(главы из книги)
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 1, 2001
Учитель сказал: “Поместите меня в компанию любых двух человек — они непременно найдут что-то, чему захотят меня научить. Я приму достойное как пример для подражания и недостойное как предупреждение”.
(Конфуций, 7.22)
Цзижан спросил: “Как можно быть благородным, ничего не тратя?”
Учитель ответил: “Если позволишь людям заниматься тем, что выгодно для них, разве не будешь благородным, ничего не тратя?”
(Конфуций, 20.2)
НОВЫЙ МИР — СТАРЫЕ УРОКИ
Когда в Европе или Америке меня, как губернатора Гонконга, просили рассказать о том, что же происходит в Азии, всех интересовало одно: какие уроки из происходящего там может извлечь Запад? То было время триумфального шествия “азиатского тигра” (“тайгеризма”) и время разговоров об азиатском чуде. Я с большим удовольствием говорил бы о подходах в Азии к политике в области экономики, налогообложения, расходов, сбережений и инвестирования, в области образования и социального обеспечения, к отношениям между правительством и предприятиями. Но всякий раз я не мог предложить моим слушателям даже обыкновенного перечня рекомендаций, этакого рецепта процветания, который они бы с радостью приняли и попытались запомнить по пути домой. Чем дальше, тем больше я убеждался в том, что все лучшее, сделанное большинством правительств Восточной Азии, — то, на что мы в Европе и Америке могли бы обратить внимание и чему поучиться, — все это никак нельзя назвать специфически азиатским. Открытость рынков и зависимость их (из-за новых возможностей, возникших благодаря современным технологиям) от благоприятной или неблагоприятной общей рыночной конъюнктуры — от того, что мы называем сегодня глобализацией — означает, что нам, Востоку и Западу, следует понять: кто-то из нас действовал более успешно в одном месте, другие лучше работали в другом месте. Более важно, однако, то, что относительно новый феномен глобализации требует от всех нас вновь обратиться к старым урокам.
В последние годы разговоры о глобализации терроризируют политическую экономию. Глобализация крадется по странам и континентам, высасывает живую кровь из экономик, разрушает промышленность и, следовательно, сокращает рабочие места, нагло бросает вызов суверенной власти правительств. Она непредсказуемо одаривает и также непредсказуемо требует дани. Птица счастья простирает свои крыла над одной стороной планеты, и экономический хаос вскоре обрушивается на другую ее сторону.
Глобализация, может быть, и относительно новое (и несимпатичное) слово в политическом лексиконе, но полагать, что новым является само явление, несерьезно. Массовая миграция и интегрированные рынки капитала в конце XIX века создали основу глобализации, хотя сам этот термин и не пришел из Викторианской эпохи. Тем не менее мысль, что мы сами каким-то образом инициировали глобализацию, живет. Небольшой экскурс в историю напоминает, что крах первой попытки глобализации, крах либерального порядка в мировой экономике XIX века имел разрушительные последствия. Крах, который начался сто лет назад, достиг своего пагубного финала при протекционизме в период между войнами. Он породил войну и тиранию в Европе, и не только там.
