Маленькая пьеса на двоих
Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 17, 2003
Действующие лица:
Анна Карловна, более 50 лет
Репортер, около 20 лет
Место действия – кухня довольно большой квартиры. Спиной к зрителям на своем высоком детском стульчике сидит маленький ребенок, мальчик или девочка. Эту роль может исполнить кукла, знаете, сейчас таких делают – в натуральную величину резиновых младенцев, я когда прохожу мимо них в магазине игрушек, всегда вздрагиваю. Хочется взять на руки и унести с собой, потому что думаешь: ночью ему будет страшно здесь одному.
“Реплики” младенца можно записать на магнитофон. Только пусть это будет стилизация. Анна Карловна сначала будет кормить ребенка, а потом она может унести его спать в соседнюю комнату. Гувернантка она – работа у нее такая.
Женщина она немолодая. И невысокая. “Маленькая собачка до старости щенок”, – обычно говорят про таких. То ли хотят унизить, то ли сочувствуют, а может, просто выражают свой оптимизм – вообще, по поводу жизни в целом…
У нашей Анны Карловны тоже его много – оптимизма. А еще у нее есть…
Но знаете, что? Пусть лучше все начнется с пустой кухни. А потом войдет Анна Карловна, держа на руках и прижимая к себе младенца. Она посадит его на стульчик спиной к зрителям. Следом за ней войдет молодой человек. И тогда все начнется.
АННА КАРЛОВНА. Ням-ням – и мы уходим спать! И спим до прихода нашего папы из “Оле Лукойла” и мамы – из модельного бизнеса… Они – очень хорошие люди, семнадцать лет разницы… Взяли меня без рекомендаций, можно сказать, с улицы… Вероятно, я им по цене подошла. (Готовит еду). О, ням-ням – это процесс! Сегодня утром у нас ушло на это сорок минут… Я хотела, чтобы он сам держал ложку… Наивная дура! Со своими старческими заморочками в чужой монастырь… Ему это в жизни не пригодится… Он как новое поколение даже выбрать не успеет – за него все будут делать другие…. Он будет только… к-х! – вскрывать банки и есть руками.
Репортер пишет в блокноте, не поднимая головы.
Это не надо, кому это интересно? А вообще, вы можете написать, что мы с вами встретились в шикарном ресторане – вы меня туда пригласили?
Репортер беспомощно оглядывается.
(Играет). Я вошла… Вы меня сразу узнали! Потому что я совсем не изменилась. (Смешок). Как приходит слава? О, она подкрадывается неслышными шагами… (Ставит тарелку с кашей перед младенцем). Ко мне слава пришла из помойки. (Младенцу). Извини, пожалуйста, ты ведь еще не начал есть… Театр выбросил двести аннотаций в помойку – почему-то в моем дворе… Другая непременно задала бы этот вопрос дирекции. Но я не стала. Сын прибежал: “Мама, мама, там по всему двору твои фотографии валяются!” Я выглянула во двор, он весь был усыпан листочками желтой типографской бумаги, дети хватали их и орали… Слава! (Младенцу). Кстати, почему ты не ешь? Давай за маму, за папу… (Собеседнику). Его мама из модельного бизнеса думает, что я дурочка, бывшая актриса, мозгов у меня маловато. И она будет, спасая меня от нищеты, пятнадцать рублей в час мне платить… И чтоб я помыла, перестирала и песню спела.
РЕПОРТЕР (вдруг, невпопад). Вы поете?
АННА КАРЛОВНА. Пока нет. Подбираю репертуар. Может быть, что-нибудь из Децела?
Репортер слушает эти излияния в полном недоумении, но про Децела записывает
в блокнот – знакомое имечко.
Нищета – это страшная сила. Ты сворачиваешься в трубочку, сжимаешься, чтобы уменьшить потребности… Но я не теряю надежду. Теперь у меня все будет хорошо. Я разбогатею обязательно… Вот Лешка знает! Давай еще одну… (Кормит с ложки). Молодец…
Кстати, наше время мне очень подходит! А вам? Подходит?
Репортер пожимает плечами.
