Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 15, 2003
Радость фенологии
– Завтра у меня день наблюдений, – сказал фенолог Сергей Борисович Куклин.
– Возьмите с собой.
– Пойдемте. Покажу редкое местечко.
– Какое?
– Какое? Я уж думал, под Челябинском они совсем исчезли. А нет. Тридцать стеблей насчитал.
– Чего?
– Венериного башмачка. Редкое теперь растение.
Утром, сойдя с автобуса у Шершней, мы вышли на дорогу в Кременкуль. Так двадцать лет назад начались наши хождения от Шершней до Кременкуля вдоль безымянного лога. А Сергей Борисович той дорогой ходит с детства. Увлекшись фенологией, он отдал логу четверги. В штормовке, с рюкзаком за спиной, с биноклем и фотоаппаратом на груди по четвергам, с ранней весны до поздней осени, ходит он этим маршрутом.
День – один из подаренных бабьим летом – солнечный, золотистый. Вокруг развешана желтизна. Правда, на травах холодная роса, однако не все цветы пропали. Вдоль дороги белеет икотник. Малиново смотрят цветочки аистника (его плодик с длинной иглой поразительно похож на голову аиста). Еще раскрыты венчики клевера, донника. Еще не спрятала свои бордовые колокольчики пушистая ноннея.
– Слышишь?
Слышу: тиу, тиу…
– Это синичка.
Через минуту Сергей Борисович опять останавливается, прислушиваясь:
– Зяблики пинькают. Еще не улетели.
Вышли к пруду. У плотины валяются пустые гильзы.
– Всю птицу разогнали охотники, – сетует Куклин.
Однако вдали замечаем черные точки на воде. Подходим ближе – стайка нырков. Плавают туда-сюда, ныряют, взмахивают крыльями. А в сторонке от них сидит на воде белая чомга, по кличке жеребец – так она не по-птичьи кричит.
– Взгляни, – Куклин торопливо подает мне бинокль.
В бинокль я вижу неожиданно близко: лес, чернота пахоты за ним, стадо коров на берегу, всадник на серой лошади, опора высоковольтной линии, гладь мелководья, отражающая прибрежные кусты, – и на этом фоне, планируя, летает цапля. За цаплей гоняется стая грачей. Цапля опустилась на мелкую воду, выждала, пока унялись грачи, и вновь взлетела. Летает она величественно…
Куклин то и дело останавливается, чтобы сделать запись в своем дневнике: видел белую трясогузку, ожила, согревшись, бабочка голубянка, цветет люпин.
А зачем они, эти фенологические подробности? Зачем знать, когда какие растения зацветают и отцветают, когда какие птицы прилетают и отлетают, когда какие бабочки оживают и засыпают?
Надо. Для предсказаний. Чтобы не попадать впросак, надо вникать в календарь природы. Такой, например, вопрос: когда сеять пшеницу? Агрономы знают: пшеницу надо сеять после того, как прорастет коварный сорняк овсюг. А всходы овсюга появляются тогда, когда сумма плюсовых суточных температур достигнет 260 градусов. И как раз к этому же сроку распускаются клейкие листочки на березах, растущих рядом с пшеничным полем. Значит, береза подскажет агроному, когда сеять пшеницу.
Весну, лето, осень (да и зиму) ходит Куклин по своим маршрутам, замечает и записывает, что происходит в природе. Впрочем, зимой надо привести в порядок записи, составить фенологический отчет за год, сдать его в фонд.
Дневники Куклина – большая ценность. Вести их нельзя иначе, как в пешем пути по горам и долам. И еще надо знать растения по именам, птиц по голосам, бабочек по раскраске. Мало охотников отмеривать километры ради каких-то “пустяков”. А Куклин отмеривает их без уговоров, без напоминаний и без зарплаты. Они ему в радость. И, кажется, другой радости он не знает.
Привал, костерок и чай – под старыми ивами у старого прудка.
Через полчаса мы спилили гриб-трутовик на березе, примеченной Куклиным в прошлый раз. Гриб, похожий на смешного человечка, пополнит коллекцию краеведческого музея. В музее выставлен и огромный березовый кап, который Сергей Борисович с лесником спилили зимой. Нарост так тяжел, что вдвоем его еле-еле погрузили на сани.
С некоторой торжественностью Куклин приглашает меня в лесок, где весной он насчитал тридцать стеблей венериных башмачков. Увы, уж давно отцвели они. Отыскался только высохший стебелек и несколько мягких увядших листьев, которые и стали вещественными доказательствами куклинской находки.
Только через несколько лет я вновь напросился в попутчики Куклина в его хождениях от Шершней до Кременкуля вдоль мокрого лога. Дождались конца весны, чтобы попасть к цветению орхидеи. Мы почему-то не были уверены в успехе. То есть мы достоверно знали, в каком березняке поселился венерин башмачок, но мало ли что могло случиться… И еще сомневались, попадем ли как раз к цветению.
Орхидеи в растительном мире – особняком. На них природа буйно фантазировала. Формы – самые невероятные, краски – яркие, в неожиданных сочетаниях, иногда вызывающих. Оно и понятно: где еще буйствовать природе, если не в тропиках. Орхидеи же, девять из десяти, – обитатели жарких широт. Средней полосе и Уралу досталось только кое-что. Но тоже впечатляющее.
Орхидеи капризны. Чуть что – увяли, сникли, пропали. Сорвал иной цветок – новый уже никогда не зацветет. У того же венериного башмачка семена слабые, зародыш недоразвит, проросток хилый. За лето корневище отрастает всего-то сантиметра на три. А зацветает он в возрасте после восемнадцати лет.
Полевая дорога стелется черной полосой. Вскоре подорожник разделил ее по оси на две колеи, а потом и их покрыл своим ковром, и от дороги осталась только помятая колесами трава. Она, однако, привела-таки нас к березняку, в котором прятались орхидеи.
Мы не ошиблись: между двумя березами – как бы вход. Входим. И сразу – куст венериного башмачка. Цветет! Рядом – еще. И еще. И еще. Редкая удача! Посчастливилось.
Так, прежде всего – разглядеть. Башмачок? Похоже. Но не туфелька-лодочка, а скорее лапоток. Или чуня. Только бледно-желтая. Изнутри башмачок пунктирно разлинован пурпурными точками. У “пятки”, крестом, – четыре длинных фиолетово-коричневых лепестка околоцветника. На поникающем стебле башмачок держится упруго, но строго горизонтально.
