Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 16, 2003
Санников Андрей Юрьевич родился в 1961 в г. Березники Пермской области, публиковался в журналах «Несовременные записки», «Урал», «Октябрь» и др., автор книги стихотворений «Прерафаэлит» (Фонд «Галерея», 1999). Участник «Антологии современной уральской поэзии» (Фонд «Галерея», Челябинск, 1996). Живет в Екатеринбурге.
* * * Во тьме, по вогнутому дну, в съедобных снах, с лицом в занозах - я пересек свою страну на деревянных паровозах, засовывая по пути ладонь в рентгеновские реки, глотая горлом из горсти пропромедоленные веки, сжимая свой язык в зубах, перемежаясь с дождевыми, мыча и прижимая пах за загородкой с ножевыми - я рассчитался с неживыми. Прерафаэлит кто выдернет мои следы из-под какой-то там слюды из-под какой-то там воды торчат замерзшие сады и вертит кто-то неживой окаменевшей головой иди сюда иди сюда клей силикатен как вода плывёт венозное пятно на дно зелёное темно Офелия надув живот в руке цветки в ручье плывёт иди сюда иди сюда останься с нами навсегда иду-иду иду-иду скользя подошвами по льду расстёгиваясь на ходу иду-иду иду-иду * * * Навылет пролетает самолет пустое небо. Выпавший пилот как патефон о родине поёт четыре километра напролёт. А самолет пропеллером мутит, как воду, воздух. Сам себе летит по небу мёртвых - слушая иврит - туда, где на балконах Бог стоит. Господь возьмёт из воздуха его, пропеллер остановит у него: "Все собрались, и только одного тебя мы ждали. Тише. Ничего". * * * Молитва молочных камней: помилуй Господь и спаси от железных зрачков этой жизни. Над рощей гораздо темней - лишь светятся пепельным светом воздушные слизни. И не прекращается вопль граммофонный то справа то бабий то слева хрипящий. И время открывшись как вонь на стебле цветет мокроватой коричневой пастью. Помилуй Господь и спаси. * * * Уже невмочь. Даймоний отощал. "Домой, домой!" - мне сурдопереводом сигналит он. Уйду самоотводом. Я, как умел, прощался и прощал. Эскадра дара наискось идет. Рябая жизнь колотится на пленке. Глотая целлулоидные локти, мигающей воде ты смотришь в рот. Пилоты плоти режут виражи. Блюют литавры. Публика бликует биноклями - какие тиражи! Пригнись, а то опять опубликуют. * * * Весь этот мир, как зренье навесной, играет без зазрения со мной. Он увлечён игрой всерьёз своей - ржаной землёй, корзинами дождей, известкой белой, ямами теней и жёлтым сквозняком из-под дверей. Но звук подделку эту выдаёт и в зрение поверить не даёт. Идущий сбоку, упрощённый звук - качающийся шорох, мёртвый стук, свистящий шелест, крик (кривой, как крюк) и гул гудящий (как гончарный круг). Порой ко мне приходят голоса, и я на них гляжу во все глаза. Поющий женский голос, два мужских касаются руками глаз моих и, улыбаясь, говорят со мной про этот мир, как зренье, навесной. * * * Идет ли вяленая кровь из-под надорванной клеёнки? Из-под ногтей у докторов видны рентгеновские плёнки. Под мышками висят ножи. Когда я подымаю руки - ножи летают, как стрижи, визжа и радуясь, как суки. О, осень, оленина слез! Я ел тебя в конце охоты на фоне вянущей пехоты, сопровождающей обоз. * * * За четыре страницы руки, за - но ты понимаешь ли? - даром этот глянцевый отблеск тоски, этот кожистый свет над ударом. За обол, за безвольный обряд, травяное дыханье бумаги, за оглохший старинный парад, за мучнистые ночью овраги - ровный голос обидчивых рек, говорящий подобно июлю. Бог с тобой, я простил этот грех. Да и ты не печалься впустую. * * * Проницая сквозь воздух волнистый я гляжу на молитву мою обходящую с белым горнистом мертвецов в облетевшем раю нагибаясь над каждым как доктор нажимая трубою на грудь надувая надувшимся горлом называя по имени вслух... * * * 1 Как бы ангел домой летает кровянистый, травяной, деревянный над обыденными холмами беловато-тёмной страны. Жизнь