(Рассказы)
Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 15, 2003
Путь комет
Новый год я встретила одна…
М.И. Цветаева.
Новый год по жребию выпало встречать у Петровой. Мы живем на одной лестничной площадке – наши двери “друг на друга смотрят вечером и днем”.
С Юлькой Петровой я познакомилась сорок один год назад, когда свежевыбеленная школа раскрыла “тесовые ворота” и для новоиспеченных школьников, которые добелили осиротевшую часть плаца, заполнив лакуну в нумерации классов. Мальчишечки – в серых костюмах под ремешок и форменных фуражках, под которыми покоились, как по линейке, выстриженные челки-каре, выглядели очень солидно. Этакие оловянные солдатики. Все на одно лицо, которое по необходимости перекрывалось антенной-гладиолусом. Хотелось или поскорее сдать его учительнице, или опустить вниз – пусть пачкается; но родительская инструкция понятнее звучала в ушах, нежели то, что говорил сейчас строгий незнакомец, у которого прядь волос защемлена, как у мамы, железячкой под неправильным названием – невидимка. Очень даже видимка.
Девочки выглядели наряднее: форменные коричневые платьица, обрамленные белыми воротничками и манжетами, покрывали белейшие, обязательно накрахмаленные, фартучки – у кого с оборками, у кого – без. Все – в гольфах, которые грозили уже превратиться в носки (попереступай-ка с ноги на ногу, пока дядька выкрикивает какие-то слова, будто ругается). У девчонок – георгины. В косы вплетены белые атласные ленты, очень непослушные: при малейшем повороте головы так и норовят развязаться, завернуться в трубочку, испортить настроение. Стоим долго. Цветы тоже устали. Их стебли на ощупь напоминают стираный штапель. Наконец крикун делает шаг назад и замирает, успев кому-то махнуть головой. И тут появляется она. Вернее, парень – с ней на руках. С девчонкой в белом фартучке. Она неистово дрынчит колоколом-лилипутом. А он везет-несет ее, и она парит-звенит. Все улыбаются, а мы стоим и сильно хотим тоже лететь по воздуху, бренчать колоколом изо всех своих первоклассных сил и так же, как девчонка, показывать всем яркий язык, от усердия вдруг не поместившийся во рту.
Это была Юлька Петрова, которая раньше всех (видимо, за усердный язык) стала безымянной: “Петрова, языку место во рту”, “Петрова, не вертись!”, “Петрова, дневник на стол!!”, “А Бабой-ягой на елке будет у нас… Петрова!!!”.
* * *
Юлька в костюме Бабы-яги и я, чтоб соответствовать, – кикиморы, – сидим отнюдь не за пеньком.
– “Уж полночь близится… ”
– А больше никого не будет, – голос у Юльки тусклый, как нечищеный самовар.
“Стоило упираться лохмотья сочинять… видать, намечающийся роман приказал долго жить… ”. – Но я не стала озвучивать свои мысли. Новый год все-таки.
– Сядь на пенек, съешь пирожок.
– Когда мне хреново, я люблю смотреть вон в то окно. Видишь? Свет в нем не такой, как в других. Теплый. Словно под старым абажуром. Апельсиновый свет. (Прямо лирическая героиня.)
– Яга Петрова, держите бокал. Пора. Куранты бьют. Так. Желание, и с последним ударом…
Звонок. Ага, Юлечка! Дверной. Леший – на огонек и дух апельсиновый!!! Мы чинно, как и подобает нечисти, крутанулись и впрыгнули в прихожую. Юлька – первее, забыв про первую часть пароля “кто там?”, рванула дверь на себя… Площадка была чиста, лишь у порога лежал конверт. Не он же нажимал кнопочку звонка – у него нет ручек
– Леший? – но топота не слышно, а лифт у нас давно не работает. – Не леший… Юлька! Точно, это ты все подстроила! Из добрых, из добрейших побуждений. Чтобы предстоящий год был цветнее уходящего.
– Конечно! Я ведь Фигаро!.. Как ты мне палец отдавила! (Сказала, как выплюнула.)
– Палец ты сама себе отдавила, я видела. Еще подумала: странное увлечение у моей подруги. Прямо членовредительство…
Петрова поднимает конверт, хлопает дверью, чем и прерывает мой словесный серпантин.