Цветок венериного башмачка в сущности уродец: один из лепестков разросся и загнулся так, что напоминает некую обувку. Не сказать, что очень красиво, но – оригинально. “Автор” цветка, я думаю, имел в виду не красоту или вычурность, ему надо было создать такую конструкцию, которая обязательно вымазала бы пыльцой пчелу, забравшуюся в башмачок за нектаром. Судя по всему, это ему удалось.
Оторвавшись от цветка, мы осмотрелись и осторожно удивились тому, что вокруг нас не один, не два и не пять кустов башмачка. Стали считать. Гадали, насчитаем ли сто. Насчитали. Неужели и двести наберется? Набралось. Всего оказалось 232 растения.
А в соседних колках – ничего. Именно этот березняк с влажным долом выбрала дикая орхидея. Тут, кстати, кое-что и другое, дикое и редкое. Та же купена. И та же купальница. В центре своего четырехлистия – вороний глаз. Мутовки сараны на прямом стебле. Хрупкая грушанка. Горец змеиный, или раковая шейка с нежно-малиновым колоском…
Говорят, от орхидей польза невелика. На зуб положить нечего. Лекарство настоять – вряд ли. А потерять нельзя. Авось, и польза отыщется.
Зимняя графика
Мы – нас двое – идем на лыжах в Кременкуль. (Обстоятельства сложились так, чтобы мне и фенологу Сергею Борисовичу Куклину все-таки вырваться из Челябинска в очередное хождение в загородный мир).
Плотина у деревни Шершни. Зимняя теплынь. Окоем накрыт серым куполом, только вдоль горизонта – узкий просвет. Никаких теней. Полная матовость.
Темная стена бора за плотиной резка, как на картинах Нисского.
В мягкой тишине едва различимы голоса зимних рыбаков.
Шаг, второй, толчок – мы отчаливаем.
Подъем и спуск. Дорога известна. Известна мне. С некоторых пор. А Сергей Борисович знает ее лет шестьдесят. Считай, всю жизнь ходит он этой дорогой. Сколько же наберется хождений?
Господь дал Куклину одну, но сильную страсть – ходить в лесах, горах, вдоль рек, озер, болот, среди трав, птиц, насекомых, зверей… Ничто другое ему не любо. Не надо ему ни городского комфорта, ни кресельного экрана, ни дач, ни тойот и мерседесов, ни, кажется, даже семейного очага. Дай ему только пеший путь, птичьи голоса, травы в цвету, чай из солдатского котелка и бессонную ночь у костра. Такой человек. Ни дать, ни взять.
Со школьных лет Сергей Борисович ведет дневник. Набралось много тетрадок. Одну из них я прочитал. Пожалуйста, с его позволения, запись 24 декабря 1939 года. “Ходил с ружьем и собакой к деревне Мысы. Вышел в седьмом часу, было еще темно. Перешел Миасс и поднялся на холм. (Тот самый холм, который одолели и мы). На одной из полян собака вспугнула штук шесть серых куропаток. В березовом лесу видел двух косачей. Много заячьих следов. Попадались чечетки и щеглы”.
Почти через год, 21 сентября 1940 года: “После уроков пошли на охоту. Путь лежал через Кременкуль к деревне Харлуши. Охота была неудачной, но все были довольны. С собой брал собаку Цезаря, он достал подстрелянного чирка. Утром, когда еще не разошелся туман, слышали со стога сена, как в кустах ревел козел. Днем на Миассе видели трех гоголей”.
– Много ли за свою жизнь дичи настрелял, Сергей Борисович?
– Мало. Зайцев было пять. И то одного из них застрелил в Румынии, на фронте.
Неудачлив он в охоте. И уже много лет не берет с собой ружья. Да и рыбак он не очень уловистый. Чтобы выманить судака или высидеть леща – это не для него. Надергает ершей и окуньков – и доволен. Ушицы сварит на две тарелки. Или кому-то подарит рыбешек.
Идем вдоль лога, который тянется от Шершней до поселка Садового. Недолог путь до Карпового пруда. Пруд и зимой живописен. Этой, живой живописью, души бы лечить. А художнику достаточно было бы белого листа ватмана и трех-четырех фломастеров коричневых тонов. Светлой, выцветшей охрой он закрасил бы сухошелестящую траву вдоль берега. Фломастером потемнее он набросал бы острова рогоза с его початками, а еще стену тростника с беспокойными метелками. Для кустов ивняка потребовались бы коричневые цвета разной насышенности. Черемуха – почти черная. А поодаль – серая штриховка березняков.
Тихо. Покойно. Звуки прибиты книзу, прижаты к снегу. Крик ворона, живущего на опоре высоковольтной линии, утонул в кустах. Потрескивая, пролетела над нами стайка дроздов-рябинников.
Чем рисует весна? Пожалуй, акварелью. Лету или осени подавай холст и масляные краски. А зима – график.
Вот: на фоне чистого снега, как на бумаге, четкие линии сухих трав. Только форма: стебель и – кисть, колос, початок, щиток, зонтик, головка, корзинка, метелка.
Цвета – из тех, что ближе к коричневому, к черному. Изредка попадется лист белесый, в оттенке бежевого. А то миражное напоминание о зеленом, о салатном. Ни одного чистого цвета. Кроме белого.
Все хрупкое, ломкое, шелестящее, осыпающееся.
Округлые кустики ромашки – от белых лепестков остался лишь пятачок-цветоложе с тарелочкой чашелистника.
Коричневые вилы зопника с частыми цветовыми мутовками на четырехгранном стебле. Цветов давно нет, а мутовки колючие, уже без семян.
Много полыни. Вся в крапинках.
Стебель крапивы согнут саблей.
Скрючены листья лабазника.
Все еще цел цилиндрик тимофеевки. А выше колоска – лист, заостренный шилом.
Иван-чай высок и прям, весь в курчавых волосках, перепутанных, нечесанных.
Конский щавель каштаново-коричнев. Стоит будто пирамидальный мини-тополек. Готов осыпать свои чешуйки от любого прикосновения.
Тростник. Метелки зачесаны в одну сторону, флажком. Рыжеваты, но иногда по рыжине – пепельно-румяный налет.
Прекрасна у зимы графика. Долго ждала она, пока пропадет у растений пестрота, пышность, пока выявятся их формы, которые, какую ни возьми, – совершенство.
