Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 16, 2003
Тиновская Елена Ильинична родилась в 1964 в Свердловске. Училась в Архитектурном институте и Уральском государственном университете на историческом факультете. Работала воспитателем в интернате, продавцом в магазине, реализатором на рынке, кондуктором на транспорте. Публиковалась в журналах «Урал», «Уральская новь», «Знамя». В конце 2002 эмигрировала в Германию.
* * * Сметённые общей бедой с деревенских дворов, Томятся кургузые тетки в "колхозных" платках, И важные дамы, похожие на докторов, Беседуют важно о разных статьях и сроках. Когда на крыльце для порядка поставят ментов И двери начальник откроет на малую треть, Толпа колыхнётся водою у низких бортов, Тугим животом на передних спеша напереть. И катит волна, волоча беремя передач, И кто послабей - оказался уже в стороне, На крик и вопросы, на мат, уговоры и плач Гремит металлическим ставнем кухарка в окне. Я выйду патлатая, злая, с порожним мешком Под низкое небо, висящее над головой, Минуя трамвай и троллейбус, отправлюсь пешком До дальнего бара на улице Пороховой. На улице Пороховой отпотел тротуар, Сугробы осели, ручьи подтопили гараж. Ширяет любовь неотвязная, как перегар. И тянется жизнь безразмерная, как трикотаж. * * * Я Пушкина не спас! А Пушкин был в запое. Он мне кричал при всех: "Ты бездарь! Ты - говно! Уйди, совсем уйди, оставь меня в покое!" Я встал, хотел уйти, подался к двери, но... Был Пушкин одинок, как маленькие дети, Читал свои стихи и плакал над собой. А этот человек и вправду был на свете, Единственный поэт, не то что мы с тобой! Бля буду! Буду бля! Когда-нибудь да буду! Когда я буду бля, я всех собой спасу, Я стану всех любить, и Пушкина, паскуду, На трепетных руках над миром вознесу. * * * О. Дозморову Печальная и бедная страна. Хотя не так бедна, не так печальна, Как... Но договоримся изначально, Что виновата я, а не она. Здесь кто чего действительно хотел, В конце концов желанного добился. Один запился, но другой женился И третий на Канары полетел. А я хотела, чтоб пылал закат, Ещё хотела, чтобы стало тихо. Сошла зимой на станции Крутиха И углубилась в коллективный сад. Там до весны пребудет тишина, Там покосилась редкая ограда, Там мне видны из низкого окна Деревья сада. * * * На зоне УЩ триста три-дробь-четыре В отряде, в бараке, в затерянном мире Вошла незнакомая дивного вида. "Ты кто?" "Аонида". "А я Зинаида. Ты снега белей, моя сдобная сайка, С тобою сытнее голодная пайка, Нечастая дачка - мама заслала - Шершавая пачка "Беломорканала". Скрипите, пружинки, железная койка. "Люби меня, Зинка!" "Люби меня, Онька! Люби меня, лада, До смертного срока! Чего ты?" "Не надо! Не высижу столько. Вы в вашем бедламе с беда'ми, с делами. А я пустотела - взвилась, улетела. Ушла сквозь чердак в слуховое оконце За синюю тучу, за красное солнце. Орет на разводе Сергевна-корова: - Нет Музы Петровой! Где Муза Петрова? Прости, моя Зина, грешная-земная, Ты верно любила, была как родная, Прощай, однохлебка, держала некрепко, Нет зоны, нет воли - есть белое поле, Его переходим от края до края. Прощай, дорогая!" * * * Ключи нам старший по подъезду Не отдавал, А так хотелось спуститься в бездну - В полуподвал. Там три кладовочки, три клетушки На три семьи. В них где-то плюшевые игрушки - Друзья мои. И семь ступенек, и паутинка, И темнота. Над головою поет пластинка "Фэри чита!" * * * Я знаю, как будет. Езда на машине, Прямая дорога на белой равнине И низкие тучи, и снежные хлопья. На заднем сидении Ольга и Софья, Спокойно уснувшие под магнитолу. Широкая местность, прижатая долу. И там, далеко, за железной дорогой, Прозрачный лесок на горушке