Комедия в двух действиях
Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 17, 2003
Действующие лица:
РОЗА ЖЕМЧУГОВА – 60 лет, актриса
ИННОКЕНТИЙ КОЗЛОВ – 60 лет, актер, ее муж
МАРИЯ ПЕТРОВА – 25 лет, актриса
МАКСИМ ПЕЧКИН – 30 лет, актер, ее муж
МАРТИН ШТАРК – 40 лет, немецкий актер
ПЯТЬДЕСЯТ РАЗНОПОЛЫХ ДЕТЕЙ
Трехэтажная дача “нового русского” в глухой сибирской деревне.
Летний Театр во дворе этой дачи. Наши дни.
ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ
Во дворе трехэтажной дачи на краю деревни, что в ста километрах от большого сибирского города выстроен Летний Театр. Всё как положено в хорошем Театре: тяжелый из красного бархата занавес, на котором вышита золотыми нитками чайка, сцена полметра высотой, лавки-ряды со спинками – десять рядов, а над ними полиэтиленовая плёнка на случай дождя натянута. Человек сто пятьдесят зрителей в этот роскошный, на один день сделанный, Театр войдут. И фонари есть сбоку и сверху, и кулисы, и задник, и арлекин, и занавес открывается механически. Везде валяется стружка – совсем недавно Театр прикончили строить плотники. Сцена сделана из чистых – не крашенных и не струганных – досок. Лавки-ряды тоже из досок, только они выкрашены в ярко-ярко голубой цвет. Двор выложен красным булыжником. На сцене стоит большое, расписанное сусальным золотом, старинное кресло. Рядом лежат четыре разноцветных спальных мешка.
Слева от Театра трехэтажный дом – дача. На пяти окнах, что выходят во двор, – чугунные решетки. Справа – маленький, как собачья конура, одноэтажный домик для охраны – дверь в него открыта. Двор – будто каменный мешок: его со всех сторон окружает забор – высокая кирпичная стена. В стене есть калитка в сад. Но и она, и дверь в дом на замках. У стены дома под окнами стоят четыре плетёных кресла, рядом стол, на нём еда – накрыта от мух салфетками.
Лето, ближе к вечеру, закат, теплынь, тишина, только легкий ветерок запутался в паутине высокой телеантенны, что у дома, и воет, воет так дико, так жутко – как собака, когда покойник. Да ещё далеко в поле пробегающая электричка прокричит иногда – и снова тихо.
Июль, время отпусков. Но не для актёров. Хозяин дачи собрал к дню рождения своего ребёнка здесь, в Летнем Театре, пожилую пару актёров РОЗУ ИВАНОВНУ ЖЕМЧУГОВУ и ее мужа ИННОКЕНТИЯ ПЕТРОВИЧА КОЗЛОВА, ещё молодых артистов МАРИЮ ПЕТРОВУ и ее мужа МАКСИМА ПЕЧКИНА. К ним присоседился и МАРТИН ШТАРК – тоже артист, но из Германии.
Весь двор полон воздушных шариков, искусственных цветов. В зрительном зале Летнего Театра висят гирлянды с лампочками и, несмотря на непоздний вечер, лампочки уже мигают – никто не экономит тут на электричестве ради единственного дитяти. У ворот стоит мангал – для шашлыков приготовлен. Рядом – два больших на колесиках чемодана с костюмами артистов. Хотя артисты уже в костюмах: жарко, но мужчины в чёрных фраках и в бабочках – Максим в белом фраке, Иннокентий в чёрном, а женщины – в длинных в пол (колоколом, как на каких торжествах буржуазии) платьях, переливающихся на солнце: Роза Ивановна в белом, а Маша – в чёрном. Ещё у них такого же цвета, как и платья, перчатки до локтей и туфли на шпильках в полметра. Один Мартин в шортах, панаме и в футболке с надписью “NOCH NIEMAND IST VON MITGIFT GESTORBEN”, что означает: “Ещё никто не умирал от приданого”. В руках у Мартина сачок для бабочек, а на носу у него модные тёмные очки. Мартин вообще как-то не напряжён – он в шоу не задействован, да и выпил уже крепко (три дня назад, как приехал в Россию, выпил, и всё ещё не отошёл).
Дверь в ворота захлопнулась, кто-то снаружи закрыл артистов ключом. Все стоят лицом к воротам, спиной к сцене Летнего Театра. Развернулись, смотрят друг на друга. Медленно стягивают с лиц улыбки, выдыхают. Неестественно выпрямив спины, садятся хором на последний ряд – мужчины в центре, женщины по бокам. Молчат – смотрят на сцену, на двор, на шарики, на гирлянды. Антенна воет. Электричка едет. Мартин стоит на сцене, щёлкает фотоаппаратом, наводя его на артистов, хохочет почему-то, кричит: “Sehr gut! Sehr gut! Sehr gut!”
РОЗА (негромко Кеше, улыбаясь Мартину). Он как японец-турист за границей – щёлк да щёлк. Ишак какой-то, ио какое-то. Развлекуха ему. Щёлк да щёлк. Идиот, смеётся. Щёлк да щёлк. Зачем его взяли? Нафлаконился с утра. Дриньчужник какой-то, а не немец. (Громко). Мартин, ещё, ещё! Сфоткайте нас ещё разик! Это приятно! (Снова тихо). В Германии себе не позволил бы. А тут – естественный процесс: Расея. Так вот они нас уважают, ага. Наглый. Бурости набрался.
МАРТИН (смеётся, радуется). Я хочу всё знать! Прошю, медленно, я – должен понять! Я буду фиксировать в мой блокнот! Называется – страноведение! Так. Он, хозяин дача – платить деньги? Евро? Доллары? Или вы просто любите детей? (Говорит что-то по-немецки, машет руками, ходит по сцене, пишет в блокнот).
РОЗА. (негромко). Ага, очкарик, в попе шарик. Нам делать нефиг. Папарацци, блин. Посередь жары и лета одели мы фраки, потому как детей любим. Идиот. Каля-маля, каля-маля, йокши да кельманда – заманал. Зачем его взяли?
МАША. (негромко, Розе). Иностранец не понимает, а вы – стыдно. (Кричит). Мартин, умом Россию не понять! Как бы это выразиться? В Россию надо только верить, понимаете, Мартин? Иннокентий Петрович, расскажите, как главный, – с какого пятерика мы тут вырядились. Прикиньте, Мартин: фраки, вау, бабочки, платья, вау, Мартин, это, как бы это сказать, для разгону, разогреву, потом мы переодеваемся в клоунов. Только потому, что любим детей. Но кроме этого…
МАКСИМ. Но кроме этого – бабло. Вчера он был у нас дома, выпил на тыщу.
РОЗА. (Кеше). Объясни ему исходное, нет – безысходное событие этой пьесы.
МАША. (хихикает, машет Мартину рукой). Мартин, вау! Зер гут, зер, зер, яа, яа! О, я уже умею по-немецки – недаром я преподаю в училище искусств сценическую речь! Я не говорила вам, Мартин, что я преподаю сценречь в училище искусств? Да! “Кпти-гбди, кптэ-гбдэ, кпту-гбду!” Андестенд? “Штри-ждри, штру-ждру, штрэ-ждрэ!” У вас такие упражнения есть тоже? Ну, для развития навыков? Я могла бы запросто дать вам такой мастер-класс в Германии, ну, дала бы такие уроки в качестве обмена опытом…
РОЗА. (негромко). Будто эти её “штри-ждри” помогают артистками становиться. Всё школьницу играет, пузыри пускает. “Вау, вау!” – она могла бы дать. Дашь, видно.
КЕША. (прокашлялся). Значица так, Мартын, он – тот – обещал директору театра, ну, Барабанову – денег на пять постановок. Ну, едрит твою копалку, как рассказать? Чего-то мне перед этим наймитом капитала стыдно стало, а, ребзя? Что ж мы, правда, как попрошайки загорские?
РОЗА. Даст, ага, держи кошелек. Впрочем, я к нему не в претензии, это наша актёрская работа – переодеваться, одеваться. Это я, конечно, виртуально. Но в театре раздеваться, в театре, а не… А не… А не. Точка.
МАША. Это что – намёк грязный какой-то?
КЕША. Тихо, не возбухать. Уже собачиться начали. А то шугану вот.
Все сидят, не двигаются, смотрят на Мартина, тот всё также ходит по сцене, заложив руки за спину.
(Кричит). Мартын!
МАКСИМ. Какой он вам к лешему Мартын?
КЕША. Какая разница, едрит твою копалку? Он же откликается? Ну дак. (Громко). Мартын, нас собрали, чтоб мы поздравили б как следует б с пятилетием сынишку, ити его мать, хозяина этой дачи. Ему будет завтра. Сынишке, мать его. Во-от. Мы будем концерт играть ему. Нам дадут денег, едрит твою копалку. Много. (Пауза). Всё, значица так.
РОЗА. Что ты орёшь? Он не глухой.
КЕША. Короче, Мартын, мы, чтоб поздравить. Чтоб клоуны скакали – это мы, чтоб торт сто килограмм, чтоб шариков было, чтоб масенький гадёныш и его друзья из детсадика – пийсят штук, мать их ити, чтоб как следует отдохнули б на природе, нажрались б, понадували б, полопали б шарики, ити их мать…
МАРТИН. Их мать тоже тут будет?
КЕША. Мать их? Обяза-а-ательно, понимаешь, брат ты мой, а как же! (Тихо). Чего-то он не рубит ни хрена в нашей русской жизни, а? Третий день тут, пора бы поднасобачиться. Фу, жара, парит, дождя будет. Не могу во фраке, по мне так косоворотка ближе. Я не фрачный артист, едрит твою копалку.
МАША. В точку. И с чего вы взяли, что гадкие? Совсем нет. Мартин, прикиньте: русские дети – весьма и весьма симпатичные, миленькие такие, козявочки такие, с бантиками с такими с разноцветными: синими, красными…
МАРТИН. Что это – “бантики”?
КЕША. Злые все, бантики, в пять лет жизнью недовольные. У банкирши тогда, десять лет дочечке. Скачем и скачем, палкой по голове бьём и бьём друг дружку, в мыле уж, а она: “Ещё хочу, ещё!” И ногой топ, топ, сучка молоденькая. Вот так, значица, Мартын, деньги-то – горбом, горбом, горбиком, едрит твою копалку. У вас-то, поди, они – раз-раз, трёшь-мнёшь и в карман, запросто, ага?
МАША. Знаете, в чём отличие педофилов от учителей? Педофилы любят детей.
КЕША. Я не учитель. Я заслуженный артист, едрит твою копалку налево.
Сидят, не двигаются. Смотрят на Мартина.
МАША. (тихо, Максиму). Ага. Ванька с Пресни. (Громко). И ещё, Мартин, прикиньте: мы будем спать на сцене в спальных мешках, чтоб утром в семь быть готовыми! Детей привезут автобусом, пятьдесят детей, весь детсадик, сыну пять. Пять лет – пятьдесят гостей, прикиньте, вау!
КЕША. В пять – пятьдесят, в десять – пятьсот, в пятьдесят – пять тысяч, на похоронах – полмиллиона.
МАША. Не смешно. Ах, это так романтично – спать на сцене! Вы, Мартин, будете почивать в сторожке, мы уже решили, один. Да?
Улыбается, машет Мартину рукой. Все тоже поднимают правую руку вверх и машут Мартину, улыбаются. Опускают руки. Молчат. Мартин трогает спальные мешки, переворачивает.
МАРТИН. Schlafsaсk. Ja, ja. У вас такие тоже есть приготавливают, делать?
МАКСИМ. (мрачно). Сволочь. Это я не тебе, Мартин, а тому. Хозяину. Скотина. Бармалей. Карабас. Переодел всех посмотреть, обязательно ему надо это было. Мол, так начнёте, а потом – в клоунов. Суть юмора в чём: режиссёр. Станиславский с Немировичем-Данченко в одном флаконе. Посмотрел – и ходу. Как вещи мы, а? Закрыл. Не выйти. Вымрем тут, как мамонты.
КЕША. Не звени ведром. И так настроение – хоть давись. Да ещё этот…
РОЗА. Мне – до коряги. Кто платит, тот заказывает музыку.
МАША (радостно, громко). Милый Мартин! Мы одни посреди Сибири, прикиньте. Нам еды три кило оставили. Понимаете? Зэр гут! Такова актёрская судьба, ах, вау!
МАКСИМ. За сезон сто конкурсов “Мисс – красавица года”, пятьсот дней рождений, триста концертов, сто спектаклей, пять тысяч ёлок, сто “Дней города”. Обрыдло, всё в горле комом, стыдно всё… Артисты, блин. Барахло.
МАША. Заплачь. Если б мы столько провели, мы стали б миллионеры.
Молчат. Воет ветер в антенне. Мартин что-то пишет в блокнот,
бормочет по-немецки.
Максимчик, ну это сказывается общая усталость к концу сезона. Перестань. Ничего. Через пару дней – море, пляж, пальмы. (Пауза). Мартин, скоро пойдёт русский дождь. Ах, говорят, что это такой вау стоять голым под дождём! Говорят, это так возбуждает! Надо попробовать. (Пауза, улыбается Мартину). Тихо как. Мартин, вау, слышите, тишина райская? Будто какая-то ангельская птица пролетела по небу, крылом волшебным тронув нас!
РОЗА. Ага. Тронутые. Птичек пролетела парочка – гусь да гагарочка. Кошмар. (Смеётся).
Маша подняла руку вверх, машет ею Мартину, смеётся, все повторяют вместе с Машей, улыбаются. Опускают руки. Молчат. Кеша кашлянул.
КЕША. Говорят, иностранцы наших анекдотов не понимают. Сейчас проверим. Мартын, слушай!
РОЗА. Что ты орешь? И какой он тебе Мартын?
КЕША. Да я на наш манер. Если громко скажу, так он и врубится.
МАКСИМ. Зовите его “Мартик”, как телят в деревне.
КЕША. Можно. Мартик, слушай русскую укатайку: сидит мальчик у дома, маленький, понимаешь? Кляйн-кляйн, ну? Идет мимо дядька такой, говорит мальчику: “Мальчик, принеси мне из дома воды!” Понял? Мальчик говорит: “Иди к такой-то матери, я ещё ходить не умею!” (Смеётся, показывает Мартину большой палец).
МАРТИН. Да, да. Очень хорошо. Да.
Тишина. Только антенна воет.
МАКСИМ. Надо слово это произнести, тогда смешно будет.
