Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 1, 2001
Само слово “либерализм” редко встречается в политической лексике и полемиках “серебряного века”. К тому же судить о политических прениях между двух революций, как говорит Андрей Белый, по воспоминаниям было бы опрометчиво, потому что столь важные события изменили взгляды и изменили память. И нужно, естественно, обратиться к самим документам того времени. Например, мемуары Андрея Белого, замечательные, интереснейшие мемуары, где множество портретов, которые, однако, искажены наивными попытками приспосабливаться к советским требованиям, хотя это абсолютно не удается автору. Цитирую: « Ужасы капитализма осознавал я всегда, но теперь (теперь – это в 9-м году по мемуарам) я переживал эти ужасы с новой, прямо-таки с сумасшедшею яркостью, как нечто направленное прямо на меня лично, и слышался почти шепот: “Я, я, я гублю без возврата» . То есть рефрен будущего романа “Петербург”, губит без возврата Петр, террорист Дудкин, черные, красные и вообще весь этот манихеизм русской мысли. Роман замечателен. Слова вставлены в роман, их слышит сумасшедший террорист Дудкин, он же Савинков, и они повторяют, конечно, бред Евгения из пушкинского “Медного всадника”, то есть Петр губит без возврата своих подданных. Но и мемуары, написанные в эмиграции, также искажают то время, потому что они написаны после большевистского переворота. И не к Дмитрию Мережковскому, и не к Зинаиде Гиппиус нам надо обращаться, чтобы найти верную картину тех лет между революциями. И даже если мы возьмем такого человека, как Александр Солженицын, который в своей гигантской попытке охватить в “Красном колесе” все стороны того момента, когда Россия, можно сказать, сошла с пути, с рельсов, то и он не способен, при всем моем к нему пиитете, объективно подойти к массе документов, которые он собрал, читая всю прессу в Гарварде и других местах. Возьмем его очевидную ненависть к претенциозному, тщеславному Милюкову, которая излагается на десятках страниц в “Красном колесе”, и непонимание самого жанра парламентской риторики. Он приводит фрагменты речей, произнесенных в Думе, а ведь те речи, конечно, соответствуют некоторой парламентской стилистике, иначе быть не может. Но тут он сходится с одним героем и своим противником, то есть с Лениным, в презрении к говорильне.
Найти тон либерального духа и допустить риторику либерального компромисса всегда было трудно русским умам, воспитанным долгой идеологией манихейства и, можно сказать, даже гражданской войны. И тут я хочу привести слово одного подлинного либерального ума того времени, друга всех символистов, друга Морозовой и члена ее круга вместе с Бердяевым князя Евгения Николаевича Трубецкого, который издавал замечательный московский еженедельник, который, на мой взгляд, был одним из самых ярких явлений, где русская мысль пыталась выработать нечто, что можно назвать либерализмом или либеральным образом мышления. В споре между Гоголем и Белинским Трубецкой видел (и Гершензон тоже) зародыш раскола навсегда, гражданской войны навсегда. Либеральные умы, такие, как Евгений Николаевич Трубецкой, остро и болезненно ощущали тогда эту войну и считали, что она абсолютно не соответствует моральным, политическим требованиям России после революции. Все говорили тогда: “после революции”, естественно, не зная после какой – первой или второй, хотя иногда, например, Трубецкой говорил, что будет и вторая. Цитирую из статьи Евгения Трубецкого 9-го года (все мои цитаты из Московского еженедельника): “Видеть Россию нельзя, видны только бесконечно ненавидящие друг друга лица — классы и партии. Есть ли смысл в этом подлом, мерзком и сонном нашем существовании?” И он видит в этом расколе нечто апокалипсическое. Не он один. Все смотрят тогда на Россию, и в особенности все русские символисты, можно сказать, с апокалипсической точки зрения. Мы знаем, что Мережковский ходил к Савинкову, заставал его за чтением Апокалипсиса, это переходит в роман Андрея Белого. Для того чтобы готовиться к политическому действию, надо читать Апокалипсис. “Зверь, пробудившийся в революции, — пишет Трубецкой, — родил из недр своих звероподобную реакцию, этим резюмируется сущность современного политического нашего положения”. Это написано летом 7-го года. Один Трубецкой ищет, можно сказать, добросовестно, но Андрей Белый, изображая его косолапый силуэт, всегда говорит, что он косолап и в мыслях, как и в своем физическом облике. Он пытается также косолапо определить место христианства в либеральном строе, осуждает ложный национализм, который, как он пишет, подменил нам родину и омертвил как церковь, так и патриотизм. То есть он борется и против своих друзей революционеров, и против реакционеров. Солженицын выдвигает в своем романе несколько адвокатов малых дел, малых дел в военных и гражданских делах, и один из его героев — это Тихомиров, историческое лицо. Не большие стратеги, а опытные тактики. Трубецкой в статье 9-го года озабочен этим вопросом. Весь вопрос в том, вырастут ли малые дела в большое, общее национальное дело. Движение задерживается тем ложным страхом постепеновщины, который все еще силен среди образованного нашего общества.