(Преувеличенно-оживленно). Меня постоянно приглашают, останавливают прямо на улице! (Берет младенца на руки). Баиньки, да?! Баиньки пойдем… (Уносит младенца со сцены, слышен ее голос). “А у вас, – говорят, – женщина – лицо порядочного человека!” Надо же, какая редкость в наше непростое время… (Появляется, идет и говорит тихо). И предлагают торговать в ракушке. (Загадочно). То есть мне все время предлагают торговать лицом… (Репортер пугается). Но я не торгую – лицом! (Открывает бар). Так, что у нас тут… (Достает бутылку водки и две граненые стопки.) Я перечитала не один раз три тома Станиславского, четвертый мне не предлагайте: я не режиссер… И ни разу там нигде не встретила, что нужно торговать лицом. Я воспитывалась на этих книгах, на “Этике” Станиславского! (Разливает водку). За знакомство! (Пьют).
А Стрельцов весь театр держал на коротком поводке. Нужно было в любую минуту уметь выполнить команду “к ноге!” и в глаза все время заглядывать, снизу. Тем более при моем росте… Вот этими вот анютиными глазками… Но я никогда этого не делала!!! (Тычет ему пальцем в блокнот). Три восклицательных знака… Жирной чертой…
Репортер недоумевает.
Двумя жирными чертами подчеркнуть! Он мне роли и так давал… Он чувствовал, кого можно сломать, а кто – кремень. (Дышит ему в лицо). Я никакого отношения не имею к советским этим людям, я глубоко европейский человек!
Звонит телефон. Она берет трубку.
У меня очень сильные немецкие корни. Вы заметили, да? (В трубку). Это я не вам. Да, Николай Петрович… Конечно, одна. Уложила. Баиньки… А это я сама с собой… Ничего странного, привычка такая. Справка? Ну что вы, я девушка без справки… (Зажимает трубку рукой, Репортеру). Шутит! (В трубку). Ну как там заграница? Поможет?.. (Репортеру). Трубку бросил. Минута – три доллара! Кстати, если бы он вас здесь увидел – меня с работы в три шеи… Контракт!
Репортер вскакивает.
Сидеть! (Он садится). Вы исполняете профессиональный долг, осуществляете свое право на информацию! Мы должны вместе бороться за свои права… Я что – не могу дать интервью? Я всегда боролась за свои права, всю жизнь. У нас свобода слова или как?! Тем более, Николай Петрович далеко, отсюда не видно. По делам фирмы. За границей. Точно не знаю где – он все время перемещается. А наша девушка из модельного бизнеса вообще редко звонит. Выкладывается на работе, приходит поздно. Итак, продолжаем. Я пунктуальна до безобразия. Это бросается в глаза любому непосвященному. Я обещала дать вам интервью, вы его получите.
Мой дедушка был пастором на Васильевском острове. Я узнала об этом три месяца назад. (Изменившимся голосом). Случайно на пьянке с оперниками. Юноша один бледный со взором горящим, его скоро на пенсию отправляют из кордебалета, он мне рассказал про женщину в Магнитогорске, ей 94 года, он от нее слышал про моего деда… Да потому что на Васильевском был только один пастор… Это я точно знаю! Там была колония “Гражданка” – это поселение немцев при Петре Первом. А эта женщина, 94 года, соседка, рассказывала Георгию, балеруну этому, пенсионеру, вернее, маме его, а Георгий все слышал… Как в детстве их водили по выходным в костел. На Васильевском острове. Георгий мне говорит: “Ты ей позвони, этой женщине!” И я вот так замерла, и несколько дней не могла решиться. Вы представляете, что это такое – позвонить и ВСЕ узнать? И вот я звоню. Привет передаю от Георгия, спрашиваю:
– Вы жили на Васильевском острове – колония “Гражданка”?
– Да.
– Как вы себя чувствуете? Вам ведь девяносто четыре года?
(Это я так проверяла, в своем ли она уме.)
– Девяносто семь, деточка. – И после паузы: – Иногда побаливаю.
– А вы не помните случайно фамилию того пастора, который вел у вас службу? Я – его родная внучка.
– Так вы, деточка, Бартель?
– Анна Карловна.
– Анечка, я очень хорошо помню пастора.
– А его семью?
– У него была большая семья.
– А вам известно, что его расстреляли в двадцать четвертом году?
– Конечно, нет, деточка, потому что мы сами тогда были детьми. Но наш приход я очень хорошо помню.
Я не знала, что сказать и просто повесила трубку.