Как-то в конце лета здесь, у кустов ивняка, в лучах низкого закатного солнца, увидел я рой мошкары. Он легко висел в воздухе, переливаясь мелкими блестками, будто бисерный фонтанчик. От каждого, даже и очень слабого, дуновенья ветра фонтанчик сдвигался с места, прячась в затишье. Зачем тогда мошкара висела над отцветающим лугом? Это был, конечно же, ее праздник. Под тягучий, долгий, какой-то “восточный” звук она отплясывала свою короткую, первую и последнюю, радость. Мошкара благодарно, взахлеб радовалась тому, что ей выпало на несколько часов явиться на эту землю, насладиться теплом солнца, отплясать свою свадьбу и пасть в траву.
В хвосте пруда Сергей Борисович вдруг остановил меня:
– Смотри, ночевка серых куропаток.
Я увидел две вытоптанные в снегу ямки, усеянные пометом, и петли следов вокруг них. Серые куропатки зимой ночуют, сбившись в кучки, чтобы согреться в студеные ночные часы. Тут их было десятка два, не меньше.
– Есть еще дичь! – то ли обрадовался, то ли удивился Куклин.
Того и хватает ему для радости – увидеть ночевку куропаток. Уж такими-то радостями он себя не обделил. Много их было. Точные свидетельства тому – дневники.
Запись 9 июня 1940 года: “Прежде, чем разводить костер, сходили на Миасс, искупались. Светил месяц. Ветра не было. Мы разделись и бросились в теплую воду. Как хорошо было плавать! Это купанье мне не забыть никогда. Ночь прошла быстро. Мы рассказывали веселые истории и мечтали”.
Запись 17 июня 1941 года: “С Витей Игнатовым ходили на рыбалку. Вышли в десятом часу вечера (чтобы не было жарко). Когда подходили к деревне Шершни, на реке Миасс, в кустах кричал коростель. Ему вторили второй, третий. Темнело. Трактор пахал пары. Мы шли и весело болтали. На озере у Мысов кричала выпь, словно дули в бутыль. Клевали чебаки и ельцы. Сварили уху. Ночевали у костра”.
Всего несколько дней оставалось до утра 22 июня. Потом была разлука фронтовых лет, возвращение домой, в которое и сам не мог поверить.
А лыжня ведет нас дальше. Вдоль кустов, у которых летом душисто цвела таволга. Через лес, в котором я собирал плотные подберезовики. Помнится, в то утро я сделал открытие: на опушке трава в обильной росе, а в лесу – сухо. То ли роса опустилась сверху и села на деревья, то ли в лесу ей не хватило ночной влаги и утренней прохлады.
Еще пруд на нашем пути. Прудик. Старый, очень старый. Ни следа от жилья. Причастность человека таят лишь огромные ивы, доживающие свой век на самой насыпи и вдоль берегов. Иные из них еще крепятся, иные обреченно склонились к воде, иные уже рухнули. Сергей Борисович помнит эти ивы с детства. Уже тогда, говорит он, деревья выглядели зрелыми. Значит, им лет под сто. Ничего удивительного – одна из ив, самая матерая, в два обхвата.
Под ивами – уже традиция – привал. Мы сошли с лыж, разминая ноги. Вяло перекусили. Блаженно выхлебали горячий чай из термоса. Сидя на стволе рухнувшего дерева, я отстраненно оглянулся: старые ивы и снег… Разве этого мало? Тебе даны старые ивы, белый снег, мягкая тишина и несколько минут тихой радости – чего еще?
Ничего. Я вздохнул и закрыл глаза. Цени этот миг, пока он с тобой. Что есть, тем и довольствуйся. Вокруг всегда найдется то, что даст тебе тихую радость. В чем ты найдешь тихую радость. Весь большой мир – оставь. Что он тебе? Где-то Москва, где-то Токио, где-то Мадрид. И пусть они где-то. А ты здесь. Что есть, то есть. Что будет, то будет. Что ни будет, все к лучшему.
Челябинский литератор Николай Болдырев в одном из журналов напечатал интересную статью о Пушкине – я читал ее с удовольствием. По Пушкину, утверждает Болдырев, жизнь не может не быть изумительной. Изумительно уже то, что она дана. Пушкин не ноет, не брюзжит на день сегодняшний, не мечтает о прекрасном завтра и не воспевает его. Он вообще обходится без нравоучений. Его поэзия – ни о чем. О чем “Евгений Онегин”? О чем “Туча”, “Бесы” или “Зимнее утро”? О чем “На холмах Грузии”? Печаль его светла. Ему грустно и легко. Он живет – и все.
Это – дзенский взгляд на поэта. Дзен? Надо объяснять? Да, буддийская школа. Некая философия жизни. Если свести ее к одному слову, то оно – довольство. “Важно не то, хороша или плоха жизнь, – пишет Болдырев, – важно – какова внутренняя установка сознания”. Довольство исходит изнутри, а не входит в нас извне. Тщетно ждать, когда в этом мире все образуется и согласуется. Найди счастье в том мире, который ты застал.
Несколько фраз из “дзенской” миниатюры, которую приводит Болдырев: “Как же мне не быть довольным жизнью? Временами мне хорошо просто оттого, что смотрю на камень или слушаю ветер”.
Может быть. Уж слишком легко и непринужденно Пушкин был гением. В том его вечная загадка.
Мы оставляем пруд с ивами, пересекаем заячий след, пробираемся сквозь кусты. Заячьи следы встречаются часто, правда, не “теплые”. Несколько раз попадались следы лисы. И на каждом шагу – мышиные “швейные” строчки.
Лыжня проходит мимо леса, в котором под снегом зимуют венерины башмачки. Где-то в июне мы придем сюда взглянуть на бледно-желтые туфельки…
Сумрак сосновых посадок, собачий лай поселка Садовый, снежная равнина озера – и вот Кременкуль, конец пути. Обратно мы вернемся на автобусе.
А имя осталось…
Признаемся сами себе: о земле, по которой ходим, на которой выросли и живем, о родной земле, мы знаем очень мало. А что ни возьми – ее историю, ее геологию, ее гидрологию, флору и фауну, культуру и быт, имена и письмена – во всем, если вникнуть, отыщутся нелегковесные открытия.
Или не хотим знать?
Хотим
А не знаем.
***
Вспоминаю одно из хождений с Сергеем Борисовичем Куклиным вдоль лога, который тянется от деревни Шершни до деревни Кременкуль.