Содержимое конверта гласило не то, что намеревалась услышать Юлька, не про любовь: фирма “Путь комет” предоставляет эксклюзивную возможность совершить путешествие во времени (прошлое, будущее). Возвращение гарантировано. Адрес. Часы приема (как в прачечной). Отрывной талон со словом “подарок”. В углу бланка пропечатано: “1 чел”.
– “Ибо путь комет – поэтов путь…” Если это розыгрыш, исполнено профессионально. Солидно, интригующе.
– Ерунда! В окошко этот “подарок” – на кого Бог пошлет! С глаз долой… – я хотела взять у Юльки подкидыша, но та решительным шагом направилась к письменному столу и, выдвинув ящик, засунула туда бланк вместе с конвертом.
– Вот так! Ерунда это или нет – завтра, то есть сегодня проверим. Заодно и прогуляемся. Не все же праздники изображать двух толстяков – третий испарился. – Юлька на глазах превратилась в маршала Жукова без коня и шашки. – Хватит есть. Ложимся спать. Пойдем к открытию. Но сначала кинем жребий, кому отправляться в путешествие.
– Зачем жребий? Квартира твоя, порог твой, конверт, соответственно, тоже. Владей без жребия, я не претендую… И вообще, что значит “хватит есть”? Я еще не попробовала “крабов в ананасе”, может, они мне не удались?! Я вообще еще не ела…
Юлька тут же превратилась в Крошечку-хаврошечку, разговаривающую с Коровушкой.
– Ладно-ладно… Давай своих “крабов”… Вкусно-о! Да и пусть ерунда, но непривычная… Давай все-таки сходим, проверим. Нет-нет, а вдруг – да… Жаль, не на двух человек… А жребий нужно бросить… Перст судьбы, своего рода улыбка…
Род Юльки, видимо, состоял из одних авантюристов, в моем их было значительно меньше, но все же были, поэтому, наевшись салата, мы привычно бросили жребий. “Своего рода улыбка” предназначалась мне.
– Ты пойми, – ворковала Петрова, – У тебя такая возможность осуществить нашу мечту! Вспомни. Как мы плакали, досадовали, что поздно родились, что не оказались рядом. А теперь-то… Теперь ты это сделаешь и – “сбылась мечта, все поет в груди… ”
– Моя грудь не радио… Раз жребию угодно… надо еще поесть… на дорожку. И с собой взять…
– Ага, тебе чемодан дать или за своим сходишь? – Петрова превратилась в нашу первую учительницу, которая любила раздражаться.
Я, видите ли, не разделяла с ней важности момента. Не разделяла. Потому как не видела важности в моменте, а в Юлькиной заливной рыбе были кости.
* * *
Звонок тявкнул и затих. Веки не желали разлепляться. Звонок затявкал опять, залаял, завыл. Ошалев от этой своры, я, как начинающий лыжник, въехала в дверь. Выкрикнув первую часть пароля “кто там?” и, не получив отзыва, открыла ее. На пороге стояли Юлькины тапки. В тапках – Юлькины ноги.
– Здравствуйте, Юлькины ноги.
– Собирайся! Три часа торчу под дверью. Палец онемел (не везет Петровой с пальцами). И смени ты наконец этот звонок. Безголосый какой-то. – Юлька была в полной боевой готовности – только тапки сменить.
– Мне бы чашку кофию, Петрова. За кофий я на все готова.
– А одеваться будешь? – поинтересовалась Юлька и метнулась на кухню варить волшебный напиток.
А уже через сорок пять… минут мы стояли у дома, номер которого значился в бланке. Улица тоже значилась. Подъезд не значился. Правда, их было только пять, но все, как в броне, и с домофонами. Ни один еще подъезд “рта” не раскрыл. После новогодней ночи нормальные сограждане мирно почивали в тепле, страдая разве что от тяжести в желудке да икоты.
– Пойдем со двора, – Юлька решила обнюхать весь дом.
Тыловая часть дома выглядела гостеприимней: одна дверь – нараспашку. К ней мы и направились. Прикрыв ее, обнаружили то, что искали. Вернее, обнаруживала и искала Юлька, я же таскалась за компанию, хмыкая и икая от холода. Теперь табличка на двери сообщала нам, что фирма “Путь комет” – наш путь.