В то время как правила ведения дел на мировом рынке и возможности этого рынка, может быть, и не изменились, достижения техники (способность гораздо быстрее и дешевле, чем раньше, перемещать людей, товары, деньги и информацию), конечно, усилили степень их влияния. Информация и деньги передаются со скоростью света, они могут как сотворить чудо, так и все разрушить. Происходившее было в центре внимания все последние годы. Людей богатого Запада предупреждали, что азиатский экономический бум угрожает их уровню жизни, а людям в Азии говорили, что их только начавшееся процветание подорвано резкой утратой доверия Запада к азиатским валютам и рынкам акций…
Экономически глобализацию стимулируют три фактора — люди, деньги и технологии. Перемещения людей приводят в движение рынок жилья, влияют на занятость, хотя сегодня масштаб миграции меньше, чем сто лет назад, когда ежегодно Европу покидало по миллиону человек и еще много народу перемещалось в ее пределах. Но как бы ни были мобильны сами люди, их подвижность не идет в сравнение с мобильностью денег и технологий, и именно тут возникает напряженность между богатыми и развивающимися странами. Недовольство Запада состоит в том, что инвестиции, которые должны создавать рабочие места и способствовать оздоровлению общества, на самом деле идут туда, где более дешевая рабочая сила, то есть в развивающиеся страны. Глобализация, таким образом, ведет к обнищанию неквалифицированных рабочих и даже угрожает благосостоянию квалифицированных рабочих в развитых странах. В развивающихся же странах инвесторы легко забирают деньги назад и так же легко их возвращают. Все это создает проблемы. Насущными потребностями беднейших стран, как представляется, пренебрегают с легкостью, обращаясь с ними, как с бутылочными пробками, которые не думая швыряют в бурные воды финансовых рынков, где властвует Запад…
Именно в том, что касается глобализации и ее этики, я вижу главные уроки, которые можно извлечь из недавнего азиатского опыта. Мысль, что есть некая законченная азиатская модель роста, которая могла бы быть позаимствована западными правительствами, всегда была абсурдной, а теперь, когда эта модель оказалась разбитой вдребезги, и вовсе нелепой. Из того, что помогло состояться азиатскому росту, я бы выделил важную роль трех фундаментальных положений, два из которых являются центральными в любой дискуссии о глобализации.
Первое, это свободная торговля — основной фактор недавнего азиатского успеха. Хотя именно он ставится под сомнение в последнее время и весьма вероятно, что в ближайшие годы ему придется выдержать ожесточенные нападки как в Азии, так и на Западе. Второе, и это относится к моральной и политической стороне вопроса, касается роли правительств в конце этого и начале следующего века. Каких действий сегодня ожидают от правительств и за что должны платить налогоплательщики? До какой степени правительства перегрузили своей опекой недостаточно эффективные экономики и не усугубляют ли проблемы человека правительственные заботы о помощи ему, нежели смягчают их? Третье, это как наилучшим образом создать условия для раскрытия человеком его личных способностей и стимулировать желание делать больше для себя и, следовательно, для своего общества.
ВГЛЯДЫВАЯСЬ В БУДУЩЕЕ
За год до смерти королева Виктория, возвращаясь на своей яхте из Ирландии, попала в сильный шторм. После того как огромная волна сотрясла корабль, королева вызвала дежурного доктора и с нетерпеливой интонацией своих далеких предков сказала: “Поднимитесь тотчас на мостик, сэр Джеймс, передайте адмиралу мои уверения в уважении и скажите, чтобы больше такого не было”.
Но волны не успокоились.
(Барбара Тачман)
Учитель сказал: “Богатство и высокий чин — вот чего страстно желает каждый человек. Но если для достижения этого надо поступиться своими принципами, человек должен отказаться от такого желания”.
(Конфуций, 4.5)
Гонконг заставил меня серьезно задуматься о природе и причинах успехов в экономике и о связи между экономическими достижениями и политикой. Экономический рост, как утверждал авторитетный американский дипломат Мортон Абрамович, рождает нечто большее, чем просто рост в экономике. Он порождает потребность в большем политическом плюрализме. Технологии, возможность выбора в экономике, личное благосостояние, образование, свобода передвижения — все это ставит в повестку дня необходимость решения политических вопросов. Мужчины и женщины, пользующиеся Интернетом в поисках информации и новостей, делающие денежные сбережения и желающие разумно инвестировать свои деньги, видящие на экранах своих телевизоров в живом эфире, как живут другие, не могут долго мириться с тем, что они лишены права рассуждать о своем будущем и выбирать самим это будущее. Забота о защите этих идей столкнула меня впервые с тем миром тонких академических журналов для элиты, в которых рассказывается, как управляется и должен управляться мир — мир непререкаемых авторитетов Давосского мирового экономического форума (от которого я всегда держался как можно дальше). Эти гуру кружат по планете в неустанных поисках некоего последнего недостающего элемента для нашей замечательной системы. Главное, что беспокоило меня и с чем я не мог согласиться, касается предсказаний относительно грядущего тысячелетия. Два из этих предсказаний принадлежат конкретным лицам, третье — разделяется (или разделялось) довольно многими, хотя и время от времени оспаривалось. Это, во-первых, почти десятилетней давности идея Фрэнсиса Фукуямы о том, что мы были свидетелями конца истории, под которой он подразумевает борьбу идеологий (малоинтересные времена), завершившуюся победой политического и экономического либерализма. Во-вторых, это утверждение Самуэля Хантингтона, что наше будущее будет определяться столкновением культур (цивилизаций) — Западной, Исламской, Конфуцианской и т.д. И в-третьих, это скрытая пока из-за азиатского финансового урагана мысль о том, что следующий век принадлежит Тихоокеанскому Риму. Начну рассмотрение этих прогнозов с последнего.