Уж я, конечно, не отказался бы от путешествий в неведомые заморские и заокеанские края, с удовольствием лицезрел бы далекую красоту и экзотику, созерцал бы расстояния и пространства, к которым вряд ли вернусь вновь. Но, может быть, еще более по душе мне хождения по одному близкому и привычному маршруту – в них меньше “верхов”, в них больше глубин. В таких походах редко что повторится дважды, а если повторится, то со смыслом.
Ликовало солнце конца апреля.
Сразу за Шершнями, там, где (давно ли?) цвели уникальные сады, хранившие в себе генетический фонд выведенных у нас яблонь, груш, слив и других фруктовых деревьев, и еще дальше, где прежде нас сопровождали только беспокойные чибисы, теперь – термитное скопище особняков. Из груд глиняных грунтов поднимаются красный кирпич стен, черепица и профильный лист кровель, купола и башни особняков.
Давно ли за деревней Шершни лог “скучал” в тишине и безлюдье, предоставленный самому себе… А теперь Челябинск выплеснулся вдоль его левого берега далеко от городской черты – до Карпового пруда и дальше, все ближе к Кременкулю.
Карпов пруд. У плотины, с ее тыла, среди тополей – куст боярышника, а на нем – гнездо. Низко, рукой можно дотянуться. Куклин дотянулся – в гнезде три зеленоватых в крапинку яйца. Глупая сорока не нашла места надежнее, чтобы соорудить гнездо.
Идем. На дороге, между колеями – зеленая щетинка травы-муравы, на обочине пробиваются кустики пырея, обозначились еще крохотные, белесо-салатные розетки лопухов. По зеркалу лужи рывками ходят (или прыгают) водомерки.
Над хвостовыми отмелями Карпова пруда через лог переправляются четыре ЛЭП. Между железными и бетонными опорами, на стеклянных гирляндах тяжело провисают провода – то один, то пара, то три провода, треугольником. Под этой, последней, самой, надо догадаться, мощной линией, не смолкает сухой треск разрядов.
В логу еще лежит тяжелый грязный лед. Его обтачивают студеные ручьи. Тут же, у льда, смородина распускает почки. Подержался за веточку – и запах смородины остался на пальцах.
Сергей Борисович залез на березу, чтобы повесить синичник. Под его ногой раскололся сук. И вдруг из-под коры закапал березовый сок. Я подставил кружку: сок – прохладный, в нем угадывается запах древесины, бересты и слабый вкус глюкозы.
Идем. У дороги – светлая рощица тонких стройных березок, среди них одна сосенка, а вокруг сосенки полянка с южным склоном – вся желтая от мать-и-мачехи. Ее лучистые цветки простодушно радуются весне, и потому золотистая поляна беззаботно весела, в ее солнечной песенке нет ни одной грустной нотки. А грустные нотки, они звучат в тонких, милых переливах овсянки.
Заброшенный прудик. Тут мы всегда останавливаемся, чтобы попить чайку. На плотинке и вдоль берегов возвышаются огромные старые вербы. Сам прудик обмелел, заилился, засорился. Никакая рыбешка не плеснет в застоявшейся воде, которая к осени покрывается ряской.
Этот прудик – символ ухода медленной отрешенной старости, некогда мощной, но теряющей силы, слабеющей жизни.
Хорошо взять в ладони желто-медную воду, приложить ее к лицу и как бы снять с него маску усталости…
В закопченном солдатском котелке Куклина вскипела вода. Пьем горячий чай с ветками смородины, закусываем бутербродами. Сидим на вербе павшей, под вербами, скрипучими, но еще крепкими, пьем чай. Отдыхаем. Отдыхают не только ноги, плечи, спина, но и душа. Нескольких минут ей хватает, чтобы уплыть в забытье, сбросить с себя налипшую тяжесть, раствориться в прозрачном мареве и вновь вернуться к себе…
Много раз мы бывали здесь. Во все времена года. То пешком, то на лыжах. В начале лета обычно навещали тайный островок исчезающих орхидей – венериного башмачка. Приходили посмотреть, как просыпается или как увядает природа, послушать птиц, подышать воздухом. А лог… А прудик… И мысли не было что-то о них знать. Их названия? Ну, лог, ну, прудик… Наверное, они безымянные… Мало ли таких…
Признаемся сами себе: о земле, по которой ходим, на которой выросли и живем, о родной земле, мы знаем очень мало. А что ни возьми – ее историю, ее геологию, ее гидрологию, флору и фауну, культуру и быт, имена и письмена – во всем, если вникнуть, отыщутся нелегковесные открытия.
Или не хотим знать?
Хотим.
А не знаем.
Однажды нам стало стыдно: нам неведомо даже имя лога, к которому пристрастились. А любимый нами прудик? Наверняка и у него есть имя.
Опыт жизни подсказывает: среди сотен или тысяч, которые скажут: “Не знаю”, обязательно есть один – знающий. Его надо найти. И мы его нашли. Это Юрий Завьялов. Он живет в Кременкуле, точнее, рядом, в поселке Садовый.
Вообще-то Юрий родился и вырос в Челябинске, но “корни” его – кременкульские, и с детства он наезжал в Кременкуль, подолгу жил у бабушки, а когда рядом, в поселке Садовом, познакомился с девушкой Надей и после службы в армии женился на ней, то и сам перебрался из города в деревню.
Краеведение Завьялова началось с рассказов бабушки, с вопросов к отцу, со страсти к рыбной ловле и охоте. Бабушка рассказывала Юрию, что с молодых лет она помнит о … землетрясении, которое случилось в окрестностях Кременкуля: она наливала из самовара кипяток и из-за толчков ошпарила руку. Старожилы помнят и о том, что в 30-е годы на северо-восточном берегу озера выступило огромное маслянистое пятно, а пойманную в том месте рыбу нельзя было есть из-за запаха нефти. А уже после войны, говорили, там же вдруг забил фонтан воды, который пульсировал два-три дня.
Узнав, что дед Николай был завзятым старателем и имел способность угадывать кварцевые жилы, Юрий принялся изучать историю старательского дела в Градском прииске, на Золотой горе, вникать даже в геологические тонкости рождения месторождений золота. А озеро, на котором с детства рыбачил, и окрестные леса и болота, на которых охотился, он знал “по жизни”, из своего опыта, который подкрепил, работая лесником.
Юрий Завьялов и открыл нам имя “нашего” прудика: в Кременкуле его зовут Ситниковским. Значит, был некто Ситников?
– Да, был, – сказал нам отец Юрия Михаил Николаевич, – казак. Я его помню пацаном. У нас ведь прежде каждому казаку отводились угодья. Был, к примеру, лес Шелехова, было Хреново болото, было поле Ситникова. Рядом со своим полем Ситников перегородил ручей в логу и набрал воды.