Пауза.
Вы мне задайте… какой-нибудь вопрос…
Он молчит.
Последняя роль? Бессовестный, по телефону сказал, что изучил всю мою биографию. Как можно забыть мою последнюю роль?! Мой последний выход… Я была… второй зайчик! Шапочка такая с ушками, представляете? В сорок пять лет. Предел мечтаний. После этого я ушла. Предел… Я никогда не играла Золушек. “Ташкент – город хлебный”, “РВС” – там главные роли были для мальчишек, и мы их играли – травести. Как я рада, что сейчас их ликвидировали как класс. Поменьше трагедий будет… Сколько нашего брата спилось, повесилось… Потенциал у человека – огромный, а сам он – маленький… Мозги продолжают развиваться, а ты сверху накрыт этими ушками, трусохвостик такой… Какая литература в голове, опыт… (Пауза).
РЕПОРТЕР. М-м…
АННА КАРЛОВНА. Да! И сексуальный тоже! У меня была большая личная жизнь. Я вообще считаю, что главное в жизни – любовь. (Выразительно смотрит на него). А меня сверху – шапочкой этой с ушками!
У Иветты в ТЮЗе, в Саратове, до сих пор одну травести держат, Алину. Жалко им ее… Муж прекрасный, дрожит над ней, сын замечательный – а она пьет, как сапожник. Я была очень маленькой, вот такой (показывает), а она – треть меня, и так и осталась. До сих пор. На выходах ее держат, жалеют. Народ у нас жалостливый…
Мы с этой Алинкой вместе учились в Горьковском училище. Потом в Саратов махнули. Однажды поехали на село – по клубам. Гастроли. Смотрим: народ в очередь за билетами, давка. Никогда такого не было. А это директор наш, сообразительный был мужчина, на афише написал: “Спектакль с участием лилипутов”. Алинка покраснела вся, затряслась, говорит директору: “Если не скажете им, что никаких лилипутов у нас нет, я на сцену не выйду!” Директор извинялся перед ней, что это художник по собственной инициативе выпустил такую афишу, а потом вышел перед спектаклем и сказал: “Товарищи! Произошла ошибка – никаких лилипутов сегодня в спектакле не будет!” По залу волна такая – разочарование – ш-ш-ш! А потом мы с Алинкой выходим, и крик радостный: “А сказали, что не будет! Вот они – лилипуты!” Свист, аплодисменты, общий восторг. Не помню, как мы доиграли до конца. Я – от смеха, Алинка – от слез давилась. Ха! Кстати, почему не пьем? (Разливает, пьют).
И среди моих поклонников практически не было здоровых людей. Один все время ночевал у меня под окном, я его так боялась – цокольный этаж!
Другая поджидала в подземном переходе, подкрадывалась сзади и хватала за рукав, так страшно… Она влюбилась в Сережу, хотела отдаться не сходя с места… Ну Сережа, “Житейские мелочи”. Чехов. Я играла Сережу.
РЕПОРТЕР. Где?
АННА КАРЛОВНА. В театре.
РЕПОРТЕР. В театре?!
АННА КАРЛОВНА. Я не знаю, откуда вдруг театр, почему театр… Может, от папы? Папа был солистом в Кировском. Фамилия у него была Самсонов, потому что в детдом его привел человек по имени Самсон. Настоящая фамилия – Бартель, но вот – Самсонов. Он ушел на фронт, а после войны не смог вернуться в театр, только на эстраду. Приехал в Горьковскую филармонию и его к моей маме подселили. Директор Лазарь Моисеевич попросил: “Клавдея, пусть у тебя поживет Самсонов”. Мама с моей старшей сестрой жила в подвале, прямо за стенкой филармонии. И потом я родилась. “Анютины глазки” – так он меня называл, вроде по имени, а на самом деле – нет. И у меня вместо него в документах – прочерк. Не было его как будто.
Но то, что это был мой папа, и что я за стенкой филармонии жила – ну как я могу это забыть? И Лазаря Моисеевича хорошо помню. И всю-всю нашу жизнь. Одного не понимаю: отец танцевал как Бог, а у меня почему-то – плоскостопие… Ботинки (показывает) – ортопедические.