Тезис о грядущем Тихоокеанском, или Азиатском, веке не рассматривался как серьезный даже до краха 1997—1998 годов. Какими бы ни были очевидные достижения Азии, впереди у нее еще длинный путь до того места, где можно ухватиться за фалды фрака, в который одеты богатые страны. Япония и некоторые урбанизированные районы Азии (прежде всего Сингапур и Гонконг), конечно, будут столь же богаты, как и многие общества где бы-то ни было, другим же предстоит еще очень дальняя дорога. Кроме того, почему мы должны принять ту точку зрения, что претендовать на лидерство в следующем веке будут страны с наиболее динамичным экономическим ростом (а это главный аргумент азиатских претензий) или что глобализация и взаимозависимость — свобода передвижения, торговля, телевидение — допустят доминирование какой-либо страны и континента? Единственной глобальной супердержавой остаются Соединенные Штаты, могущество и влияние которых в нынешнем веке зависели ровно столько от идеи свободы, сколько и от экономического могущества, основанного, кстати, на той же идее свободы и на военной мощи, которая помогла поддерживать все это на мировой арене. Азия еще в течение многих лет переходного периода встретит массу проблем политического и социального свойства — от проблемы объединения Кореи до борьбы за демократию в некоторых странах. Две великие державы восточной Азии — Япония и Китай — пока еще и не вступали на путь того исторического примирения, которое соединило в самом сердце Европы Францию и Германию, определило политическую судьбу континента и сформировало его институты. Япония и не стремится играть соответствующую роль в Азии и мире — ту роль, которая могла бы опираться на ее экономический вес. Американская военная мощь будет и в отдаленном будущем гарантировать безопасность большинства азиатских стран. Азия показала всем нам, как много можно достичь энергичностью, целеустремленностью и напряженным трудом, но она не предложила веку ни одной новой идеи — кроме, может быть, авторитаризма, чье иллюзорное и самонадеянное хвастовство было исчерпывающе отвергнуто ходом событий.
Я не убежден, что можно говорить о будущих глобальных конфликтах между замкнутыми цивилизациями без учета постоянно возникающих столкновений на этнической и религиозной почвах. В сердцевине блестяще аргументированной концепции Самуэля Хантингтона лежит предположение, которое одновременно и верно, и лишено смысла. “Западные идеи индивидуализма, либерализма, конституционализма, прав человека, равноправия, свободы, власти закона, демократии, свободного рынка, разделения церкви и государства, — писал он в 1993 году, — часто имеют слабый отклик в Исламской, Конфуцианской, Японской, Хинди, Буддистской и Ортодоксальной культурах”. “Часто имеют слабый отклик” — это зыбкая почва для глобальной теории, претендующей на объяснение будущего. Но давайте рассмотрим несколько иную формулировку, которая может обратиться против тезиса Хантингтона. “Западные идеи индивидуализма, либерализма, конституционализма, прав человека, равноправия, свободы, власти закона, демократии, свободного рынка, разделения церкви и государства, — можем мы в равной степени утверждать, — часто имеют слабый отклик в западных культурах и в политической истории Запада”. Верно или нет? Находим ли мы уважение индивидуализма, либерализма, конституционализма, власти закона и демократии в Европе ХХ века, столкнувшейся с фашизмом и коммунизмом? Не очень-то сильный отклик. Какое уважение прав человека и равноправия было в южных американских штатах до победы движения за гражданские права? Какие свободные рынки мы находим на большей части территории Европы в течение большей части века? Какое разделение церкви и государства мы видим в либеральной Британии?