А логу имени не было, пока сам Юрий не назвал его Ситниковским, что вполне обоснованно.
Лог… Если разобраться, обыкновенный лог имеет свою историю, свое “лицо”, свои достопримечательности, свои тайны и, может быть, свою судьбу. Ситников лог – не исключение.
Лог – это что? Это две наклонные плоскости, два склона, которые сходятся ребром. Если поток воды не “автор” лога, то, безусловно, его “соавтор”. Изначально, наверное, вода нашла в рельефе ложбинку, уклон, пусть и самый малый, чтобы проложить себе русло и “выточить” долину. Лог – это ручей, у которого не хватило сил стать притоком реки. Но даже и сухой лог хотя бы раз в году, по весне, превращается в полноводную реку.
Допустимо предположить, что нет ничего дальше от наших человеческих страстей, чем уединенный, отрешенный, меланхолический лог. Так оно и есть. Самому-то логу до нас дела нет, зато мы к нему “привязываемся”, вокруг него танцуем свои танцы.
Теперь, когда мы кое-что знаем про Ситников лог, пойдем вдоль него обратно, от “истока”, чтобы увидеть его другими глазами. Он берет начало из Пади, а Падь – это обширное болото в километре от озера Большой Кременкуль. Вообще болото Падь – тема отдельная, достойная отдельного рассказа. Например, о тех временах, когда здесь прятались косули и гнездились журавли. Падь, она много чего знает, а не скажет. Да никто и не спрашивает. Одна из ее тайн: откуда она берет воду, чтобы отдавать логу (и реке Миасс)? Но, увы, на “Падь земли нашей”, как всегда, у нас нет времени…
Прячась в ивняках, ручей вскоре разливается прудом, который мы нарекли Поливальным. Поле рядом с прудом Юрий назвал Оржиховским. Не так давно оно было огорожено, в ограде стоял вагончик, над овощными грядами ходила, раскинув крылья, дождевалка, к которой по трубе подавалась вода из пруда. Прудовой воды часто не хватало, поэтому на берегу была пробита скважина. На этом поле лаборатория института плодоовощеводства и картофелеводства по заказу совхозов испытывала технологии выращивания овощей. Возглавляла лабораторию кандидат наук Татьяна Ефимовна Оржиховская. То было время безудержных перемен, неистового отказа от всего, что имели. Не пригодились на селе и новые технологии. Институт вынужден был закрыть лабораторию. Оржиховская умерла, оставив (надолго ли?) свое имя полю…
Нельзя не упомянуть, что у Поливального пруда растут высокие, едва ли не в три метра, и толстые, в две руки, борщевики, распустив зонты в полметра диаметром. Это впечатляет. А вообще, если хотя бы скороговоркой сказать о флоре, то перечислю, что под березами и осинами лога встречаются обычные для наших мест кустарники – смородина, черемуха, шиповник, боярышник, вишня. Весной сырые берега усыпаны калужницами, купальницами. Ближе к лету и позже набирают цвет таволга, купена, вороний глаз, рогоз и редкий венерин башмачек. Все реже попадается и сарана.
Ниже Поливального пруда лог раскрылся и посветлел от берез. Несколько лет назад здесь случился странный пожар.
– Я тушил его четыре месяца, – вспоминает Юрий Завьялов, в те годы лесник. – Там полметра торфа. Внизу он горит, прогорает, деревья падают, а сверху зеленеет трава. Только ночью светятся огоньки, прозрачные, как у спиртовки. Когда я привел пожарных, они удивились: а где пожар? Но когда один из них выстрелил водой из бранспойта в траву, оттуда вырвался горячий пар и обжег его.
Возвращаемся к прудику Ситникова. Впечатление, что он безжизнен, обманчиво. Неделей раньше Куклину здесь попалась норка. Она выплыла на берег, посидела, скорчившись, будто дрожа от холода, и нырнула обратно в воду. Что удивительно, следом за норкой на этот бережок выплыла ондатра с тем же маневром… Между прочим, этот пруд дал Сергею Борисовичу первый охотничий трофей: еще подростком подстрелил он здесь утку-широконоску, самую красивую из уток – в ее весеннем оперении сочетаются черный, белый, коричневый и голубой цвет.
Конечно, зверья все меньше. Тем более под боком у города. Однако не всякий увидит и тех зверей, которые еще держатся у городской окраины. Юрию Завьялову дано было “засечь” в логу и колонка, и горностая, и куницу, и енотовидную собаку. Ужи попадались. Несколько лет назад зимой заходил волк. Одно лето в зарослях у Карпова пруда провела кабанья семейка: кабаниха и шестеро кабанят.
Кстати, это как раз то место, где лог пересекают четыре ЛЭП. Прежде мне и в голову не пришло бы доискиваться, откуда и куда опоры тянут провода. Теперь же мне интересно знать все, что касается лога. Выяснилось, что опоры шагают от Южноуральска, от тамошней ГРЭС. В районе Шагола у электричества “пересадка”: одни линии повернут к Челябинску, а другие направятся к западу, чтобы войти в контакт с единой энергетической системой.
Вы, разумеется, не знаете, что Карпов пруд принадлежит Российской академии наук. Если конкретно, то Челябинскому институту плодоовощеводства и картофелеводства. Надо сказать и о том, что Ситников лог петляет среди “академических” земель, на которых ученые-селекционеры выращивали свои сады. Даже и Золотая гора не столько золотая, сколько фруктовая: на ее южном склоне были разбиты сады и ягодники. Челябинск отнял у ученых две тысячи “фруктовых” гектаров и вырубил на них сады под застройку. Особняки можно было бы “отодвинуть” от города километров на пять – ведь их владельцы добираются до своих хором не на общественном транспорте. В этом случае академические сады можно было бы оставить внутри города. Так, как это сделано в Москве с землями Тимирязевской академии. Увы, наше провинциальное мышление до таких оригинальных решений не возвышается.
Карпов пруд институту уже не нужен: нечего поливать. У него хотят взять пруд “за так”, а он не отдает: время-то, однако, рыночное…
Имя Карповому пруду дали карпы: водоем был “закарплен”. Но случился заморный год, дохлую рыбу выбросило на берег – интерес к карпам пропал. А имя осталось.