Когда он уехал от нас, меня часто зазывала к себе его любовница. Она по нему тосковала. Гладила меня по голове, смотрела и плакала. А я хватала то, чем она меня угощала, и быстро убегала. У меня внутри был моторчик, даже в этом я была похожа на него – он успевал выступать в филармонии, участвовал в левых концертах, рисовал – одновременно.
…Мама его тоже очень любила. После него у нее уже никого не было. А первого мужа моей мамы вы прекрасно знаете. Вы – Каганович – фамилию такую слышали? Кагановичей было три брата, и одного из них выслали, как потом Сахарова. (Пауза). Ну да – в Горький. Сахаров же – в Горький. И этот брат Кагановича – туда же. И моя старшая сестра родилась… нет, не от самого Кагановича. От его секретаря. Наша семья занимала целый этаж, и была прислуга – это все до моего рождения. Но в сорок втором году кто-то вспомнил, что мамин муж, секретарь Кагановича, – из дворянской семьи. Его арестовали, кинули в подвал, у него там открылась язва. Умер через две недели. У мамы с сестрой все отобрали, и тоже – в подвал. Хорошо еще, что это был подвал филармонии!
…Я иногда лежу и думаю, как бы я написала книгу о своей жизни. На первой странице я открываю огромную тяжелую дверь… еле дотягиваюсь до ручки. И потом дверь за мной захлопывается – и мне становится так жутко! Я всегда останавливаюсь на этой первой странице. А ведь могла бы целый роман написать…
В пятом классе мама отдала меня в интернат. Эта дверь – она оттуда, из интерната… (Пауза). Я не знаю, почему. Наверное, ей было трудно – одной с двумя детьми… И вот дверь захлопнулась, и я испытала такой острый укол одиночества. Нас всех побрили под ноль, это было унизительно. Мои льняные кудряшки валялись на грязном полу. Из зеркала на меня смотрел незнакомый затравленный зверек. На следующий день нас выстроили на линейку. Мы были абсолютно похожи, бритые головы и одинаковая форма.
А чернильницы у нас были – непроливашки. И Васька-таракан однажды перевернул ее и вылил на мою бритую голову. Он опустил меня так низко, что карабкаться из этой ямы, из этого стыда мне пришлось потом всю жизнь. Запах фиолетовых чернил помню до сих пор.
Репортер шумно вздыхает.
Сейчас у меня очень хороший творческий период. Я даю интервью. Никому не отказываю – всем даю. Вообще-то, вы у меня – первый. Вы должны об этом знать. Первый раз за десять лет. (Встает, падает). Проклятое плоскостопие, черт, черт… (Бьет себя по ногам, вдруг останавливается). А вы будете все это писать?! Про чернильницу-непроливашку не надо! И Ваську-таракана вычеркните – он все испортит… Вы же должны увидеть – где главное, а где второстепенное?
Я всегда старалась держать себя в форме – мне только свистни… (Легко встает). Кормилицу Джульетты сыграю с одной репетиции. А “Человеческий голос”?
РЕПОРТЕР (икает). Где человеческий голос?!
АННА КАРЛОВНА. Вы Кокто не читали?!
РЕПОРТЕР. Как что?
АННА КАРЛОВНА. Господи, ты почему такой трудный? Не “как-что”, а пьеса такая, автор – Кокто. Знаю наизусть всю пьесу, потому что это про меня.
РЕПОРТЕР. Вы были знакомы? (Икает).
АННА КАРЛОВНА. Смотри-ка, заговорил… (В зал). Я думала, он немой… (Репортеру, светски). Нет, мы с Жаном не были знакомы. Жан – во Франции, а я – здесь. С вами. “Про меня” – это так говорится. Как будто бы про меня, не буквально.
РЕПОРТЕР. Не конкретно?
АННА КАРЛОВНА. Какой сообразительный – “не конкретно”! Он угадал, понимаешь? На сорок лет вперед – предвидел. Что Владик меня бросит. И я буду сидеть с телефонной трубкой в руках и выть. В нашей бескрайней заснеженной России. Ни разу не слышал, как воет брошенная баба? А что – не бросал никого, позднее развитие у тебя такое? Ну ладно, не сердись – я же не виновата, что вы все сейчас – такие…
Я ни разу не сыграла эту пьесу, потому что нельзя играть саму себя. Хотя репетировала долго. Пять лет. Тебе смешно? Так я же не за деньги…
РЕПОРТЕР (потрясенно). Отстой! Анютины глазки… (Смеется).