Приводимое в качестве доказательства твердое и агрессивное сопротивление одной культуры в отношении другой вызывается экономикой и ходом глобализации, а также результатами экономического роста. Демография также играет свою роль. Как отметил Дэвид Хейл: “Две трети всего человечества сегодня доживают до 65-летнего возраста. С падением рождаемости и ожидаемым ростом продолжительности жизни соотношение числа пенсионеров к числу работающих людей обещает возрасти драматически в течение грядущих нескольких десятилетий… Самый большой вызов, перед которым стоит каждое общество, заключается в том, как создать эффективную пенсионную систему для пожилых людей, которая не подорвала бы частные накопления и инвестиции молодых из-за непомерного увеличения налогов”.
Хейл убедительно доказывает, что необратимое старение мирового населения приведет к введению всемирного пенсионного фонда с резким ростом количества его равноправных участников во всем мире, что, соответственно, окажет значительное воздействие на каждую экономику и на каждое общество, какими бы ни были корни его культуры.
Свою роль в наступлении на культурные стереотипы играет молодежь. Молодые люди повсюду слушают одну и ту же музыку, часто смотрят одни и те же фильмы, поклоняются одним и тем же идолам, носят похожую одежду. Они уезжают за границу учиться. В середине 1990-х годов. Мортон Абрамович подсчитал, что в США учится около 450 тысяч иностранных студентов, почти половина из них — выходцы из Азии. По его оценкам, около 200 тысяч таитянцев получили образование в американских университетах. Было бы удивительно предположить, что жизнь американских и европейских студенческих городков влияет на стиль обуви и привычки в еде и никак не воздействует на мировоззрение. Я помню, как во время официального визита в Японию при посадке на скоростной экспресс на главном вокзале в Токио на меня произвела большое впечатление невероятно пышная церемония проводов с фалангами швейцаров, разных служащих в белых перчатках, кланяющихся и желающих тебе спокойной и удобной поездки. А зайдя в вагон, мы столкнулись с юным японцем, одетым в примитивную и грубую одежду розового цвета. Для меня это был небольшой пример того, как свободной Японии удалось стать частью современного мира, сохранив при этом свою собственную культурную идентичность.
Идеи XIX века, более чем какие-либо другие, сформировали наше, в Европе, современное представление о себе. Мы вошли в нынешний век с господствующей верой в свободную торговлю, свободу и представительную власть — и с обязательством сотрудничать в международных делах с тем, чтобы сохранить эти ценности по возможности настолько полно, насколько это возможно. Не всякий, конечно, смотрел в новый век с доверием. А.Е.Хаусман не был одинок, когда слышал в 1895 году бой далеких барабанов:
На праздной макушке лета,
Сонно под журчание ручья,
Слышу вдали железного барабанщика,
Стучащего, как шум во сне.
И далеко и близко, и тихо и громче
На дорогах во все концы Земли,
Любимые для друзей и жаркое для пушек
Солдаты идут на смерть.
Но в целом, как только один век сменил другой, в Европе возобладал оптимизм. Как утверждал Хью Томас, “широко распространенной была вера в то, что в предвидимом будущем представительная демократия станет характерным качеством власти в большинстве стран мира”. В “Истории Европы” Х.А.Л.Фишера, написанной в 1936 году, утверждается как непреложный факт, что перед Первой мировой войной “было достаточно причин для уверенности в том, что институты парламентаризма выработают универсальную формулу для наступающего времени”. Более того, близкая связь между свободой, демократией и свободным предпринимательством была широко осознана, даже несмотря на то, что ее начала подвергать сомнению псевдонаучная теория классовой борьбы.
Джон Стюарт Милл убеждал в своем эссе “О свободе”: “Если шоссейные и железные дороги, банки, страховые компании, основные биржи, университеты и благотворительные общества были бы все государственными структурами; если бы, кроме того, муниципальные и местные учреждения со всем их хозяйством стали бы отделениями центральной администрации; если бы служащие всех этих учреждений назначались и оплачивались правительством и оглядывались бы на правительство по каждому случаю, никакая свобода прессы и самая народная конституция не сделали бы страну свободной, кроме как на словах”.