моя! - убывай, улыбайся, как слепые себя не видят, как слепые сквозь воду пьют. Хорошо я пожил ненужным - обернулась, заулыбалась - ангел мой - убывай, улыбайся - ты летаешь, а тени нет. 2 Как хорошо, когда в пустых лесах летает улыбающийся страх, и под руку, как Блок и Гумилёв, гуляют мертвецы среди стволов, цитируют себя и, например, про стихотворный говорят размер. Во вторник страх мне вот что рассказал - что книга есть не поезд, а вокзал, где голос объявляет в микрофон, какой состав и на какой перрон. Как все куда-то кинутся бежать! Начнут в дверях толкаться и визжать! А выбегут - стоят в пустом лесу, держа детей и вещи на весу. 3 На рельсах прорастает шерсть. За горизонтом ходят пули, как за стеной. Страница 6, страница 7. (Перевернули.) Как бы кивающий сквозняк свои разглядывает ногти, не подымая глаз. Здесь так так страшно, что позывы к рвоте. 4 На подоконниках вода, вокруг ночные города. Шахтёры воют из земли, как корабли. Их жёны смотрят из окна (у каждого своя жена). Навзрыд, навыкате, навзрыд стеклянная звезда горит из-под сукна. 5 Остругивая мыльных птиц, Сидят подводные татары. (У них колени, будто фары, Но жалко, что не видно лиц.) Полупрозрачные отары Стоят стадами стеклотары. Господь лежит глазами ниц С клоками ваты из глазниц. 6 Когда, нагибаясь, темнеет и мокнет закат, а ветви деревьев, как белые локти, лежат на длинной земле, под которой видны города, где мёртвые ходят за хлебом и смотрят сюда - тогда начинается чинное горе ночей: часы на руке - как бы стук по тарелкам ножей, шуршание книги - как будто ладонь о ладонь, а выключишь лампу - останется чёрный огонь, который подвинется ближе и смотрит в глаза, и станут стучать за стеной по стене образа, и веретеном этот голос, вращаясь, поёт. Ты спишь до полудня, заткнув кулаком себе рот. 7 Я говорил тебе, ненужное дыханье: как будто - ничего, но мука - не снести, стоишь один в полуподвальном храме, в горсти. Вот катакомбный стыд. Вот сон, как древесина. Глядишь во тьму, как выпь, в белёсый негатив. Обратна темнота, причина - не причина, простив. Ты знаешь (сквозняки гуляют по запястьям), что смерть, как медсестра, бездетна и бедна, опрятна. Что ещё? И пишет синей пастой она. 8 Вот-вот и тёмная зима протянет руку, обопрётся. Ты застыдишься, что она спивается. Вот-вот сопьётся. Перебивается одна. Не перебьётся… * * * Как только голые селенья войдут, взирая, в города потрескивающего пенья - ты вдруг очнёшься. И тогда лифт водяной полуподвальный надавит в сахарный кирпич, и полночь, фразою овальной зевая, спросит час и пить. Присни себе покой и волю, любой размер любых имён. Но нашатырный спирт-католик уже на резкость наведён. * * * Я про себя три раза повторил всю эту жизнь, но, глядя на запястья, я вижу, что не выучил урок. Коснемся правил воздуха, перил - как перерыва, или же несчастья - как голоса, вытягивая слог. Господень! Так окликнули тебя. В сенях у сна в тот августовский полдень окликнули - ты обмер и запомнил - но слева или справа - оглянись! - не оглянулся, горло теребя. Из стихотворений Н. Векшина (1922 - 1932 гг.) 1. в синематографе ходит смерть между рядами кресел говорит с людьми глядит в билет приложил ладонь к груди - нательный крестик нет вот она глаза свои поднимет светлые глаза и моё негромко скажет имя и погаснет зал а когда раздастся этот стрёкот слышимый слегка наискосок коротко и быстро сунет кто-то шило мне по рукоять в сосок 2. воробей Пососёт карандаш и напишет, длинногубым лицом шевеля: "Я люблю, когда ночью о крышу бьют ветвями вон те тополя" - и поднимет глаза на окошко, а потом снова смотрит на стол - карандаш, перочинный нож, крошки хлеба, бумажный листок, - размышляя: опять напиться? то ли просто пойти лечь спать? Прилетает некрупная птица, начинает скатерть клевать. 