Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 3, 2001
ТЕ, КОГО НЕТ
Кейс Верхейл. Вилла Бермонд. Роман. Авторизованный перевод с нидерландского Ирины Михайловой. СПб.: АОЗТ “Журнал «Звезда»”. 2000. 256 с.
Кейс Верхейл, очень известный филолог, эссеист и переводчик, не сразу, я думаю, догадался, что сочиняет роман – именно сочиняет, именно роман. И притом не из истории литературы – не о Тютчеве, скажем, – а заглядывает в глаза личному, своему собственному року.
Хотя началось как раз, наверное, с Тютчева: с попытки передать абсолютную реальность его присутствия в некоем пространстве, тоже явственно реальном.
Потом, должно быть, возникли контуры этого пространства – из нескольких пересекающихся – или, верней, соприкасающихся – плоскостей. Только это никакие не плоскости, просто – главные темы жизни сочинителя, как он ее в ходе повествования понимает.
…Как цирковой эквилибр: не знакомые между собой, почти не сочетаемые предметы, карабкаются, опираясь друг на дружку, все выше; на спинке стула – велосипедное колесо, на колесе – стиральная доска, на доске – вверх дном стакан, а на стакане – шест… Сооружение скреплено всего лишь весом вещей – не падает как бы чудом, – то есть волей клоуна, который – глядите! – уже взбирается по шесту, наигрывая, допустим, на флейте.
Примерно так построена эта “Вилла Бермонд”. Только еще сложней: в этом пространстве, отчасти похожем на музыку, – назовем его пространством судьбы – нет вертикали, тут невесомость и магнетизм.
В январе 1865 года в Ницце старый русский поэт, оплакивая умершую любовницу, сложил стихи к ночному морю – из шума волн и лунного света вывел салют и фейерверк, неистово блаженный праздник небытия, неодолимо нежный зов пучины.
В апреле того же года и там же, в Ницце, умер от воспаления спинного мозга цесаревич Николай Александрович.
Совсем в другом веке, а именно в нашем (то есть в прошлом), короче – в 1953 году один голландец, скромный железнодорожный служащий, воспользовавшись правом бесплатного проезда и проживания в ведомственной гостинице, провел отпуск с женой и детьми тоже в Ницце, тоже весной. Гостиница, естественно, была привокзальная, вокзал стоял на окраине, до роскошных набережных было далековато. Зато в пятнадцати минутах ходьбы, на boulevard du Tzarewitch, оказался парк и в нем – церковь, красивая, в style russe и действительно русская: когда-то на этом месте располагалась так называемая вилла Бермонд, где на руках у императрицы Марии Александровны скончался ее сын, наследник российского престола, совсем молодой.
А младшему сыну голландского путейца было тринадцать – и так странно совпало, что минувшей зимой он услышал по радио женский голос, читавший повесть о чиновнике, нелепом и несчастливом, с которым сослуживцы так обращались, как будто не в петербургском департаменте, а в конторе железной дороги в захолустном голландском городке Твенте. И насколько я понимаю, этот переводной текст дал мальчику первый раз в жизни испытать, как воздействует на сознание чужой гений. По другой, почти невероятной случайности вскоре отец, как-то невзначай, объяснил ему значение букв кириллицы. Эти знаки, эти звуки, эти имена (Чайковский, Гоголь, Сталин), в их загадочных ореолах, образовали игрушечный мирок детской тайны – на boulevard du Tzarewitch он оказался деталью обычного мира взрослых, – но тут же превратился в нечто гораздо большее:
“Не страна, имеющая свои границы, а некая скрытая реальность. Находясь в любом месте не-России, в какой-то момент можно без труда вступить в Россию. А в следующий момент России уже нет, и ты стоишь, как неприкаянный, на бесцветной улице”.
Кейс Верхейл – именно так звали юного фантазера, – потратив еще лет тридцать пять, убедился, по-видимому, что и вся-то жизнь человека состоит из таких скрытых сущностей – реальностей – мысленных лейтмотивов. Их символы никогда не пропадают из виду и придают участи каждого иное измерение, скажем – романное.
Этот план и осуществлен в “Вилле Бермонд”: сюжет как связь вещей, являющихся объектами любви, то есть источниками постоянной боли. Как связь в некотором роде объективная, не просто ассоциация по сходству (дед Верхейла, кстати, был вылитый Тютчев) или по смежности: разве, например, дочери Тютчева, фрейлины императрицы, не обитали на вилле Бермонд? а разве угасший там русский принц не приходился племянником голландской королеве? в Ниццу прибыл разве не из Схевенингена? разве неправда, что тамошние морские купанья облегчили на какое-то время его тоску – предсмертную, смертную, называемую также меланхолией, – от нее у человека глаза наполняются мрачной тревогой – см. портреты Тютчева, Ницше… Отца на фото, где мы с мамой и братом стоим перед закрытыми воротами “eglise Russe”, разумеется, нет, но: “Для меня он присутствует в еще большей мере, чем мы трое, ведь картинка, которая сейчас лежит передо мной в виде фотографии, – это та самая картинка, которую он видел через объектив фотоаппарата тогда, 35 лет назад (а именно 5 апреля 1953 года около 11 часов утра). Абсолютно не представляю себе, что’ он думал…”
Вот он, печальный пафос романа Кейса Верхейла: когда я стремлюсь представить себе, что’ думают те, о ком я думаю, – они существуют несомненно, даже если считаются мертвыми, притом пропавшими без вести. Как это у Спинозы: “Образ вещи прошедшей или будущей причиняет человеку такой же аффект удовольствия или неудовольствия, как и образ вещи настоящей”. Absentes adsunt, да, и непреложней, чем многие прочие другие. Мы и сами-то существуем во весь рост лишь в присутствии отсутствующих, в обратимом времени диалога. Подлинна – то есть взаимна – любовь только заочная.
“Ангел мой, где б души ни витали…”
Голландский мальчик в русской церкви на Лазурном берегу едва не смеется от радости: он открыл “новый, грандиозный способ прогуливать уроки”.
Самуил Лурье,
Санкт-Петербург