“Радостное, безмятежное утро” продолжалось недолго. Свободная торговля, свобода и представительная власть были практически похоронены в Европе, и сделали это европейцы. Сегодня, сто лет спустя, у нас снова те же надежды, что и тогда. Я согласен с Фукуямой, что в историческом плане политическая и экономическая свобода действительно победили. Но надо еще многое сделать, чтобы защитить эти свободы. Нет никакой гарантии того, что будущее Азии (особенно Китая), а также территорий ближе к Европе полностью обеспечено.
Процветающие страны Западной Европы, составляющие сердцевину Европейского союза, были настолько озабочены недопущением повторения прошлого, что мы закрыли глаза на некоторые очень непростые вызовы будущего.
Во-первых, институциональное развитие Европы неизбежно было сфокусировано на том, чтобы связать между собой две страны в самом сердце Европы — Францию и Германию – настолько прочно, чтобы исключить возможность военного раздела континента. Высокая степень сосредоточенности на этих усилиях породила опасные искажения. Опасаясь роковых последствий для существующего баланса интересов в Евросоюзе, мы не потрудились пригласить в наш клуб возрожденные демократии Центральной и Восточной Европы. Когда мы в свое время сделали это с освободившимися от тираний Испанией, Португалией и Грецией, никто же не счел это ошибкой. Ну, а Восточной Европе мы сначала предложили щит — наш военный союз (НАТО) — против угрозы, которая перестала существовать. Снова, как это было после Первой мировой войны (а оснований тогда, кажется, было больше), мы пытаемся отрезать Россию от Европы, возбуждая ее националистические инстинкты необъяснимыми действиями нашей дипломатии.
Во-вторых, в Европе мы спешим с проектом валютного союза, который рано или поздно непременно обнаружит недостаточность политических инструментов и демократических санкций как раз там, где находится сердцевина нашего сообщества. Насколько серьезно мы задумываемся о том, достаточны ли наши заботы о развитии демократических институтов, о сдержках и противовесах и правовых механизмах в Европе? Когда по причине перегрева немецкой экономики процентные ставки поднимутся во Франции и Испании и там замедлится рост, как это объяснить французским и испанским избирателям? Как они отреагируют, если им объяснят, что ничего поделать нельзя, даже если они заменят свое собственное правительство? Европе надлежит найти убедительный и твердый институциональный ответ на подобные вопросы.
В-третьих, по причинам историческим, цивилизационным, по причине нашей самоиндентификации мы всегда стремимся играть определенную роль в мире. Но чего, собственно, мы хотим, во что верим, к каким действиям готовы? Когда мы говорим о Западе — Америке и Европе — как о нашем представлении о наилучшем будущем для человечества, что же именно мы, в Европе, готовы привнести сегодня? Да, те или иные европейские страны в последние годы время от времени направляют своих солдат сражаться и умирать за благополучие и свободу других, но чем мы, как граждане Европы, готовы сегодня рисковать ради утверждения наших ценностей и свободы повсюду? Есть ли в действительности у Европы коллективное чувство того, как она может и должна отстаивать принципы и идеи, которые (с помощью Америки) сформировали нашу судьбу? Сохраняется ли все еще в Европе какое-то ценностное видение мира? Какова, например, будет наша помощь тем в Азии, кто полагает, что свобода подразумевает нечто большее, чем мобильные телефоны, кто понимает, что может и не быть противоречий между демократией и нормальным правительством, кто верит, что более сложные экономики требуют большей открытости общества?
Я верю, что Европа способна творить будущее так же, как она это делала в прошлом, — главным образом позитивно, нежели негативно. Если верно, что следующий век не будет “принадлежать Азии”, поскольку мир не принял такого рода развития истории, тогда верно и то, что грядущий век не будет остановлен в европейской прихожей. Но будет ли XXI век нести в себе глубокие следы идей, которые сформировали процветающие и свободные страны в сердце Европы, — вера в рыночную экономику, представительную власть и верховенство закона — будет зависеть, по крайней мере хоть немного, от того, присоединится ли она к Америке в отстаивании этих идей. Европейский союз в последнее время был слишком нетороплив и слишком недальновиден в защите этих ценностей на пороге собственного дома. Насколько мы можем быть уверенными в том, что Европа будет действовать лучше в будущем? Но потребность в европейской помощи и в понимании, которое может дать Европа, будет осознана повсюду — уже осознана повсюду. Мы уже не в состоянии остановить волны, как того хотела королева Виктория.