Рассказ о Ситниковом логе закончу его геологическим прошлым. Территория к западу от Шершней – это то, что осталось от гор, которые тут громоздились до кайнозоя, а это более 100 млн лет назад. Древние моря “срезали” горы, выстелив равнину, правда, не такую плоскую, как недальняя Западно-Сибирская низменность, и повыше ее метров на сто. Вообще породы здесь кристаллические, глубинные, излившиеся. То есть из лав и магм. Как бы первозданные. Лавы и магмы палеозоя (сотни миллионов лет назад) дошли до нас в виде гранодиоритов, которые очень часто уже не камень, а дресва, покрытая слоем глины.
Важная деталь: лог пересекает тектоническая линия – разлом, который тянется от Градского прииска до Бутаков и дальше к югу как раз вдоль четырех ЛЭП, которые перешагивают лог по “хвосту” Карпова пруда. Разлом на местности никак не проявляет себя, но именно благодаря ему в гранодиориты пробились кварцевые жилы, содержащие золото, мышьяк, вольфрам (и даже вроде бы платину).
В свое время (век назад и даже ранее) в логу к западу от Шершней Иоанно-Богословский прииск добывал сначала рассыпное, а затем и рудное золото, пробив десять шахтных стволов и очень много шурфов, дудок и разрезов. И до сих пор эта территория выглядит изрытой, исковерканной отвалами, котлованами и провалами.
Рядом – гора, известная как Золотая. Как-то мы с Куклиным пересекли гору и удивились ее сырости. На ней много осинника. Сплошные вишенники. Купены, хвощи, осоки – флора, предпочитающая сырость. А удивляться нечего: гора-то покрыта жирной красной глиной, допустимо, что вся она из глины, а глина, как известно, держит влагу. И то надо сказать, что по сути Золотая – и не гора вовсе, а склон, с двух сторон выбранный логами, Сорочьим с севера и Ситниковым – с юга.
Да, конечно, этот мой рассказ – всего лишь пролог про лог. А сколько таких логов и всяких других географических пятен на нашей земле?
Признаемся сами себе: о земле, по которой ходим, на которой выросли и живем, о родной земле, мы знаем очень мало. А что ни возьми – ее историю, ее геологию, ее гидрологию, флору и фауну, культуру и быт, имена и письмена – во всем, если вникнуть, отыщутся нелегковесные открытия.
Или не хотим знать?
Хотим.
А не знаем.
Ситниковы. Возвращение
Вдруг звонок.
– С вами говорит Полина Григорьевна Гавриленко, в девичестве Ситникова.
– Я слушаю вас.
– Недавно вы писали о прудке, так это наш прудок.
– Простите, чей “ваш”?
– Ситниковых. Моего деда, моего отца, его братьев. Нас было много, Ситниковых.
Я не думал, не гадал, что откликнется кто-то из Ситниковых, и потому не был готов к звонку из, казалось бы, давно ушедших времен.
– Теперь понятно. Я к вам обязательно приеду, и мы поговорим обо всем подробно.
Уже не в первый раз мне дано удивиться, как из небытия проявляется, воплощается, возникает, возвращается, приближается человек… Ничего не было. Только три слога фамилии, только восемь букв, восемь звуков, слабых сотрясений воздуха… И вдруг – он, его лицо, его жизнь, его время.
Сказать бы красиво, что ничего среди людей не забывается, да нельзя. Забывается. Вряд ли в жизни есть что-то “на все сто”. Тысячи и тысячи уходят раз и навсегда. Но даже если иных иногда память возвращает “оттуда”, то это похоже на воскресение.
За окном зимний вечер набирал синеву, когда передо мной предстали Полина Григорьевна и ее муж Михаил Семенович. Когда мы расположились кто где, я сказал:
– Полина Григорьевна, откуда хотите, оттуда и начните.
– Начну с деда. Мой дед Сидор Андреевич Ситников прожил сто три года. У него было три сына – Григорий, мой отец, Степан и Герасим. У всех были большие семьи. И все владели землей по обеим сторонам лога, как раз вокруг того прудка, который они же и запрудили. В моей памяти осталось, как мы, ребятишки, бегали по слани. А старые ивы тогда были кустиками.
– У прудка были какие-нибудь строения, хотя бы избушка?
– Нет, ничего не было. Мы туда приезжали на телеге рано по утру и уезжали на вечерней заре. Родители работали весь день в поле. Не помню, чтобы они обедали. Так, хлеба пожуют с молоком и снова в поле.
– А в поле что?
– Пшеницу сеяли, овес. Огороды были около дома – картошка, свекла, редька, морковь и прочее. А в логу – только хлеба.
– Была лошадь, инвентарь?
– Да, лошадь. Сабан был, плуг. Борона. Была общая у всех Ситниковых молотилка, ручная. Сеяли тоже вручную. Женщины жали, вязали снопы. Еще была веялка. А мололи зерно на жерновах. Не помню, чтобы возили на мельницу. Степан, может быть, и возил.
– Он был побогаче?
– Да. У отца в помощниках был один сын, а у Степана их было пять.
– Взрослые пахали-сеяли, а детишки…
– А мы весь день бегали по лугу у прудка. Помню, утят гоняли – не диких, а домашних.
– Купались?
– Нет, тогда не было принято. Воду брали, варили на костре картошку. Или уху – в прудке разводили карасей. А вокруг было много ягод, грибов.
Михаил Семенович:
– Молодые годы я тоже провел в Шершнях. Рано пристрастился к охоте. В те годы в логу было много уток, гагар. Перепелки. Рябчики. Лоси, козы…
– Полина Григорьевна, а потом что?
– Потом нас разорили. Все три дома Ситниковых в Шершнях отобрали, а нас в 1930 году выселили. В телячьих вагонах с зарешеченными окошками увезли на север Свердловской области. Все у нас отняли. Полуголых выбросили из дому. Помню, мама, чтобы согреть меня в вагоне, накрывала юбкой.
– А почему вас раскулачили?
– Потому что отец отказался вступать в колхоз.
– И долго пробыли вы в изгнании?
– В Шершни вернулись уже после войны. Характерный факт тех лет. У меня был сводный брат Фома. Папа второй раз женился, овдовев в 33 года. А матери было семнадцать. Она жила в батрачках. Кстати, раскулачивала нас родня, муж маминой сестры, был такой Василий Яковлевич Зудихин, местный коммунист. Наша мама Наталья Дмитриевна умерла три года назад 99 лет от роду. Так вот, Фома был грамотный, активный, и его власти приметили. И предложили ему: откажись от отца, и будешь работать осодмильцем. Фома сказал об этом отцу. Отец подумал и согласился: горько, но иди, откажись от меня. И Фома “отказался”. Благодаря этому мы в 1935 году перебрались поближе к Свердловску. Там я закончила курсы машинисток.
