Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 1, 2001
Психологические типы личности
определяются как шизотемические,
параноидальные, эпилептоидные, циклотемические.
Берлин побывал в каждом из этих состояний.
Шизотемики* всегда привлекали меня больше, чем параноики**. И города шизофренические, к каким относятся мегаполисы, крупные столицы, мне милее сонных, изредка воспаляющихся, параноидальных городков. Именно здесь, в замкнутых пространствах, рождаются мании превосходства: мюнхенские пивохлебы оживились, узнав, что они высшая раса, американская глубинка даже и не сомневается, что она – пуп земли, советская глубинка выжидала, когда, наконец, ей уподобится остальной мир, французская до сих пор верит, что ее языком должен владеть всякий не совсем дикий человек. Другое дело – шизообразования, из которых Берлин стоит на первом месте: нигде больше не было такого явственного раздвоения личности, чтобы в буквальном смысле стена разделила левое и правое полушария, западную и восточную части города.
Париж разделен надвое рекой Сеной, и хотя что на левом берегу, что на правом есть кварталы богатые и бедные, элегантные и простецкие, в городском мифологическом сознании rive gauche (взятый в подзаголовок торговой маркой Ив Сен-Лоран) – вотчина левых, демократов, артистов и студентов, а rive droite – буржуев, правых, католиков и клиентов того самого Сен-Лорана. Действительности это деление не соответствует, но для самоощущения города оно принципиально.
Не знаю, везде ли, но во многих известных мне городах западная часть – богатая, престижная, ухоженная, западные пригороды – районы дорогих частных вилл, а восток – грязен, дик и беден. Еще “до всего” Берлин так и определился: восток – заводы и фабрики, рабочие кварталы, запад – красивая жизнь.
Берлин не раз проходил один и тот же круг. Циклотемия***, в выраженном виде свойственная Москве, затянула Берлин, по крайней мере, на сотню лет. К концу 19-го века – это самый современный город мира, электрифицированный и телефонизированный. Казалось бы, еще чуть-чуть – он станет столицей мира. Но вместо того, чтобы любовно заниматься собой, Германия объявляет войну России. Поражение в Первой мировой войне превращает Берлин в нищий и потерянный город, и воспрянуть ему никак не удается. Несмотря на то, что дух “столичности” в Берлине, по свидетельству очевидцев, продолжает жить: это большой вокзал между Востоком и Западом и толпы эмигрантов, приезжающих сюда с деньгами. Затянувшейся депрессии кладет конец всплеск негативной энергии (позитивной уже не осталось) – ярость, ненависть, превращенные параноиком Гитлером в государственную доктрину. Что бы ни происходило в Германии, Берлин страдал больше всех. После поражения во Второй мировой войне изувеченный, униженный, надрезанный на четыре части город испил чашу страдания, как выяснилось, не до конца. Через 16 лет после взятия Берлина его еще и разрубили пополам.
После падения Берлина коллективное бессознательное Германии (воли политиков было бы недостаточно) сосредоточилось, кажется, на одном вопросе: как выйти из порочного круга, где uber alles оборачивается катастрофой, выход из которой – снова uber alles, невроз, жажда реванша. На сей раз правильное решение было найдено: христианское. Не обижаться, а каяться, не лезть в драку, а заняться собственным процветанием. Западный Берлин, как рассказывают, благоустраивался с подчеркнутым шиком, для контраста с ГДРовским. И бежали через Стену только со стороны победителя на “проклятый Запад”, а никак не наоборот. Само по себе это уже обещало падение Стены, раньше или позже. Тот, от кого бегут, обречен. Стоически приняв, что Восточный Берлин – отрезанный ломоть, во всяком случае до поры до времени, Германия стала выпускать лучшие в мире автомобили и бытовую технику, не забывала просить прощения у евреев, предлагая им, а также немцам и жертвам нацизма, мечтавшим сбежать из страны-победительницы, кров и стол.
Радость воссоединения Германии была одновременно актом смирения: не каждый взвалит на себя заботу о бедной родственнице. Я жила в это время в Мюнхене и помню, как благополучной ФРГ пришлось затянуть ремни, чтобы интегрировать в свою жизнь одичавших в коммунистической тюрьме соплеменников. Чтобы научить их делать не “Трабанты”, самую уродливую машину в мире, а “Мерседесы”, чтобы трущобный Восточный Берлин отстроить заново. Раздел Германии показал одну существенную вещь: национальный характер, как бы он ни казался фатальным, – не самая сильная составляющая в характере общества и государства. Коммунизм и метафизически победил нацизм: в том смысле, что какой бы народ он ни захватил в свои лапы, тот неизменно превращался в оруэлловскую “звероферму”.