Что же чуть не уничтожило свободу в этом веке? Конечно, мы можем указать на столкновение национальных интересов, на экономическую и идеологическую войну. Но не следует ли нам учитывать те тысячи или миллионы небольших случаев малодушия, нечестности, предательств — не только со стороны правительств, но и с вашей и моей стороны: вероломства чиновников и начальства? В своей книге “Картотека” Тимоти Гартон Эш спрашивает, что же делает одного героем (Клаус фон Штауфенберг), а другого (оставшегося в живых Альберта Шпеера) — соучастником злодейства, хотя сам он и не злодей. Сколько достойных людей смотрят сквозь пальцы на несправедливости и потворствуют тем самым торжеству безнравственности?
Что больше всего ободряло меня в людях Гонконга — так это большое число мужчин и женщин, не способных даже на маленькие компромиссы, которые, как известно, мостят дорогу в ад. И что в наибольшей степени угнетало меня, так это люди в Гонконге и вокруг него, в Британии и вокруг нее, которые не знали ничего лучшего, как приспосабливаться и заниматься злоупотреблениями, предавая ценности плюрализма.
Эти ценности — то, что составляет сердцевину книги, которая оставила самый глубокий след во мне. Книга “Открытое общество и его враги” сэра Карла Поппера, написанная в 1940-х годах (в 1945 г. — Ред.) частично как возражение Плато, была атакой на тоталитаризм и его философскую подоплеку. Должно быть, ее первое издание имело потрясающий резонанс, поскольку то были последние месяцы кровавой войны против одной тирании и мир стоял перед зловещей перспективой договора о мирном сосуществовании с другой. Поппер знал, где должна проходить линия фронта. Для него не было сомнений в том, что именно требуется для того, чтобы отстаивать благоразумие, правду и все лучшее, что есть в человечестве. Вот как он заканчивает первый том своей книги:
“Если мы соблазнимся положиться на других и тем будем счастливы, если мы уклонимся от миссии нести свой крест, крест доброты, человечности, благоразумия, ответственности, если мы потеряем мужество и дрогнем от напряжения, тогда мы должны быть готовы к ясному осознанию простой перспективы, стоящей перед нами. Мы можем снова стать скотом. Но если мы хотим остаться людьми, тогда у нас только одна дорога — к открытому обществу. Мы обязаны продолжить свой путь к неизвестному, к неопределенному и опасному, используя все мыслимые и немыслимые средства во имя безопасности и свободы”.
Актуально ли все это полвека спустя? Да, либеральные демократии выиграли войну, мы не вернулись в скотское состояние. Мы, на западе Европейского континента, там, где этот скот был вскормлен, снова собрали вместе черепки. Мы извлекли тысячекратную пользу из американской помощи, из Плана Маршалла, из американских частных инвестиций, из присутствия американских солдат. Мы основали НАТО — мы позаботились о безопасности и свободе. Мы все видели, как мир разделен на “измы”. Мы, в Британии, эмансипировали нашу империю, и многие из новых независимых государств — чуть ли не все, кому мы того желали — выжили и успешно развиваются в условиях свободы и мира. Своим мегатонным ядерным потенциалом мы также приняли участие в создании надежного равновесия разрушительных сил. Вместе с нашими европейскими соседями мы построили открытые социальные экономики — более-менее свободные, более-менее социально ответственные рынки. Все вместе в Европе (Британия присоединилась несколько позднее) мы создали сообщество, успешно функционирующее в сфере торговли и согласования единых регулирующих норм, взаимовыгодного субсидирования, спорящее, но, в отличие от прошлого, не воюющее. И мы задумались и поняли, что все это сделано во благо, а не против чего-то или кого-то. И какими бы ни были новости — спутники, шпионские самолеты U2, ракеты SS20, кризисы от Берлинского до Кубинского, досадные и страшные войны, будь то на Ближнем Востоке или во Вьетнаме, угрозы или обещания, которыми всегда пугала наш мир чуждая идеология с ее боеголовками, что бы ни случилось, мы — слабые, колеблющиеся, безнадежно неэффективные — и еще какие там уничижительные определения есть? — мы, либеральные демократии, ведомые Соединенными Штатами, сохраняли спокойствие. И вот однажды мы проснулись и — как быстро! — самый злобный “изм” превратился в ничто. Нет Берлинской стены. Нет империи зла. Мир не застыл безнадежно между хорошим и плохим. Выходит, мы победили? Что делать дальше? Теперь, наверное, нет необходимости думать о свободе и безопасности, нет нужды нести свой крест…
В поэме К.П.Кавафиса (C.P.Cavafy) “В ожидании варваров”, написанной в 1898 году, люди древнего города, ведомые императором, выходят за ворота, ожидая варваров-завоевателей. Но те никак не появляются. Что же может случиться? Что же можно сделать?
