Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 16, 2003
Борисов Сергей Константинович родился в 1940 в Харькове. В Челябинске — с 1941. Закончил Челябинский политехнический институт, автор шести книг. Профессор Челябинской государственной академии культуры и искусства. Живет в Челябинске.
* * * (1997) Я исконный закон не нарушу настоящему толку в угоду. Да свободен имеющий душу! Да бесправен вкусивший свободу! На запятках грохочущих суток так легко в упоительной тряске этот краткий земной промежуток низвести до банальной развязки. Но недаром конец мой отсрочен. Ибо в мире, цветущем недолго, нет печали грубей и короче, чем седое дыхание долга. А в приливе нагорного света жив отверженной нежности ветер. Да суров принимающий это! Да улыбчив скорбящий над этим! * * * (1997) Сойди в обитель тишины, где дума дерева - игумен, где мрак огромен и безумен и вены трав отворены. И на границе бытия, где поздний стыд ненаказуем, тебе закроет жизнь твоя глаза последним поцелуем. Доченьке (1997) Твой отец не стукнет в двери. Твой отец лежит в земле. Разве память о потере в голубой блуждает мгле. Плоть его под глиной тлеет. Дух за облаком живёт, и судьбу твою лелеет, и душе твоей поёт. Долгий колокол разлуки в звёздном плавает краю. И уже не мыслят руки гладить голову твою. И уже не чают губы лба коснуться твоего... Плачут ангельские трубы, да не слышно ничего. * * * (1997) В кладбищенской мусорной куче два черепа тлели уныло. В какой это полдень, блескучий и солнцем пронизанный, было? Не помню. Пустые глазницы под лобными стыли костями. Кружились над кладбищем птицы, шальными делясь новостями. Удушливым дымом чадила ревущая рядом дорога. Какая земная могила разор заслужила от Бога? Не знаю... Небесного пара вёл след в глубину голубую. И душ обезглавленных пара у ног моих билась вслепую. У воды Не выстрелу грохотать, не листьям шуметь... Во тьму бредёт колченогий тать, И травы по грудь ему. Испуган и безъязык заросший осокой дол. И та, чей бескровен лик, полощет в ручье подол. Потом распустила бязь, и бёдра её - бледны. И тать, в камышах таясь, шагнул в глубину волны. Сложился в сухой кости. И жадно блеснул зрачком. И жертву свою настиг. И бросил её ничком на мох у воды... Но чу! Смолчала она. И вдруг припала к его плечу, раскинула крылья рук. И, чресла его смутив качелями млечных ног, шептала шальной мотив, стонала в хмельной манок. И, чувствуя, как в паху растет нестерпимый пал, он хрипло воздал греху и наземь с неё упал. И жизнь излилась из глаз. Он вытянулся, одрог и дух испустил как раз. И видеть уже не мог, как встала она с корней замшелых на птичий щёлк и как возвернулся к ней заветный румянец щёк. * * * (1998) Душа колотится о рёбра, слепым кликушеством больна. И мне ущербной и недоброй отныне видится она. Ей чуждо обретенье мира. И в ножевом разладе с ней моя поруганная лира, земных лишённая корней. И всё так призрачно и шатко: ни вех, ни тропарей, ни лиц. Звук выхолощен без остатка в гортани - зябкой, как у птиц. * * * (1998) Приходит час, не вычисленный впрок, час отдыха и слабости телесной в наплывах сна, в отзывчивости лестной прожитых дней и пройденных дорог. И ночь звучит, покойна и добра, даль озарив безветренным закатом, как голос, разглашающий за кадром загадку счастья, тайную вчера. * * * (1998) И, плача в землю год за годом, исход единственный суля, на кладбище за дробьзаводом грустят и чахнут тополя. И только горестные клики под деловитый стук лопат, и только пьяный ход музыки сквозной тревожат листопад. Под сень успения былого ещё снесут не одного, зане вначале было слово, а уж потом - печаль его. * * * (1999) Губы к целованию готовь ризы и меча у серафима. Горлом лет, как бешеная кровь, хлещет время неостановимо. Дай надежду вежество приять своему хранителю, покуда поглощает лакомую ядь на христовой вечере Иуда. К таинству причастия как раз трепетно приникни и сугубо. Устыди за ражий перепляс