КЕША. (кричит). Мартын, мальчик говорит: “Фак ю, я ещё ходить не можу!” Понял?! (Громко хохочет).
МАРТИН. Мальчик был больной? У него нет ноги?
МАША. Надо слово по-нашему произнести, тогда будет смешно.
КЕША. Мартин, едрит твою копалку, мальчик говорит: “Иди на…”
РОЗА. Хватит! Он не понимает. Во-первых, он немец, во-вторых – пьяный…
КЕША. Пьющий немец – русский, едри его в корень. Мы их победили всё равно. (Негромко поёт). “Хотят ли русские войны?!” (Отрицательно машет головой в паузе). “Спросите вы у тишины!”
МАРТИН. Я понял. Это смешно. Это очень, очень смешно. Это сильно смешно.
КЕША. Если смешно, чего не смеёшься?
МАРТИН. О нет, я смеюсь очень. Внутри.
МАША. Вау, как некультурно, такие анекдоты – прикиньте, что о нас подумают на Западе…
КЕША. Уже не думают. Уже всё ясно. Едрит твою копалку, прынцесса, “некультурно”. А сидеть в туалете и читать газету “Культура” – культурно, нет?
МАША. При чём вы? Где что? Откуда кто? Вы с кем? Я в туалете не читаю.
МАКСИМ. “Культуру” – культурно, а журнал “Театр” – некультурно.
РОЗА. Я запарилась в этой шубе.
МАРТИН. Стоп! Я ничего не понял. Ещё раз. Расскажите всё ещё раз. С начала. Медленно. Итак, зачем здесь приедут дети? Почему театр? Это Tschechow, ja? “Die Mцwe”, ja?! “Чайка”, “Чайка”, ja? Почему мальчик был больной? Он хочет пить? Водка? Всё с начала, ещё раз! Noch einmal, bitte!
РОЗА. Ну нет, хватит уже. Я этого не выдержу. Пошли, поедим. (Дотронулась рукой до скамьи, кричит). Тут покрашено! Куда мы?! Как мы?! Что?! А?! О?!
Все вскакивают, разворачиваются, охают, ахают, визжат. На задах их роскошных костюмов отпечаталась свежая голубая краска. Маша хнычет:
МАША. Ну, блин, как не завезло с утра, прикинь, Макс? Концертные костюмы, прикинь? Директор убьёт! Она знала и не сказала, прикинь?!
РОЗА. Я надеюсь, вы это говорите виртуально? Вы кому это?
МАША. Ага. Спасибо, Роза Ивановна, блин. Ну, прикинь, а? Такое платье, я в нём губернаторский бал вела, прикинь, Максик?
КЕША. У-у, едрит твою копалку! Ацетон поищем, ототрём. Нет – в городе ототрём. Быстро все раздягайтесь! И аккуратно куда-нибудь ложьте в сторону! Значица, быстро все! Быстро! Шевелите помидорами! Все!
МАША. (хнычет). “Раздягайтесь” и “ложьте”, вам начальник сказал! Все!
МАРТИН. Ich auch? Я не сидеть. Я тожеть?
МАКСИМ. Давай до кучи. Тожеть. Сибирец, блин. (Кеше). А как завтра будем?
КЕША. Как, как. Кверху каком. Будем в клоунских костюмах начинать. Да можно и в этих, как засохнет краска – кому какое дело надо? Публика дура – умный не поймёт, дурак не догадается, едри его. Раздягайтесь!
Мартин начал раздеваться. Все кричат: “Стой, стой, не надо, стой, это только русские!!!!”
МАКСИМ. Да это шутка была, тебе не надо!
МАША. Да пусть тоже! (Смеётся).
РОЗА. Ага, вшивый про баню.
МАША. При чём тут баня? Я про актёрскую солидарность всех стран. Пожалуйста, пусть не раздевается. Я же для вас. Я изучаю их актёрскую школу. Я хотела бы посмотреть, как натренированы тела немецких артистов. В смысле, прикиньте, я имела в виду, уделяют ли они время, как мы, русские актеры, речевому и физическому тренингу. Что вы всё понимаете превратно? (Скинула платье на пол, осталась в черной комбинации, машет Мартину рукой, улыбается, кокетничает). Кто как, а я сразу загорать, ещё успею часик-полтора на солнышке.
МАКСИМ. Мария, тут сторонние.
МАША. Господин Штарк, вы меня простите, я по-домашнему, прикиньте, да? У русских актеров так принято, да? Вау, тепло!
МАРТИН. Прошу, пожалюйста. (Фотографирует Машу).
РОЗА. (тихо). Кеш, отправь его туда, в домик, как при нём снять? С чего она взяла, что у русских актеров так принято – перед всеми раздеваться?
КЕША. Мартын, ты сходи, посмотри, побачь там, что есть, там, там, да! Или, Мартын, лови бабочек, концерт до завтра окончен, давай, давай отсюда, бабам надо тут…
Мартин понял, кивнул, пошёл в сторожку. Все быстро снимают с себя костюмы, откладывают в сторону, шарятся в чемоданах и напяливают на себя какое-то домашнее тряпье – халаты, майки, трико.
(Розе). Расстегни мне бабочку, едрит твою копалку.
Разделись-переоделись. Маша всё так же в комбинации, гуляет между рядов Театра. Фраки и платья лежат на чемоданах. Роза, Кеша и Максим садятся в кресла, под солнце. Роза сразу принялась за вязание, которое достала из чемодана.
РОЗА. Горбыль, макаронина длинная, башка с затылком. Пошёл, пошёл своим носом нюхать везде. Зачем он сачок взял? Пионер, юный натуралист, мичуринец. Ладно вам с ним носиться. Сроду из говна каку найдут, на божничку поставят и молятся. (Кеше). Он “голубой”? Впрочем, ты не понимаешь. Я – не сомневаюсь. Радио, телевизор нельзя включить – всё с педерастическим уклоном, невозможно. Эти извращенцы и до нас, в центр России, докатились. И это не виртуально.
МАША. А мне кажется, он – нет.
РОЗА (картинно хохочет). Ха-ха. Да Бог с тобою, золотая рыбка. Давай, давай!
МАША. (села в кресло). Прикиньте, некоторые тут думают, я с нашим гостем из солнечной Германии флиртую. Он наш коллега, мне всё про него любопытно.
РОЗА. Общеизвестно, все артисты там – “голубые”.
КЕША. (закурил). Я не знаю, ребзя, ну, как это, понимаешь, можно – мужика целовать? Ну как это – мужик мужика целует, едрит твою копалку, а? Ну, у него же борода, куревом пахнет, ну? А женские платья они одевают? Нет, ну скажите, ну как это вот они так – любовь у них, что ли, такая, едри его восемь, а?
Солнце ушло, все взялись за подлокотники кресел и пересели, не отрывая задов.
РОЗА. Ты задаешь вопросов больше, чем он. Тебе зачем, как они целуются? Прожил жизнь, не думал про это. Тебе это уже не грозит.
КЕША. А вот как понять, кто у них “он”, а кто “она”? Тот, который пусть даже с бородой, но чай ставит на стол, еду готовит, посуду моет, едрит твою копалку, тот – “она”, да?
РОЗА. Прям киножурнал “Хочу всё знать!” Зачем ты его взял? Пусть бы гулял по городу, смотрел бы наши достопримечательности.
КЕША. Какие у нас достопримечательности? Церковь, плотина, музей, кинотеатр. Прошёл по Кирова, зашёл на Пушкина, Банный переулок – тупик. Директор театра поручил его мне. Как ответственному человеку.
МАША. Как бывшему партайгеноссе.
КЕША. Не твое дело. Хоть бы и так. Подзуживает. Ишь. Кто главный?! Кто в концертной бригаде бригадир?! Ну?!
РОЗА. Да ты, ты, успокойся. (Вяжет).
Солнце снова ушло, все снова взяли кресла, и так же, не отрывая задов, пересели.
МАКСИМ. Что ж им визу-то дали только в июле, на полгода позже, должны были в декабре? Барабанов и бесится, показывать нечего, спектаклей нет, разобрали всю группу по семьям артистов. А тут мы с халтурой, он и толкнул его.
МАША. Мы обязательно поедем туда на обменные гастроли, обязательно! Вон из России! А там я останусь, вот возьму, сбегу от вас, прикиньте. Да! Хоть на голых досках, хоть на простынях в спортзале спать, хоть вот как здесь в спальных мешках на сцене – всё равно, только там чтоб. Тут жизни нет.
КЕША. Родину нашу, Россию предаешь? Эх, свиристелка…
МАКСИМ. Так окинешь взором вокруг – одни пидоры кругом, а геи где?
МАША. Не смешно ни грамма. И он совсем не такой, нечего. Опять тень лезет. Что оно так быстро убегает?
Все посмотрели на небо, снова пересели под солнце.
РОЗА. Он надоел мне до смерти. Каля-маля, каля-маля.
МАША. Он говорит по-русски лучше вас, Роза Ивановна. Я как преподаватель сценречи говорю вам. У него опора есть.
РОЗА. Да Бог с тобою, золотая рыбка. Свободна. Вы, детка, очень хотите скандала. Его не будет, не дождетесь. И не опора у него, а пузо. Длинный, а пузо.
МАША. Я вам не детка.
МАКСИМ. Не трогайте Машу!
РОЗА. Пусть не задирается. Не виртуально.
КЕША. Тише, товарищи, мы ж один коллектив ж, едри его налево.
МАША. Тут нет товарищей давно. Тут только господа и дамы.
КЕША. Ну, господа и дамы, едри вашу – мы ж один трудовой коллектив ж, давайте дружить, японский папа. Стыдно ж перед загранью, а?
Мартин идет из сторожки, все улыбаются, машут руками, кричат, как ужаленные:
ВСЕ. Мартин, Мартин, идите к нам, вот стульчик, садитесь, позагораем, тут есть местечко, солнышко, русское солнышко, сибирское!
Мартин сел, вертит головой, фотографирует, улыбается.
РОЗА (тихо, Кеше). Ну что он нас в таком виде снимает? Потом толкнет в порножурнал. (Громко). Ты заметил, Иннокентий, как тут тихо? Дома трамвай под окнами бряк да бряк с шести утра, бряк да бряк, бряк да бряк. Мартин, это я сказала виртуально. Вообще-то, у нас в России тихо. Да, Кеша?
МАША. (негромко, Максиму). Прям “народная артистка”, играет и играет, как не надоест. Прикинь, руки по локоть в крови, всю жизнь живой кровью питалась. Сидит, зубы рашпилем точит. Сколько артисток сожрала. Но я – не дамся. (Громко). Мартин, вау, зэр гут, гутен таг!
РОЗА. (громко). Мартин, хотела вам сказать, если поймете, конечно. Господи, как мне хочется, как я хочу, о, как я хочу! Мартин, я хочу этим летом в отпуске, ну, со дня на день, засесть и перечесть “Анну Каренину” и “Преступление и наказание”! Так смертельно хочется, бесконечно, безумно! Понимаете? (Вяжет).
МАРТИН. Я понимай. Достоевский, да, да! Он играл в карты!
РОЗА. (тихо, Кеше). В какие карты играл Достоевский? (Громко). Я говорю: хочется перечесть “Анну Каренину”, понимаете? Это наша великая русская литература, понимаете? Это краеугольный камень, так сказать, уклад, здоровье нации – кстати, где оно, ау?! – могучая основа нашей русской жизни, наша русская душа, так сказать. Просторы и равнины. Степи и реки. Холмы и пригорки.
МАРТИН. Что вы вяжете?
РОЗА. (улыбнулась Мартину, поправила очки). Маечку.
МАША. Мартин, Роза Ивановна хочет сыграть Анну Каренину. Хотя Анна была молодой дамой, ну да ладно – сцена лет пятнадцать скидывает. Самое страшное, Мартин, когда Анна Каренина вдруг начинает чувствовать себя Вронским. Понимаете? А “Преступление”-то, Роза Ивановна, зачем? Вам там ролей нет. А-а, старушку-процентщицу? Ой! Неужли на Соню Мармеладову нацелились? Ну дак, вау – поздравляю. (Смеётся).
РОЗА. Свободна. (Вяжет).
Мартин встал, ходит по сцене, пробует на прочность доски, цокает языком.
КЕША. (Розе, негромко). Единственное, чему я завидую в этом немчурёнке, так его чистым, ровным зубам. А мои – расшатанные, гнилые, старые, едрит твою копалку в рот. И волос у меня на голове на одну драку осталось. (Громко). Я говорю, Мартин – гут зер, Гитлер капут, хенде хох, фройндшафт, да, да!
РОЗА. Ты, надеюсь, это виртуально? Немец как немец. И зубы у тебя, как зубы. Ну вот что оно по сцене шляется?
Солнце ушло и все опять встают, пересаживаются, чтобы попасть в лучи. Сели, успокоились.
МАКСИМ. В чём суть юмора: вы о нем, как о лошади – зуб, зубы?
МАША. О, у меня зубки ровные! Зубы, рот – наша профессия. (Роза картинно хохочет). Каждый всё понимает в меру своей испорченности. Ну раз молодые, зубы здоровые, дак что теперь делать? Не всем же старухами быть.
РОЗА. Молодость – недостаток, который быстро проходит.
МАША. Прикинь, Макс, афоризмы из перекидного календаря.
РОЗА. Свободна.
КЕША. Да сидите, загорайте, едрит твою копалку, надоели, лаются…
МАША. Слушайте, как вы надоели со своей присказкой. “Едрит твою” да “едрит твою”. Хватит уж, тут иностранцы. Прям как пейзанин из села уральского. Банальные люди. Что он о нашей Родине подумает, о России, о русской душе?!
МАКСИМ. Да что ты к ним пристала?
МАША. Никто к ним не пристал. Я вообще загораю. Ну вот, солнце опять ушло.
Все пересаживаются, молчат, загорают. Маша громко, улыбаясь Мартину:
Мартин, прикиньте, у нас в России появилось много богатых-пребогатых, которые покупают вишнёвые сады, так сказать…
РОЗА. Лекция.
МАША. Да. И вот у богатых – прислуга, прикиньте. И вообще-то, в амбаре, ну, в конурке в этой, у хозяина у нашего спит прислуга. Он очень богат.
РОЗА. Не духовно, Мартин, не духовно.
МАКСИМ. А мы кто?
МАША. Мы не прислуга.
МАКСИМ. Засунь гордость свою куда, знаешь?
РОЗА. Она давно её засунула.
МАША. Ах, не было бы тут Мартина…
РОЗА. И что?
