Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 16, 2003
Казарин Юрий Викторович родился в 1955 в Свердловске. Окончил филологический факультет Уральского государственного университета, доктор филологических наук, публиковался в многочисленных изданиях. Автор нескольких книг стихотворений и прозы. Участник «Антологии современной уральской поэзии» (Фонд «Галерея», Челябинск, 1996). Живет в Екатеринбурге.
* * * Что-то во тьме по ночам говорит, дует в пустое ведро: преображается вид внешний, округлый - в нутро: скошены пчелы, пропали поля, срезаны с веток шмели, прямо под снегом земля вся состоит из земли, словно душа после нас - из того, что остаётся от мук: не синева, а во сне вещество, переходящее в звук. * * * Платком пуховым сквозь кольцо - дорога снежная навстречу летит в глаза, летит в лицо, летит неслыханною речью, летит быстрее вдоха в рот, в гортань - горячую от пьянства, где кровь толкается и рвёт по кругу время и пространство, где этот лет и этот лёд - теснее лета, льда и боли - с ножа полозьям подаёт двойные долгие мозоли... * * * 1 Поцелуешь меня. Вертикально, чтоб не плакать, посмотришь туда, где, себя обнимая, печально, ниспадая, восходит вода. И, готовясь лицом к полнолунью, не заметишь, забывшись едва, что листва отливает латунью, как латынью иные слова. 2 Отсыхает язык у растений, прозябает худая листва - как латынь, в позолоте осенней, не нашедшая в смерти родства. Видно, в птице парящей провисла нитка крови, и крыл коромысло окоёмную держит черту, обводящую полную смысла, золотую уже пустоту. * * * Помнит тебя вода, если смотреть в неё: это начало льда, это лицо твоё... К снегу тощают рощи. Озеро стало площе, Тоньше бумажных льдин. Это последний блин камешка или взгляда в оспинах листопада, если лететь над ним, как пролетает дым - дыхом любви и гнева с красным - во рту - кольцом. Если смотреть из неба, в воду упав лицом. * * * За спиной, за спиной, за спиной, кто-то так затянулся луной, что теперь выдыхает свет, упираясь, как смерть - в предмет, тенью, голосом, злой травой не в тебя - ты ещё живой, а в тебя, потому что ты добиваешься пустоты. * * * Всё небо в ангелах. Баранье движенье снега кое-где. И выражение страданья застыло с ветром на воде. Волк начинается в собаке, и открываются в волшбе мороза водяные знаки и сор растительный в гербе. Во всем порядок ни с чего. И не сходит дерево с ума, а помнит лето речевое и в чреве думает дома. Вообразимые постройки и смерть, дарующую свет. И возле койки, койки, койки под толстой книгой табурет. * * * А.Г.Б. Ещё не лето, не свобода, а подстрочник тепла и озера, где рыба не поет, где воздуха летучий позвоночник со дна вздувается и, лопаясь, растет. О, сколько выдохов и вдохов в вертикали, откуда плющится живьём веретено и чашей воздуха, где ангелы алкали, распространяется и вольно, и темно. Буханка влажного от медленного роста травы отравленной, как кровью буква "ять", - краюха воздуха, не корка - а короста иного зрения, направленного вспять. Так жрёт и видит червь, в ходах своих плутая, овчинку воздуха - и это небеса, где мысль слоняется, от солнца золотая и в лентах траурных, как длинная оса. * * * Точно снег, в прожорливую воду брошены неведомые мы - взявшие в грамматике погоду как избыток жизни и зимы. Счастье обтекает по касательной сердце, уходящее в зрачок, выгибая тусклый и страдательный в золотой мучительный залог. Музыка, беспамятство, молчанье - три родных и страшных языка. И река растёт как примечание к ласточке, не видимой пока. * * * Январь без шерсти по порядку обвяжет голые пруды, оденет дерево в перчатку - в бумажный обморок воды. И что тебе рукопожатье без приближенья и руки, и от чего теперь бежать и как рифма жить в конце строки, пока размазывает спицы взор