АННА КАРЛОВНА. Крачковский мне тогда сказал, в самом начале: “Вы играли мальчиков, и теперь вы не женщина, а черте что – эмансипэ. Для этой роли нужна Анна Маньяни.”
Посмотри на меня – я похожа на нее? (Изображает).
РЕПОРТЕР. Нет, не вставляет…
АННА КАРЛОВНА. Что тебе Анна Маньяни? И что ты – ей… Темный человек. Живешь, поплевываешь. Срываешь с дерева бананы. В нашей заснеженной России. Первобытный ты мой… Как мне вас всех – таких – жалко…
РЕПОРТЕР. Не цепляет. Не-а…
АННА КАРЛОВНА. Ну да, в гувернантки от хорошей жизни не идут. Это все из-за Ричарда, кстати. Себя я еще могу прокормить. А вот Ричард совершенно облысел – только на голове волосы остались, наполовину седые, как паричок. Это авитаминоз. Ризены живут десять лет. (Шепот). Ему осталось два месяца.
РЕПОРТЕР. Пусть земля ему пухом…
АННА КАРЛОВНА. Ты что, совсем уже чекалдыкнулся? И не стряхивай пепел в раковину, вот пепельница… Здесь все просто помешаны на здоровом образе.
РЕПОРТЕР. Ж-жизни?
АННА КАРЛОВНА. Да. Жизни. Помешаны. Как ты догадался? А почему мы не пьем? (Пьют). Ты из желтой прессы?
РЕПОРТЕР. Театр ненавижу. С детства.
АННА КАРЛОВНА. Разве ты не из отдела культуры? Представляешь, Крачковского я все равно уговорила, мы репетировали, когда он был свободен. Он поставил невыполнимую задачу и героически преодолевал трудности. Я ходила только в юбках, косы отрастила. Он нетерпеливо ждал. Да, почти пять лет. А я все не превращалась. Однажды он сказал:
– Ты – заштампованное “г”…
Я запустила в него пепельницей. Тяжелая, да. Из змеевика. Уральский камень.
РЕПОРТЕР. П-попали?
АННА КАРЛОВНА. Промахнулась. Он закурил, посидел минутки три, а потом сказал:
– Давайте начнем сначала.
Он мог быть грубым, жестоким, но он был очень хорошо воспитан. И когда он получал отпор, становился безупречен. Это трагедия всей его жизни – он дразнил своих актеров, выводил из себя, они обижались, плакали, но… не поднимали восстание!
Я ему всегда говорила: “Мне, конечно, наплевать на ваш театр, я в другом месте свои вшивые копейки получаю. Но вы как-то не по-человечески… Актеры – как дети, а вы с ними – как с большими!”
Я играла гениально. Грандиозный спектакль. Но на пятом году репетиций Крачковский умер.
РЕПОРТЕР. Из-за вас?
АННА КАРЛОВНА. Я продлевала его жизнь! И я горжусь… Нет, не из-за меня. Сердечный приступ… “Скорая” приехала через сорок минут.
И не будем больше об этом. Я на похороны не ходила: для меня он – живой.
В театр я больше не зашла. Не смогла переступить порог.
Понимаешь, я никогда ничего не делала поперек себя. У меня однажды способности открылись – на почве шока. Мне Игорек, приятель мой, психолог, заявил:
– Аня, тебе надо учиться, и ты будешь очень богата!
Но я не хочу накалывать людей. Я всегда спокойно ложусь спать – привычка такая. Если что-то заработала, то своим трудом. Я больше получаю от этого удовольствия. Радуюсь тихонечко себе: пусть никто не знает, не видит, но я-то знаю, что сделала хорошо. Радуюсь.
РЕПОРТЕР. Шок… Шок?!
АННА КАРЛОВНА. Тебя это интересует? А если я начну рассказывать, и со мной… что-нибудь?! (Мастерски изображает некое клочковатое, трясущееся существо.)
Репортер встает, кидается к ней навстречу и тоже начинает трястись.
(Кричит, весело ей). В ритме вальса, да?! Я шла по улице! Меня мотало из стороны в сторону! У меня был животный страх перед самой собой… Я знала, что мне надо к Валерке. Как я оказалась перед его дверью, не помню. Поскреблась, он открыл:
– Анетта, что с тобой?!