– Мы же не пишем стихов, ик…
– Главное, отношение. Вот тебе нож. Пригодится… Присядем на дорожку… – Присесть было некуда, разве что в сугроб. – Ладно, так иди.
– Петрова, розыгрыш (апчхи) затянулся (ик). Исполнен (апчхи; ик) виртуозно (апчхи). Пошли в теплый дом, ик.
– Он перед тобой. Дан приказ!
– Ей не на Запад. Ей в другую сторону (апчхи, ик). – И вбрела за Петровой в подъезд.
Черная лестница, крытая ковром, струилась вниз, замирая перед массивной дверью со знакомой табличкой.
– А теперь сама, – Юлька дернула на себя дверь, та податливо распахнулась, мы вошли, дверь самостоятельно запахнулась. Комната была совершенно пустой, не считая нас с Юлькой. И белой.
– Наше путешествие подошло, слава Богу, к концу. Спасибо, все было очень мило.
– Кто обладатель билета? – пророкотал явно не Юлькин голос.
Мы аж присели от неожиданности. Жаль, присесть глубже было не на что. Развернувшись на триста шестьдесят градусов со скоростью раскрученной юлы, уставились друг на друга – больше было не на кого.
– Лишним покинуть помещение, – продолжал фантом. – Спасибо. – (Юлька по-рачьи покинула помещение и меня за дверь), здравствуйте! (с этого надо было начинать). Мы рады приветствовать первого посетителя (ничего себе!) фирмы “Путь комет”. Баллистический гальванометр “Нус” определил обладателя подарочного купона (это не я!!!). Поздравляем. Теперь – внимание! На клавиатуре наберите число, месяц, год и пункт назначения путешествия.
Отодвинулась стенная панель, за которой мерцала карта мира с кнопочками. “Мелковато”, – подумала я, уставившись в голубую поверхность: буквы “Тихий океан” с двух сторон увеличились до размера кулака, к ним пристроились “Вальпарансо”, “Шанхай”, “Хайфон”, “о-ва Алеутские”, “о-ва Курильские”, “Сахалин”… Я прикрыла глаза, чтоб передохнуть от обилия индиго. Синие уши океана тут же помельчали. Я сосредоточилась на нашей столице – Москва выплыла со всей областью. За ней – Париж, Токио, Копенгаген… Буквы наплывали и отплывали, создавая ощущения прилива и отлива.
– Вставьте купон в паз (я вздрогнула – понятно, заигралась). Сосредоточьте свое внимание на карте, где предположительно находится пункт желания (Елабуга прилила к моим глазам), нажмите кнопку пункта (вдавила). А теперь четко нажимайте цифровые кнопки времени (31.8.1941), и – счастливого путешествия. Время возврата…
* * *
Пахло осенью и бедой. Улица, точно пробор, поделила городок на две части. Тихо. Пустынно. Хоть бы кто кукарекнул… “Сон свят, все спят… ” – стукнуло в мозгу. Куд-куда мне? “Сновидческий голос: Восход…”. – Точно. На восток… Я шла по восточной стороне улицы, скользя глазами по окнам. Мне нужно одно-единственное. Это же не иголка в стогу. Окна-близнецы, как версты, оставались позади. Все дома одинаковые, окна одинаковые… Курица, перелетев через забор (странно, я не слышу хлопанья крыльев), безмолвно задала стрекоча через дорогу (видать, на рандеву к петуху). Немая она, что ли? Куры немые, окна немые… Я прислушалась. Глухо. Присмотрелась: ветер, вроде, есть, а шума листвы не слышно. О! морда собаки в калитке торчит. Пасть разевает, напрягается, а звук не вылетает. Немое кино. Кинула ей конфету (у меня во всех карманах конфеты), та даже ухом не повела, только глаза выпучила и пасть шире раскрыла. Так. Это что же получается? А получается, что меня для них нет, они что-то чувствуют, но не видят и не слышат. Я же вижу, но не слышу. Как в коконе. Вот это да. Ладно, идем дальше.
