Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 2, 2001
I. Новое и новенькое
Художники эпохи Возрождения бесконечно ценили способность выразить нечто новое. В наше время ценят скорее новенькое – игривое изменение привычных черт, смешную гримасу, вызывающую у зрителя ощущения, сходные с полученными от щекотки, – забавно и не напрягает.
Новенькое требует остроумия, новое – глубокого осмысления. Новенькое громогласно, новое взывает к тишине сопереживания. Новенькое подхватывается массами, раскручивается модой, мелькает на телеэкранах, пробирается порой в музейные пространства или самочинно создает для себя музеи. Мозолит глаза на вернисажах.
Новое – единично, редко, “трудно”, как сказал бы Спиноза. Оно ждет своего часа где-нибудь в захламленных мастерских, известно немногим и взывает не к количеству, а к качеству. Оно, увы, не демократично, а аристократично. В некотором роде оно избыточно, притом что его всегда не хватает как свежего воздуха и чистой воды. Жить без них нельзя.
Производящих “новенькое” в наши дни несть числа. Создателей “нового” – необычайно мало. К этой редкой породе можно, на мой взгляд, причислить Льва Табенкина.
Ничего нарочито эпатажного, экзотического, деструктивного нет ни в его творческой манере, ни в его судьбе. Сын замечательного художника Ильи Табенкина, он подхватывает традиции мировой и русской живописи.
При взгляде на его холсты вспоминаются художники западные – Микеланджело, Босх, Брейгель, может быть, Гойя. Русская традиция входит в эту живопись скорее общим пафосом – передвижнической исступленной страстностью в поисках правды, максималистической требовательностью к человеку, к “небу”, к себе самому.
Создатели нового всегда подспудно отстаивают какой-то свой способ видения, свою художественную идею. Вот и Лев Табенкин “спорит с веком”, утверждая нечто такое, что кажется сейчас нелепым и архаичным.
II. Парадоксы естественного
и сверхъестественного
Творчество Льва Табенкина строится на нескольких глубинных интуициях, по всей видимости, из детства. Оттого-то они сохранили какую-то “бездумную” и радостную простоту.
Все лучшее в мире художник в духе романтиков связывает не с техническим прогрессом, не с четкой инженерией и даже не с Интернетом. Свой идеал он находит в живой природе, от которой уже мало что осталось.
“Идеальным” персонажем художника редко становится взрослый мужчина, занятый сейчас добыванием денег, войной, политикой и прочей “мужской наукой”, – это обычно или ребенок, или женщина – существа хрупкие и слабые. А еще чаще – это птицы, львы, собаки, козы – бессловесная тварь, с которой он связывает свои представления о прекрасном и подлинном. Птица вообще стала своеобразным духовным автопортретом Табенкина. Громадные, неуклюжие, порой яростные, порой спокойно летящие в небе птицы помогают развернуть некий личностный миф, ощутить себя в ином пространстве и ином воплощении.
Но этот “детский” мир совсем не так прост. В нем есть свои парадоксы, делающие художника автором вовсе не сентиментальным, а страстным, бурным, язвительным. В мире смешных и бесконечно трогательных детей и стариков (“Продавцы птиц”), поющих и танцующих женщин, летящих птиц, оказывается, постоянно ждут чуда, чего-то такого, что нарушит “логичный” и узнаваемый ход бытия.
Чуда ждут не только “наивные” персонажи художника, но и “заматеревшие бритоголовые “крутые парни” (несколько вариантов “Чудесного улова”), его ждут герои житейских и библейских сцен. При этом житейские сцены у художника “мифологизируются”, а библейские обрастают “грубыми” земными деталями (“Изгнание из рая”).
Ожидание чуда – мотив странноватый, но поразительно актуальный.
Современная европейская жизнь, вроде бы, строится не на чуде, а на жестком расчете. Жизнь артиста спланирована и расписана на много лет вперед. Человек сам “строит” свою судьбу, свою карьеру, свой бизнес.
Но в России всегда были сильны иррациональные ожидания. Расчет не на свои силы, знания и умения, а на случай, фарт, авось. И вот эта стихийная российская метафизика совпала с апокалипсическими прогнозами конца тысячелетия и с ситуацией гибели империи.
Все стало непредсказуемым, проблематичным, причем не только у нас, но и у них. Выдержит ли шарик? Долетит ли самолет? Взойдет ли завтра солнце? Современный человек, как в первобытные времена, не уверен абсолютно ни в чем и готов вместе с героями пушкинского “Подражания Корану” славить Творца за то, что небо еще не упало на землю. Наиболее чуткие художники улавливают эту новую ситуацию витальной веры в судьбу, рок, божество, которое либо поможет, либо нет.
Художница Наталья Нестерова обозначила эту ситуацию мифологемой карточной игры, пасьянса, который либо сойдется, либо нет. Пасьянс ведь непредсказуем. Нестерова подспудно вводит в мир трезвого расчета, технических манипуляций и выбора “лучшего” и “правильного” варианта – ситуацию стихийной алогичности бытия.
У Льва Табенкина тоже присутствует мотив судьбы. Его “Парки” (2000) прямо адресуются к античному мифу. Но у художников разные акценты. Нестерова жестче настаивает на абсурде – житейском, мировом, космическом.