КЕША. Молчите! Мы все её, гордость, туда засунули, едри его в дышло!
МАША. Я – нет. (Тихо). Старая маразматичка, надоела. Да в гробу я тебя видала, в белых тапочках.
КЕША. (вдруг выдохнул с силой, сжал зубы). Ы-ы-ы-ых, как я вас ненавижу!!!! И тебя, Машундия, и тебя, Макся.
МАКСИМ. Здрасьте? А в чём суть юмора?
КЕША. До свидания! Значица, так. Вы нам как дети по возрасту, вроде, и мы, едри вас, должны вас любить и жалеть, а ненавижу. Будто не двадцать лет разница, а сто. И кочевряжатся, и гундосят. В машине, ехали как, ей дует: “Закройте окно!”, а ему кондиционер подавай – в “Жигулях” кондиционер, чеканулся?! Шофер чуть в столб не въехал, как он про кондиционер сказал, едри его в смородину! И то им не так, и то не по-ихнему! Кончайте вы оба выёживаться! Сидите по уши в говне, и расслабьтесь, и получайте удовольствие! (Орёт). Ясно вам, кролики бесхвостные?!
МОЛЧАНИЕ.
РОЗА. (красилась, перестала, рот открыла). Кеш, ты чего? На тебя что нашло? Это же у нас так, разминка такая каждый день, привыкнуть надо, нет? Мы ж не со зла, да ведь, Машечка?
МАША. Да ведь, Розочка Иванновочка. Иннокентий Петрович, вы чего? Или – молчком сидеть? Мы упражняемся в сценической речи. Да ведь, Макся? Зачем кричать?
МАРТИН. (со сцены). Я не понял конфликт?
КЕША. (сквозь зубы). Какие твои годы. У-у, едрит твою.
МАКСИМ (вскочил, кричит вдруг). Кто ему дал право ос-кор-блять?!
МАША. Тихо, Макся, не заводись, хотя – нет, да, как вы смеете ос-кор-блять?
МАКСИМ. Да помолчи ты, не лезь!
МАША. Кто?
МАКСИМ. Да ты! Тут не с тобой разговаривают! Отвечайте?! (Маше). Так что я не засунул ещё. Поняла?!
МАША. Чего не засунул?
МАКСИМ. Мою гордость! Она у меня есть, как видишь! Отвечайте?!
Максим сел – нога на ногу, качает ногой со всей силой.
МАША. Какая гордость?
КЕША. Я что должен сказать? Я тут главный! Я бригадир!
РОЗА. Ты, ты. Так, ребята, тихо. Я всё понимаю, у всех нервы, но хозяин нам платит? Так что всё. Представьте себе, что вы эти бумажки с иностранными дядьками считаете. Он даёт нам за два часа пять наших театральных зарплат. Мало? Вы поедете на море, мы – на другое.
МАША. Читать “Нюру Каренину”!
Все взяли стулья и, не отрывая задниц, пересели к солнцу.
РОЗА. Хоть бы и Нюру! Хоть бы и Каренину! Кому какое дело?!
МАКСИМ. Да я ГИТИС закончил! А Маша – ВГИК!
РОЗА. И что? Я – “Щуку”, Кеша – “Щепку”. Какая разница – “Щупку”, “Пупку”? И что? Мы-то когда кончали, тогда были педагоги, ого-го-ги! А сейчас кто? Их самих учить на сцене играть надо! Нет, я не к тому, я не про тебя, Маша. Тихо! Просто вот что: мы все с высшим образованием, вот что только это доказывает. Кеша, натри мне спину кремом, а то я сгорю.
МАША. Всё, хватит! Я спою Мартину русскую песню! (Запела громко). “Ах, Жигули вы, Жигули, ах до чего ж вы довели…” Я и петь могу, Мартин!
МАРТИН (Максиму). Почему она поет про машину?
МАША. Я не про машину, а про Жигули… А, ну да. Про машину.
МАРТИН (трогает мангал). Was ist das?
КЕША. Для шашлыков, едри его. Дети будут есть, пивом запивать. Русские дети в пять лет пьют по-чёрному. Вот так. Такая вот тяжёлая у русских жизнь.
МАША. Нет, Мартин, не слушайте, шутка – их родители.
КЕША. Завтра будут шашлыки. Сосед зарезал свинью. Парная свининка. Понял? Швайн, парная, понял? Ай, объясняйте вы!
МАРТИН. Парная? Два штук? Два свинья?
МАКСИМ. Нет, одну, швайн. Но вкусная. Он ее, свинью – чпок! – пристукнул, понимаешь?
МАРТИН. Зачем он убил свинью?
МАКСИМ. Зачем убил?
МАРТИН. Сосед, да, зачем убил? Свинью?
МАКСИМ. Не знаю. Надоела она ему. И взял, и убил свинью. У русских так. Суть юмора в чём: свиней убиваем. Тебе-то, поди, дадут шашлыков. Нам – нет. Не положено. Обслуга потому как. Будешь есть шашлыки?
МАРТИН. Нет. Я не могу кушать свинью, которую я знал.
КЕША (кричит). А ты ее не знал! Она у соседа жила, япона распопона, едри его на все стороны, не врубается в нашу жизнь, ребзя, а? Да что это, а?!
РОЗА. Тихо!
МАРТИН. Мне надо, чтобы она жила в магазине. Если она рядом, знакомая – я не умею. Пожалуйста, медленно, ещё раз – почему он убил свинью?
Над двором очень низко, так, что все инстинктивно пригибают головы, пролетает самолёт-“кукурузник”. У Мартина звонит сотовый, он отвечает и быстро начинает что-то говорить по телефону, смеётся, машет руками, ходит по сцене.
РОЗА. Заманал. Каля-маля, каля-маля.
МАША. Мы туда поедем на гастроли, прикиньте, помните это. Ублажайте его.
РОЗА. Отыграем этот долбанный день рождения и уедем. Да, Кеша? Свалим в отпуск, на море. Последний бой – он трудный самый. О, скорей бы!
МАКСИМ. Мы тоже на море.
РОЗА. Море большое, мы там не встретимся.
МАКСИМ. Сто процентов встретимся. Отрицательные частицы притягиваются.
Солнце ушло, все пересаживаются, Мартин перестал говорить по телефону, улыбается.
МАША. Мартин, садитесь с нами. Кто вам звонил?
МАРТИН. Мой друг. Там очень хорошая погода.
РОЗА (тихо). Я ж говорю вам. Друг. (Громко). И больше ничего не сказал?
МАРТИН. Нет. В Германии очень тепло. Я выходил в прямо эфир наше радио “Deutsche Welle”, рассказал про Россия. Я буду выходить в эфир кажные полчаса. Можно?
КЕША (тихо). Да выходи куда хочешь кажную минуту хоть, едрит твою копалку. Мы сидим как в тюрьме, едри его настежь, не можем даже до ветру, а он в эфир выходит, а?
РОЗА (тихо). Здорово. Полялякал долларов на пятьдесят про погоду.
МАША (тихо). Не считайте чужие деньги. Прикиньте, значит, может себе позволить. (Громко). Мартин, разденьтесь, позагорайте с нами. Нет?
МАРТИН. Нет. Солнце – вредно, ультрафиолет. Я ловить бабочек.
РОЗА (картинно хохочет). А что их ловить – вот одна, уже готова!
МАША. Зависть – дурное чувство, Розочка Иванновочка. Да, я готова. Никто не виноват, что я молоденькая бабочка, у меня всё впереди.
РОЗА. Свободна. Да, да, всё спереди. (Вяжет, хохочет). Ха-ха-ха. Ну, парочка – баран да ярочка.
МАША. Скажите, Мартин, что такое “Штарк”, ну, ваша фамилия? В смысле, как переводится? У русских каждая фамилия что-то значит. Я – Петрова, или – “дочь Петра”, был такой царь у нас, Пётр дер Ерсте, дер Гроссте, первый и большой царь, андестенд? Максим – Печкин, от слова “тёплая русская печка”, Иннокентий Козлов – от слова “козёл”, ну, такое животное, Роза Крысова – от слова “крыса”, тоже животное, ну, такое, в театрах живет, жрёт бутафорию…
РОЗА. Свободна. Моя фамилия – “Жемчугова”.
МАРТИН (пишет в блокнот). Чем-жу-го-ва.
МАША. Жемчугова, Мартин, Жем-чу-го-ва. Но это сценический псевдоним, кто ж не знает? (Улыбается). А на деле-то “Крысова”, прикиньте? Ну так что ваша фамилия, Мартин, значит?
МАКСИМ. “Штарк” – значит: сильный. Я знаю. Мне надо взять фамилию “Швах” – слабый.
МАША. Вау, как точно!! Вы, херр Штарк, сильнятка такая, действительно очень, очень сильный, я это прям вот сейчас кожей почувствовала!
МАРТИН. Да, да… Ja, ja, ja! Stark! Stark! Сильный! Сильный!
Мартин смеётся, поправляет очки, машет сачком, задрал рукав майки, играет хилыми бицепсами. Снова фотографирует, что-то пишет в блокнот.
Солнце ушло, все, не отрываясь от кресел, опять пересели.
Маша улыбается Мартину, сплетает и расплетает тоненькие косички, которыми она украсила всю голову – косички в разноцветных тряпочках.
МАКСИМ (тихо). Кончай его клеить. Он мужиковед, видно ж. И он уж совсем косевич. Надринькался за день. (Громко). Ага, Мартин? Зэр гут! Фу, блин… Пьеса называется: “В каменном мешке”.
МАША. Тише, я для вас же, контакты напрямую устанавливаю. (Громко). Итак, Мартин! А какой в вашем театре репертуар? Что вы там играете, расскажите?
МАКСИМ. Суть юмора в чём: ни до ветру, ни по саду гуль-гуль. А во флигеле окон даже нет, не вылезешь в сад.
МАРТИН. А где мы спать?
РОЗА. Начинается: “Я не могу дормир в потёмках”. Ну зачем ты его взял?
КЕША. Ты, Мартын, будешь спать в амбаре. Там, флигель, куда ты ходил, ага? Мы – на сцене, у нас спальные мешки. Хозяин дал. Понял, едри его зайца мать?
РОЗА. Что ты орёшь? Он слышит.
МАРТИН. А где будет спать молодой человек? Который ушел?
РОЗА. Я ж говорю – молодыми людьми интересуется.
КЕША. Охранник и садовница, как барин уехал, почапали в сельский клуб на танцы. До утра не появятся. Ихь бин геганген, понял? Геен-геен, ферштеен? На танцы, тут танцы. Ферштеен? До утра не придет, едрит его копалку в стол.
МАРТИН. А-а, tanzen, tanzen. Что такое “едрит его копалку в стол”?
КЕША. Не обращай, едрит твою копалку. Да что оно привязалось, слово-паразит, слово-вошь, едрит твою копалку?!
МАРТИН. Тут есть покушать, кушать?
Пошёл к столу. Снимает салфетки, нашёл кучу еды, принялся что-то жевать, во всё заглядывать, всё пробовать.
Это от хозяин? Он вычитать ваш гонорар? Это русская кухня oder европейская? Русская кухня очень жирная. Вчера Максим делать курицу. У нее было четыре крылья! Я видел!
МАША. Это был суповой набор, там были кости и четыре крыла куриных!
МАРТИН (не слушает). Это что, это едят? Тут есть водка! Это что? Помодоры? А-а-а, помодоры! Это вонюет! (Жуёт, пьёт).
РОЗА (громко). “Помидоры”! “По-ми-до-ры”! И не “вонюет”, а “воняет”! (Тихо). Как муха под ухом. Деловой, быстро жратву нашел. О, жрёт. Чемпион по котлетометанию. Что там может вонять? Я ж говорила – он хронический дриньчуган.
МАКСИМ. Босс кинул кило клубники, ништяки-остатки с барского стола – девать некуда, всё равно выкидывать.
РОЗА. Мы не гордые, сожрём. Мартин, простите, мы все немного не в форме, я вот так, пройду к столу, посмотрю, что там есть поесть, ладно, гут?
МАРТИН. Gut. (Быстро фотографирует Розу Ивановну).
Роза прошла к столу, прикрываясь полотенцем. Все стоят у стола, чавкают, едят. Иннокентий сидит в кресле, курит.
РОЗА. Богато, богато, мощно. Кешечка, иди, съешь чего, пока есть. А то тут прям как с голодного края все – кинулись.
МАША. Умрешь с вами. Макс, натри мне спинку кремом от загара. Ага, ниже, ниже, три ниже, вот так…
Стонет, смотрит внимательно на Мартина, ест землянику, медленно кладет её в рот. Мартин поправляет очки, улыбается, вдруг увидел бабочку, побежал с сачком за нею.
РОЗА. Кеш, посмотри, она делает это как в порнофильме.
МАША. О-о, да вы порно смотрите, гляжу, Роза Ивановна?
МАРТИН. Вы любите порно? (Быстро что-то записывает в блокнот, фотографирует Розу Ивановну).
РОЗА. Ну, ну, Мартин, вы зачем плёнку на меня тратите, не надо?! (Негромко, сквозь зубы, продолжая улыбаться Мартину). Этот папарацци меня достал, чувствую себя леди Дианой – вот-вот мы врежемся в столб, достал, у него все вопросы и вопросы, без остановки: а что это, а почему это, а почему то? (Громко). Это же я виртуально, Мартин! “Девять с половиной недель” – не порно! Эротика! Даже детям разрешается! Россия ведь сильно приобщена к мировой культуре, Мартин, у России огромный потенциал, мы ведь тут не лаптем щи хлебаем, как думают там некоторые, как бы это вам популярно объяснить, мы великая нация, ой-ой-ой какая нация, да, Кешечка? (Ест).
МАША. Понятно. Милый, ты три, три, хорошо, ниже, ниже, вот так, так…
РОЗА (ест). Потрясающе, крутит у него под носом с чужими мужиками, а он прижучить её не может, втык сделать, обабился.
МАКСИМ. Во-первых, он иностранец, я сам ей приказал быть с ним повеселее. Во-вторых, он “голубой”. Да, Мартин? “Голубой”? Ты отвечай: “Да!” и всё будет в порядке. Да? “Голубой”?
МАРТИН. Да. “Голубой”. (Смеётся).
МАКСИМ. Ну вот.
МАША. Ничего подобного. Мартин, скажи: “Найн, найн, найн, нет!”
РОЗА. Какая испорченность. Человек не понимает, а он – гадости.
МАКСИМ. Ай да помолчите! Сами-то вы?
РОЗА. Свободны.