Надо сказать, что в Шершни я вернулась раньше родителей, в 1942 году. В нашем доме жили чужие люди. Я, смелая такая, начала было хлопотать, чтобы вернули дом, но мне ответили, как отрезали: возврату не подлежит.
Хлопотала я и о другом – попасть на фронт. Поехала с заявлением в Долгую. В военкомате меня спросили, кто я и откуда. Я ответила. Комсомолка? Нет. Значит, из раскулаченных? От таких мы заявления не принимаем. Но через некоторое время мне подсказали обратиться в один из городских военкоматов. И действительно, в Кировском военкомате мое заявление приняли.
Воевала я на Волховском фронте, на Ленинградском. Наша дивизия участвовала в прорыве блокады. Потом была Прибалтика. Но до конца войны не дослужила, демобилизовалась по состоянию здоровья.
После войны мы вернулись в родные места. Жили в Михайловке, ее потом затопили, там была у нас землянка. Потом переехали на плодоовощную станцию, где отец работал конюхом. Он умер в 1969 году.
– Полина Григорьевна, а дом в Шершнях сохранился?
– Сохранился. Только врос в землю.
– А с Михаилом Семеновичем как друг друга нашли?
– Мы с Михаилом сошлись через 50 лет разлуки. В 1942 году разлучились, а в 1992 году, 9 мая, в Шершнях, в доме его сестры отпраздновали свадьбу. Как бы вернулись в чистые святые годы нашей юности. Пусть он об этом сам расскажет.
Михаил Степанович:
– Мы были совсем юными, когда полюбили друг друга. Гуляли в бору, обнявшись, сидели на берегу Миасса, искали на ночном небе Полярную звезду, мечтали. Никто в деревне не сомневался, что по совершеннолетию мы сыграем свадьбу. Но шла война. Поля работала секретарем в сельсовете, а я в Шершневской авиаремонтной мастерской. Была такая мастерская. Ремонтировали самолеты У-2. Аэродром был рядом. Взяли меня срочно, я не смог и проститься с Полей, она уезжала в Долгую. В Москве учился в диверсионной школе. Был переброшен в тыл врага к партизанам. Потом воевал в действующей армии. Был ранен. Попал в госпиталь в Челябинске, в 30-й школе, где учился до войны. Когда позвонил в Шершневский сельсовет, мне ответили: “Ситникова на фронте”. Короче, жизнь развела нас в разные стороны. И соединила через 50 лет.
– Полина Григорьевна, а на прудке бываете?
– Конечно. С Михаилом ездили, пока машину не продали. Как-то его брат увозил нас туда. Дочь приезжала, тоже побывали на прудке. Там отдыхаешь сердцем. Вспоминаем родителей. Дышим воздухом, которым они дышали.
Как ни труден был для Ситниковых ХХ век, но он не извел их род. Дерево его не зачахло. Сорванное с корней на родной земле в деревне Шершни, оно пустило ростки в других краях, далеко разбросав свои семена. Внучку Григория Ситникова Ольгу занесло в Финляндию, а правнук Александр оказался в Чехии. Но куда бы ни занесло Ситниковых, в своих душах хранят они память о зарастающем под старыми ивами прудке в логу, где их предки пахали землю.
Сады на шахтах
Лог… Достоин ли он такого внимания?
Любовь к России – в любви к каждому ее ложку.
На этот раз мой собеседник – Леонид Алексеевич Черемухин, в свое время главный агроном плодоовощной станции (теперь это институт).
Город давно положил глаз на Ситников лог. Он смотрел на запад, намереваясь шагнуть через бор и реку за Шершни.
Л.А.Черемухин: Был случай, когда наша плодоовощная станция помешала городу захватить землю Ситниковского лога. Осенью 1960 года меня срочно вызвал директор Н.Ф.Соколов и поручил срочно вспахать полосу вдоль лога и засадить деревьями. Мы сделали все, как было поручено, хотя и не знали, к чему такая спешка. Оказалось, что Соколов где-то пронюхал (раньше он работал секретарем обкома), что город собирается отнять у нас землю и поторопил с посадками. И когда весной приехал главный архитектор города И.Чернядьев, он уперся в посадки плодовых деревьев. Пришлось отступить.
Позже опять нас посетили архитекторы. В первую очередь, сказали, мы начнем застройку высотными зданиями Золотой горы. Меня как черт за язык дернул – извините, говорю, а вы не боитесь, что эти здания рухнут. “А почему они должны рухнуть?”. Так там же шахты. “Какие шахты? Почему нам о них неизвестно?”. С тем и уехали.
Через месяц приезжает мужчина, геолог, фамилию не помню, и говорит: “Мне сказали, что вы единственный человек, который знает про шахты. У нас в городе никакой документации нет. Покажите мне эти шахты. А то идет скандал по строительству западного района Челябинска”. А я, скажу вам, агроном пеший. Я все тут обходил и знаю, где ямы, где бугры, где лисьи норы, где волчье логово, где какие ягоды и грибы.
Мы поехали. На Золотой горе я знал семь шахт. И все они были “живые”, то есть проваливались. Он посмотрел и говорит: “Все, городу тут не бывать”. На следующий день он снова здесь: “ Мы перерыли все, документов никаких не нашли. Где они могут быть?”. У меня была догадка – не в Миассе ли?
Прошло месяца два, приезжает он снова: “Теперь я вам покажу шахты. Их не семь, а одиннадцать”. Посмотрели мы еще раз шахты и убедились, что здесь город строить нельзя.
От этого человека я узнал и о том, что город имел виды и на наш поселок Шершни. От строителей Шершневской плотины остались у нас бараки, а сам участок назывался Гидрострой. Так вот на их месте челябинцы будто бы хотели построить экспериментальные дома в 14 этажей. Хотели, но и от этого отказались. “Вы знаете, на чем живете? – спросил меня тот геолог. – На территории поселка Шершни только зарегистрированных дудок глубиной от 10 до 25 метров свыше 500”.
Между прочим, недалеко от Гидростроя у нас находятся склады воинской части. Так вот, однажды военные взялись копать траншею, подводить воду. И выкопали труп в телогрейке и сапогах. Вызвали милицию, составили акт, и экскаватор стал копать дальше. Метра три-четыре прокопал и… Я это видел сам: на самосвалы грузили какое-то месиво. Потом это место залили хлорной водой, проложили трубу и закопали ее.