Неудивительно, что сегодня в Берлине говорят только о Берлине. Психея ниспослала городу заряд нарциссизма, которому я страшно завидую, потому что мне его стало не хватать. В 90-е годы прошлого, ХХ века то же самое переживала Москва и все бесконечно спорили о том, хорошо ли сделана Манежная площадь, надо ли было восстанавливать Храм Христа Спасителя, собирали подписи, чтобы снести новоиспеченный памятник Петру Первому, но движение вперед происходило каждый день: реставрировали старое, строили новое (кстати, за основу “лужковской” архитектуры взята немецкая), а граждане, открывшие для себя haute couture, прихорашивались прямо с утра, как будто выход в город – это выход в свет. И вдруг все зависло, как зависает компьютер, магическая фраза “я – человек прошлого тысячелетия” стала паузой, в которой самолюбование кажется утраченной навеки детской радостью.
Берлин же – в самом разгаре любви к себе и, как следствие, – интереса к другим. Рейхстаг – что делать с этим поруганным зданием, которое поджигали, бомбили, брали штурмом? Зданием, вызывающим столько болезненных ассоциаций, что просто отреставрировать его в первоначальном виде, делая вид, что связь времен вовсе не порывалась, – глупо. Желание нравиться как раз помогло найти правильное решение. Рейхстаг надстроили огромным прозрачным куполом из стекла и стали, который по вечерам светится над городом синим сиянием, как символический купол неба над Берлином, – свое, негасимое небо. Купол открыт для туристов, которые поднимаются вверх на лифте, а потом идут по пологому серпантину, и поскольку стекло прозрачно, кажется, будто просто пешком поднимаешься в небо, внизу дома становятся все меньше, а панорама города – все шире. При этом возникает уникальная диспозиция: под ногами интернациональной толпы заседает правительство Германии, которое каждую секунду знает, что над ним – весь мир, а не только небо над Берлином.
Западной части Берлина, наверное, обидно, что все деньги, силы и помыслы направлены nach Osten. В Париже сказали бы просто: на левый берег или на правый, а тут приходится говорить сложно: роль беззаботно текущей Сены исполняет не речка Spree, а едва зарубцевавшийся шрам от Стены. Его можно переступить на запад – добрый старый буржуазный Запад, где нет особой архитектуры или своего стиля, а только отдельные памятники, Neue Kirche, дворец Шарлотты, вокруг которых простирается тот или иной квартал. Что поражает в Берлине – каждый житель живет в своем квартале как в отдельном городе, выбраться в другой – типа съездить за границу. Возможно, потому, что в Берлине нет ансамбля города, и как сошлись некогда воедино двенадцать городков, так двенадцатью разными пространствами и остались.
Мне полюбился район вокруг Savigny Platz: он уютный, в нем можно спрятаться, как в норку, в него можно укутаться, как в плед, кажется, что такие места должны быть более других убережены от катаклизмов. Район этот сочетает и классический немецкий дух (тут могли жить Гёте или Гегель, дородные фрау в передничках, пекущие Apfelsahnekuchen, на стенах должны были висеть фарфоровые бисквиты с сюжетом “Амур и Психея”, стоять массивные письменные столы с зеленым сукном), и повсюду одинаковый интернациональный шик: бутики пресловутого Ив Сен-Лорана, Валентино, Диора, французские и итальянские ресторанчики в модном “голом” стиле, магазин кашемира, где я купила себе кофточку. Кстати, в один из последних дней я задумалась о том, какой берлинский сувенир привезти в дом (кофточка же – не сувенир).
Мишки, которыми забиты все сувенирные лавки, меня не устраивали: у меня это вызывает ассоциацию с несимпатичной мне российской партией “Единство”, она же “Медведь”, и московской Олимпиадой-80, символом которой тоже был мишка. В остальном – никакой фантазии: одни и те же открывалки, пепельницы и кружки, на которых в зависимости от города написано “Париж”, “Измир”, а здесь – “Берлин”. Кроме того, проникшись двухчастностью города, я колебалась между сувенирами восточными и западными. В результате всем привезла сувениры с Potsdammer Platz, а себе – с шестого этажа KaDeWe фартук с одноименной надписью. Светящиеся буквы KaDeWe на уровне знаменитого шестого этажа деликатесов – это же то, что восточные немцы видели ежедневно через Стену, ради этих букв они рисковали жизнью, улетая над или уплывая под стеной на самодельных аппаратах. 160 человек были убиты на границе, а пять тысяч добежали-таки до магических букв.
Шрам от стены можно переступить и в восточную сторону. Если пройти через Брандербургские ворота, ничего не заметишь: Unter den Linden как была королевской аллеей, так ею и осталась, несмотря на то, что к помпезности кайзеровской прибавилась помпезность советская. Возможно, так кажется из-за того, что туда вжились советское, ныне российское посольство и представительство “Аэрофлота”. Если пройти через Charlie Check Point – то надпись “Вы выезжаете из американской зоны” читается вполне музейно, как и сам Музей Стены, и граница тоже не ощущается. А вот на Bernauer strasse – мороз по коже от сохраненного куска Стены, и представляешь себе очень ясно, как пролегла она прямо по домам, где замуровывали окна с первого по четвертый этаж, чтоб не прыгали из окон заключенные восточные на волю к западным с их роскошным универмагом KaDeWe.