МАША. Первый раз в этом году ем землянику. Загадаю желание! Загадала. (Смотрит на Мартина, строит ему глазки. Хихикает. Максим кашляет). Макс, я же контакты, ну? Вот, Мартин, теперь я расскажу вам анекдот, меня вы поймёте и будете смеяться. Значит, бежит заяц по лесу, ага? А навстречу, прикиньте – козёл, вау! Заяц говорит: “Эй, козёл, как добежать до опушки?” Козёл показал ему, заяц бежит дальше, вдруг из кустов – пять козлов выходят и тот козёл, что зайцу встречался, говорит зайцу: “А за козла ты щас получишь!” (Хохочет, Мартин тоже). Он понял, понял! Понимаете, да? Говорит так зайцу: “А за козла ты щас получишь!” Это не имеет к вашей фамилии отношения, Иннокентий Петрович. Просто – анекдот. Ах, я переоденусь во что-то пооткрытее, чтоб загореть, позвольте? Вау! Я как чувствовала и взяла купальник.
Встала, пошла на сцену, за занавес. Кричит оттуда:
Вау! Занавес механический, представляете? О, бабла у людей, прикиньте, вау! Нажми кнопку и занавес поедет. И туда-сюда будет ездить. Здорово!
РОЗА. Не трогай ничего, сломаешь. Он, поди, стоит как остров в море.
МАША. А за козла ты щас получишь. Да что я, с банана слезла, как некоторые, чтоб ломать?
МАКСИМ (пошёл по двору, заглянул во флигель). Тут две кровати. И впритык. Охранник не придет до утра, а если придет – надо оставить ему кровать и кто-то из нас ляжет. Мартин тут, да. А остальные на улице?
МАША. Я буду спать на сцене! Я и мазь от комаров взяла. Романтика! О, вау, спать на сцене!
РОЗА. Ты на ней всегда спишь. Как выйдешь в спектакле – ни огня, ни романтизма, ни шарма – спишь. (Жуёт что-то). Кеша, ну иди, поешь? А то этот всё подметёт…
МАША (из-за занавеса). Мартин, русских артистов раньше за греховность нашей профессии хоронили за оградой кладбища. О, да, наша профессия греховна, греховна, мне страшно, что я актриса!
РОЗА. Ой да ладно. Кто бы говорил, а не ты: “Наша профессия!” Ты какая артистка? Ты нюхала нашу профессию? Кто говорил вчера: “Наша профессия связана с приятным времяпровождением!”? Кто, ну? Не ты?
МАША. Да я вам назло сказала!
РОЗА. Не нюхала ты нашу работу, когда строку диктует чувство и дышит почва и судьба! Не читки требует с актера, а полной гибели, всерьез, ясно? Нюхала она!
МАША. Вы нанюхались её, гляжу.
РОЗА (ест). Да уж, детка, да уж, поиграла уж, это было не виртуально, есть чему позавидовать некоторым, есть, чего уж!
КЕША. Хватит, едрит твою за ногу, хорош, ну?!
МАША. Оля-ля! (Нажимает кнопку и занавес раскрывается).
Маша стоит на сцене в купальнике, изображает Мерлин Монро.
Ну, как я вам?
РОЗА. Никак. (Ест). Доска два соска.
МАША. Я не вас спрашиваю. Мартин? Ну? Я только белая, молочная, но скоро, скоро на юге загорю. Сгорю, сгорю, как мотылек! (Смеётся). Максимчик! Принеси мне винца, стакашечек. Мартин, русская актриса должна много пить. Чтобы нервы, нервы, нервы, нервы были расшатанные, чтоб всё было на пределе, понимаете? Чтоб выйти и бухнуться в омут страстей!
РОЗА. Пей – не пей, тебе не поможет.
МАША. Максима, принеси сюда, я похожу по сцене и, прикиньте, попредставляю, что я играю кого-то большого-пребольшого.
РОЗА (ест). Ага, кушать подано.
МАША. Ну, скажем, я играю Нину Заречную. Пока ее играет Роза Ивановна. Ведь Розе Ивановне всего пятьдесят четыре, а Заречной было двадцать. Ну вот.
РОЗА. И не пятьдесят четыре, не ври.
МАША. Ах, да, забыла – шестьдесят! Мартин, идите ко мне. Встаньте, я сыграю с вами, будто вы Треплев. “Я не опоздала? Конечно, я не опоздала…”
МАРТИН (улыбается). Nein, nein, nein, нет, нет, нет… Ich muss deine Hдnde kьssen. So steht es bei Tschechow, nicht?
МАША. Что? Вы не помните ремарку? “Целует ей руки”! (Хохочет, протягивает руки Мартину). Итак! “Весь день я беспокоилась. Мне было страшно, я боялась, что отец не пустит меня. Но он сейчас уехал с мачехой. Красное небо, уже начинает восходить луна, и я гнала лошадь, гнала…”
МАРТИН. Я знаю это по-немецки. Tschechow, ja, ja Tschechow! Я играю это!
МАША. О, гениально! Вы будете по-немецки, а я по-русски. Вау! Я знаю всю роль назубок, я жду, когда по дороге на спектакль Роза Ивановна подвернет ногу, а лучше сломает её, а я – тут я: я могу это сыграть, я, и сыграю!
РОЗА. Свободна. Не дождёшься.
МАША. Итак, ваши реплики, Мартин?! Пропустим кусочек и сразу к делу. Прикиньте, да? Помните там, про поцелуй, да? “Меня тянет сюда к озеру, как чайку, мое сердце полно вами…”
МАРТИН. Sind wir allein. “Мы одни”.
МАША. “Кажется, кто-то там…” Ну? Ну, что же вы, Мартин? Какая ремарка там? (Хихикает).
МАРТИН. Ein Kuss. Поцелуй.
МАША. Ну, вперед, поехали, куссссайте, куссссайте – публика ждет!
Целует Мартина. Тот облизывает губы, стоит, молчит.
“Это какое дерево?” (Тычет пальцем в Розу). Это дерево – Роза? Ах, нет! (Хохочет). “Ах, вяз? Отчего оно такое тёмное?”
РОЗА. “Ах, в вашей мало действия, одна только читка, а в пьесе, мне кажется, непременно должна быть любовь…” (Хохочет, хлопает в ладоши). Гениально! В немецком театре, должна тебе сказать, не целуются в губы. Это не гигиенично. Да и в нашем тоже. А ты лезешь. А ему неловко тебе это сказать.
МАША. “…сказала графиня, сбледнула с лица и покрылась матом”. А за козла ты щас получишь. А у нас целуются. И ещё раз, Мартин! О-о-о-п!
Целует Мартина ещё раз. Молчание.
РОЗА. Весь репертуар выдала. Тюрю-пупурю.
МАКСИМ (стоит у стола, ест, пьёт). Да пусть резвится. Вам-то? Жратвы много. Дресторан прям. Это не переводится, Мартин. Запиши слово: “Дрес-то-ран”. Непереводимая игра слов. Понимаешь? Иди, ешь.
МАША. Наливай, Макся, ну? На нашем стриту холидей! (Смеётся). Мы с Мартином выпьем! Мартин, там есть русские пироги с яблоками, мясом, капустой – хотите? Как это? Пироггэ, пироггэ с капустой, яблоками, мясом!
МАРТИН. Всё сразу вместе? Нет, нет, я не буду.
МАКСИМ. Да прям, вместе. Всё отдельно. Фу, наелся. Аж в животе булькает.
РОЗА. Кеша, ну иди, съешь чего, а? Я ведь одна всё съем. Ну, Кеша, поешь, а?
Иннокентий долго молчал, сидел в кресле, хотя солнце ушло давно и он оказался в тени. Вдруг Иннокентий прокашлялся:
КЕША. Выпить там есть?
РОЗА. Что, Кеша?
КЕША (помолчал). Я тебе не Кеша. Меня зовут: заслуженный артист республики, почетный гражданин города, кавалер ордена “Знак Почёта” Иннокентий Петрович Козлов, едри вас в коромысло, в репей!!!
РОЗА. А?
КЕША. Я выпью водки.
РОЗА. Кеш, ты… Ты это… Только, Кеша, чтоб не в это… Не впадал чтоб в это, в как его, в, Кеша, ну, в меланхолию. А? Я понимаю тебя, грустно, ты устал к концу сезона, накопилась общая усталость. Поешь, а?
Кеша встаёт, наливает и залпом выпивает водки – стакан, два, три.
Все остолбенели.
МАША. У нас завтра выступление ответственное. Иннокентий Петрович, Роза Ивановна, а вы, а мы, а ну, и где, и что, и после, и как, и вот?
КЕША. А?! Кто-то против?! Кто главный?! Мартын, иди сюда. Пей. Пусть узнает Россию. Питие есть веселье Руси. Так, Мартышечка? Так. Так. Что, буржуазия, нагегемонился на халяву?! Пенис бревис, вита лонга, да? Знаешь, как переводится, ты, ёпсель-мопсель?
РОЗА. Не переводи! Знаем! Кеша, Кешечка, ты что, ты что, ты что, что?!
Все стоят у стола, не двигаются. Кеша выпил ещё. Ещё и ещё. Повернулся
к Мартину.
КЕША. Мартышечка, ты, ты, ты, ты, ты, только ты один, ты – повернул глаза зрачками в душу! А там повсюду пятна черноты, понимаешь?! Шекспир, “Гамлет”. Дай, я тебя поцелую, как мужик мужика целует. Проверю, что это такое значит, значица так. (Схватил Мартина, обнял его, поцеловал в губы. Пауза).
РОЗА. Всё. Понеслась душа в рай, а нога в милицию. Кеша, зачем?! Отпусти, что ты пристал?! В губы негигиенично!
КЕША. На сцене. А в жизни можно. А ничего. (Пауза, Мартину). Ты что, рыбу ел? Плевать. Дай я тебя ещё раз, взасос поцелую, Мартышечка! Мартирьян Мартиросян Мартиросович! Дай, со всей силой! А то жизнь кончается, а я и не знаю, что это такое. Раз у вас там мужики друг друга любят, дак и мне надо проверить, как это?! Мы ж к вам поедем с обменными гастролями, мы должны опытом обмениваться, ага? Экстив, пэссив, найн?
МАРТИН. Wie bitte? Das habe ich nicht verstanden. Bitte noch einmal!
КЕША. Ух, как я его по-русски поцеловал, он аж русский язык забыл! Это не по-вашему, сю-сю-сю, по-немецкому! А по-нашему поцеловал, чтоб аж до костей пробрало!
РОЗА. Простите, я лягу. Отбой. Пора спать. Я пойду, прилягу в мешочек. Простите, я залезу в куколку в свою.
Пошла на сцену, быстро залезла в спальный мешок, только голова выглядывает. Мартин бежит к ней, фотографирует.
Пожалуйста, господин Сильный, не снимайте меня, я госпожа Слабая! Хватит. Ну?! Господи! Пронеси, Господи, в этот раз! Аве, Отче, чашу эту мимо пронеси, а?! Господи, Господи, за что я такая несчастная, мамочка… Утром рано вставать всем, давайте тоже, ещё раскладывать костюмы надо, гладить, реквизит, шары надувать, гирлянды вешать по-новому, репетировать… Господи!
Смотрит на колосники, плачет, кусает губы. Маша и Максим замерли с набитыми едой ртами, перепугано молчат, смотрят, выпучив глаза, на Иннокентия, который всё пьёт и пьёт водку – стакан за другим.
МАКСИМ. Иннокентий Петрович, может, не стоит теперь уже совсем как бы суть юмора в чём. Нет?
Кеша, не отвечая, пошел, покачиваясь, по двору, сигаретой хлопает шарики, смеётся, вошёл на сцену, лёг на доски рядом с Розой. Руки раскинул. Молчит, смотрит вверх.
РОЗА. Что?! Кеша, не пугай?!
КЕША (хрипит). О, сцена! О, сцена моя! О, цена моя! О, цена мне! О, сцена, о, сцена!!!! О, чайка! Кулисы! Занавес! О, о, о, о!!!!!
Все молчат. Иннокентий вскочил, дико, страшно зарыдал, бьется головой об доски, подбежал к авансцене, кричит в зал:
“Тройною бездонностью мир богат! Тройная бездонность дана поэтам! И разве поэты не говорят! Только об этом! Только об этом! Тройная правда и тройной порог! Поэты, верному верьте! Только об этом думает Бог! О человеке! Любви!!!! И смерти!!!!!”
МАКСИМ. А?
МАРТИН. Sehr interessant! (Фотографирует Кешу, бегает вокруг сцены).
КЕША. “Где нет нутра, там не поможешь потом! Цена таким усильям – грош! Лишь проповеди искренним полетом наставник в вере может быть хорош! А тот, кто мыслью беден и усидчив! Кропает понапрасну пересказ! Заимствованных отовсюду фраз! Все дело выдержками ограничив! Он, может быть, создаст авторитет! Среди друзей и дурней недалеких! Но без души и помыслов высоких! Живых путей от сердца к сердцу нет!” (Пауза). Вот что я играл, вам и не снилось, каки этакие, сейчас такое и не ставят! Ясно?! Я дурак, да? Я партайгеноссе, да? Я покажу вам! Каждая пьянка должна быть партийной работой! Да моими волосьями все сцены по всей России усыпаны! Да я прошёл огонь, воду и медную трубку! Господи, на что ушла жизнь?! На какую шваль?! На них!
МАША. Ну вот, спасибо, мы же и кака. А вы мнака? И не кричите. Это что у вас – творческий запор мыслей, поток слов? Раз так, я тоже знаю стихи: “Что пожелать тебе, не знаю! Ты только начинаешь жить! От всей души тебе желаю с хорошим мальчиком дружить!” Нет, ещё лучше: “Дело было в январе! Стояла елка на горе! А возле этой елки жили злые волки!” (Заплакала). Кончайте вы. Тоже мне, Гамлет, принц гадский.
КЕША. Это “Фауст”, дура! “Когда всерьез владеет что-то вами, не станете вы гнаться за словами! Пергаменты не утоляют жажды! Ключ мудрости не на страницах книг! Кто к тайнам жизни рвётся мыслью каждой! В своей душе находит их родник!”
МАША. Прикиньте, мы поняли уже, что мы кака, поняли, поняли, поняли, поняли, спасибо. Не напрягайте пипл. Кончайте нам спагетти на уши вешать.