Тогда город отступился от деревни и лога. Но позже он у нас много земли отнял. А земли-то какие! Ведь тут тянется полоса обыкновенных черноземов, а это почвы редкие для нашей зоны. Поселок, который в народе называют Тарасовкой, занял две трети нашего питомника. А всего тут было свыше 500 гектаров садов и ягодников – яблоня, груша, слива, вишня, облепиха, коллекция рябин, малина, смородина, крыжовник, черноплодная рябина, земляника… На складе второго отделения у нас лежало 250-300 тонн яблок, и это только переходящий фонд. В торговую сеть Челябинска мы сдавали до девяти тонн земляники в сутки. Мы продавали до 150 тысяч саженцев в год. Помимо всего прочего станция занималась семеноводством моркови, лука, капусты. Наши овощеводы умели выращивать капусту без рассады. Мало кто знает, какие урожаи зерновых мы снимали. Например, овса собирали по 52 центнера с гектара. Наконец, стоит сказать и о том, что у нас было 60 гектаров садозащитных полос. Благодаря нашему сотруднику А.Д.Бобневу, по его разработкам, мы внедрили так называемые проходимые защитные полосы: междурядья в садах можно было обрабатывать не только внутри квартала, а сквозь защитные полосы, тополиные и березовые.
Л.А.Черемухин: Что касается Ситниковых, то я знал только Григория Сидоровича. В 1960 году он жил на втором отделении, в бараке. Не в самом бараке, а в торце его, там, отдельно, ему отгородили жилище. Жил он с женой. Валя Канева, их дочь, работала на станции год или полтора. Помню, приезжала к ним дочь Зина.
Бабушка Ситникова, пожалуй, выглядела постарше Григория Сидоровича. Невысокого роста, коренастый, крепкий – назвать его стариком язык не поворачивался. Работал коновозчиком. Ездил на мельзавод за продуктами для магазинчика на отделении. Деньги получал от торга. Дело было в 1960, 1961, частично в 1962 годах. И все. Ушел на пенсию.
Мне он говорил: “Смотрю на вас – суетитесь, трактора гоняете, а я ведь один с семьей в логу управлялся. И только в трудное время, в уборку, нанимал человек семь работников. Остальное все сами делали”.
Жена моя все удивлялась: “Какой он ласковый, какой обходительный”. Но была у нас бабка Бутырина, она, если Григорий Сидорович шел навстречу, старалась обойти его, отвернуться. Однажды я спросил ее об этом. Я еще в девках была, сказала мне бабка Бутырина, один раз он меня нагаечкой попорол за то, что я у него в лесу ягоды собирала. Потому и пряталась от него.
А так он – да, обходительный был, вежливый. Чуть ли не с японской вежливостью, с полупоклоном: хорошо, я сделаю. И с тем же полупоклоном: нет, я этого делать не буду. И все. Лишнего не скажет. Например, мне как управляющему надо что-то сделать – если он сказал “нет”, бесполезно его уговаривать или ругаться.
– Но чувствовалось, что в нем держится обида?
– Чувствовалось. Обида многое объясняет.
– А он упоминал о своем доме в Шершнях?
– Нет. Но я знал, что в Шершнях три дома Ситниковых. А на заимке, у прудка, он говорил, кроме стряпки, ничего не было. Стряпка была и плетень, чтобы от ветра лошадь укрыть.
– Стряпка – это очаг?
– Печурка и навес. Так, наверное. Однажды он мне сказал: вы бы почистили прудок. Тогда не до того было. Но как-то мне пришлось залезть в воду, контейнер картофельный поднять – так там глубины было по грудь. Правда, травы в воде наросло уже много.
– Леонид Алексеевич, выше по логу есть еще прудок…
– Там впервые запрудили в засушливом 1975 году. А еще до того, в том месте, по правому берегу, был у нас участок борщевика.
– Борщевика? Посевы? Зачем?
– Пробовали его вместо кукурузы. Года три-четыре закладывали силос из борщевика, кормили скот. Научное название этого растения борщевик Сосновского. Его посадки набирают метра три высоты. Стебли завершаются огромными зонтами. Но надо иметь в виду, что в жаркую погоду в посадки борщевика заходить не следует. Наш тогдашний директор А.И.Остробаб зашел на участок, чтобы замерить высоту, – было жарко, и он разделся до плавок – на другой день попал в больницу и месяц лечился от ожогов.
А вообще-то Н.Ф.Соколов намечал построить в логу каскад из трех прудов. Был проект затопить часть Пади, чтобы разводить там рыбу. Нагуливать ее должны были в Карповом пруду. А третий пруд намечался у самих Шершней, там, где было стрельбище. Из трех построили только Карпов пруд. Рыбу в них я запускал лично. Всего было четырнадцать карпов. Один уснул в дороге. Еще один выскочил на берег – испугался незнакомой воды – и пропал. Двенадцать остальных я один за другим перетаскал на вытянутых руках. От них и пошло стадо.
Л.А.Черемухин:
– Может быть, это интересно. Недалеко от мемориала на Золотой горе несколько лет жило лосиное семейство: рогач, самка и два лосенка. Однажды глава семейства гнался за мной до самой высоковольтной линии. Я ездил тогда на мотоцикле “Урал”. Возвращался с Садового. Смотрю, посреди дороги рогач ходули свои расставил, голову опустил, стоит. Лосиха – у кустов, лосята в лужине кормятся. Я остановился, погудел – ноль внимания. Придется, думаю, объезжать. Развернулся. А мне говорили мужики, что, если посигналить, лось бросается вдогонку за машиной. И дернуло меня бибикнуть. Лось и погнался за мной. Я газанул на всю железку, еле оторвался от него… Между прочим, наш последний сад был у Лосиного выгона.
– У Лосиного выгона?
– Да. Там мы дважды заводили сад и дважды его съедали лоси. Видно, это было их место.
– Это где?
– Недалеко от поселка Садового. Там еще Хреново болото. Рядом лес, необычный, явно посаженный. Лесные дорожки. Растут дубы, клены. Там я встречал любку двулистную, а это большая редкость. Там же несколько полянок кислицы. Ландыши, майский и обыкновенный. И еще валериана, но цветы ее не белесые, как обычно, а фиолетово-розовые.
Еще не все рассказал о себе Ситников лог, и потому предстоят новые хождения к нему.