вольной стужи по стеклу, заиндевевшие ресницы вдевая в новую иглу. * * * Томительный свет пустоты, подводный пейзаж полнолунья: поляны разинули рты - такая в округе глазунья. Когда, отовсюду видна, отняв у равнины предметы, из черной бумаги - луна без ножниц кроит силуэты. И, контуры дрожи держа в пределах прилипчивой плоти, летучая мышь, как вожжа, отхлопает воздух в полёте. И тронется веретено ответного взора оттуда, где непоправимо темно в большом ожидании чуда. * * * Один как дерево в лесу с озябшей под землей десницей, с разбитым сердцем - на весу - гнезда, оставленного птицей. С горячей белкою во рту в коросте соли и простуды и с шуйцей, вросшей в высоту, как кровеносные сосуды. Один - как дерево и дрожь - в прогнившем золоте осеннем: вот-вот до снега доживёшь и человеком, и растеньем. Вот-вот разрежут на куски - нагорячат пилу ручную, чтобы не плакать, от тоски заглядывая в пасть печную. * * * Осень. Растёт окоём. В окнах кресты проступили. Ночью озёрный проём плещет ножом на точиле. Взору ли тесно от слез, или звезда молодая распространяет мороз, в пекле своём пропадая. Плачь, коли плакать тепло, не поспевая за речью, лбом упираясь в стекло перед заснеженной печью. * * * Леска вмерзает в волну, в воздух вмерзает волна, воздух вмерзает в луну, в небо вмерзает луна. Небо вмерзает слюной в остановившийся взгляд, это когда тишиной ангелы вслух говорят. * * * Лунка глазная, дупло. Колобок, шар пустоты, оловянная плошка. Это луна потрясёт коробок спичек и выйдет, как воздух, в окошко. Круглая светлая тень от неё катится, плоская, с деревом, на пол, к печке, где веник стоит, как ружьё, к топке, где давеча воском накапал. Не занимались сырые дрова, долго смолу не сочила корчага. И приходили такие слова, что, не горя, прогорала бумага. Как на картине фламандца лобок, очи слезой забираешь в кавычки. Я же, зажав в кулаке коробок, сплю и летаю - и слушаю спички. * * * Эх, полушубочек нагольный да снега вышнего нажим: была округа треугольной, а стала именем своим. Её тяжёлые овалы, воды колонное литье круглы, как винные подвалы, как имя круглое её. Когда нельзя посторониться, плывя в подножные нули, и взгляд вытягивает птица, как Божий голос, вдоль земли. * * * Морозный воздух - с валидолом, как с пулей пушкинской: во рту с термометром или глаголом, впитавшим углекислоту. Зима войдёт, как бусы, в горло, срывая с голоса резьбу, чтоб слово долгое протёрло до дёсен голую губу. Чтоб суша снова стала твердью - водой под снегом без воды, как вечность, пахнущая смертью, как счастье, полное беды. * * * Шар снегопада шерстяной перемещается со мной на золотое перекрестье слезы. А мы стоим на месте. Мы в центре. Мы со всех сторон. Как недобитый телефон. Как негатив живого сада, расхристанный усильем взгляда в горизонтальной высоте, вращающейся на кресте тепла, вздымаемого птицей и рукавицей, и ресницей - дыханьем ангела извне да белым дымом глухомани, где плещется вино в вине и нагревается в кармане. * * * Так медлит зрение - не гнев, а мостовая мощь соблазна уйти, пропасть - не умерев, увидеть, как шарообразно и тише молнии напрасной выпрастывание дерев. Когда и весело, и зло остатки воздуха свело зелёной судорогой в слово и без усилья горлового в окне, потухшем в полвторого, без звука - вынесло стекло. * * * Просторно, весело и грязно. Весна венозная - здесь узловатый стыд. Остановись, мгновенье, ты напрасно - и дерево под окнами стоит. И в городах распахнуты овраги, и ледяные высятся сосцы, и сухожилья снежной влаги, и оттепели ватные рубцы напряжены, и пресен серый воск бутыли лопнувшей и зелени прогорклой, и шевеления под коркой червей, целующих земли остывший мозг. * * * Смертью растенья цветущая вещь - створки и ящички, ящер узора, хвост не откинувший, хрястнувший