Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 1, 2001
Журнал “Вестник Европы”, который вы держите в руках, уже третий в российской истории под этим названием.
1 ноября 1801 года в “Московских ведомостях” появилось первое объявление о предстоящем издании “Вестника Европы”. Н.М.Карамзин сообщал:
“С будущего января 1802 года намерен я издавать журнал под именем “Вестника Европы”, который будет извлечением из двенадцати лучших английских, французских и немецких журналов”.
К истории “Вестника Европы”
…Николай Михайлович Карамзин выпустил первый номер своего “Вестника Европы” в январе 1802 года. Ему шел тридцать шестой год. Многое уже сделано, написано, еще больше – понято. Карамзин – признанный лидер молодой литературы, той, что называют романтической.
За двенадцать лет до этого Карамзин отправился в Европу.
Тринадцатимесячное путешествие его, ставшее основой знаменитой книги “Письма русского путешественника”, до сих пор окутано тайной. Документов почти нет, “письма”, как произведение художественное, конкретных фактов не представляют, скорее запутывают. “Факты в них трансформировались и по соображениям искусства, и по соображениям тактики”, – сказано в биографическом словаре.
Обстоятельства и мотивы отъезда двадцатитрехлетнего Карамзина за границу так никогда и не были вполне поняты. Принято считать, что он вызван “разрывом с московскими масонами”. Отправился Карамзин на Запад через Нарву, Ригу, Дерпт, Кенигсберг, где был благосклонно принят самим Кантом. Посетил Варшаву и Берлин. Во Франкфурте-на-Майне его застала весть о взятии Бастилии. Карамзин поспешил в Париж.
Весь июнь 1790 года он в Париже. (Ю.М.Лотман считал, что Карамзин был в Париже дважды, но первый приезд предпочел скрыть.) Причина может быть понята, если вспомнить, что за горячие времена переживала тогда Франция. Молодой Карамзин погрузился в гущу революционных событий. Что ни день ходил в Национальное собрание, слушал и видел всех знаменитых ораторов, встречался и со многими свел знакомства, ходил в клубы и кафе, одевался и спорил как парижанин. Что такое Париж в июне 1790 года?
Это еще не тот Париж, которым он станет через год. И не тот, залитый кровью, в 1793-м. 10 августа 1792 года Законодательное собрание установит всеобщее избирательное право. 22 сентября 1792 года – учредит республику. Весной 1790 года Париж волнуется вокруг вопроса об избирательном цензе. Чтобы быть избранным в Национальное собрание, надо было иметь очень хорошую квартиру (за основание ценза принималась квартирная плата). Марат пылко выступает за права “мелкого люда”, взявшего Бастилию: “Что мы выиграли, уничтожив аристократию дворянства, если теперь она будет заменена аристократией богатых?” Лозунг всеобщего избирательного права овладевает нацией.
“Этот знаменитый год пользуется репутацией года национального объединения и братства, репутацией лучшего года революционной эпохи”, – пишет А.Олар в своей фундаментальной “Политической истории Французской революции”.*
Четыре месяца этого волшебного года Карамзин провел в якобинском Париже. Вернувшись в Россию, с января 1791 года Карамзин затеял издание своего журнала. Издавал недолго. Его «Московский журнал», первый свободомыслящий журнал России, единственный, кто решился вступиться за опального Новикова, был закрыт после публикации Карамзиным оды «К Милости».
Только с началом царствования Александра I Карамзин смог развернуться. Вторым изданием вышли «Письма русского путешественника» и «Московский журнал».
С января 1802 по декабрь 1803 года Карамзин предпринял издание «Вестника Европы» – журнала, которому была суждена долгая жизнь в русской культуре.
«Вестник Европы» был первым русским журналом, имевшим отдел политики. Среди политических событий центральное место в журнале с первого номера заняла Французская революция.