РОЗА. Кеша, Кеша, Кеша, Кеша, Кеша, Кеша, Господи, он четыре года не пил, и вот назюзюкался! Он заквасит на неделю! Он вам покажет свою коронку, все номера свои, вы в обморок упадёте! Господи, Кеша?! Как мы вызовем сюда бригаду купировать запой, никак, всё закрыто, он же запойный, теперь начнётся, что будет, Кеша, Кеша, Кеша, Кеша, Кеша, иди, ляг со мной, в мой мешочек, и это перед иностранцем, Кеша, не надо, ты луч света в тёмном царстве, ну, а?!
КЕША (рыдает). Я нуль, я нуль, я пустое место!!! (Кричит, поёт). “О, сцена, свободная как небеса! Ты дай мне побольше простора! Умчится мой поезд на стыках звеня-а-а-а! Умолкнут былые оркестрыы-ы-ы! И кто-то ля-ля-ля-ля-ли-ля-ля-ля! На сцене займет мое место!” (Рыдает).
МАША. Все смешалось в доме Облонских. И Пугачеву, и “Фауст”, всё в кучу, прикиньте.
РОЗА. Да никто ещё не занял твоё место, успокойся, Кеша, Кеша, Кеша, Кеша!
МАКСИМ. Я понимаю от чего он это. Мартин, нас замуровали. Суть юмора в чём: мы в застенке. Мы не можем выйти сусликам позвонить. Нервы сдали.
МАША. Каким сусликам?
МАКСИМ. В туалет выйти!
МАША. Иди, звони, вон дверь, выйди!
МАКСИМ (бежит к воротам, стучит в них). Выпустите нас, а ну, выпустите?!
РОЗА. Да при чем тут?! Не видите?! У него запой начался! Вы не знаете, что это такое, а я знаю! Вы не видели в запое артиста Иннокентия Козлова, Кеша, Кеша! Он вам натворит такого, он вам все костюмы в ленты порежет, он вам, он вам, Кеша, Кеша?!
МАРТИН. Почему Кеша плачет?
РОЗА. Не лезьте! Это водка плачет! (Рыдает).
МАРТИН. Водка может плакать?
КЕША. “Кто вносит в шум разрозненности жалкой аккорда благозвучье и красу?! Кто с бурею сближает чувств смятенье?! Кто грусть роднит с закатом у реки?! Кто подвиги венчает?! Кто защита Богам под сенью олимпийских рощ?! Что это?! (Пауза). Человеческая мощь, в поэте выступившая открыто!” Я художник! Я поэт!
РОЗА. Ага. Ты. В тебе. Сибирский Фауст. “Окает”, “эгэкает”. Кеша, ляг, а?
КЕША. Да, во мне! Молчи! Я презрел суету, поехал за искусством в провинцию! И я нашел его!
МАША. Кого?
КЕША. Кого надо! (Рыдает, встал на колени, целует сцену). О, сцена, миленькая моя, новенькая-нецелованная! Нецелованная, ненамоленная сценочка! Почему у кого-то, кому не надо, есть сцена, есть театр свой, а мне надо и у меня нету?! А?! Почему ему дана сцена, ему дан театр, а?! На один день тебя сделали! Завтра тебя сломают, миленькая моя! Чаечка моя маленькая, миленькая, красивенькая, дай, поцелую, ласточка! (Целует чайку на занавесе, рыдает, причитает). Миленькая моя, проклятая моя, миленькая моя, проклятая моя, любименькая моя, завтра тебя не будет, не станет, тебя сломают, миленькая моя, проклятая моя, любименькая моя, сценочка моя, деточка моя, любовь моя, радость моя, ничего, пусть ломают, пусть убивают, я знаю, ты как птица Феникс – ты на пепле возродишься, возроишься, проклятая моя, миленькая моя, проклятая моя, любименькая моя, солнышко моя, сценочка моя…
Молчание
МАРТИН (фотографирует). Это нет ласточка, это чайка. Keine Schwalbe, sondern eine Mцwe! Кеша, не надо плакать. Он играет? Он гениальный актёр. Да? Кеша, Du bist der Beste.
РОЗА (из мешка, плачет). Ага, как же, играет! Это вы там всё играете, а у нас с кровью, понятно?! Кеша, встань, не позорься перед этим, учитесь властвовать собой, привычка свыше нам дана, замена счастию она, ну что завёл волынку, закат солнца вручную, хватит, да ведь тут всё ворованное, понимаешь? Это я не виртуально, а на самом деле. Каждый гвоздь ворованный, каждая досточка! Тебе это надо, такое надо? Чтоб всё где-то скоммунизженное было?! И это тебе может нравиться? Ведь ты же вольнодумец, шестидесятник, кухня – наша родина!
МАША. Откуда вы знаете, что скоммунизженное?
КЕША. Придут ироды и будут в ваших храмах коней держать – вот так и выходит, куда полезли?! На сцену? На святое полезли!
МАКСИМ. Ладно вам тут БэЦэПэ – Большое Цирковое Представление устраивать! Мартин, запиши новое слово! Перед Мартином играет, чтоб с гастролями пригласил, кончайте, всю чайку заслюнили, а она из золота вышита! Это он понарошку, Мартин, невзаправду!
МАРТИН. Он гениальный артист. (Щёлкает Кешу фотоаппаратом). Кеша, ты любить сцену? Почему плачешь? Это хорошо, это нет плохо.
КЕША. Эх, милый немец, недобиток ты мой, брат ты мой, да я конец света отодвигаю! Ведь сказано же в Библии же: уйдёт любовь и конец света наступит! Ты её видишь, любовь-то? Я – нет. Может, у тебя с твоим друганом любовь – не знаю, всё равно как-то, нетрадиционно, согласись, парень, едрит твою копалку! Но надо же что-то любить, ферштеен ты меня или нет? Или конец света наступит, вот я и люблю, понимаешь? Чтоб любовь с земли не исчезала, понимаешь ты, немец-немушка долбанная?!
МАРТИН. Понимаю, Кеша. Очень понимаю. Очень сильно понимаю.
РОЗА (кричит). Не докапывайтесь до него! Хватит его снимать! Кеша! Письмо Татьяны предо мною, его я свято берегу! Господи, Господи! И снится чудный сон Татьяне! Господи, Господи! Я с тобой больше, Кеша, никуда не поеду ни грамма! У него кризис! Не трогайте русских! Кеша, ты ещё, ещё – поцелуй занавес, сцену – может, пройдёт, рассосётся! (Шепотом). У него кризис! Это чисто физиологическое. Мужской климакс. От того нервы. (Маше). Узнаешь скоро. На своём.
МАКСИМ. Прям скоро, ага.
КЕША (поёт). Музыка народная, слова КаГэБэ! Хороша страна Герма-а-а-а-а-ния, а Россия лучше все-е-е-е-е-х!!! Казаки, казаки, едут, едут по Берлину наши казаки! Ехали китайцы, потеряли яйцы! В огороде пусто, выросла капуста! Ёлки-палки, лес густой! Ехал Ванька холостой! В день именин, а может быть рожденья! Был заяц приглашён к ежу! На угощенье! И заяц наш как сел! Так, с места не сходя, настолько окосел!..
МАША. Кризис среднего возраста. Очень среднего.
КЕША. Над седой равниной моря ветер тучи собирает! Между тучами и морем горррррррдо рееееет Буревестник! Чёррррной молнии подобный! Он кричит! И птицы слышат радость в смелом крике птицы! Ты размахом необъятна! Но нельзя тебя, я знаю! Ни сломить, ни запугать! Ты мне родина родная! Ты родная наша мать!
МАША. Нескладно.
РОЗА (бормочет, слёзы глотает). Господи, Господи, Господи, пронеси, ей снится, будто бы она идёт по снеговой поляне, печальной мглой окружена, Господи, Господи, чашу эту мимо пронеси, Господи!
КЕША. Слева стульчик, справа я, постановочка моя!
Иннокентий побежал на крыльцо, откинул коврик, что лежит у порога. Достал ключ – трясёт им в воздухе, хохочет.
Гуляй, Вася, жуй опилки! Вот они, новые русские! Из-за границы не вылазют, от Парижу устали, мылятся в джакузи, а ключ от родного хауса, значица, по-русскому обычаю прячут под коврик у дверей, едри его двери, и это не вытравить! Русские!
Суёт ключ в замок, хохочет.
РОЗА. Ты что делаешь?
КЕША. Нормальные герои всегда идут в обход! Да вот, Роза, домой к себе пойду. Пошли все, ребзя, зову, едри вас, ну? Ну, что, апропиндосились? Пошли, там у меня живет Птица Феникс в клетке! Я её выпущу! Пусть летает! Она не скоро сгорит!
РОЗА. Какая Жар-Птица?! Держите его, вяжите его! У него глюки начались!
КЕША (стоит на крыльце, машет руками). Да, да, птица! Она пяти цветов, не мужчина, не женщина, не питается ничем живым, только росой, у неё шея золотистая, в хвосте розовые перья, они режут кости и камни, они крепче стали и булата, раз в пятьсот лет птица сгорает! Чувствует, что помирать, сядет в гнездо, ждет, оно загорится, и она с ним! Вот и я так хочу! (Смеётся и плачет).
РОЗА. Это не из пьесы! Это глюки! Держите его!
МАКСИМ. Дом на сигнализации!
КЕША (хохочет). А мы снимем! Код я знаю!
МАША. Откуда? Какой?
КЕША. Год победы русских во второй мировой! Один, девять, четыре, пять! Тысяча девятьсот сорок пятый, год нашей великой Победы над немцами, едри его мышь!
МАРТИН. Русские не победили. Победили американцы, это все знают, вся Европа.
КЕША. А за козла ты щас получишь. Я ведь и впердолить могу. За эти слова ты мне ещё ответишь, капиталюга. (Открыл дверь, сработала сигнализация, сирена). Набираем!
Сигнализация отключилась. Иннокентий смеётся, идёт в дом, что-то поёт, чем-то там стучит, кричит:
Ну, что у меня тут дома есть? Гости, заходите, ну?! Пошли! А то смотрите: кто не успел, тот опоздал!
МАША. Это же чужое?!
КЕША. Помолчи, Бармалейка-Безотказка! Все наше! Просю в вигвам! День открытых дверей! О, расколбас какой!
РОЗА. Стой! Они в театр маляву напишут, что мы их ограбили, стой!
Роза вылезла из мешка, бежит за Иннокентием в дом, Максим – следом, Маша схватила его за рукав.
МАША. Стой!
МАКСИМ. Я хочу посмотреть, как люди живут. На мечту на свою посмотреть. Там три этажа и подвал. Лестницы! Мартин, пошли!
МАША. Стой, не ходи, что-нибудь пропадёт, нас обвинят!
МАКСИМ. Закроем, никто не заметит! Мартин?!
МАРТИН. Можно?
Максим схватил Мартина, тянет в дом. Маша бежит следом.
Тишина. Пролетает самолёт над домом, пробежал товарняк далеко, прогудел. Солнце совсем село. Мигают лампочки. Воздушные шарики катаются по двору. Накрапывает дождик, стучит мелко и звонко в полиэтиленовую плёнку, натянутую над рядами. В доме скандал, шум, хохот, крики.
Кеша открыл изнутри окно, выглядывает сквозь решётки, машет руками. Поёт:
КЕША. Какая ж свадьба без баяна-а-а-а?! Какая ж жизнь нам без грусти-и-и-и?! Какая ж Марья без Ивана-а-а-а?! Какая ж Волга без Руси-и-и-и?! (Хохочет). Розка, не трогай меня! Это кто тут? Артизды? Что вам, артизды, надо! Да, скифы мы, да азиаты!!! (Орёт, поёт). Солнце всходит и заход-и-и-ит! А в тюрьме моей темно!
РОЗА (тащит его за рукав от окна). Бригаду сюда, бригаду! Надринькался, чирикнутый, косорезить начал! Козлетоном поёт!
КЕША. Любите Россию! Любите Россию! Для русского сердца любви нет миле-е-е-ей! Хозяин говно и хозяйка говно! Мы не пели давно, да и спели говно!
РОЗА. Орёт, как хор Пятницкого с донскими казаками вместе! Сядь! Надюдюнькался, наклюкарился, нафлаконился!
КЕША. Тихо, жена! Жена Цезаря должна быть выше подозрений! Уйди! Сделай, чтоб тебя не стало! Пусти меня, я хочу жить в этом шкафу! Там тихо, спокойно, там так вкусно пахнет бельём, как у бабушки в доме, в детстве, хочу в шкаф, там меня никто не найдёт, пусти меня жить в этот шкаф! (Рыдает). Немец, а, немец?! Ты, гвоздь беременный?! Тут женских платьев полно, иди, надень, раз тебе нравится, едрит твою, ну?!
МАРТИН. Почему?
РОЗА. Мартин, не лезьте! У него припадок, не видите?!
Роза утащила Кешу от окна.
Из дома выскочили Маша и Максим. Сели на сцену. Молчат.
МАША. Триндец полный. Дурдом на прогулке. Прям дубовая роща. Надо их вытащить оттуда. Сейчас будет драка.
МАКСИМ. Да пусть скубутся, тебе жалко? Потом всё закроем, никто не заметит. (Пауза). Машк, там бассейн! Пошли, скупнёмся? Там ванна, нет, там джакузи! Я никогда такой не видел. Я хочу так жить, а, Машк? Пошли, а? Залезем в джакузи и потрахаемся, как в кино, а? Хоть раз в жизни, попробовать? Хочешь, и немца позовём, втроём, а? Пусть он поплавает рядом, а? Ну, как надувная резиновая игрушка, как крокодил такой зелёный, нет? Джакузи?!
МАША. Совсем крыша потекла. Вот ещё, свиноёжик, придумал – трахаться с тобой и с немцем. Нет, прикиньте, девушку по вызову нашёл. Мне зачем? Мне как лысому вшегонялка это.
МАКСИМ. Машк, там ковры, шкуры, картины, кинжалы на стенках, малахитовый тигр на шкафу, метровый, Лев Толстой из гранита, русалки из мрамора со слипшимися волосами и прилипшими к голове попами, шпаги, кожа везде, шторы с бомбошками! (Заплакал). Я такой красоты никогда не видал, вот в чём суть юмора! Пошли?!
МАША (молчит, вертит головой). Ну говорю же, чужое, неудобно.
МАКСИМ (кричит). Неудобно с женой спать!
