Стихи
Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 19, 2004
* * * Так любить, что в лицо не узнать. С. Гандлевский. Возможность не быть в этом городе с угольной пылью, Возможность не видеть мой город-утопленник Китеж. Во всех муравейниках яблоки с утренней гнилью Горят нетерпимо, лишь только на улицу выйдешь. Под мантию чёрного дерева (гибнущий тополь) Июньского снега растрава на веки и губы. Распутывать женские крики и девичьи сопли Уже не придётся, коль катится время на убыль. Клубок золотистый, моё неизбывное детство, Голодными спицами вяжется юная пряжа. Я снова вернулся в убогую нашу окрестность, Щербатых заборов стоит колченогая стража. Но чтоб ни случилось, проворное зрение остро. Нанизывать улицы взглядом на долгую память. Душой прорастать, как трава в этот каменный остов, Такую возможность любить мне уже не исправить. * * * Оставаясь в тепле погружённого в кресло уюта. С четверга на субботу пытаюсь избыть беспокойство. Лепестки неизвестных растений на стенах приюта Обретают иное значение, новое свойство. И рука за изгибами стеблей тянулась в пространство. Достигая границ пустоты, к пустоте приникая... Но от Юма до Беркли искать тридесятое царство Так же тщетно, как верить тебе, дорогая. * * * Режет ветки всё реже и реже садовник. Покрывается сад щетиной молочая. На скамеечке старый, последний полковник, Рядом девочка ножкой на ножке качает. Это платьице белое, белые банты. Пробавляясь дешёвым, чернильным портвейном. На военном сукне, как на контурной карте, Проступает изгиб золотистого Рейна. И полковник, бомбивший Берлин, отступает, Достаёт из кармана дешёвую Приму, А она всё качает, качает, качает И качается осень, убитая в спину, Доползти б до ограды, до самого края. Валидол и такси за отдельную плату. Но последний полковник уже понимает, Узнаёт эту девочку, белые банты. * * * В моей старой комнате есть неизвестный угол Под номером пять, там вспоминаю лето. Наполняется память неясным и звонким гулом Комариных полчищ, штурмующих край рассвета. Босоногий мальчишка готовит уду и лески. Дневной апельсин, ощетинясь своим оружием, Колет лоно реки, зарождая всплески. Мальчишка уже умеет быть чьим-то мужем. Каким серебром рыбки его сияют... Качание бёдер, бронзовых плеч изгибы И стрекоза лёгким крылом стирает Краску стыда с лица изумлённой рыбы. Штопор упруго входит в тугую пробку, К горлышку горло тянется, вспомнив мамку, Всплески всё тише и за песчаной сопкой Мёртвое лето, его заключаю в рамку. * * * Не увидеть лица всех гостей из печального списка. Этой женщины в белых одеждах смертельно касание. Отвернувшись к стеклу, водит ложечкой в чае не близкий, Пусть родной человек. Получая твоё указание, Разношу все открытки и тосты... В размашистом шаге Остаётся минута присесть на диван (на дорожку). Уподобившись странным гостям, их бескровной отваге. Засыпаю с застрявшей во рту мельхиоровой ложкой. Засыпаю с наивным усердием, с правом на чудо. В слове «чудо» цедить с первой буквы и брызгать слюною Не поможет и врач-логопед, но не меркнет покуда Это светлое чувство, что кто-то стоит надо мною. * * * Сняв куртку с одинокого гвоздя. С. Лешаков Прижавшись к стене, ожидание больше похоже На краску стыда... Не к лицу, не ко времени снегом Вновь заметает скользящих по векам прохожих. Щит декабря на окне с изумительным гербом. Не по сезону снимаю с гвоздя одинокую куртку. И отправлюсь в ларек за живою водою. Вялым склерозом воняют твои незабудки, Эта картина, как флаг, над моей головою. Слева, над рамкой, автограф «от любящей Иры» Или от Светы, что в общем, не так уж и важно. Нового года сугробы, как черные дыры, Уничтожают следы, и становится каждый Час одиночества дорог своим постоянством. Тот аромат незабудок уже не тревожит. Тихие радости, елка в нарядном убранстве. Легкий мороз одевает в гусиную кожу Это и есть мое самое главное счастье В самом, быть может, не главном его проявлении. Свежим пунктиром следы по хрустящему насту Я пролагаю, прозрачными делая тени. * * * Кажется странным, что женщина просит ласки. Кажется юной твоя тридесятая осень. Столик журнальный, в журналах рецепты и маски. Снова гадаешь на имя с количеством восемь Буковок, серых созданий и выпуклым ногтем Водишь по линии губ неизбывную горечь. С томным дыханием грудь подпирается локтем. В жажде спасения вновь вызываешь на помощь. Верных подружек, таких же, как ты, потаскушек, Что потоскуют, а ночью так мягко и сладко Спится сантехнику, дворнику, грузчику в рое подушек. Потом пропахший халат и домашние тапки, Что покупались еще для непознанных целей Просто, по случаю, лет тому шесть или восемь. Как же невинны случайные эти постели, Как беспросветна твоя тридесятая осень. * * * Школьной линейкой замерить границы страха, Циркулем обозначить круг безопасной суши. Обнаженная маха видно давала маху. Любовь – только слово, его бы да Богу в уши. Лобзиком тонким выпилить домик счастья, Переиначить, вывернуть наизнанку. К Новому году запасы вина и сластей, После бритья ваткой заклеить ранку. Это и есть – мое житие поэта, А за окном все так же метут метели. В комнате мало света, но эта Света Как по часам приходит в конце недели. Из фирменных блюд – вечные макароны, Вечные темы с утра и до полшестого. Ей интересно, зачем не летят вороны К теплым краям, всегда оставаясь дома. Видно, и здесь птицам хватает крошек, Делят помойку с бывшим интеллигентом. Она любит русский рок и бездомных кошек, В известной позе на даче проводит лето. Этому есть название – любить по-русски. Тихий семейный быт, эпизоды ада. На старом диване белеют трусы и блузки, На подоконнике – тушь и патрон помады. Так получаешь срок, так лишают воли, Не осознав... уже «понимать» – напрасно. И тогда, как блоковский кролик, хлебаешь горе В семейных трусах на кухне, и жизнь прекрасна. * * * Наверное, к дождю так низко птицы Летают, и крылом стригут газоны. Во двор въезжает полинявший рыцарь С простуженным, скрипящим граммофоном. На латах, проволокой стянутых, сияет Эмблема осени. На этот вызов гранда Выходит пьяный дворник и вступает В неравный поединок, беспощадный. В его руках оружие порядка, Которым он владеет совершенно, Но улетают птицы без оглядки, Не веря в этих уличных военных. А рыцарь крутит ручку граммофона, И кровь деревьев устилает город. Он совершает подвиг ежегодный Во имя девы, приносящей холод.