Я была белая, как мел. А там у него соседка в гостях, огромная такая тетка. Жалуется, что спина болит. Валерка в кресле развалился, клятву Гиппократа вспомнить не может.
– Анетта, – говорит, – ты руками вдоль спины у нее поводи!
Я подошла к ней сзади:
– Вверх или вниз?
Он ее спрашивает:
– Радость моя, у тебя какое давление?
– Не видишь что ли, повышенное?
– Анетта, веди руками вдоль спины вниз.
И вдруг у меня кончики пальцев стали краснеть, как будто я их к плите поднесла. А тетенька наша задышала:
– А… а… Аннушка, как хорошо!
– Анетта, что ты чувствуешь? – кричит мне Валерка.
И в глазах у него – рубли, рубли…
– Да ничего я не чувствую…
Я правда ничего не чувствовала. Пошла на кухню, открыла кран с холодной водой – руки охладить.
– Ты меня спасла, – говорит мне тетенька. – Я должна сделать тебе подарок. – И протягивает пистолет. Газовый.
– Зачем он мне?!
– Будешь спокойно ходить по улицам. Кругом – ворье, шпана, мафия. Ты их всех победишь.
Я засмеялась, а остановиться не смогла…
В чем смысл моей жизни? (Рассказывает страшилку). Мне кажется, я медленно умираю. Постепенно иду к могиле!
РЕПОРТЕР. Я тоже. Выпустите меня отсюда, я пойду в мою могилу. (Встает). Я найду дорогу, я знаю…
АННА КАРЛОВНА. Ничего ты сейчас не найдешь, в таком состоянии. Я тебя оставляю здесь. У них знаешь сколько комнат? Две-три ты вполне мог бы занять… Они даже не заметят.
РЕПОРТЕР. Где дверь?
АННА КАРЛОВНА. Ты как вообще сюда попал? Понятно, что не через окно… Для первого задания ты взял очень трудную тему. “Моя жизнь и смерть в искусстве” – это тебе не баран чихнул! Двадцать пять лет на сцене! Когда я уходила, мне Иван Данилыч хотел дать в дорогу частицу театра. Из сцены хотел выпилить кусок. Принес пилу и газету “Копейский рабочий”, чтобы завернуть. “Все будет в лучшем виде!” – кричал. Я пыталась его остановить, но он бегал с этой пилой, пока не свалился в кулисах. Пьян был, как лошадь. Нет, я не обижаю лошадей! Рабочие сцены всегда пьют. Да уж не “Божоле” урожая пятьдесят седьмого года…
РЕПОРТЕР (светски). Что предпочитаете вы?
АННА КАРЛОВНА. А какое это имеет отношение? Ты знаешь, с годами все больше начинаешь понимать: главное – не ЧТО пить, а С КЕМ. Было бы с кем… И только по веселому поводу. Если тебе плохо – не поможет. Запомни это, мой мальчик…
А “частицу театра” я все же взяла. Выдернула из пола ржавый гвоздь. Сколько раз я об него запиналась перед самым выходом на сцену…
Звонит телефон. Она берет трубку.
“Плывут пароходы – салют Мальчишу!” (В трубку). Мальчишу, да… (Репортеру). А почему вы смеетесь? Вот и они тоже… засмеялись.
РЕПОРТЕР. Дети?
АННА КАРЛОВНА. Участники областной комсомольской конференции. Потому что я слова-то совсем другие сказала… (Слушает трубку). Да, примерно такие… (Удивлена, слушает). Ах, вы еще и не такие знаете? Что это зна… Я не вышла из-под контроля! Я всегда под контролем собственной совести… (Репортеру). Бросила трубку. Сказала, сейчас приедет. Николай Петрович из своей заграницы ей на меня настучал. (Махнула рукой). Все вы родом из детства. Даже она, из модельного бизнеса. Семнадцать лет разницы с “Оле Лукойлом” – это же весь наш капитализм. Он родился до, она – после. Интересно, как они понимают друг друга? А я – из подвала филармонии и советского послевоенного интерната. Уроки изящной словесности я брала там. Директор театра в своем приказе особо это подчеркнул. Не уволил, я тащила на себе репертуар.