лещ - так высота прижимает озёра. Пещь усыпальная, дивный комод, храм уложения тряпок и книжки не сберегательной, наоборот, в рифму косую - без дна и покрышки. Град скрипородный, ресничная верфь, чудный корабль, растворяющий брюхо, встав на попа, чтоб древесная червь изображала извилины слуха. Домодержавный хозяин судьбы, да отпусти мои карие очи: коли окурок охоч от губы - углем уйти в червоточину ночи. * * * Н. Дьячковой Снег не ваятель - оформитель пустот, сколоченных в мороз, и надзиратель, и хранитель пространства, времени и слёз, и звёзд в незримых пирамидах, где зависает без петли заиндевевший сад, как выдох земли, набравшей в рот земли. * * * В. Блинову Скажи мне что-нибудь такое про привкус дерева во рту, про силу встречного покоя с окурком, вмятым в темноту, про заморозок косоротый, где воздух узкий, как петля, и снег становится пехотой, когда вжимается в поля… * * * За тополь в драной телогрейке, за клочья ваты по двору глотну воды на три копейки, достану спички и умру. А сигарету, сигарету - во всю длину, во всю длину - я на пути к другому свету уже бесшумно разомну. * * * Сложив себя, как зонт, исходит ель из ели, вздувает снегирей здоровая тоска, как будто веки покраснели у молока. И взгляд земли с небес, расплющенный, толпится, и воздух пополам со снегом тверже уст, и застревают в нём и дерево, и птица - настолько взгляд небес на эту землю пуст. И я тебя держу, как снегопад, за плечи, и я тебя держу, как крылья, на весу, покуда хватит речи и снегирей в лесу. * * * Что же, прощай, на высоком ветру - щели небес широки на балконе незастеклённом. Когда я умру - твёрдыми станут ладони. Ляжешь ли в глину - последний прокол, сжатие воздуха в лёгких до взрыда: всё остаётся, как вечный глагол несовершенного вида. * * * Е. Касимову Покуда вещь уходит в слово - попробуй чисто произнесть, свободно и небестолково, имен измученную весть. Да водки выпить на дорогу - и, подчиняясь языку, преображаться понемногу в членораздельную тоску. И понимать, что память речи, как память тверди, коротка, что звук осевший - недалече от леса, глины и снежка. И воздух пуст от восклицаний, и время будущее ждёт членистоногих написаний шипящих, вышколивших рот. И слух, и кровообращенье уже подсказывают путь, как тишине произношенье с пропавшим воздухом вернуть. * * * Ты чуешь сон и смерть предмета - и шире комнаты зрачок, и слышно, как из табурета вывинчивается сучок. И голос дерева - помеха небытию, как Рождество, как воздух, вытянутый в эхо, в его живое вещество. О, голос дерева осенний и слово горькое во рту, и осязание растений, не одолевших пустоту… * * * Скелет воды у Фаберже в яйце из мрамора и птицы: сверкнет в снежинке буква "ж", как лампа в кухонном ноже, и - шестипалая - кружится. Летит последняя, одна - ещё в силке могучей читки чудесной литеры, в убытке, как тот жучок в электроплитке да буква "у" в пустой улитке, поскольку выпита она. * * * Шагом бежит собака линии вдоль трамвайной прямо из зодиака с голодом или тайной смерти - рожденья. Свечи вместо бровей - борзая: ей не хватает речи, ей хорошо без лая. Вся заслонясь от хлеба детской своей ресницей, смотрит в родное небо, где побывала птицей. * * * Трещинка на потолке - ость голубая с картины или полёт паутины, а узелок - в пауке. Сажа, как прежде, бела, в черепе с чушью трещотка: известью съедена щётка - кисточка, сучка, метла. Спи, говорю, дурачок - чуешь, в иные просторы, как в головные уборы, звёзды попрятались в норы, где не зимует зрачок. * * * Кухонное окно бросит на землю тень - всё, что во мне темно или светло, - сажень, клин из меня - во тьму, к воздуху твоему, где у тебя слова - словно в траве трава. Словно в дыханье прах жизни - такая твердь звука в твоих устах, что умирает смерть.