Немцы известны своим философским и методическим подходом к жизни. Методичность у Психеи тоже имеет свое название: “эпилептоидный тип”. Если такой тип заболеет душевной болезнью – будет биться в припадках, но пока здоров, – это немец в душе, кем бы он ни был по национальности. Сегодня все вопиют об экологии, но только немцы способны сортировать мусор на четыре категории и раскладывать в четыре разные урны: красную, желтую, синюю и зеленую. Все мучаются от пробок и задыхаются в автомобильной гари, но только берлинцы отказались в массовом порядке от машин и пересели на велосипеды и метро. Также продуманно и аккуратно выстраивается Берлин. В России от неприятного прошлого всегда отказывались в порыве чувств: коммунисты сносили церкви и уродовали богатые особняки, в последнее десятилетие старались скорее замести ненавистные советские следы, чтобы хоть центр выглядел так, будто и не было почти века хамской власти.
Что можно было придумать с Potsdammer Platz, которая до прихода нацистов была оживленным местом с дорогими отелями, ресторанами и магазинами, а после войны от нее остались рожки да ножки да бункер Гитлера рядом? Как бы проклятое место стало, поросшее сорняком. С ним поступили хитро: построили эдакий мини-Нью-Йорк, и землю ту проклятую сковырнули на несколько десятков метров вглубь, соорудив там гигантский подземный торговый комплекс. Как и с Рейхстагом, привлекли туда весь мир: именно на Потсдамской площади проводится ежегодный Берлинский кинофестиваль.
С Mitte обошлись по-другому: восстановили исторический вид. Так что кому недостает “антикварного” Берлина, тому открыты лабиринты двориков Hackiche Hofe. Конечно, это не такие простые дворы, какими они были некогда: смотрятся как дворцы под открытым небом, где и пол выстлан красивыми плитами, и деревья мерцают разноцветными огоньками, а по стенам – галереи, рестораны, бутики.
Как быть с Дворцом, от которого остался один балкон, – не придумали, поэтому не делают ничего. Один полудохлый дом в Mitte уже снесли бы, если б не был он построен Шинкелем. А Шинкелями не бросаются. Стоит пока, как есть, хоть и портит вид. А нетронутый и обширный по территории восток Восточного Берлина, который местом жизни быть не может, только местом ссылки, – безнадежен настолько, что его можно превратить разве что в коммунистический Диснейленд, страшилкам одна дорога – стать смешными.
Свое горе, впрочем, Берлин сумел превратить в два достойных памятника: один – еще не открывшийся Еврейский музей. Высокий параллелепипед, обшитый белым металлом, без окон, с отверстиями “ран” изрезанной, блестящей на солнце металлической кожи. Другой скорбный памятник – 17-й путь, Mahnmal gleis, на краю самого богатого района, Грюневальда. Именно оттуда отправляли вагоны с евреями в лагеря смерти. Вдоль платформы выгравированы даты, количество отправленных и пункты назначения, ставшие нарицательными во всем мире. Когда гуляешь по этой черной насыпи, очень реально представляешь себе, как жил в Грюневальде на своей вилле какой-нибудь еврей-банкир, а потом его припечатали желтой звездой Давида, как клеймом, и отправили с сотней других, с которыми он, может, и не помышлял рядом сесть, с соседней платформы якобы для “переселения”. Тайное “окончательное решение” об истреблении евреев, по странному совпадению, было принято тоже в районе частных вилл (таких районов в Берлине всего два), пригороде Ванзее, где я как раз и жила. Но для меня Ванзее отмечен в большей степени другим немцем, которым я некогда очень увлекалась, Генрихом фон Кляйстом. Его род безумия, хотя не болезнь вовсе, – страсть к красоте, эстетизм, нарциссизм. Он не хотел стариться, не хотел повторяться в своем творчестве, не хотел испортить когда-нибудь отношения со своей возлюбленной. Они вдвоем поехали в Ванзее и после завтрака с шампанским ушли из жизни. Может, напрасно, может, Кляйст до глубокой старости сохранил бы любовь к себе и к своей подруге? С тех пор прошло около двухсот лет, а посмотрите на Берлин – он не только не состарился, но продолжает расти, освоив по ходу все виды психического устройства. Последний, шизоидно-нарциссический, идет ему больше прочих.
___________________________________________________________________
*Шизотемик – личность калейдоскопическая, сомневающаяся, склонна к раздвоению (диалогу), способна поставить себя на место другого, понять, принять, освоить чуждое или новое (в случае срыва психики грозит шизофрения).
**Параноик – ставит цель и идет к ней напролом, не зная сомнений. Больной отличается бредовостью целей и путей их достижения.
*** У циклотемика сменяются, как весна и осень, депрессивные и маниакальные состояния (при болезни – маниакально-депрессивный психоз).
**** Эпилептоидный тип (если душевно заболеет, то эпилепсией) отличается страстью к порядку: он не потерпит, чтобы какая-нибудь вещь лежала не на своем месте.