Мой ржавый гвоздь был моим талисманом. Запнусь об него, и через весь спектакль лечу! – к аплодисментам… Потому что энергия, которую ты накапливаешь и вбрасываешь в зал, после финала к тебе возвращается. Ты стоишь на авансцене, а на тебя катит такая мощная волна…
Я в этот момент всегда вспоминала отца, так остро, как будто бы он где-то поблизости. У тебя родители живы? Не забывай, пожалуйста, что ты – их продолжение.
РЕПОРТЕР. Случайная встреча. Они встретились, ничего не знали друг о друге, родился я. Выпустите меня отсюда…
АННА КАРЛОВНА. Нет, не случайная… Слияние двух озябших, продрогших душ… В любой встрече, даже самой жалкой, есть это… И ты не имеешь никакого права предавать это святое мгновение.
РЕПОРТЕР. А у вас? Где дверь?!
АННА КАРЛОВНА. На мне святые мгновения кончились, не хватило на меня… В театре шел спектакль “Тимми – ровесник мамонта”. Конечно, это я была ровесником мамонта. Меня извлекали из прошлого. (Играет). Помещали в солярис. Я вставала с четверенек. Ела гамбургеры. Тащилась от рок-музыки. А после окончания эксперимента жестокий американский профессор отправлял меня обратно к обезьянам. Все рыдали… Кроме профессора.
РЕПОРТЕР. Выпьем. За профессора. На посошок. (Пьют).
АННА КАРЛОВНА. Во время репетиций я забеременела. Это был “самый неподходящий момент”. В театре любой момент – неподходящий. Стрельцов рвал и метал. Громы и молнии. В основном – в меня. Я “предала театр, искусство, этику” и все четыре тома Станиславского… Срочно выписали из города Горького другую травести, она приехала, начала репетировать… Что было дальше, ты уже, наверное, догадался? Мальчик родился… Петенька. Нет, у нее – Славик. Потом было еще два декрета. Катенька и Сергей. После этого театр можно было закрывать, в нем остались актеры среднего и преклонного возраста. Директор принял соломоново решение: спектакль списать. А наш солярис сожгли. Чтоб неповадно было. Потом долго дети в театре не родились, лет восемь…
РЕПОРТЕР. Зачем вы мне это все? Зачем я пришел? Мне пить нельзя.
АННА КАРЛОВНА. Я была счастлива тогда, но поняла только сейчас.
РЕПОРТЕР. Из села Кулуево берут только в милицию. Не хочу в милицию. Районная газета “Соседи” – последний шанс. Сказали: “Сделаем из тебя акулу пера, но платить не будем”. (Плачет). Не хочу обратно в Кулуево!
АННА КАРЛОВНА. Ты знаешь, перед маминой смертью я увидела сон: еду в какой-то вагонетке, вместе с мамой и Владиком, а потом мы с Владиком выходим, а она остается. Я машу ей рукой, а Владик хватает меня в охапку и резко бросает в сторону, в снег. Потому что прямо на нас несется следующая вагонетка. Когда я встаю, отряхиваюсь от снега, вокруг меня уже нет ничего – ни рельсов, ни мамы, ни Владика. Так и случилось вскоре, я осталась совершенно одна. Маму я потом однажды видела. Мы с ней гуляли на берегу реки, она мне что-то рассказывала и улыбалась. Я не слышала слов, но я все понимала. Это было блаженство. Я проснулась в слезах, но счастливая.
У тебя было когда-нибудь? Запомни обязательно, после этого у тебя все будет хорошо. Когда люди говорят, что жизнь – черно-белая, это они от беспомощности, от ужаса перед предстоящим. Себя обмануть, судьбу заговорить: после черной полосы наступит белая! Запомни: с тобой может происходить все что угодно. Но если у тебя будет правильная реакция, тебя никто и никогда… Это говорю тебе я! Это чего-нибудь да стоит…
РЕПОРТЕР. Взяли с испытательным сроком, сказали: сходи к этой отстойной гувернантке… Репортаж из ее дебильной жизни. Сколько бабок получает, как чужому ребенку жопу подтирает…
АННА КАРЛОВНА. А вот отца мне так и не показали. Я уже знала, что его нет. Пришло письмо из Алма-Аты, и сразу как будто бы ниточку перерезали: была связь – связи нет. Сколько я просила-то: ну приснись, приснись, увидеться хочу, поговорить. Ничего, как будто бы в черноту какую-то шагнул – и все. Потом я узнала. В пятьдесят первом он попал в лагерь – за анекдоты. Там ему переломали ноги. Вышел в пятьдесят третьем, работал в самодеятельности. Девчонка одна в него влюбилась, знаешь, смотреть, как он показывает на репетиции и не влюбиться было невозможно… Родители заставили ее под диктовку написать заявление в милицию об изнасиловании. Еще одного срока в лагере отец бы не выдержал. Он пошел на кладбище и над свежевырытой могилой повесился на своем галстуке.