пологой. Нас встретят на месте две важные дамы. Нет, просто хозяйки в том доме, куда мы Приедем с салатом, шампанским и водкой Под низкое небо над серой слободкой. Где сыплется ёлка, где топится банька, Роскошные, пышные Лидка и Танька Умело, стремительно лепят пельмени, Мукой осыпая большие колени. * * * На фоне влажных пепельных небес, Не лес, а городские насажденья Едва видны, стоят как наважденье, Издалека похожие на лес. Мир замер в запредельной красоте, Дожив до акварельного потопа, И поражает зеленью укропа Реклама пива "Гессер" на щите. * * * Он вышел на балкон. Она ушла с балкона, Присела в уголок и занялась шитьём. И памятью о том, как с дальнего перрона По шпалам через лес дошли они вдвоём До станции Угор, до дачного забора, Где надпись на столбе "125 км". Как сказка про попа, жизнь требует повтора, Клонирует себя и крутится в уме. "Как молоды мы бы..." Да, молоды мы были, Шагали широко, в дороге не устав, Как быстро мимо нас в горячем вихре пыли К Егоршино прошёл грохочущий состав. Грохочущий прошёл, скрежещущий, порожний, Округу оглушил и сгинул вдалеке... Ты помнишь переезд, тот, железнодорожный, Где начинался спуск к покосам и к реке. Он радио включил, она сидела, шила, Следила за иглой и думала тогда, Что всё, что с нами бы... Да, всё, что с нами было, Исчезло насовсем. Осталось навсегда. * * * Я не хотела уезжать, Но твердо знаю, что уеду. Я эту скучную беседу Не собираюсь продолжать Сейчас. Но там, в чужой стране, В виду свинцовых вод балтийских Кто завтра почитает мне Из "Фотографий соррентийских"? Где этот домик, полотёр И Ольга, и четыре прачки. Нет... Три кондукторши, монтёр, Упавший спьяну на карачки, Водитель, выбивший из пачки И закуривший "Беломор", Такие скудные поля, Такие рыжие откосы, Революцьонные колоссы И заводские тополя. Хотя... всё это никуда От нас не денется. И те же Нам будут сниться города И веси, только реже, реже... * * * Скажи: "На чёрный день нет песни у меня!" Но, может быть, придет, Когда настанет чёрный... Расплачется душа, а ум упорный, Ради такого сволочного дня, Глядишь, чего-нибудь изобретёт В утеху ей. Ты помнишь свой развод, Какой в уме сонет Всё время повторяла? И только потому тогда не умирала, Что делала сонет. Шел поезд, за окном Расхристанный пейзаж мгновенно проносился, Молоденький сосед всё на меня косился И поезд грохотал о бедствии моем. "Я ехала домой, я думала о Вас..." На станции Упор, на станции Развилки Торговки шли в вагон, несли пломбир и квас И кока-колы потные бутылки. Скажи: "На чёрный день нет песни у меня!" Но вон она - идёт, протягивая руку, Фальшивит про любовь, Канючит про разлуку: "Дай слепенькой на хлеб" - И смотрит на меня. * * * С пляски шумной, с пьянки буйной Разве, что ли, не пора? Там, за речкой тихоструйной, Есть глубокая нора. В той норе во тьме печальной По задумке изначальной Между зёрен и корней Я укроюсь от людей. Ради бога, не ходите, Не трясите, не будите, Не целуй её, не бей, Ничего не нужно ей. Тихо спит душа в покое, Видит что-нибудь такое, Что в земном коротком сне Тоже виделося мне. Видит дедку, видит репку, Подорожник и сурепку, Огородную ботву И тагильскую братву. Видит горы и овраги, "Ундервуд" и лист бумаги, И на брошенном листе Все слова не те, не те... Мол, была я и ворихой, И ткачихой-поварихой, Кем я только не была, Это старые дела... Сколько лет уже пылится Бестолковая страница, И всё снится, снится, снится, Выгорая добела. * * * Этот город тяжелопромышленный, Обожатель окраин своих, Вдруг какой-то пейзажик немыслимый Среди серых дворов городских. На окраинах сосны да ржавые Трубы всё, чёрт-те что, гаражи. Ты обижен своею державою? Ни хрена, не скажи! Я уеду к