***
…200 лет назад Карамзин открывал, по существу, первый русский политический журнал. Как было тогда принято, первый номер журнала в январе 1802 года в разделе «Литтература и смесь» открывался «Письмом к издателю»:
«Искренно скажу тебе, что я обрадовался намерению твоему издавать Журнал для России в такое время, когда сердца наши, под кротким и благодетельным правлением юного Монарха, покойны и веселы…
«Сочинять журнал одному трудно и невозможно; достоинство его состоит в разнообразии…»
Уже в первом номере «Вестника Европы» обнаружилось, что именно раздел политики – основа и соль журнала. Из-за политики выписывали его пренумеранты (так назывались тогда подписчики). Число их превысило тысячу двести – совершенно ошеломляющий успех!
В разделе политики систематически печатались программные статьи самого издателя. Это было решительным новшеством.
Ю.М.Лотман пишет: “Политический реализм – программа Карамзина в период “Вестника Европы””. “Вестник Европы” Карамзина – журнал откровенно бонапартистский.
Весь материал “Вестника” строго организован вокруг двух идеальных центров: положительного образа государственного мужа-практика, твердо направляющего к общему благу легкомысленных и эгоистичных людей… И гибельного образа мечтателя на престоле, самые добрые намерения которого обращаются во вред государству.
Особо выделяется “надпартийность” первого консула, его стремление выбирать сотрудников, руководствуясь практическими соображениями их годности, а не доктринами:
“Бонапарте не подражает директории, не ищет союза с той или иной партией, но ставит себя выше их и выбирает только способных людей, предпочитая иногда бывшего дворянина и роялиста искреннему республиканцу, иногда Республиканца Роялисту”.
И вывод публициста:
“Франции не стыдно повиноваться Наполеону Бонапарте, когда она повиновалась госпоже Помпадур и Дю-Барри”.
***
“Абсолютная власть в руках первого консула позволяет ему выступать в роли примирителя и возвышаться над эгоизмом отдельных должностных лиц и политических деятелей”.
“В консульском совете ему смело противоречат, он слушает, доказывает и делает по-своему, когда уверен, что лучше других видит”.
“Всякий благоразумный уверен в необходимости консульской власти, которая должна все соглашать и все устремлять к общей цели” (курсив Лотмана).
“Бонапарте пользуется талантами людей, не принимая никаких внушений личной вражды и не думая об их частном образе мыслей”.
Ю.М.Лотман писал далее:
“Идея сильной власти, поставленной выше всех общественных институтов, имеет философскую основу: она базируется на представлении об антиобщественном эгоизме как врожденном свойстве человека”.
И еще:
“Вера в человека сменилась горьким презрением к низким свойствам души, не исправленной патриотизмом и просвещением”*.
Не правда ли, читается куда как актуально в видах карьеры нашего молодого президента? А ведь написано пятнадцать лет назад, по поводу двухсотлетних текстов Карамзина.
***
Бонапарта для России определенные интеллектуальные круги искали все последние годы**.
На эту роль примеряли Лебедя, Бордюжу, Степашина, Шойгу, Сергеева и других генералов.
Некоторые современные политологи объясняют необходимость сильной авторитарной власти просвещенного реформатора ссылками как раз на век восемнадцатый. Вспоминают конец Французской революции, террор, термидор, становление консулата, возвышение первого консула и, наконец, утверждение императора и сравнивают с этими далекими днями российские дни нынешние.
Для аргументированного сравнения с Французской революцией нужны некоторые подробности как из той, так и из этой эпохи. Для этого анализа здесь нет места.
Во всяком случае, пока не доказано обратное, можно усомниться в главном – в сопоставимости внутреннего смысла событий – великой (и кровавой) Французской революции и событий “бархатной революции” 90-х годов ХХ века в России…
Можно ли распад Советского Союза и “мягкое исчезновение” коммунистического режима, его превращение в режим сначала квазидемократический и затем в демократический по преимуществу описывать как революцию и, следовательно, теоретически предсказывать неизбежность постреволюционного периода, стабилитет, новый термидор, новую авторитарность, если не тоталитарность, новую державность – и предлагать это как новейшую “философию истории” обществу и, что особенно опасно, молодому президенту?
Президент осторожно ищет, лавирует, не отдаваясь весь никакой из рвущихся в советники и визири клик.