Звонит телефон. Она берет трубку.
Да… Интервью даю. У нас свобода слова или как? Ах, вы ее отменяете? А меня преследуют по пятам, буквально домогаются акулы пера… Я – личность, у меня – судьба! Вам с вашим блядским бизнесом этого не понять… Всем нужны только ваши бабки, нефтью политые… Платите в кассу – и у вас будут брать интервью! А ко мне люди тянутся, мне есть что вспомнить, потому что я оставила след! Что?! (Слушает). А зачем ругаться? Поняла, да. Вменяемая. Уволена. Да. Очень хорошо… Невидима и свободна! Что? Нет, не вам… Да. (Кладет трубку).
РЕПОРТЕР. Это из-за меня? Простите.
АННА КАРЛОВНА. Мне не за что тебя прощать. Ты из какого отдела?
РЕПОРТЕР. Теперь уже не из какого. Из села Кулуево.
АННА КАРЛОВНА. Нет, нет, русская деревня умирает…
РЕПОРТЕР. Кулуево – не русское.
АННА КАРЛОВНА. А какая разница? Все равно умирает. А у тебя талант.
РЕПОРТЕР. Откуда вы знаете?
АННА КАРЛОВНА. По глазам. По радужной причем оболочке. И потом, ты слушал… Ты так хорошо меня слушал…
РЕПОРТЕР. Я не слушал. Я смотрел. Анютины глазки…
АННА КАРЛОВНА. Я сейчас позвоню своей подруге, она в газете, самой главной газете, самой большой. И муж у нее богатый. Я ей как-то сказала: “Хорошо тебе, Эля, в мерседесе плакать”. Она на меня обиделась. Ранимая и очень талантливая. Тоже по глазам было видно. (Хватает телефон, набирает номер). Але, редакция? Самой большой, самой главной газеты? (Слушает). А что, разве… (Положила трубку). Уже поздно. Оказывается. Может, домой? Нет, домой неудобно – после того, что я ей брякнула. Про мерседес. Черт дернул… При чем тут? Человек одинок, а старость приближается. Она же умерла, Элька… Как же так, в самой большой, в самой главной и в мерседесе… Умерла.
Звонок в дверь.
Это она. Хозяйка.
РЕПОРТЕР. Ваша?
АННА КАРЛОВНА. Хозяйка квартиры. Вместе с охранником. Ключи отдам. Невидима и свободна. А если она меня ударит?
РЕПОРТЕР. Охранника я возьму на себя.
АННА КАРЛОВНА. У нее это запросто. Она из себя выходит моментально. Меня предупреждали. Добрые люди.
РЕПОРТЕР. Я из села Кулуево. Кулуевцы не сдаются.
АННА КАРЛОВНА. А я всю жизнь играла мальчиков. Дралась на сцене.
РЕПОРТЕР. В крайнем случае, напишу скандальный репортаж…
АННА КАРЛОВНА. Тогда тебя возьмут в штат?
РЕПОРТЕР. Не знаю.
АННА КАРЛОВНА. Хорошо. Пиши. Пусть.
РЕПОРТЕР. А если будут синяки?
АННА КАРЛОВНА. Войду в историю. За славу надо платить.
РЕПОРТЕР. А если переломы? Множественные…
АННА КАРЛОВНА. Тогда ты запишешь меня в Книгу рекордов Гиннесса… Запишешь?
Еще один звонок. Анна Карловна и Репортер смотрят друг на друга.
Конец.
P.S. В тексте использовано интервью, данное автору звездой челябинского ТЮЗа Анной Александровной Поповой.