3. галлиполиец сомнамбула Стамбула погоди который день не евши у меня (зачеркнуто) тридцатку на три дня я не знаком с тобою уходи запнувшись отшатнувшись не упав как пьяный (неразб.) рукав ворочая опухшим языком я уходи с тобою не знаком 4. * * * Такие приступы тоски, такие... До перехода две версты. Россия. я вышел - только неживой с одной но слева - ножевой как небо это высоко как это небо далеко как (неразб.) судьба хохочет с каждого столба просись просись в мертвецкий рай ...проснись проснись не умирай 5. путешествие к жене "...в бинокль на её лицо - курносое, родное, жабье. покуда тень от дирижабля ложится на еЁ крыльцо". Сюжет забыт по сговору. А жаль - Д'Аннуцио, Boris Poplavski. Вкратце: тридцатый год. На деньги Лиги Наций в Норвегии отстроен дирижабль. Белогвардейцы, огибая Ревель, летят к Москве - дней восемь? - я не помню, - бросают электрические бомбы на Сталина и Каменева в Кремль на первомайском авиапараде. Сшибают два, нет - три, нет - два биплана, с попутным ветром - гениальность плана! - идут над Волгой, вплоть до Ярославля. Здесь происходит выброс экипажа на парашютах - все они спасутся через Иран и Польшу. Остаются подробности о без вести пропавшем Н.Векшине. Когда моторы смолкнут (чихнув) и шелест ветра станет слышен, заштатный город П. покажет крыши Н.Векшину, который сверху смотрит в бинокль на её лицо - курносое, родное, жабье, покуда тень от дирижабля ложится на её крыльцо. Из цикла "Сибелиусы" 1 соседи любят отдохнуть приняв 400 на грудь а у которых две груди так хоть вообще не заходи четвёртый месяц месяц май шестой июнь - не вынимай на кухне радио "звучит Сибелиус" потом молчит о чём я хоть башку разбей давай ходи скорей с бубей нна! получите два вальта пальте пальту пальтом пальта 2 Сибелиус выходит на балкон. Уже светает. Жёлтый небосклон напоминает позднего Эль-Греко. Идет туман от торфяных болот. Мы слышим, как Сибелиуса рвёт, как отдаётся в перелесках эхо. Теперь мы видим всё со стороны. Вот кадры кинохроники страны (всё это снято как бы с вертолета и в чёрно-белом). Бегают полки, горят сараи. Слышен крик: "Волки позорные!" За кадром плач и рвота. Опять в цветном. 14-й год. Сибелиус верхом (нет, 800). Глаза. Наплыв. 4 голых бабы с развязными ужимками блядей танцуют в бане танец лебедей. Внезапно - стук в окно. Пакет из штаба. Воздушный шар. За кадром разговор. Всё по-французски. Как бы даже спор. И вдруг на русском: "Ладно! Я согласен". Сибелиус вбегает (слева) в кадр. Объятия однополчан-гусар. Лицо монгола - крупно. 8?7. На весь экран: "Прошло немало лет". Графиня, завершая туалет, вставляет керамическую челюсть. Сибелиус сидит. Она: "Виктор!" Сибелиус встаёт. Она: "Позор!" Сибелиус стреляется, не целясь. И снова как бы с птичьей высоты. Сады невыносимой красоты, поёт без слов какой-то женский голос... Сибелиус (видна одна спина) пьёт из-под крана в кухне с бодуна. Треск киноаппарата. Толстый волос. 3 Ни общего бесчестья не приняв, ни частной честной жизни не нащупав, - Сибелиус садится на коня и едет с выраженьем, как у трупа. Над головой его летит удод, по колее за ним бежит собака. Показывает белый поворот коричневым пятном его рубаха (оговорился: левый поворот). Сибелиус въезжает на холмы, потом с холмов спускается в долины. Ему навстречу жители страны несут съестное из съедобной глины. Сибелиус кивает головой и едет молча, сжав язык зубами. Волнистое гнилое молоко то там, то тут уложено стогами. Финальный план: Сибелиус пешком. Удод и пёс исчезли тоже. Слева вращается, съезжая под уклон, смеркаясь и заваливаясь, небо. 4 Ты водила меня в оперетту, ты возила меня на метро, танцевала на кухне Одетту и сама выносила ведро. Я глядел на тебя, будто призма, белый свет раздирая в куски, я писал тебе жирные письма на съедобной бумаге тоски. Деревянные ногти строгая, оловянные слюни плюя - вспоминай обо мне, дорогая, улыбаясь лицом, как петля.