И в 9-м году группа интеллектуалов наконец поставила проблему резко: не больна ли Россия своей интеллигенцией? Это было сделано в знаменитых “Вехах” Гершензона, который собрал авторов: Струве, Бердяева, Изгоева, Кистяковского и других. Со всех сторон на них обрушилась критика, ибо они коснулись действительно запретной темы. Но последовало пять переизданий сборника за пять месяцев, что показало, что публика действительно жаждала ответа на этот вопрос — что у нас неправильно. А их ответ — у нас неправильно то, как мы мыслим, как наша интеллигенция мыслит. Ответ, который действительно резко отличается от всех предыдущих и всех, между прочим, последующих ответов. Не буду резюмировать, но Бердяев отвечает, что мы не умеем мыслить философски, мы путаем правду с истиной, Сергей Булгаков — что мы не умеем верить, мы верующие атеисты, то есть что фанатизм первенствует у нас и ищет себе направление вслепую, Кистяковский отвечает, что мы презираем право, и это самая длинная статья в “Вехах” и одна из самых интересных. Кистяковский очень убедительно показывает, как русская мысль презирает право как нечто относительное, второстепенное. Цитирую Кистяковского: “Социальная дисциплина создается только правом. Дисциплинированное общество и общество с развитым правовым порядком — тождественные понятия”. И Кистяковский с грустью замечает, что 40 лет существования присяжных поверенных в России не создали в стране сословия настоящих юристов, как это было в других странах, как это должно бы было быть. Возникло, скорее, сословие борцов за новые права, это совершенно другое дело. Часто видят в трилогии “Проблемы реализма” (это 2-й год), “Вехи” (это 9-й год) и “Из глубины” (который не вышел на свет, как мы знаем, в 18-м году) какое-то последовательное изложение эмансипации зрелости и в конце концов некролог интеллигенции: как она эмансипируется, как она по-взрослому рассуждает в “Вехах” и как она плачет о своей кончине в “Из глубины”. Это верно, это какой-то ретроспективный взгляд на эпоху нового религиозного сознания, русского символизма и вообще на этот “серебряный век”. Но тогда, конечно, не решились на такие скандальные интеллектуальные жесты как на жесты обреченных. Авторы “Вех” хотели изменить направление мысли и жизни. Их врагом, главным образом, был максимализм.
Московский еженедельник князя Евгения Трубецкого борется бесконечно из одного номера в другой с идеей максимализма. И анализ максимализма, возможные способы противиться ему – это вечный рефрен. Бердяев на страницах еженедельника доказывал, что коренной грех максимализма в том, что он антикультурен и антиисторичен. Он, Трубецкой, Булгаков пытаются найти опоры – новое христианство, но в смутных новых ипостасях Мережковского и других получается нечто действительно слабое. Ответ Владыки Антония (Храповицкого) “Вехам” — ответ положительный: “Я не думал, что интеллигенция способна так самокритически думать о себе”. Этот ответ был воспринят как нечто еще более скандальное. Возмутило, что обскурантистская церковь подает руку интеллигенции или какой-то части интеллигенции. Отсюда — другой поток протестов и ответ Струве и ответ Бердяева на страницах журнала Трубецкого.
“По назначению своему наша интеллигенция — соль земли русской, — пишет князь Трубецкой в 7-м году, — но догматизм и идолослужение сделали ее солью, потерявшей силу”. В этом смысле самое здоровое суждение пришло от Василия Васильевича Розанова в его статье о “Вехах”. В том же Московском еженедельнике он приветствует “Вехи”, приветствует попытку остаться русским и мыслить по-европейски и ссылается на Киреевского. Но он ставит вопрос по-своему: а променяла ли бы Англия свою Великую хартию на некоторую прелесть сердечную, на слезы, молитву и пост? И еще: “Для создания свободных учреждений нужна освобожденная душа, независимая душа, возможно ли ее получить в теперешней политике?” Его ответ, это очевидно, отрицательный.
Два слова в заключение. Как мы знаем, поэт Александр Блок несколько раз писал некролог гуманизма. В марте 17-го года он пишет: “Я утверждаю наконец, что исход борьбы решен и что движение гуманных цивилизаций сменилось новым движением”. А 13 июля в поезде он записывает: “Буржуем называется всякий, кто накопил какие бы то ни было ценности, хотя бы и духовные”. Но уже поздно, уже не до гуманизма, не до библиотеки в Шахматове. Ветер максимализма опять дует и уносит все. И там, где музыка, стихи, там не до малых дел, естественно, еще меньше до политики, то есть до обустройства полиса, нашего города. И собственно говоря, как опишет это Блок, уже началась европейская ночь.