень важный и очень греческий.
“Статья 3. 1. Господствующей в Греции религией является религия восточно-православной церкви Христовой. Православная церковь Греции, признающая своей главой Господа нашего Иисуса Христа, неразрывно связана в своих догматах с Великой константинопольской Церковью и со всякой другой единоверной церковью Христовой, неуклонно соблюдает, так же как и они, святые апостольские и соборные каноны, и священные традиции. Она является автокефальной и управляется Священным Синодом архиереев, находящихся на церковной службе, и избираемым ими Постоянным Священным Синодом, который создается в порядке, определяемом Уставом церкви, с соблюдением положений патриаршего тома от 29 июня 1850 года и акта Синода от 4 сентября 1928 года.
(Конституции государств Европы: В 3 т. М., 2001. Т. 1.
С. 647)
Фотографии Джона Демоса в нашем журнале – на тему этой важнейшей статьи Конституции Греческой Республики.
Этот пункт Конституции можно понять, только зная историю не только древней, но и всей последующей Греции.
15.
Я искал следы прежних людей в этих камнях и поднимал камеру, и она находила их глаза, лица, силуэты, как в детских лабиринтах, где в ветвях надо найти силуэты героев и злодеев.
Они были здесь, конечно же, они никуда не делись. Поскольку (это знают все церкви и все религии мира) в высоком и главном смысле времени нет, а значит, все сосуществует, преломляется и претворяется, приходит и переходит, отталкиваясь от неверия. Резонируя снова и снова в самых сильных и самых малых возмущениях вселенной.
И не случайно, конечно же, стоят в Коринфе колонны, не случайно, что им тысячи лет удалось выстоять и не упасть. Не случайно, конечно же, стоит и Парфенон. Такое чудо и с помощью всего сонма богов получается один раз в истории. В этих мраморных, терракотовых, глиняных обломках, черепках, кусочках иной цивилизации видишь отражение нашей нынешней, еще более хрупкой, эфемерной и беззащитной.
В этих камнях и комках обожженной глины невероятной важности послания, и не нам, конечно.
Кто мы такие, чтобы считать себя их конечным адресатом? В этих камнях, этой пыли, этой дымке, этом дожде остались и не могли не остаться – и души, и голоса, и энергия тех.
Они растворяют свои невидимые двери и снимают свои неслышимые засовы.
Всякий, кто бывал на этой земле хотя бы раз в жизни (может быть, в раннем детстве, во сне, а может, и в старости) ощущал эти состояния и воспринимал эти энергии, потому что мир един. Как едина атмосфера и одно на всех солнце.
Просто мы, к несчастью, не чувствительны к этим энергиям и не знаем языка, на котором обращаются к солнцу и звездам.
Наше воображение скудно и закутано в кокон стереотипов. Но голос Геракла еще звучит над пелопоннесскими лесами, пусть и наилегчайшими вибрациями, не воспринимаемыми нашими органами чувств, иными, как данное нам богами воображение.
Они, эти величайшие из героев, научили людей видеть мир целиком и дали ему имена. Но больше того, они (в этом главный, может быть, их подвиг) открыли сначала для себя, а потом и для других – но не для всех, все еще не для всех – умение думать, страдать. Любить и стыдиться.
Они, сначала свирепые как дикие звери, научились состраданию и даже любви…
Они стали думать не только о том, как насытиться, но и о том, как объяснить мир.
Они научились быть свободными – даже от своих богов. Они выбрали себе таких богов, которые оставили им свободу.
Они создали демократию, эту очень уникальную и странную систему взаимодействия между людьми, которая все-таки позволяет им действовать сообща и сохранять свободу каждого.
Грецию развалил, сжег и поработил Рим. Но Греция в конце концов победила Рим, не потому, что была сильнее, а потому, что была выше и глубже.
Проблема (или загадка) времени – самая важная из всех. Здесь таятся огромные энергии, здесь зреют невероятные противостояния… Два месяца прошло после пелопоннесского путешествия, а я все еще там, читаю только про Грецию.
И, открыв свежий том “Нового мира”, натыкаюсь у Инны Лиснянской на строки из моих ощущений там:
Вряд ли б смогло по истории сдать экзамен
Дерево, даже пригодное для икон.
По-настоящему прошлому верен камень –
В память свою, как человек, влюблен.
Памяти опыт, как всякий опыт, печален –
Больше от следствий не жду никаких причин,
Нет ничего свежее древних развалин,
Нет ничего древнее свежих руин.
Январь-февраль 2002 г.
1 В 1882–1893 гг.
2 Около 50 г. н.э.
3 Прот. Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991. [Репринт. Париж, 1937. С. 2].
4 Н.В.Синицина. Максим Грек в России. М., 1977.
5 Флоровский. С. 24.
6 Макс Вебер. Аграрная история древнего мира. М., 2001. С. 227.
7 Историю эту излагаю по замечательной книге: Маринович Л.П., Кошеленко Г.А. Судьба Парфенона. М., 2000.