Отчего это неожиданное недоумение, смущение?
(Как серьезны стали лица людей.)
Отчего улицы и площади столь быстро опустели,
отчего все расходятся по домам такие озадаченные?
Потому что уже ночь, а варвары так и не пришли.
А кое-кто из мужчин оттуда, с границы, говорит,
что варваров вообще больше нет.
Так что же теперь с нами будет без варваров?
Ведь они, те люди, были как бы и необходимы.
Вот такими они были и для нас тоже. Потому-то, может быть, и труднее сказать, за что же мы выступаем, чем против чего. Сейчас очень важно определить наши цели, если мы не хотим бесцельно дрейфовать по течению, рассыпаться на части, тыкаться туда и сюда в силу текущих обстоятельств и оппортунизма. Есть же еще принципы, идеи и идеалы, твердые как кремень и чистые как кристалл. Это принципы Адама Смита и Карла Поппера, Токвилля, Бурка и Милла, принципы, которые защищают политические и экономические свободы, принципы, которые помогли создать и сохранить открытые, плюралистические общества — мощно процветающие, свободно торгующие, заботливо и уважительно обращающиеся со своими гражданами. Это те принципы, которые мы, Восток и Запад, должны хранить и за которые должны сражаться, даже если кажется, что варвары за стенами города испарились. Потому что мы знаем из всей истории, что варвары всегда, всегда возвращаются.
ПОСТСКРИПТУМ
Нам еще предстоит увидеть, смогут ли европейские лидеры проявить интерес к либеральным процессам в Азии, ведь перед ними столь много проблем, касающихся их собственного континента. Насколько богатая Объединенная Европа готова сегодня поделиться процветанием и стабильностью со своими соседями и насколько будет готова менять себя ради укрепления европейских экономик, пребывающих в самодовольстве, развивающихся вяло?
С поражением коммунизма, дискредитацией радикальных форм государственного регулирования и общественных форм собственности два главных и решительных консерватора Европы оказались невостребованными, и сегодня во многих европейских правительствах — левоцентристы, хотя, если учитывать результаты выборов 1999 года в европейских странах, их позиции и не столь прочны, как полагают они и иные ученые мужи. Левые лидеры еще не выполнили своих заумных обещаний добиться некоего согласия на основе компромисса между рынком и фискальной сдержанностью. Эта схема, названная британцем Тони Блэром Третьим путем и немцем Герхардом Шредером Новым средним классом (New Middle), в реальности не более чем политическая набедренная повязка, которой пытаются прикрыть отказ от провалившегося ортодоксального социализма. Новообращенцев, однако, всегда следует приветствовать: ведь ясно, что лучше иметь левые правительства с какими-то правыми взглядами, чем левые правительства исключительно с левыми взглядами.
Пока левоцентристы рыскают повсюду в поисках заслуживающей доверия политической альтернативы всему этому, некоторые правоцентристские политики в Европе, озадаченные тем, что оппоненты перехватили их разумные и популярные идеи, предлагают консерваторам какие-то другие политические варианты, которые и не разумны, и не популярны. Очевидно, что такая стратегия не является приемлемой. Имеется еще много толкового, смелого, понятного, потенциально привлекательного и одновременно не радикального, что можно предложить европейским консерваторам. Европейский союз, например, нуждается в новых подтверждениях приверженности рынку, свободной торговле и либеральной экономике; ему также необходимы сильные политические и моральные руководители, способные проводить ответственную политику в остальной части континента.