…Окно, единственное, “… где опять не спят… ” Моя интуиция говорила, что я иду правильно, приближаюсь к цели. Внутренний зуд заставил мои ноги мелькать чаще, эфемерная цель гнала меня взашей, я задыхалась, появилась мысль, что не успею, сердце бухало так, что если бы не “кокон”, разбудила бы весь город. Я заворачивала в переулки и, прочесав их, возвращалась на “большую-столбовую”. “Мне… бы… помело”, – скучно пошутила я и, снизив скорость до понурости, споткнулась на ровном месте. Всем телом. Ниц.
То, что я у цели, почувствовала затылком – он ознобился. Окно мерцало. Казалось, оно жило своей, независимой от дома, жизнью. Тень металась по стеклу, ослепляло окно своими наплывами и тут же, юркнув, исчезала (лихорадочный пульс больного). По ту сторону темноты, в комнате, где притулились стол, стул и топчан, не спит широкоплечая женщина в платье и фартуке с большим карманом. Вот она порывисто встала и, будто забыв зачем, замерла, глядя в окно. (Господи, как она похожа и не похожа на фотографию.) Резко повернулась. Пошла к двери. Опять остановилась. Села на пол. Уткнулась головой в колени (как же ей маятно). Через какое-то время медленно поднялась, медленно подошла к столу, медленно взяла в руки нож… швырнула, как ударила… Это уже было: “Вскрыла жилы. Неостановимо, невосстановимо хлещет жизнь… ” Противно, липко, грязно, долго… (Мы ведь с ней одного возраста.) Закурила. Ее фигура в клубах дыма оплывала, как свеча. Докурив, раскрутила патрон папиросы и стала что-то тщательно ладить… кораблик. Крошечный. Тряхнула головой и уже не рвано, не обрывочно направилась к выходу. Вернулась – в руках веревка.
Я, завороженная величием встречи дура, расплющилась на стекле и жрала ее глазами…
… Отставила на пол свечу, собрала бумаги и аккуратной стопочкой сложила на топчан, подвинула стул к потолочному крюку…
… Пережевывала до икоты и перханья ее жесты, походку, челку…
… Стул, стол, стул. Долго возилась с веревкой…
… Всасывала, всёрбывала ее последний миг, чтобы… Чтобы что?
… Покурить?
… Чтобы потом с наслаждением рассказывать потомкам? Сиропливо вещать в ящик?
… И, нырнув в петлю, шагнула в пустоту.
Ее шаг шибанул меня к двери. Заперта. Я трррясла ее. Она с той стороны откликалась крючком внакид. Ветхое препятствие. Щелястая дверь предоставляла еще одну возможность проникнуть “в туда”. Поддеть. Прутиком. Прут – зараза – ломался или гнулся. И не… Нож! Юлькин!!! Он моментально проник в щель, нащупал преграду, убрал ее… дверь не открывалась… Гадская дверь не-от-кры-ва-лась. Гадская, адская… Я метнулась к окну. Дерррнула створки – пахнуло ее жильем. Куртка мешает. Сбросила. Под окном. Влезла в комнату. На что-то наступила. Нож. Ее нож. На стол. Стул. Ножом – по веревке. На нее не смотрю. Пред глазами только жила натянутая. Гадина белая. А-а-а!! Тупица бездельная! Ржавище дылдонское! От себя! От нее! В угол! В стену! В жопу! Узлище поганый! Зубами в гадюку-веревку! А-а-а… пот, слезы, слюни, сопли скапывали на не ее стол, на не ее стул… а-а-а… Нырнула рукой в карман брюк, порезалась!!! Вытащила несложенный Юлькин!!! Маленький!!! И с криком! Хрипом! Гланды наружу! Сопли – пузырями! Слюна – веером! Сссаданула! По веревке… по разлучнице… вставай, “милая мученица”…
* * *
Я проснулась от тявканья звонка. Затем заскрежетали ключи. Дверь открылась и закрылась. В прихожей немного повозились. В комнату вплыла Юлька с кипой журналов.
– Вот тебе последние “Книжные обозрения”, а я пока кофе сварю.
С недавних пор мы с Юлькой ищем произведения Марины Цветаевой, написанные ею после 1941 года.