Музу, размалёванную грубо. Опростай заветную суму - и земная скажется особо исполать оплоту твоему в бледном содрогании у гроба. А когда затмятся небеса и глаза закатятся под веки, упадёт великая роса и пребудет истина вовеки. * * * (1999) А думы пришли в упадок. А тело взяла разруха. И век откровенно гадок. И быт - не обитель духа. Глухая пора растравы стучит в индевелый ставень. Всё грезится пруд муравый, каким я его оставил в древнейшем из промежутков завидного постоянства. И нежность легко и жутко восходит на почве пьянства. Не более, чем истома,- тоска по зверинцу с павой. Уходит тепло из дома, подобно жене лукавой. И скользкий окатыш света в порожней бренчит посуде... Каких ещё, люди, судей вам надобно для поэта?! * * * (1999) Среди смрада и железа у обугленного пня отчего я не зарезан до сегодняшнего дня? Отчего сустав кастета мне виска не проломил на шальном излёте лета у отеческих могил? И, коснея в карауле у жирующих в раю, отчего обмылок пули плоть помиловал мою? Бьюсь в догадках на приколе. Глажу дочь по голове. Боже мой, не оттого ли, что Голгофы в мире - две. Свет и тьма... А между ними - морок замяти немой, где подельниками злыми я схоронен... Боже мой! Но, окстясь от крестной муки, сохнуть мешкают пока грёзой раненные руки над мольбой черновика. * * * (2000) Я буду трудно гнить в могиле, сопротивляясь населенью подземных выработок или отдавшись благостному тленью. Земля ленива и крупчата в натёках стынущей капели. Но чаша смертная почата. И губы к оной прикипели. Ещё любовь меня пытает последней судорогой плоти, покуда сердце не истает в погибельном солнцевороте. Еще седая дымка вздоха грозит лихому околотку, пока хвалёная эпоха полощет немощную глотку. Но вот, не пивши и не евши, замкнусь, иллюзией питаем. И сразу дух осиротевший узрит, что рай - необитаем. И, сберегая что есть силы охвостья голоса и платья, я хрипло крикну из могилы стихи, глухие, как проклятья. * * * (2000) Тебе, старику и неряхе, пора сапогами стучать. О. Мандельштам Чреду саморазоблачений мне бог полагает один. Как пес, на цепи злоключений я дергаюсь в пене седин. Летят заурядные страхи на мой нелюдимый порог. И мне, старику и неряхе, стучать недостало сапог. Сполна сокровенного срама я с тягостным стоном вкусил. Молиться - не явлено храма. И ведать - не дадено сил. * * * Заплутал я средь людей, заплутал! Аки ящер в древовидных хвощах. Губы дую на презренный металл и печалюсь о постыдных вещах. Выклик строк из-под пера - немудрящ. И тоску за пережжённым вином либо кость переживёт, либо хрящ, либо жила, изнурённая сном. Слуги - жалки, а владыки - горды. Но задуматься над этим всерьёз - всё пустое, кроме тихой звезды, палых листьев и младенческих слёз. Строфы (2001-2002) * Догадаться о смуте в судьбе сердцу хватит труда и отваги по следам табака на губе, по припадку пера на бумаге. * Встать, распахнуть постылевшую дверь, чтоб сотворить бессмысленную требу и возопить, как раненная зверь, задрав башку к пустеющему небу. * Морока бессонниц на ржавых пружинах тоски, роскошество снов на льняных простынях благодати, тьма в степени два, золотое светило в квадрате - и всё это - боже! - в мои уместилось виски. * Вытри ноги у порога, руки грязные отмой после жизни, ради бога, перед смертью... Боже мой! * Что, дружок, сомнений много? И глаза туманятся? На завалинке у бога будем дурью маяться! * На карнизе по воробью. На карнизе ещё и ты оземь брякнуться с высоты метишь, мученик... Мать твою! * Если хитрость - подобье ума, то да здравствуют хитрые люди, коим жизнь преподносит на блюде, что пожрать устыдилась сама. * Чистые дожди отморосили, и молитвы умерли во мгле... Более ни слова о России, ибо нету оной на земле. * Я так и не смог достучаться до Бога - устала рука - ни пылкой хвальбой домочадца, ни жалкой мольбой чужака. * И даром жизнь моя низложена. И грязь летит из-под колёс. И смерть на музыку положена маэстро, спятившим от слёз.