Правый центр должен внести свой вклад в самую крупную из всех проблем управления, которая стоит перед нами. Общеизвестно, что глобальная экономика усилила опасения относительно способности отдельных граждан определять и выстраивать свои собственные судьбы. Позиции отдельного национального государства, на которое мы привыкли полагаться, были поколеблены как сверху — со стороны глобальной экономики, так и снизу — вследствие вторжения современных электронных средств в жизнь отдельного человека. Полагать, что в силу этого мы, как организованные в общество граждане, согласимся делегировать свою лояльность в более отдаленные центры, противоречит тому факту (как утверждал гарвардский политолог Майкл Санделлс), что чем больше мы живем, тем все менее склоняемся к коллективизму. Мы не можем ожидать от людей, что они согласятся довериться большим и более отдаленным структурам, сколь важны и необходимы они бы ни были. Нам потребуется искать что-то оптимальное, пока не найдем то, что с готовностью примем и с чем легко сможем себя идентифицировать. В век глобализации значимость политики добрососедства возрастает многократно.
Таким образом, наилучший вариант управления состоит в том, чтобы рассредоточить суверенитет — довести его как можно ближе до людей, а не пытаться сохранять его таким, как он понимался в прошлом веке, так же как не пытаться переместить его куда-то подальше от места, где он находится сейчас. Но все это — глобальный рынок и глобальные СМИ, проницаемость национальных границ — должно заставить нас понять, что ослабленные глобализацией правительства должны быть меньшими правительствами и что меньшие правительства требуют от человека большей гражданственности. Но чтобы способствовать появлению таких граждан, меньшие правительства нуждаются в более смелых и амбициозных проектах, а не только в том, чтобы добиваться лишь роста экономики и распределять продукцию. Все это возвращает нас к Токвиллю и к центральной цели либерального порядка — научить мужчин и женщин обязанности управлять собой, более ответственно и широко участвуя в политической жизни в пределах меньших территорий. Это как раз и будет то, к чему побуждают нас глобализация и современные технологии. Именно это доставит нам удовлетворение и понимание того, что мы хорошо управляемы. Кто из политиков отважится сказать такое, не обращая внимания на хор насмешек по поводу такого античного видения будущего?
Мои напряженные размышления в течение двух лет с тех пор, как я покинул Гонконг, только лишь подтвердили то, что все это уже было. Сто лет назад мы думали, что свобода вне опасности, что по крайней мере в Европе она защищена демократией и капитализмом — этими двумя великими определяющими идеями XIX века. Мы прожили всю следующую половину столетия, почти полностью потеряв свободу на европейских полях сражений, в наших городах, которые бомбили, в ГУЛАГах и в газовых камерах. С большой и благородной помощью США, при их лидерстве мы приблизились к свободе и прикоснулись к ней кончиками пальцев, мы стали свидетелями триумфа свободы, когда рухнули коммунизм и Берлинская стена, буквально и символично ограждавшая его европейскую империю. Так действительно ли в безопасности сегодня свобода — как на нашем континенте, так и ее динамичная поступь в Азии? Ничего не случилось с тех пор, как я процитировал весной 1998 года отрывок из К.П.Кейвафая о варварах. Это дает мне силы верить, что благодушие при нынешнем раскладе было оправданным. Но когда я начинал писать эту книгу, главное, что меня беспокоило, — насколько Европа готова помочь тем в Азии, кто разделяет наши плюралистические ценности. Сегодня же я думаю о том, насколько мы будем востребованы, чтобы оживить и укрепить эти самые ценности здесь, ближе к дому. И насколько обоснована эта моя озабоченность? А может быть, это всего лишь сомнения недавно вернувшегося из колонии и истосковавшегося по дому англичанина?
…Восток и Запад — …это один и тот же мир, мир с одинаковыми ценностями… Невозможно избежать наиболее очевидного следствия глобализации: либеральные ценности, хотя далеко и не бесспорные, все увереннее формируют мировую политическую и экономическую повестку дня. Конец нашего века оказался, пожалуй, лучше, чем мы могли мечтать. Но, с другой стороны, он таков, что нам предстоит борьба за то, чтобы все это сохранить.
Перевел с английского А.Максимов