(Рассказ)
Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 14, 2002
Странно, мои потроха ночами гложет зверь, и жить мне осталось до первой травы, а я никогда не был так безмятежно, тихо счастлив. Я не спеша перебираю эпизоды из прошлой жизни, некоторые, особенно дорогие для меня, вспоминаю каждый день так же, как ностальгирующий гуляка в баре заказывает одну и ту же мелодию. Будущего у меня нет, в моем кармане не забыли паспорт или бумажник, поэтому никому не придет в голову раскупоривать отдушину среди зимы. И это тоже хорошо, потому как мышь, устроившая внутри трубы свое гнездо, настригла во мне больше дыр, чем в сыре, из чего следует, что после того как обшарят карманы, хозяйственный старик бросит меня в печь. Что ж, и на том спасибо, лишь бы не на помойку.
Снизу — удушливые картофельные испарения, запах плесени и гниющих досок (и это для меня, когда-то понимавшего толк в крепком английском одеколоне!), сверху — резкие и всегда неожиданные порывы снежного ветра, а внутри — ворочается, попискивая, серый зубастый комочек. Бедняга! Уверен, что его дом на века, хотя он вряд ли переживет меня — хозяин не простит овощного мародерства. Иной раз задаю себе вопрос: если б была возможность разом оборвать жизнь, прекратить эти мучения, согласился бы я на это? Нет, ибо тогда лишился бы удовольствия не спеша вспоминать, порой смакуя подробности, детали происшедшего…
Чаще всего, конечно, думаю о женщинах. Они все разные, хотя что я говорю, старый клетчатый дурак, разве женщины могут быть одинаковыми?! Да-а, полугодовое заточение в трубе не прошло даром…
Первой вспоминается блондинка. Я познал ее в пору своей юности и до сих пор храню за отворотом длинный белокурый завиток. Печально, что те женщины, которые могли бы согреть нашу старость, встречаются в бесшабашные молодые годы. Если б она была моей единственной женщиной, я никогда бы не оказался в этой дыре. Любая биография — это, в сущности, история отношений с женщинами. В ту пору я был хорош собой: широк в плечах, без единой морщинки, приветствовал всех встречных дамочек белоснежным язычком из нагрудного кармана, благоухал дорогой парфюмерией, а мой шелковый подклад всегда был щедро пропитан ароматами кухни. Впереди мне светила долгая жизнь, затем кратковременная и легкая, как летний отпуск, смерть и вновь рождение, но уже в виде жилетки или, вероятнее всего, детских зимних штанишек.
Этот в общем-то самый благополучнейший период моей жизни едва не закончился трагически: от сытой жизни стали расползаться швы по бокам. Решено было отправить меня на покой, в шкаф, но перед самым заточением я испытал несколько минут истинного блаженства, которые буду помнить до самой смерти в огне или на помойке. Провалявшись до обеда в постели с какой-то вздорной книжкой на подушке, блондинка решила залатать мои бедные бока. Будучи лишь в короткой сорочке, еще неумытая и непричесанная, она зажала меня меж теплых мягких колен, и у меня перехватило дыхание от терпких ароматов здоровой, хорошо выспавшейся женщины. Уколы иглой казались мне возбуждающим легким щекотанием, и я гремел на ее коленях, как жестяной. Это было счастье, а, как я потом не раз убеждался, за удовольствием всегда следует расплата. Вечером я уже был заточен в платяной шкаф на полгода. Там я впервые встретился с молью, чьи шрамы до сих пор ношу на левом локте. Меня спасала лишь апельсиновая корочка, положенная в карман доброй хозяйкой.
Однажды ночью меня резким движением сдернули с плечиков и, грубо скомкав, запихали в чемодан. Все произошло неожиданно, я успел заметить лишь заплаканное лицо моей блондинки в дверях, но не смог даже махнуть ей рукавом на прощанье. “Трэкс!” — протрещала надо мной “молния” — и вновь темнота.
Так в моей жизни появилась крашеная шатенка.
О-о! Это была очень порочная женщина… Она делала со мной все, что хотела, а желала шатенка многого. Мурлыча, ластилась щекой о лацкан, а в это время незаметно скользила рукой в карман. Кроме всего прочего, шатенка оказалась ужасной неряхой: возле воротника она оставила несколько алых, как ссадины, жирных следов от губной помады, в дальнейшем очень осложнявших мои отношения с женщинами. Однажды в порыве страсти она чуть не оторвала мне рукав, а каясь в грехах и хныча, дамочка имела привычку выщипывать острыми коготками нитяные затяжки из ткани. Порой это занятие настолько увлекало шатенку, что она даже высовывала кончик слегка раздвоенного языка и начисто забывала о покаянии.
Я презирал шатенку, но простил ей все грехи за одну ночь.