Ш-Ш-Ш
Осен постучался окошко. Ш-ш. Листик, детский ладошка, припала стеклу. Капелка бежал низ, бежал, за листик забежал. Спрятался, пригрелся и уснул. Ш-ш. Всякий хочет к’ров. К’ров нужна, хлеб нужна. Кушат надо хорошо. Ш-ш. Вах! Улица какой мокрый! Зонтик нэ помогала. Убегала зонтик. Зонтик нэ джигит. Ш-ш. Птычка. Совсем мокрый птычка. Зачем подоконник сидишь-скользишь? Упадешь. Болно будет. Разобьёшься. А, ты кушат хочишь? Сэчас тэбе хлебушка дам. Форточка открою и дам. Ш-ш-ш. Какой улица холодный-лютый! Вах-вах-вах! Дом – хорошо, тепло. Нэту птычка. Нэ жалко. Кушат полетел. Подоконник кушал-кушал – докушал. Ш-ш. Сыночек моя командировка ушла. “Мама, – говорит, – вот тэбе покушат. Я скоро приду”. Скоро пришла, а сыночек нэ пришла. Ш-ш. Собачка, беднэнкий, куда побежал? Машина там ходит! Плохо будэт! Дурачок какой-то, а нэ собачка! Это мама твой что ли? Ругай, мама, собачку, ругай! Зачэм к’ров оставил? Зачэм мама нэ слушал? Мама что тэбе говорил? Вах! А кусаться зачэм? Нэ надо кусаться! Плохой какая мама? Строгий? Ш-ш. Я нэ строгий мама. Ранше был, но нэ кусался. Сыночек одна воспитывал. Целовал-миловал. Работал много. Вах! Работа был! Туда-сюда дэньги зарабатывал. Сыночек кушат любил. Красиво одэваться любил. Дэвушка кино-кафе водит любил. И дэвушка его любил. Плохо любил. Нэхороший дэвушка. Ушел дэвушка. Ш-ш. Вах, ничего нэ видно! Нэкуда смотрет. Дождик, вах! Стекло совсэм мутный стал. Ноги плохо слушаются. Совсэм нэпослушный стал мои ноги. Ш-ш. Сыночек моя совсэм промокнэт, – чужая город ушла. Кушат кто даст? Мама даст. Чужая город мама нэт. Ш-ш. Грудь у мама болит-щемит-трэвовожится, сыночком печалится. Вах! Болно-то! Вах-вах-вах… Лечь надо. Ш-ш. Собачка надо. Живой душа. Посидел собачка, мордочка мой полизал. Хорошо. Или киска. Или щерепашка. По пол ползает – глаз радует. Живой душа потому что. Живой душа заботиться надо. Бэрэчь надо живой душа. Мама может. Мама научился. Ш-ш. Телевизор сломалась. Сыночек ругаться будэт. Мама нэ ломал. Она сама потух, голос потерял. Сыночек, нэ мама ругай. Сыночек, черный ящик ругай: зачэм мама нэ развлекал? Зачэм тишина дэлал? Мама скучал, а ты молчал, картинки прятал, песенка нэ пел! Дурачок какой-то ты, иждивенец! Пошел на улица, помойка жить! Ворона веселить. Ш-ш. Кушат хочу. Кушат хотеть хорошо, а кушат лучше. Раньше кушал мало. Сыночек росла – ему много надо. Болшой аппетит у сыночек был. Гости ходил – кусочку приносил. Сыночку. Теперь гости мало кто ходит. Гость пришла – угощат надо. Так принято во всем мире. А чэм угощат? Бедными люди стали, бэспомощными. Помощь нэоткуда взять – на стол положить. Гость сама голодная. Зачэм голод звать другая голод? Сиди-живи одна! Никто нэ видит. Нэ стыдно. Ш-ш. Вкусный какой картошка. Ничэго нэ надо, – только сварить. А ничего уже и нэт. Петровна принес, – женщина хороший. Сыночек сказала: дверь никому нэ открыват. А кушат надо? Петровна пришел – еду принес. Хороший жэнщин. Обходительный. Обещал завтра придти. Я открою. Сыночку нэ скажу. Зачэм расстраиват? Он у мэня вспилчивый. Ш-ш. Ну вот, дождик кончилась. Хорошо. Ничего нэ видно. И я спать пошел… “…чалится, вся жизнь впереди, вся жизнь…”
Руслан выключил магнитофон. Раз в год он слушает эту запись. Мамы нет, только голос. Как он попал на пленку? Может, протирая пыль, она случайно нажала на кнопку?.. Может, специально…
Не узнать уже.