МАША. Это прям бактерии, прикинь, зараза какая-то на всех нашла. Джакузи. Это что с тобой стало? Я тебя таким никогда не видела. Джакузи. Что? Или ты уже принял так, что собираешь всякое, бормоглот? Чего плакать-то? Джакузи. Ну-ка тихо! Никаких мне, кроме тебя, немцев не надо! Понял? Говна пирога, немец. Да пошли, пошли в твою джакузи. Только вы все свидетели – я ничего не брала, джакузей не пользовалась, я в тюрьме сидеть не хочу.
МАКСИМ. Мы назад покладём всё! Джакузи! Быстро в джакузи!
Максим и Маша схватились за руки, убежали в дом.
Кеша, Роза и Мартин идут из дома – Роза тащит Кешу за руку. Кеша накинул на себя какую-то цветную штору, в руках у него магнитофон. Кеша сел на сцену, похлопывает доски, смеётся. Мартин бегает вокруг них, фотографирует.
КЕША. Так я хочу жить. Так бы я мог жить.
РОЗА. Ага. Это что, жизнь? Ты это хочешь? Да я б от скуки сдохла. То ли дело у артистов – там копейку заработал, там две, там Дедом Морозом, тут – День города и надо сосиской с мясокомбината попрыгать, там ещё чего, а вечером – Гамлета играешь, такой диапазон. (Мартину). Да уймись ты, как блоха прыгает! Ну?!
КЕША. Вот из-за того, что ты так – все у меня не так.
Встал, качается, пошёл за кулисы. Врубил все фонари. Осветил сцену. Смеётся. Стоит в центре, задирает голову, смотрит вверх.
РОЗА. Жалоба турка. Ты просто косевич и всё. Я в чем виновата?
КЕША. Над зрителями плёнку сделал, а над сценой – зачем она ему? – не стал. Эх, ты, козёл! Розка, не пускала б ты меня в артисты, вытащила б из театра тогда, лет двадцать назад, я б торговал бензином и колготками, и у нас было б такое же. Всё ты виновата! А теперь – поздно, вот, проклятье моё!
РОЗА. Да где б ты смог, мелет. Решил меня жучить, ага. Спасибо. Спасибочки. (Пауза). А ты, а ты, а ты натащил с помойки старой мебели, книг, вот, от них завелись клопы, двадцать первый век, мы в клопах живем, вот!
КЕША. Я реквизит для моего будущего театра собираю! Все равно у меня будет мой театр, я буду начальником – главным артистом, директором, всем, всем, всем! Не буду под чмарями сгибаться, моё будет, я буду, ясно, едри тебя?!
РОЗА. Да дался тебе этот театр, скоро пенсия! Иди, съешь чего, не пей больше, мы сюда бригаду не вызовем никак! Вот, дождь, ну, как мы спать будем?
КЕША. Все равно он будет у меня. Мой, личный! Я выживу! (Включил магнитофон, танцует). Я слабый, но я выживу, Мартынчик! Сказано: благословенна земля эта, Россия, где господствует прекраснейший из всех законов природы – выживание слабейшего! Не сильнейшего, а слабейшего! Ты Штарк, я Швах, ты сильный, я – нет, но выживу я, не ты, не ты, едрит твою! Тебе не понять, Мартин, нет, не понять вам всем, наймиты капитала!
РОЗА. Кто?
КЕША. Вы все! И ты тоже! Вы только и хотите, что из России смыться! А кто ее обустраивать будет?! Кто?! Ладно, я буду один обустраивать! Обустрою! У меня будет свой театр! Я буду ждать мою птицу Феникс, она прилетит!
Над домой и двором очень низко летит самолет.
РОЗА (кричит). Ложись! Бомбы! Нажми на гашетку! Кеша, нажми!
КЕША. Птица Феникс летит! Ура! Она прилетела! Ура! Ура! Она прилетела! Ура! Птица Феникс, ура!
Кеша прыгает по сцене, машет самолёту руками.
Роза схватила Кешу за руку, визжит, тянет под скамейку.
Мартин прячется вместе с ними. Сидят, молчат, тяжело дышат. Самолёт ещё раз сделал круг и вдруг выкинул во двор три сотни воздушных шариков.
Пауза. Кеша вылез из-под скамьи.
КЕША. Какие на хрен бомбы?
РОЗА. А мне показалось, это спектакль про войну. (Тоже вылезла, отряхивается).
КЕША. Да про какую про войну?
РОЗА. Про Вторую мировую. Как в кино – если самолет так низко, значит – будут бомбить. Я хотела, чтоб ты отстрелился, на гашетку нажал. Я вдруг подумала, что ты комиссар, что ты главный. С башкой что-то… Это зачем шарики?
КЕША. Репетируют, едри его в шарик. Завтра будут кидать имениннику шары во двор. Чекануться – самолёт и тот он купил. Может, и дирижабль будет. О, кеша у людей, на ветер, на воздух кидают… Я б на эти деньги – ээээх!
Из дома бежит Максим, он одет в какие-то новомодные тряпки, прыгает, хохочет.
МАКСИМ. Это заразно, ваше! Она залезла в джакузи и визжит от счастья! Мартин, пошли, она тебя зовёт поплавать, и всех тоже – там места хватит всем!
РОЗА. Ну, накосорезил ты, Кеша, накосорезил, их гнать оттуда скорее надо!
Бежит в дом.
КЕША. Это что на тебе?
МАКСИМ. Машка заставила одеть. Как, идёт мне? Не снимается теперь, узкое. (Хохочет). Новьё!
КЕША. Разжирел на актерских харчах, э-эх!
Пошел сильный дождь.
Всю жизнь, понимаешь, мечтал под дождем постоять голым. Теперь сделаю, едри его.
МАКСИМ. Не надо. Не надо, Иннокентий Петрович! Тут Мартин, что он подумает, не надо?!
КЕША. Надо! Зови баб! Групповуху устроим! Всю жизнь мечтал – вот, сегодня сбудется, а завтра Птица Феникс улетит в Египет, унесёт пепел, она всегда так делает, когда сгорает, надо, другого случая не будет! Сюда, сюда, эй, где?!
МАКСИМ. Какой Египет на фиг… Не надо, Иннокентий Петрович! (Тише). Не надо. (Ещё тише). Не надо… (Совсем тихо, махнул рукой). Хотя…
Кеша разделся, встал на сцене, стоит голый. Смеётся. Идёт сильный дождь. Максим подумал и тоже разделся, встал рядом.
Выскочили из дома Роза и Маша, постояли, подумали, потом вдруг сбросили с себя всё барахло, кинулись к Кеше на сцену, стоят голые. Смеются без остановки.
Мартин фотографирует, вспышка в темноте освещает всех. Все хохочут от счастья.
Мартин нашёл газетку, постелил на лавку, сел в зал, достал зонтик.
Все стоят под дождём, хохочут.
Мартин подумал, выкинул зонтик, разделся и встал вместе со всеми.
Все хохочут.
Идёт дождь. С крыши капает весело, сильно и звонко.
Темнота
Занавес
Конец первого действия
ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ
Ночь. Все уже одеты в какое-то тряпьё. Прохладно. Сыро. Дождь кончился.
На сцену, в кресло светит один прожектор. В кресле сидит Кеша – глаза закрыл. Роза рядом, Кеша ей голову на плечо положил. Роза укутала Кешу и себя пледом. Роза вяжет, время от времени поглядывает на Кешу.
Маша в спальном мешке на сцене, спит.
У стола возле дома сидят Мартин и Максим, пьют, вздыхают, глядя на небо, на звёзды.
МАРТИН. Едрит твою копалку, вот в чём суть юмора, прикиньте: мы не спали всю ночь. Это не виртуально. Вау.
МАКСИМ. Вот тебе и вау, Мартини дорогой. Вот и вау. Вот такая вот тяжёлая тут жизнь у нас, а ты говоришь… Мартини, ты меня уважаешь?
МАРТИН. Очень.
МАКСИМ. Выпьем давай тогда. За мир во всём мире. Давай.
МАРТИН. Давай.
Пьют. Молчат. Капает с крыши.
МАКСИМ. И ещё раз за мир, давай.
МАРТИН. Нет, Максим.
МАКСИМ. Не понял? Ты хочешь мир?
МАРТИН. Очень. Но я больше не могу, Максим. Лезет взад.
МАКСИМ. А ты затолкай и ещё выпьем.
КЕША (бормочет, не открывая глаз). Что ты его спаиваешь?
МАКСИМ. Пусть пьёт. Пусть узнает нашу жизнь.
КЕША. Что для русского хорошо, то для немца смерть, едри его. Знаешь?
МАКСИМ. Знаю! Пусть! (Мартину). Ты мне вот скажи, только честно: чего тебе тут надо?
МАРТИН. Не водка.
МАКСИМ. Нет, не понял ты. Вот за каким хреном ты в Россию припёрся?
МАРТИН. Страноведение. Интересно. Я изучаю Россию. Ваш театр. Актёры. Репертуар. Интересно.
МАКСИМ. Ну, изучил? Узнал? Посмотрел на нас? Посмотрел, блин?!
МАРТИН. Ты очень агрессив. Не надо пить. Будешь болеть. А потом умирать.
МАКСИМ. Фигушки. Сто лет назло всем проживу. Потому что моя улица… Не важно. Вот в чём суть юмора: ты хочешь мира на планете Земля?
МАРТИН. Хочу, но не могу, Максим. Лезет взад.
РОЗА. Хватит пить. Кеша, спи, спи.
МАКСИМ. Тихо, у нас переговоры на высшем уровне! (Мартину). И ты молчи! “Немец” по-русски от слова “немой”! Вот и молчи! Говори только “да” или “нет”. Понял?! Вот ты там кого играешь?
МАРТИН. Да.
МАКСИМ. Тут отвечай подробно. Кого?
МАРТИН. Наш репертуар составляет – это “Фауст”, “Вишневый сад”, “Чайка”, “Три сестры”, Брехт, Шиллер. Тчеков играет в каждый театр. Тчеков великий. Но Шиллер лучше. Sehr gut.
МАКСИМ. А никого у вас там погутее нету? Да говно ж у вас репертуар, а?! (Пауза). Хотя – чего, мы играем то же самое.
Звонок телефона. Мартин берёт трубку, говорит безрадостно:
МАРТИН. Wie spеt ist es? Wie viel? In Deutschland ist es erst Abend. Bei uns in Russland ist es schon Morgen. Ja, ja. Schlecht. Sehr schlecht. Alles sehr schlecht. Sehr, sehr schlecht. Schlecht. Sehr schlecht. Alles sehr schlecht. Sehr, sehr schlecht. Schlecht. Sehr schlecht. Alles sehr schlecht. Sehr, sehr schlecht. Лучше не приехай. Нигде молоко. Чао.
Нажал кнопку, спрятал телефон. Молчит, смотрит в небо.
МАКСИМ. А?
МАРТИН. Упала звезда. Я не делал фото.
МАКСИМ. У вас звёзды не падают?
МАРТИН (грустно вздохнул). Не видел. У нас порядок. У нас звёзды не падают. Нельзя. Запрещёно.
МАКСИМ. Не падают? А как вы там тогда живёте? Ты вот уедешь, будешь нас вспоминать?
МАРТИН. Буду.
МАКСИМ. А что? Что-то ведь хорошее, да? Что мы несчастные тут, колготимся тут, да? Ну, скажи, да? (Плачет).
МАРТИН. Нет. Вспомню, как вы банки открываете ножом.
МАКСИМ. А чем надо? Как?!
МАРТИН (вздохнул). Не ножом, Максим. Есть такой специальный открыватель для банки.
МАКСИМ. Открывашка, что ли? Дак и у нас есть. Дак ножом быстрее, нет?
МАРТИН. Нет. Есть открыватель. Нужен порядок.
МАКСИМ. Ага. Понятно. (Пауза, Максим мотает головой). Кто звонил? Радио?
МАРТИН. Жена.
МАКСИМ. В смысле – жена, друг? Мужчина? Да?
МАРТИН. Моя жена. Женщина. Не мужчина. Eine Frau. Почему?
МАКСИМ. Дак ты не “голубой”?
МАРТИН. Я “голубой”. У нас “голубой” – пьяный. Когда говорят: “Er ist blau”, значит – он пьяный. Я – пьяный три дня. “Blau” – голубой. Это красивый цвет. Как небо летом. Ты сказал говорить “да” и я сказал “да”. Мне нравится цвет. А что это – “голубой” у вас?
МАКСИМ. Плевать, проехали. И дети у тебя есть?
МАРТИН. Есть. Трое дети. Очень трудно. Надо их кормить, дети. Каждый день они хотят кушать. У нас нет курицы с четырями крылами. Надо много работать. В театре мало деньги. Очень мало. Я везде работаю плюс. Очень тяжело. Дети у нас мало рождает. Мы рожали с женой. Дети надо кормить. Я люблю дети и много дети сделал. Теперь мы с моей фрау много работать. Очень много. Нет жизни. Нет счастья. Плохо, очень плохо. Schlecht. Sehr schlecht. Alles sehr schlecht. Sehr, sehr schlecht.
МАКСИМ. Дак и у вас счастья нет?
МАРТИН. Счастья нет нигде, Максим.
МАКСИМ. Нет! Всё равно у вас лучше! Ваше несчастье счастливее! Понимаешь? Ты за счастье в мире?
МАРТИН. Я не могу пить.
МАКСИМ. Понял. Ты меня не уважаешь. Никто не уважает. Меня нельзя уважать. Вот у тебя есть визитка?
МАРТИН. Есть.
МАКСИМ. А у меня нету.
МАРТИН. Визитка – это счастье?
МАКСИМ. Нет. Но всё-таки. В чём суть юмора: я ничтожнейший человек, меня нельзя уважать, понимаешь? У меня никогда не будет визитки. Мне нечего написать на визитке. Написать “Артист”? Смешно. Артист – на завалинке прокис? Мама мне говорит: “Зачем поехал учиться на артиста? С твоим умом ты бы давно стал бы у нас директором совхоза!” (Рыдает). Зачем я уехал из своей деревни?! Так бы я хорошо руководил самодеятельностью в клубе!!! И была бы у меня своя сцена!!! А сейчас своей нету! А вот так – то там рубль схвачу, то там! Детский сад, школа, дом отдыха для ветеранов – моя сцена!
МАРТИН. Я тебе сделаю визитку. Я напишу на ней: “Максим Печкин, русская душа – гениальный артист”. И всё. И ты будешь всем давать. Максим, Du bist der Beste. Будут смеяться – скажешь мне. Я буду бить морду, едрит твою копалку! Не виртуально! Моя имя – “Штарк”, вау, сильный! Понял?! Немцы – очень злые народы. Они не дадут товарищи обижать. Понял?! Максим, Фройндшафт навсегда. Du bist der Beste. Понял?!