Мы отдыхали на даче. Я, как обычно, дремал на спинке стула, когда она, прошлепав босыми ногами по лунному полу, подбежала ко мне. Резким движением сдернув со стула, ночная фея нырнула в меня, и я ощутил в своих объятиях абсолютно голую женщину, слегка влажную от сна под теплым одеялом (я очень надеюсь, что именно по этой причине). Острия подвижных, словно перетекающих, грудей прожигали мой подклад, а распахнутые полы при ходьбе ударялись в пружинящую ершистую опушку волос внизу округлого и гладкого, как речная галька, живота. Шатенка выбежала на стеклянную веранду, спустилась по ступенькам и нерешительно остановилась у смутно белевшей под луной дорожки из каменных плит в сад. Трещали сверчки, как на телефонной станции; чистые трехлитровые банки, нанизанные на штакетник возле мойки, казались наполненными звездным светом; по самым макушкам далеких черных елей полосой прошел перестук последней электрички. Моя шатенка, сделав еще два боязливых шага по плитам, как-то удивительно трогательно присела, и мелкие брызги, которые я не променяю ни на один океанский бриз, окропили меня по краю. Потом невиннейшим неуловимым движением она промокнула себя моей полой и, взвизгнув от шуршания в сухой листве, упорхнула в дом. От любовного восторга я плохо понимал, что происходит вокруг, и пришел в себя только под утро, лежащим на полу, возле стула, с вывернутыми рукавами. Через неделю шатенка исчезла вместе с небольшой, но дорогой мне пачкой денег, оставив в кармане извинительную, но ничего не значащую записку.
После шатенки у меня были еще женщины. Особенно запомнилась одна, худенькая, с ярко-рыжей копной волос и со страдальчески-капризным выражением лица. Она висла у меня на рукаве, была несчастна и что-то бесконечно лепетала. В любви она была такой же покорной. С ней мне нравилось чувствовать себя сильным, опытным, и после того как она пропала из моей жизни, правый рукав показался мне ненужным, а в боку я ощутил холод, как при сквозняке.
Еще многие женские руки ласкали меня, били сжатыми до побеления кулачками по спине, пока в моей жизни не появилась роковая женщина, которая ранила меня в ресторации, под звуки фокстрота. Как я теперь понимаю, рана оказалась смертельной — злодейка швырнула мне прямо в грудь полную гремучей смеси соусницу и выбежала, ломая каблучки, из зала. Меня срочно госпитализировали в ванную, где мне стало совсем плохо, и поняв, что безнадежен, обречен, просто-напросто выбросили на мусорку.
Там я впервые познакомился с жизненным дном. Я, еще источающий аромат европейской парфюмерии и хорошей кухни, лежал, бессильно облокотившись на ржавую решетку, рядом с осклизлым бачком с вонючими объедками. Ночью, воспользовавшись моей беспомощностью, надо мной надругался бродячий пес, подняв кривую, как бумеранг, ногу. К счастью, мое пребывание на помойке оказалось кратковременным, можно сказать, ознакомительным.
Утром меня подобрал старик-дворник. Меня помыли в корыте, высушили, а когда повесили на гвоздь, конечно, уже без плечиков — прощай, красивая жизнь! – я мысленно поблагодарил своего спасителя, простого человека с метлой, поклонника естественных природных благоуханий. Я поклялся, что защищу его от холода, а тот, словно услышав мои слова благодарности, тоже решил не оставаться в долгу и обильно полил меня одеколоном “Шипр”.
Так началась моя новая жизнь, не лишенная, впрочем, некоторых, хотя и очень скромных, прелестей. Я не любил ходить на рыбалку, мне казалось, что мой стильный, хотя и уже потрепанный вид не гармонирует с дикой природой, кроме того, утренний туман пробирал меня сыростью до самого подклада, зато вечером, когда усталый старик храпел на топчане, его жена, моя последняя женщина, расстелив меня на табуретке, садилась к столу чистить рыбу. Мне было укромно и тепло под этой тяжелой, слегка перезревшей мякотью, я млел, и вскоре задремывал, и видел сны: вода, текущая то в одну, то в другую сторону.
С этой доброй женщиной я мог протянуть еще несколько лет, если бы не старик. Он пьяный заснул у костра, стрельнувший уголек прожег во мне такую дырищу, что даже жилетке понятно — это всё! Старик хотел бросить меня в огонь, но почему-то пожалел и ушел на станцию, оставив рыбу в воде до следующего раза. Так я не смог даже проститься с моей последней радостью, думаю, я останусь для нее навечно украденным в электричке. Прощай, душа моя!
Дальнейшее уже неинтересно. Меня подобрал умирающим чересчур скупой житель местной деревушки и заткнул мною отдушину в погребе. Теперь, когда я вспомнил в очередной раз всех своих женщин, могу слегка вздремнуть, тем более что мышь, кромсавшая мою плоть всю ночь, тоже свернулась в клубок. Я бы должен ее ненавидеть за те страдания, которые она приносит своими резцами, но тем не менее часто ловлю себя на том, что в ней, мягонькой и теплой, есть нечто такое, что напоминает милые моему сердцу создания…