Он стремится опереться на беспрецедентную поддержку общества и, скорее всего, искренне пытается быть президентом народа.
***
Ю.М.Лотман:
“Если облечь высказывания “Вестника Европы” 1802—1803 годов в определенную политическую формулу, окажется, что реальным содержанием монархизма Карамзина в этот период было президентское правление с очень сильной властью президента как в исполнительной сфере, так и в области законодательной инициативы…”
Весь “Вестник Европы” – это как бы единый монолог издателя, выражающий его политическую программу. Карамзин не доверял государственным способностям Александра I, хотя и верил в его “прекрасное сердце”…
Век Александра закончился Сенатской площадью.
Достоинство общества
и достоинство гражданина
…Я бывал у Лотмана в тесном, заваленном книгами, похожем на лабиринт кабинете в его тартуской квартире.
Лотман писал об им же придуманном жанре “романе-реконструкции” (реконструировал он Карамзина):
“Роман-реконструкция – особый жанр. Сюжет его создается жизнью и только жизнью. Домысел в нем не может иметь места, а вымысел должен быть строго обоснован научно истолкованным документом… Может быть, лучше всего было бы писать произведения этого жанра в форме диалога между ученым и романистом, попеременно предоставляя слово то одному, то другому”.
Я бы добавил к этому диалогу публициста, и тогда бы разговор приобрел остро актуальное содержание.
…Карамзин писал незадолго до смерти бывшему министру иностранных дел графу Каподистрия: “Приближаясь к концу своей деятельности, я благодарю Бога за свою судьбу. Может быть, я заблуждаюсь, но совесть моя покойна. Любезное отечество ни в чем не может меня упрекнуть. Я всегда был готов служить ему, не унижая своей личности, за которую я в ответе перед той же Россией. …и без смешной гордости моим ремеслом писателя, я без стыда вижу себя среди наших генералов и министров”.
***
Стоическое поведение декабристов было замешано и воспитано на героическом этическом кодексе чести, привнесенном в российскую жизнь (пока еще только “большого света”) прежде всего Николаем Карамзиным. Поколение училось этике стоицизма и эстетике неоклассицизма на примерах героев республиканского Рима.
В 1799 году Карамзин опубликовал стихотворение “Тацит”:
Тацит велик; но Рим, описанный Тацитом,
Достоин ли пера его?
В сем Риме, некогда геройством знаменитом,
Кроме убийц и жертв не вижу ничего.
Жалеть о нем не должно:
Он стоил лютых бед несчастья своего,
Терпя, чего терпеть без подлости не можно!
Вяземский ссылался в 1826 году на этот стих как на оправдание выступления декабристов.
“Каков смысл этого стиха? – спрашивал он, – на нем основываясь, заключаешь, что есть же мера долготерпению народному…”
Ю.М.Лотман так комментирует эти слова:
“Соглашаясь на унижение своей личности, человек совершает преступление не только перед собой, но перед своей родиной”.
Но для того, чтобы так высоко поставить достоинство человека, надо было, пользуясь словами Чаадаева, “сотворить себя”.
…Лотман замечает: “…представлять себе Карамзина “сентименталистом жизни” – значит глубоко заблуждаться. Карамзин не вел дневников. Письма его отмечены печатью сухости и сдержанности. …Но все современники чувствовали, что за этим опущенным забралом таится трагическое лицо, холодно-покойное выражение которого говорит лишь о силе воли и глубине разочарования”.
Русский европеец
Лотман навел нас на тему, которую он обозначил, но специально не сформулировал, тему, которую систематически исследует Владимир Карлович Кантор, – “русского европейца”*.
Тема эта имеет много аспектов, в данном случае нас интересуют два. Первый: это все те, которые ощущают себя и русскими, и европейцами. Второй, более узкий, более трагический и, может быть, более значительный: это русские люди, которые с петровских времен и даже ранее были посланы в Европу для учения, которые подолгу жили, учились, работали, творили в Европе, перенимали привычки, навыки, нравы и ценности (вспомним пушкинское – “полумилорд”), оставались русскими и, возвращаясь в Россию, тщетно стремились передать стране то, чему научились, – эту тему нужно когда-нибудь отработать во всей ее огромности.