богатству от бедности, Буду жить хорошо, Вспоминая все эти окрестности, Автопарк и ещё Всё, что вредными вбито свекровями И весёлой братвой, Что прошло огневыми любовями Над дурной головой. * * * Памяти моего мужа Не русский ли поэт? Ну, стало быть, Кавказа Обязан описать манящие края! Семнадцать лет назад такая же зараза Пристала и к тебе, рифмовница моя. Цыц, Муза... Ни "Тазит", ни Лермонтова сказки... Но в молодости спорт важней, чем институт, Я прыгала в длину и растянула связки, И вот меня под белы рученьки ведут В спортивный диспансер. В спортивном диспансере Лежу с моей ногой. На улице весна, Томление в душе, судьба стучится в двери. "Войдите!" И вошёл. Я ошеломлена - Какой же он амбал! Мухмад. "Па-рускы - Мага" Давление, дзюдо, механик, К.М.С., Красавец, наконец. Не выразит бумага! Мы видим яркий свет, но входим в тёмный лес... Нам нравилось вдвоем вдоль берега Исети Гулять по пустырю под сенью тополей, Мы были веселы и ласковы как дети (А иногда ещё резвей и веселей). Он умер, я жива. Он дома. Я осталась В непрошеных гостях Бог знает у кого. Кто вместе помнил нас, твердит: "Какая жалость", Но сделать всё равно не может ничего. Поутру не видна скалистая вершина В свердловское моё, "хрущевское" окно, Я даже не смогла, как Чавчавадзе Нина... А впрочем, господа, не всё ли вам равно? Черту скольки-шести-семидесятилетья Перешагну, шагну в безоблачную синь? Что было - ни о чём не вправе сожалеть я, Но... Зеркальце моё от края отодвинь. Оно нехорошо стоит на этой полке, Мы ходим, говорим, случайно на ходу Зацепишь рукавом - посыплются осколки, И так кругом беда, и снова жди беду. Последняя из них, крылатая, как Ника, Заявится потом за вереницей бед, Дыхнёт в широкий рот, синюшный, как черника, Подхватит на лету и вынесет на свет. Над кронами дерев - быстрей - над куполами, И там уже-вдали-увижу, осмотрясь, Сияние вершин, засиженных орлами, И селей грозовых кочующую грязь. * * * Брату В тот-этот-год среди кровавых оргий Уже пропало множество семей... Стоял перед Егорием Георгий И думал, что противник - лютый змей. Он собственного страшного обличья Не узнавал в сопернике своем. Ему мольба причудилась девичья И пленница за вражеским плечом. * * * На головах у тополей торчат Мараловые панты. Их срежут, и они кровоточат, Растут, ветвятся, ищут варианты Тянуться вверх, пока не взял пилу Серощетинный дворник в телогрейке. Ещё мы можем, сидя на скамейке, Глядеть на серебристую метлу Весёлых нерасчёсанных ветвей, Торчащих из обрубков усечённых, Жалея в них невинно обречённых Отцов. И обречённых сыновей. * * * По-над зоною, над локалками, Ходит ветер моей тоски, Меж свиданками-колыханками - Писем серенькие листки. Из резной шкатулочки вынула Письма прошлые. Боже мой! Как любила вас, не покинула, Допустила к себе самой. Листья жухлые, память мятая Целой жизненной полосы. Передачка моя брюхатая Влезла в форточку - на весы. * * * Глина, равнина да небосвода выгнутая спина, все говорят - покой и свобода - вот и она! Столько свободы, хоть поварешкой черпай и ешь, грунт под цементом с мраморной крошкой влажен и свеж. Синие, серые встали деревья справа и сле- ва, пригород - на вид как деревня - жмётся к земле. Тракт и кладбище, как продолженье пригорода, в узких канавах по ходу движенья - снег и вода. Помнишь, как вышли в ночь из квартиры Сереги Л., центр, а грязно, дворы, как сортиры, месяц желтел. Около банка "Золото-Платина" у гастроно- ма ты поскользнулся, выругал матерно город наш, но ты не уехал. Средь населения сталелитей- ной промышленности, машиностроения, глупых смертей. Здесь ты и лёг под ракитой корявою да под крестом, с нежною песней, с зарёю кровавою в небе пустом.