МАКСИМ. А что это значит?
МАРТИН. Ты – самый лучший.
МАКСИМ (плачет). Спасибо, друг. Ду бист дер бэсте. Так? Пей.
МАРТИН. Не могу, нет. Только пиво.
МАКСИМ. Пиво без водки – деньги на ветер. Пей. Не про открывашку запомни про нас, а вот как мы тяжело живём. Вот, слушай, Мартини, расскажу пару историй из российской жизни. Послушай и пойми, как тут можно вообще жить! Вот! (Пошел на сцену. Встал, прокашлялся, начал громко рассказывать, выкидывая руку вперёд). Это случилось с моими соседями. Не вру. Влюбясь друг в друга, сойдясь, девушка и парень, решивши, сошлись, отправясь в отпуск к морю. И вот. Отдыхая на пляже, расслабясь и потеряв контроль и бдительность, парень, ушедший в море, искупавшись, утонул насмерть, всплывя. Узнавши, девушка, решивши, прибежав на скалу, что у пляжа, не думая шагнувши, покончив с собой, разбившись. Понял, нет? И вот, и вот. Узнавши, мать и отец, будучи мне соседями, не вынеся, закрывшись дверями и включивши газ, покончив с собой, лишась дара жизни. А их имевшиеся со стороны девушки родители, узнавши и не подумавши, сговорившись, выпив вина, вливши в вино яд, отравившись, решивши проблему. Стой, стой, стой – тут, блин, суть юмора в чём, узнает подруга невесты про то, вот, вот! Узнавши о том, поскольку они сдружившись с детства были, проревевшись и повесившись в дверях проема дверей, окончив жизнь и отойдя в мир иной. (Пауза). Вот так вот, Мартик, жить в России, а ты говоришь…
МАША (проснулась, выглядывает из мешка). Слушай, Макс, а ты почему всегда вот так, как напьёшься, рассказываешь: “вши-вши-вши”? Почему, а? Может, у тебя болезнь?
МАКСИМ (плачет). А как тебе рассказать?! Парень с девкой погнали на море, скупнулись и утонули, а их родаки – тоже лапти склеили, так? Съездили в отпуск на море, называется, отдохнули, называется. Так – некрасиво, а так – красиво.
МАША. Дак это правда или нет? Ты мне штук пятьдесят таких “вши-вши-вши” рассказывал. Врёшь? Где это вычитал?
МАКСИМ (кричит). Правда всё! Не верит! И ты, Мартик, не веришь?!
МАРТИН. Почему? Я знаю. Я так видел. Много раз.
МАКСИМ. Я хотел ему рассказать, как у нас трудно жить в России, как люди, блин, гибнут на фиг!
МАРТИН. Я знаю. Я так видел. Много раз.
МАКСИМ. Да где ты мог видеть такое?! Вот, слушай ещё. Значит, другие мои соседи. С ними было. Парень, пришедши из армии, гуляя дома, веселясь и расслабляясь, целуясь с девчонкой, ждавшей его два года, фонарея от счастья, сидя за столом с друзьями, отдыхая и не думавши, выпивши, съевши хлеба, закусывая, подавившись хлебной крошкой, умирая, хрипя говорил: “Я люблю тебя только одну, милая!” Девушка, выйдя на балкон, решившись, кинувшись вниз с девятого этажа, умирая, крикнула: “А я тебя!” (Пауза). Ну, в смысле, “люблю а я тебя”. И тут – всё.
Пауза. Капает с крыши. Максим плачет.
МАША. И тут все гости пошли на балкон и один за другим стали прыгать? Так?
МАКСИМ. Не так! (Плачет). Мартини, понял? Парень подавился, ему крошка не в то горло попала и он дуба даёт, а девушка – следом. От любви! (Рыдает).
МАРТИН. Я знаю. Я так видел. Много раз.
МАКСИМ. Да что и где ты мог видеть?! Ему было двадцать лет! И ей! Вот какая у нас страшная, страшнейшая, страшнючая, наистрашная, наистрашнейшая, наистрашнючая жизнь в России, а ты говоришь! Стой! Я тебе тайну расскажу! Никому не говорил! Мартин, я живу, чтобы моим именем улицу назвали бы в нашем городе, вот так!
МАША. Вот ещё. Зачем тебе?
МАКСИМ. Хочу! Вот стану “заслуженный” я, да? Потом стану “народный”, потом “почетный гражданин города”…
МАША. Ага. Потом помру.
МАКСИМ. Ну и пусть! Зато буду знать, что моим именем назвали улицу!
МАША. Да откуда улица? Улиц нету уже, все уже названы, откуда, ну? Только тупик какой, что ли? “Банный” переименуют, нет?
МАКСИМ. Найдут, если захотят! Пусть не центральную, пусть будет какая-то маленькая, даже новенькая, в новостройках, или пусть даже переулочек, но чтобы было – “улица артиста Максима Печкина”! Красиво, а?! Утром троллейбус в шесть поехал, водитель: “Остановка “Улица Максима Печкина”. Следующая…” Ну, какая-нибудь “Менделеева”. А?! Или такси ловят: “Старик, дотряси до Печкина, двадцатчик дам. Есть? Метёлки, стелитесь в тачку, едем ко мне на Печкина!”
МАША. Ага. Идут пароходы – салют Мальчишу, плывут пионеры – салют Мальчишу. Бред какой-то. Надо фамилию сменить тогда. Прикинь: “Ты где живешь?” “На Печкине”. Или: “Поехали съездим ко мне, на Печкина”. Тогда всех, кто там жить будет называть будут “печками” или “тараканами запечными”, сто процентов. Тебе-то зачем? Тебя-то не будет?
МАКСИМ. Нет! Зато след мой – останется! Я прям вижу мои похороны: весь город стоит, слезьми уливается, плачет, венки, симфонический оркестр, в воздух пушки стреляют! “Мастодонты уходят, мамонты!” – все говорят и мэр города приказ подписывает, слезу смахивая, чтоб улица моя была!
МАША. Ага. Заслуги в гробе созревают.
МАКСИМ. Да! И все меня любят и жалеют, не как при жизни! При жизни никто за артиста меня не держит! (Плачет).
МАРТИН. Максим, Бог с тобою, золотая рыбка – надо жить.
МАКСИМ. Нет, Мартини, неохота жить, лучше мечтать. Машка правильно говорит: тут жизни нет, нет, нет! Мартин, эта Машка, она, эта Машка, она – забрала мою лапку!
МАША. Какую лапку?!
МАКСИМ. Мартин, у меня лапка зайчика была в театре, чтоб смахивать с лица пудру, когда гримируешься! Так все большие артисты делают! А она отдала ее кошке играть! А я свою улицу хочу! (Рыдает).
МАША. Правильно. Кошке нужнее. Ведь противно же какой-то лапкой какого-то дохлого где-то зайца лицо обмахивать. Тоже мне, Мария Ермолова, вау, двадцать первый век на дворе, а он морду лапкой!
МАКСИМ. Слышал? Вот такая, Мартин, моя жизнь. А я – про улицу! Вы меня все, все тут за артиста не считаете! Ты, Машка, вы, Розочка Иванночка, самая первая тоже, да!
РОЗА. Не считаем. И что? Не всем дано.
МАКСИМ. А нет, чтоб поддержать молодое дарование! Потом ведь по моей улице ходить будете, нет?!
РОЗА. Да уж не такое уж и молодое уж, ну? Не идёт раз у тебя, нужно профессию поменять.
МАКСИМ. А я хочу! Ну что мне делать, раз я на сцену хочу?! Ну не могу я торговать или чего-то там, ну, что?!
МАРТИН. Зачем ты плачешь?
МАКСИМ. Не “зачем”, а “почему”! Учи великий могучий русский язык! И не лезь куда не просят, обломайся! Я от любви плачу!
МАРТИН. Ты тоже. Кеша тоже. От любви не плачут. Это водка плачет, прикинь.
МАКСИМ. Ага, водка! Не поймешь ты мою русскую душу! Ничего не поймёшь ты в нашей жизни никогда, понял, балбешка стоеросовая, дура?!
МАРТИН. Я – мужского рода. Я не “дура”. Я “дурак”.
МАКСИМ. Вот, сам признался!
Максим сел на сцену, плачет.
РОЗА. И этот с ума сошёл. Приехали чесать и косить, бабло рубить и что вышло? Запой. Общий. Всеобщий. Сумасшествие всеобщее, не виртуальное. О, Господи?!
МАРТИН. Что вы вяжете?
РОЗА (вытерла слёзы, сдерживает рыдания). Маечку.
Опять над домом и двором летит самолёт – низко-низко.
МАРТИН. Почему он тут?
МАША. Наш двор включили в план экскурсий. В самолёте сидит пятнадцать япошек и щёлкают фотиками. Потому что голые тут всё время, деревенское порно им, прикинь. Да и вообще всю ночь концерт, прикинь. Вот зачем он вовлёк меня под дождём стоять? Мне аспирин надо теперь, простыну. Приехала, заработать простудифилис. Теперь буду геморроиться неделю с температурой, прикинь. Макся, успокойся, ну? Кризис среднего возраста? Дак рано.
МАКСИМ. Отвали! Не трогай! Мартини, вот расскажи про твою жизнь, а? Вот пришел ты домой, прислуга тебе открывает дверь, так? И дальше? (Рыдает).
МАРТИН. У меня нет. Дорого.
МАКСИМ. А кто ж в твоем трехэтажном доме убирает?
МАРТИН. Нет кто. Жена. Я. Маленькая квартира, девятый этаж. Дорого. Звонить дорого. Ездить – дорого. Свет – дорого. Ничего нет. Сижу без свет. Нет жизнь. Нет Птица Феникс. (Вдруг зарыдал). У вас хорошо! Прикинь, у тебя дома всегда работает телевизор! А его никто не смотрит! Везде гореть есть свет, все комната! У тебя есть Putzfrau, убиральщица! Вы кушать мясо! Ты вчера купил курица! Ваша курица имеют четыре крылья! Я видел! Четыре! Vier!
МАША. Приехали, и у этого – кризис среднего возраста. Сговорились, а?!
МАКСИМ. Да это такой суповой набор был, дешевый, для тушения, для негров, для нас с Машкой, то есть! Там было четыре крылышка и жопка, для супа!
МАРТИН. Нет! Ваши курицы – четыре крылья! Я знаю! У вас счастье! У вас нет закон! У нас закон, у вас – нет закон! Вы ходить на красный свет! У нас можно только зелёный! Мы – рабы. Я не хочу борьба, домой не хочу! Понимаешь, едрит твою копалку?!
МАША. Два мира – два образа жизни! Хватит! И этот заразился русскими бактериями!
МАРТИН. Я плакать! Водка плакать! Не от любви! Плакать! Я никогда не плакать! (Рыдает).
МАША. Роза Ивановна, Иннокентий Петрович, Макся, помогайте, Мартину плохо, скорее!
Кеша проснулся. Он, Роза и Максим бегут к Мартину успокаивать его. Мартин стонет, рыдает.
Ну, ну, милый, успокойтесь…
МАКСИМ. Ты что к нему жмешься?
МАША. Да я его как коллегу, как брата, как иностранного артиста, руку помощи ему, растерянному посреди пустыни российской, прикинь! Сам меня звал в джакузи с ним развлекаться. Забыл?!
МАКСИМ. Забыл. Проверял на вшивость. Можешь не жаться. Он признался: домработницы нет, позвонить не может, никому не пишет, никуда не ездит, трое детей. У него как у латыша – за душой ни гроша. Только одно слово, что – немец.
Мартин прорыдался, сидит у стола, всхлипывает, уронив голову на руки.
РОЗА (Кеше). Проснулся? Ну? Видишь, что натворил? Кудеярить больше не будешь? Не надо, да, Кеша? Скоро выступать. Не будешь пить, нет?
КЕША. Какой пить – здоровья нету, едрит твою. Это тебе не былые времена. Укатали сивку крутые горки, едрит твою горки налево сбоку на фиг. (Трёт лицо руками). Да я и не спал. Сидел, кемарил так, думал чего-то.
МАРТИН (кричит). Не поеду в Германию, не хочу больше, не могу! Не хочу вас бросать! Хочу с вами жить!
РОЗА. Ну, здрасьте. Будем по-западному, хором жить. Правильно.
КЕША. Не плачь, Мартын. Не надо. Ты ж мужик? Мужик. Мы ж будем дружить. К вам приедем. Потом вы к нам. Разлучаться не будем. Слово такое знаешь – разлука? Ну вот. (Закурил, сел на сцену). Не плачь, парень. Не расстанемся. Не говори мне о разлуке. Не говори, не говори.
РОЗА. Чего?
КЕША. Да вспомнил вот. Не говори мне о разлуке… Работал я в одном городишке, театрик так себе, давно это, Розу тогда еще не встретил я. Ну вот. И там в театре была одна травестюшка. Расскажу, чего теперь, не спим ведь всё одно. В драме – травести быстро никому не нужна становится. Сколько-то лет она там проработала, играла. Потом – всё, короче – последние лет двадцать сидела на скамейке запасных, ничего не играла, держали ее из жалости, да за прежние заслуги, едри их, за то, что она когда-то играла Мальчиша-Кибальчиша, что ли, а ролей не давали. Ребенок у нее был, нагуляла, ребенок умер – так всегда бывает с такими – у них одна беда к другой лепится. Ну вот. Травестюшка эта вообще с ума сошла. Всё ходила по театру и всем заглядывала в глаза, ходила и заглядывала, и со всеми хотела говорить, говорить, за пуговицу держит и что-то говорит, и все думали – до чего ж навязчивая, а она была просто одна, едри его в корень, и несчастная, а никто не хотел ее жалеть. И вот, и вот, и вот. И вот на каком-то концерте, совсем почти перед смертью своей, пела она романс, слов не помню, только одну строчку: “Ещё горят земные звуки, не говори мне о разлуке, не говори, не говори”… И стихи у неё были, тоже только строчку помню: “Мы все даны друг другу раз, как жизнь дана однажды”. У меня колечко было с молитвой, я сронил его где-то, стоял на остановке, полез в автобус, что ли, кольцо упало, я заметил сразу, но не нашел кольца. Пришел в театр и сразу почти она идет ко мне – эта блаженная, сумасшедшая, больная – идет и дарит мне кольцо точно такое, как я потерял. (Пауза). И вот хоронили ее – гробик маленький, она высохшая – директор, все актеры не пришли, мол – дура она, не по чину на ее похороны нам ходить – и вот нас человек десять в церкви, отпевание, пришли только одевальщицы, уборщицы, вахтерши. Я принес цветы, стоял, смотрел на гроб и все повторял про себя: “Не говори мне о разлуке, не говори, не говори…”
Пауза. Все молчат.