Речь идет о нескольких веках русских контактов с Европой и о судьбах миллионов людей.
Это и петровские пенсионеры. Это русские в Европе весь восемнадцатый век – от Петра до века Павла.
На этом фоне яснее станут и карамзинские “Письма русского путешественника”, и дерзкий замысел “Вестника Европы”.
Это, конечно, декабристы – они все здесь.
Это русские времен от Александра I до Николая II – от Гоголя до ленинского запломбированного вагона. Это все волны русской эмиграции ХХ века… Это современные “новые русские” в новой Европе.
Отдельный разговор – европейцы в России. Греки, сербы, немцы, французы, голландцы, шведы, литовцы, поляки, англичане. И безбрежная тема влияния культуры европейской: идей, книг, моды, книжных переводов и иных заимствований – газет, журналов, технических изобретений и, как теперь говорят, политических технологий.
Граф Павел Строганов, “гражданин Очер”, член якобинского клуба, блестящий генерал 12-го года, близкий Александру человек, умер в 1817 году. С кем бы он был 14 декабря 1825 года, доживи он до этих событий?
Это почти случайное упоминание наводит еще на одну мысль: с кем были бы многие легендарные герои 12-го года в 25-м? Где были бы не дожившие до возмущения члены новиковского и радищевского кружков?
***
Карамзин и его журнал создали культурную матрицу прогрессистского восприятия Французской революции, во всяком случае ее либеральной составляющей. Из этой матрицы вышли декабристы через четверть века.
Есть особые, переломные эпохи, которые дают судьбам живущих в них ярких людей дополнительную составляющую.
Карамзин прожил жизнь в такую эпоху. Пушкин попал в стабилитет александровского времени, плавно (если забыть о декабристах) перетекшего в николаевскую Россию.
Но культура и общество обладают инерцией: они живут с запаздыванием и влияют дольше, чем политика.
***
Пушкин и декабристы жили в эпоху Карамзина. Она закончилась декабрьским восстанием и смертью Путешественника.
Пушкинская эпоха настала позднее – уже после Пушкина.
“В русской истории ХVIII век есть век удачи и успеха, век энергетических усилий, увенчанных счастливыми достижениями, век смелости, новизны и внешнего блеска, век по преимуществу аристократический и дворянский, жестокий век, не менее жестокий, чем эпоха Великой Европейской войны, так что ХIХ век представляется какой-то интермедией гуманности между двумя актами кровавой драмы.
То была эпоха чувственная, легкомысленная, дерзкая, скептическая, очень умная и даже мудрая по-своему, но без всякой психологической глубины, без способности к рефлексии и анализу, почти без морального чувства, с религией, всецело приспособленной к государственно-практическим целям. <…>
Рядом со своим предшественником XIX век кажется каким-то неудачником: в его анналах только поражения, несбывшиеся надежды, горькие сожаления…
<…> На рубеже ХIХ столетия Россия была первой державой европейского востока и короткое время спустя сделалась гегемоном всей континентальной Европы, вершительницей ее судеб. В конце века – Россия держава сравнительно второстепенная, понемногу втягивающаяся в орбиту чужой политики…” – писал П.К.Губер в 1922-м, создавая “Донжуанский список Пушкина”.
ИЗ ВЕКА В ВЕК
Вступая в новый век, и даже в новое тысячелетие, мы все явственнее ощущаем, что окончился не только век – с веком окончилась великая эпоха, которую мы еще не можем назвать.
Грядет другая эпоха, у которой, мы слышим этот “гул времени”, тоже есть впереди драматическая развилка: или к всеобщей интеграции, “Вечному миру” – грезе XVIII века, к тому, что пока еще называют пресным словом “глобализация”, к которой с подозрением относятся как к чему-то чуждому, с американским акцентом, – или к еще более страшному противостоянию севера и юга, христианского, демократического мира и озлившегося и агрессирующего архипелага восточных деспотий.