Табенкин жаждет прорыва кольца обстоятельств. Там, где у Нестеровой зловещая неопределенность пасьянса и отчаянное любопытство азартного игрока досмотреть, чем же все кончится, у Табенкина наивно-доверчивое отношение к судьбе.
Космос Льва Табенкина ориентирован на благую весть, а не на хаос и абсурд.
Благого видения жаждут путники в “Иерусалиме”. Навстречу чуду устремлены Богоматерь и Ангел в сопровождении маленьких лохматых и глазастых птиц (“Бегство в Египет”). В этом случае художник придумывает свой апокрифический вариант бегства, усиливая не момент убегания от опасности, а мотив ожидания какой-то “нечаянной радости”.
Поющие, танцующие, бегущие женщины – постоянный мотив последних лет, они заклинают судьбу, гипнотизируют ее ритмом, музыкой, движением, для того чтобы чудо наконец произошло. Чудо Преображения. Понятие для русского художника необычайно важное. Чудо – это как раз и есть некое претворение в реальности – жития в бытие, косной неподвижности в полет, уныния в любовное опьянение “ритмами” мира.
III. Парадоксы преображения
В последние годы у художника отчетливо прослеживается резкая поляризация мотивов. На одном полюсе “телесный низ”, все, что связано с “плотью”, на другом – полеты духа.
В “житейских” сценках, изображающих непреображенный быт, звучат гротесково-обличительные “брейгелевские” мотивы. Это для художника своеобразный “ад”, мир грубой, неодухотворенной плоти. Здесь уродливые существа бессмысленно “дискутируют”, соприкасаясь зубастыми ртами (“Дискуссия”), напористо перетаскивают вещички с места на место (“Движение”), важно несут громадное блюдо с головой кабана (“Фирменное блюдо”) или “тупо” безмолвствуют (“Отдых на берегу моря”). Это мир духовной беспросветности, бессмыслицы и некрасоты. При этом у Табенкина нет и тени той добродушной усмешки, с которой Брейгель писал свои “грубые” крестьянские сценки. Тут мы сталкиваемся со страстным неприятием, которое сквозит в физическом уродстве персонажей, их обритых головах, кряжистых фигурах, искаженных лицах. Кисть художника лепит материальную некрасоту и телесное уродство с напором, мощью, почти исступлением. Это мир, ужасающий Табенкина, но, к сожалению, более близкий к реальности, чем его “рай” – мир летящих птиц и задумчивых женщин, прижимающих к себе птиц.
Но на мой взгляд, оба полюса – “рай” и “ад” – уже устоялись. Круг фигур, эмоций, движений, даже красочные гаммы тут уже определились, и особенных открытий не ждешь. Пожалуй, лишь птицы поражают зловещей напористостью, яростной силой – особенно в образах “орлов”. Какие-то неканонические вариации на “райские” темы.
Более сложная и парадоксальная картина возникает на пересечении мотивов. Там, где “телесность” схлестывается с “духовностью”, красота с уродством, поэзия с прозой жизни.
Это мир усилия.
Художник настаивает на необходимости особого усилия, телесного и духовного, выводящего человека из сонной одури непросветленной жизни. Мир нуждается в нашем усилии. Усилии божества, творящего космос. Усилии художника, который привносит в мир нечто новое. Усилии личности, преображающей себя.
Отсюда важность мотива “Икара”. Тот же Брейгель некогда скептически отнесся к этому персонажу. На полотне с необъятной “космической” панорамой с трудом замечаешь пятки тонущего в море Икара. Мир не заметил его порыва. Для Льва Табенкина порыв, пусть даже и безнадежный, необыкновенно ценен. Один из его Икаров – нелепый, тяжелый, с ногами, похожими на бревна, – невероятным усилием все же отрывается от земли. Другой, более изящный, золотоволосый, тоже застигнут в момент духовного и физического усилия. Раскинул руки с крыльями за ними, напряг тело, вытянул шею, мощные ноги вот-вот оторвутся от земли.
Табенковские “Икары” – персонажи, в которых воплощена “тяжесть” и “нежность” земного бытия, нераздельная мучительная двойственность тела и духа, влияющих друг на друга на холстах. Запечатлено бесконечное желание “воспарить”, ощутив какую-то новую телесную и духовную сущность, преображенную и просветленную.
Художник, как мне кажется, не враг плоти как таковой. В нем нет христианского дуализма. Просто плоть в его работах, всегда мощная, нелепая, корявая, косная, нуждается в чуде Преображения. Преображают ее любовь, музыка, природа. Даже диковатые, с вытаращенными глазами и разинутыми ртами лица поющих мужчин и женщин преображаются музыкой и ритмом (“Поющие”). Мощные, очень не похожие на современные “модели”, женщины художника, – бегущие, танцующие, прижимающие птиц, по-своему прекрасны.
В последних работах заметны поиск “пластической” гармонии, ритмическая стилизация движений, барельефность композиций, утонченность цветовых решений. Стиль художника остается “не гладким”, нелепо “корявым”, но обретает черты свободной раскованности и изящества в духе Гойи. Тяжело, с трудом, усилием художник одухотворяет плоть.
Произведения Льва Табенкина в 2001 г. были выдвинуты на соискание Государственной премии Российской Федерации. Материалы данной статьи любезно предоставлены редакции галереей “Манеж”.
Поющая. 1985г. Холст, масло, 60×80.