Так что, Мартынчик, не говори. Не говори. Встретимся. Земля – круглая.
Молчание
РОЗА (вытерла слёзы). Кеш, не заводись, а? А то опять выпить захочешь, а? Иди, по сцене походи, а? Не надо про грустное, хватит уж, а? Сердце болит, а?
КЕША. А я им весёлое расскажу! Они не знают! (Смахнул слёзы, вскочил на сцену). Не могу. Когда сцена рядом – хочется выступать, хоть умри! Ну вот, значица! Вы не знаете, молодёжь, ребзя, что такое подлинный успех, едри вашу! Слышь, Мартын? Вы не видели “Дикаря”! Мы с Розой играли! Кто в этом городе не помнит “Дикаря” – тот не жил в этом городе, тот не местный! Поездами, самолётами, автобусами со всей области народ свозили, плакали у кассы, кто не попадал, кому билета не доставалось, едри их! Мы пятьсот раз сыграли “Дикаря” и ещё столько ж могли бы! Вот, расскажу финал, финал, нет, я сыграю финал, едри его! Средние века, понимаешь. Мракобесье, значица. Марга, героиня, Роза ее играла, уходит от возлюбленного, от меня, и тут как начинает звучать вальс Свиридова из “Метели”! (Поёт во всю глотку). Ля-ля-ля-ля!
РОЗА (вытирает слёзы). Не надо, Иннокентий, они не поймут.
КЕША. Стой! Марга говорит так, что зал дрожит аж весь от страха, говорит: “А теперь проверь, вся ли кровь при тебе?! Я уношу лучшее, что есть в этом доме!”, едри его! Музыка громче, музыка звучит! “Ля-ли-ля-ля-а-а-а! Ля-ли-ля-ляля!” И тут начинаю я: “Что ты можешь унести?! Ха-ха-ха!” – говорит он, Дикарь, то есть – я! У-ух, я был красавец –волосы длинные, нос на семерых рос, одному достался, понимаешь! Бабы штабелями лежали у моих ног, но мне нужна была только Роза!
РОЗА. Иннокентий, перестань, я плачу… (Рыдает).
КЕША. Стой! И вот, и вот – она говорит: “Я уношу лучшее, что есть в этом доме! Я уношу твоего ребёнка!!!” Музыка громче, кода, зал весь рыдает, понимаешь, все до одного, билетерши, осветители, осветительницы, помреж, суфлер, директор театра – все в слезах за кулисами, валерьянку пьют! Музыка: “Ля-ли-ля-ля-а-а-а! Ля-ли-ля-ляля!!!” И Дикарь – я, я! – вдруг вскрикивает, будто ему что прищемили: “Что-о-о?! Что-о-о-о-о???!!! Моего ребёнка?! Моииииииивоооо риииииибёнкааааа???!!!” Он рычит и бегает, как… как… как…
МАША. Как в клетке лев?
КЕША. Хуже! Он кричит: “Ты уносишь моего ребёнка?! Ты не унесешь моего ребёнка!” И вот, и вот она, Марга, вдруг, едри его, начинает заваливаться, падать, умирать – то ли преждевременные роды, хотя нет – было рано, там месяца три было по пьесе, то ли от избытка чувств – но падает, падает, падает, падает, падает, значица, Дикарь хватает на руки, на руки, на руки, несёт к авансцене, у нее рука болтается, он кричит, рычит: “Марга!!!” Кричит как… как… как…
МАША. Как лев?!
КЕША. Да прям, хуже! Кричит, как умирающий олень: “Маргааааааа!!! Не умирай!!! Не умирай, Марга???!!!” Музыка совсем громко: “Ля-ли-ля-ля-а-а-а! Ля-ли-ля-ляля!!!”, занавес, зал урыдывается в истерике, пять “Скорых помощей” стоят у входа!!! О-о-о-о, что это было! Вам не понять, какой был успех! Но не всё ещё, главное – поклон! Быстро за занавесом мы вставали на качели, у Розы было белое шелковое платье, монты нас раскачивали, едри их, открывался занавес и мы летали на качелях от задника к авансцене, от задника к авансцене, от зрителя снова к зрителю, туда-сюда, туда-сюда! И музыка? “Ля-ля-ля-ля!” О-о-о-о! Что это был за успех – вам не понять! О-о-о-о! Зал рыдал! Зал помирал! Смотришь в зал – очки, очки блестят по рядам, а это значит – не гегемон пришёл в театр, а лучшая публика – интеллигенция, едри её, сидит! И очки в воздухе летают, люди кулаками слезы вытирают, ведь спектакль всех заставлял задуматься о судьбе России! Все думали после спектакля только о ней, только о ней одной!
МАША (вытирает слёзы). Дак это ж было про любовь в средние века? Зачем надо было думать о судьбе России?
КЕША. Да потому что о ней всегда надо думать!!! Чтоб наша страна процветала! Чтоб здоровье нации! (Рыдает страшно. Пауза. Вдруг тихо). Розка, а, Розка? А может, это всё барахло было, а, Розка? А?! Тогда зачем я жил, а? (Пауза). Конечно, барахло это было. Пошлятина была, едрит твою копалку. Но ведь успех-то был?! Нет?! Его ведь не придумал я, нет?!
Маша, Максим, Кеша плачут. Мартин рыдает с ними заодно. Роза стоит с выпрямленной спиной, кусает губы, слезы бегут по ее лицу, она их не вытирает.
РОЗА. Да. Да, Иннокентий. Барахло не барахло, но был успех. Оглушительный. Оглушительнейший. А потом пришел новый директор – Барабанов и все роли стала получать его жена дура Барабанова. А мы, девочки-припевочки, засели без ролей. Играю старушечек, которые из скромности на сцену не показываются. Дело не в Барабановой, конечно, а в том, что талант мой угасает. Нет, погас совсем… Надо переходить на тренерскую работу. Пойду вот в училище, сцендвижение или манеры, что ли, преподавать. Есть там у вас вакансии, Мария, нет? О, кого я только не играла! А теперь только и осталась, что Заречная в “Чайке” и ту Машка хочет забрать…
МАША. Да не надо теперь, раз с такими нервами, с таким сердцем…
РОЗА. Забирай! Надо поддерживать творческую молодежь, а то мы вот всё как-то… Бери! Знай, Машка, что это никакое не приятное времяпровождение, а это ножом по сердцу каждый раз, когда каждый вечер зал полнёхонек, пьянёхонек, наелись, напились в своих буфетах и сидит, ждёт, что ты его будешь ублажать, успокаивать, развлекать, а я жилы рву, убиваюсь! И столько лет, столько лет! И кому это надо было, всё моё выкинутое туда, в горло, в хайло в тёмное этого зала, столько лет выкинуто, назад не вернулось ничего! Дожила вот, видишь – бывшая Диана, Бланш Дюбуа, леди Макбет, Раневская, Нина из “Маскарада” теперь – клоун на дне рождения у гадёныша богатых новых русских! Вот я кто! Вот! Смотрите!
Роза надевает рыжий парик, костюм – штаны на одной лямке, натягивает на лицо красную кнопку-нос на резинке, кричит противным голосом:
А вот Бим! А это мой Бом! Здравствуйте, дети!
Достала из чемодана большую палку, размахивается, ударяет себя по лбу, потом Кешу.
МАРТИН. Нет! Это больно!
РОЗА. Бом! Она из поролона, Мартин! Пошли, Бом, играть с детьми!
Натягивает Кеше парик, Кеша принимается таким же противным голосом кричать:
КЕША. А это я, Бом!
РОЗА. А я Бим! А ну все, оделись?! Репетировать, ну?! Кто главный?! Кто бригадир?!
Маша и Максим надевают парики, носы. Мартин поражённо смотрит на них.
МАША. А я белый!
МАКСИМ. А я рыжий!
Размахиваются, бьют друг друга палками по голове. Рыдают при этом, воют что-то. Молчание. Мартин равномерно хлопает в ладоши.
КЕША. Ты, козёл?! Мы тут рыдаем, умираем от сердца, а он?!
МАРТИН (грустно и тихо). Это очень грустно, Кеша. Но это будет иметь большой успех на Западе. Это очень грустно.
КЕША. Вот это – успех? Вот это – успех? Вот это – успех?! Вот это – успех?! За козла ты сейчас получишь!
Размахивается, бьет Мартина по голове палкой.
Кто победил в сорок пятом?! Американцы?! Американцы?! Американцы?!
Маша, Роза и Максим кинулись к Кеше. Уняли его. Все сели на сцене. Молчат, носами хлюпают.
РОЗА. Всех за оградой кладбища перехоронить надо. И поскорее…
МАКСИМ. Всех за ограду…
МАША. Всех за ограду…
КЕША. Скорей бы Птица Феникс прилетала.
МАША. Это сказка.
КЕША. Молчи! Правда.
МАКСИМ. Я тоже верю, Иннокентий Петрович. Иначе – что? Должна ж она прилететь когда-то, нет?! Прилетит, прилетит, вот увидите. У нее крылья такие большие…
МАРТИН. У нее четыре крылья?
МАКСИМ. Нет, два, но большие-пребольшие, переливаются на солнце, красивые от того, что вот-вот умрут! И вдруг она как вспыхнет, как загорится и через пять минут опять живая!
Снова летит самолет низко над домом и выкидывает во двор три сотни воздушных шаров. Максим вскочил на сцену, прыгает, машет руками.
Это Птица Феникс летит! Птица Феникс летит! Она должна быть! Она должна прилететь! Это она! Она прилетит! Это она! Я же говорил! (Рыдает).
МАША (вытирает слезы). Сядь. Сядь, Макся. Сядь.
Молчание
Солнце поднимается над домом, двором. Часов шесть утра. Все сидят на сцене, молчат.
КЕША. Как писали в финалах советских пьес, чтобы выразить надежду: “Над овином вставало солнце. Занавес”.
РОЗА. Ага. Варианты: “Солнце вставало над зернохранилищем, над зернотоком…”
МАША. …над сараем, над телятником…
МАКСИМ. …над тракторной мастерской, над элеватором, над комбайнами…”
КЕША. И так далее до бесконечности.
РОЗА. Солнце встаёт не для нас.
КЕША. Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно…
Молчание.
А вообще, ребзя, кто-нибудь что-нибудь понял из того, что было, а, любимые?
МАША. Поняли, Иннокентий Петрович. Поняли.
МАКСИМ. Поняли.
РОЗА. Поняли, любимый.
МАРТИН. Я один не понимаю. Я только понимаю, что я всегда хотеть плакать. Почему? Я не плакал никогда.
РОЗА. Поплачь. Легче станет.
МАРТИН. Почему должно стать легче?
КЕША. Не плачь, Мартин, всё, конец. Хорош, заканчиваем, ставим точку. Пора. Потом не дадут проститься. Пора. Пошли все со мной. (Встал на колени, целует сцену). Миленькая моя, проклятая моя, миленькая моя, проклятая моя, любименькая моя, завтра тебя не будет, не станет, тебя сломают, миленькая моя, проклятая моя, любименькая моя, сценочка моя, деточка моя, любовь моя, радость моя, ничего, пусть ломают, пусть убивают, я знаю, ты как птица Феникс – ты на пепле возродишься, возроишься, проклятая моя, миленькая моя, проклятая моя, любименькая моя, солнышко мое, сценочка моя…
РОЗА. Хватит, Иннокентий, хватит.
Плачет. Встала на колени, поцеловала сцену. Стоит на коленях. Маша встала на колени, поцеловала сцену. Стоит на коленях, голову опустила. Максим встал на колени, поцеловал сцену. Мартин тоже сделал как все – встал на колени.
Стоят все впятером на коленях, опустили головы, стоят на коленях и плачут.
Стоят на коленях и плачут и не поймешь – то ли они всерьёз, с кровью всё это делают, на разрыв вен, жил своих, то ли снова что-то играют?
Нет, вроде, всерьёз.
КЕША. Ну дак и всё. Пошли. Денег осталось десять сантиметров, ну вот и будем жить. Что как на похоронах? Она ж возродится? Встали. Пошли. Пошли, ну?
МАША. Куда?
КЕША. Не знаю. Куда-то. Куда-то ведь надо, нет? Надо одеваться. Они вот-вот подъедут. А мы не готовы, едри его.
МАКСИМ. Сидеть три часа в париках, в гриме?
МАША. Четыре клоуна с голодными глазами.
МАРТИН. Пять. Funf.
КЕША. Ну и что? Ничего, дети. За такое бабло – можно и в костюмах. Отнесем всё на место, закроем все и переоденемся. Да мы уж одеты. Только поправить грим. Всё, хорош, едри вас. Внимание, динь-динь-динь, телепередача под названием “Душековырялка” закончилась. Конец.
Все переодеваются, гримируются.
Кеша закрывает дом, ключ кладет под коврик.
Все встали на сцене в костюмах клоунов, надувают шарики, дуют в пищалки.
Солнце встало над Летним Театром, горит ярко.
МАКСИМ. Солнце. Смотрите.
КЕША. Из-за соседнего овина вставало солнце. Солнце встаёт – птица Феникс летит. Любовь наша летит. Птица Феникс вылетает из-за овина. Значит, будем, что ли? Нет?
Слышен шум мотора. К дому подъехал автобус.
Двери ворот распахиваются и во двор влетают пятьдесят детей лет пяти-шести. Они начинают бегать вокруг клоунов, как сумасшедшие, орут, вопят, дергают клоунов за парики, за носы.
Четверо актёров стоят, не шевелятся, смотрят на детей, улыбаются.
Мартин щёлкает фотоаппаратом.
Над домом опять пролетает самолет и снова кидает во двор миллион разноцветных воздушных шаров.
А за самолётом над домом, над двором, над сторожкой, над садом, над Летним Театром вдруг пролетела большая птица.
Вернее, только тень её на мгновение мелькнула, накрыла всё, блеснули перья на солнце и одно пёрышко – цветное, яркое – упало на сцену к ногам артистов.
Артисты склонили головы, будто поклонились разом зрителям, склонили головы и посмотрели на перо у их ног. Стоят, улыбаются, будто говорят сами себе: “А ведь и правда – она есть, эта странная Птица Феникс”.
Конечно, есть.
Вон она летит, видите?
Летит.
Темнота
Занавес
Конец