И где тут, с кем тут Россия?
***
На крутых склонах истории нельзя остановиться – за остановкой последует сползание, и сползание это наиболее драматично не в экономике даже, а в невидных и неподвластных статистике вещах – в дезинтеграции общества, в потере исторической перспективы, своей идентичности, ориентации в современном мире…
На исходе ХVIII века закончилась Великая эпоха, захватившая не один век, а два с половиной, – эпоха просвещения со своим особым мироощущением, языком, ценностным контекстом, способом выражения и чувствования.
Похоже, что XX век, завершась лет через десять, соединится с XIX в некую единую целостность, даст нам “тень вперед” и поможет разглядеть грядущее.
***
Россия, весь ХХ век сползая по историческому склону, оказалась к его исходу по многим параметрам близкой к концу XVIII (или началу XIX, если так больше нравится) века: страной с неясными границами, с недостроенной государственностью, с недоформировавшимся обществом, недораспавшейся империей и недостроенной федерацией. Не случайно на пороге нового века у нас обсуждают в телевизионных ристалищах самые основы, самые альфу и омегу государственного устройства. Наше общество не объединяют, а разъединяют флаг, гимн и герб, будто и не было веков пути.
Будто и не было череды блестящих русских умов, высоких душ, отдавших себя строительству нашей страны и нашей культуры.
РУССКИЙ СИЗИФ
Ю.М.Лотман обратил внимание на то, как А.И.Герцен в эпилоге “С того берега” пишет: К концу XVIII века европейский Сизиф докатил тяжелый камень свой, составленный из развалин и осколков трех разнородных миров, до вершины. Но камень вновь сорвался, “а бедный Сизиф смотрит и не верит своим глазам, лицо его осунулось, пот устали смешался с потом ужаса, слезы отчаяния, стыда, бессилия, досады остановились в глазах: он так верил в совершенствование, в человечество, он так философски, так умно и учено уповал на современного человека. И все-таки обманулся”*.
…Люди конца XX века не так чувствительны и не так экспансивны. Но и у них есть надежда, которая сменяется разочарованием, а сквозь разочарование пробивается уже новая надежда.
***
Русский Сизиф на исходе ХХ века снова катит свой камень. Но он еще не решил, к какой из вершин его нужно катить: Восточной, Европейской или на свой, отдельный террикон.
***
Полвека мирного развития Европы укрепили многих европейцев в надежде на возможность строительства единого европейского социума – грандиозной идеи с тысячелетней историей. Впрочем, вполне крепки и евроскептики, предрекающие развал, распад, кризис “бюрократической евроимперии”.
Сейчас, когда Европа стоит на пороге принципиально нового этапа своей истории, когда в Единую Европу вольются еще 12 стран, включая и исламскую Турцию, аргументы евроскептиков зазвучали с новой силой.
Между тем Россия живет на обочине этого стремительно расширяющегося и меняющегося мира, безмятежно глядя в пространство.
На наш взгляд, вопрос о месте и роли России в этом всемирно-историческом процессе настолько важен, что все остальные аспекты кажутся прикладными и частичными.
ИТОГИ СТОЛЕТИЯ
Когда смотришь столетние тренды, видишь, что мировые лидеры довольно стабильны. На вековой дистанции в группе лидеров мало кто появляется новенький. Россия в этих марафонских гонках не в первой группе, но и не в числе безнадежно отсталых. На промежуточном финише, сто лет назад, наше положение было, пожалуй, хуже.
Среди многих индексов и показателей, через которые экономисты и социологи сравнивают развитие разных стран, важнейший – показатель человеческого развития и человеческой свободы. По этому показателю за последние десять лет Россия все-таки приблизилась к группе лидирующих стран.
Человеческая личность, человек как мера всех вещей – эта идея Просвещения не девальвировалась, а, напротив, становится универсальным мировым критерием.
***
Н.М.Карамзин сочинял журнал политической жизни в отсутствие политики в нынешнем понимании, в отсутствие общества, отвечающего за свою судьбу. Впрочем, вопрос остается.