(Предисловие Т. Пухначевой)
Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 14, 2002
От автора
В 1937 году в Москве, в Басманном тупике, что протянулся между парком имени Баумана и линией железной дороги на Каланчевку, обосновалось и начало свою беспокойную жизнь вновь созданное Управление проектно-изыскательских работ по Байкало-Амурской магистрали “Бамтранспроект”.
Прошло немного времени, и оно стало генеральным штабом большого штурма трассы Байкало-Амурской магистрали изыскателями и проектировщиками, – штурма прерванного, и то не полностью, только Великой Отечественной войной. На протяжении многих последующих лет отсюда начинались и здесь заканчивались дороги изыскателей, отряды и партии которых выезжали в тайгу. Им предстояли небывало длинные и тяжелые походы: надо было исходить не один десяток тысяч километров таежного бездорожья от станции Тайшет на западе и, в обход Байкала, до Тихого океана на востоке.
БАМ. Мало кто знает, что звучное, как удар, это название родилось и получило права гражданства еще в 1932 году, когда вышло постановление правительства о строительстве магистрали. Это имя рождено изыскателями, так же как и многие другие имена строящихся дорог и станций на них. История возникновения большинства подобных названий могла бы очень о многом рассказать.
Вот станция “Ерофей Павлович”. Непосвященному название даже чудное. И почему оно, собственно, связанно с именем-отчеством знаменитого землепроходца? На трассе мужества Абакан–Тайшет есть станция Кошурниково, разъезды Стофато и Журавлево. Они названы так по имени трагически погибших на изысканиях этой дороги инженеров-изыскателей. Бережно хранят в Сибгипротрансе реликвию – дневник начальника изыскательской партии Кошурникова. Перед лицом неминуемой смерти он продолжал работать, держал в руках карандаш и эту полевую книжку. Вот самые последние строчки дневника: “Я иду пешком. Очень тяжело. Голодный, мокрый, без огня и без пищи. Вероятно, сегодня замерзну”. А перед этим – записи об условиях прохождения трассы. И главное “иду”. В этом весь изыскатель – он должен идти. И перед этим чувством долга зачастую отступают остальные, в том числе и правильной оценки степени риска.
В самой седловине перевала через хребет Сихоте-Алинь, на построенном в 1945 г. участке БАМ от Комсомольска-на-Амуре до Советской Гавани, стоит здание разъезда “Кузнецовский”. Маленькое, светлое, оно даже в пасмурную погоду, что обычно для перевала, кажется, излучает свет. Неподалеку, в цветах, могилка начальника изыскательской партии Арсентия Петровича Кузнецова.
Редкая, романтичная и такая трудная профессия: изыскатель. Их немного, и они появляются первыми, самыми первыми, там, где еще нет, часто и не было никого, но куда придет железная дорога, а с нею и жизнь.
Сейчас, когда БАМ обрел второе дыхание, всем стала видна его величина. Даже в масштабах всей страны – это явление огромное. Пишут и будут писать о нем много и многие. Это правильно, потому что БАМ это настолько что-то огромное, что написать о нем все одному не под силу. Но это уже БАМ сегодняшнего дня. Это же рассказы о БАМе тридцатых годов.
Станция Бурея, пристань Малиновка
В один из дней июня 1938 года кабинет главного инженера Бамтранспроекта в Басманном тупике был полон людей. Это были молодые специалисты, получившие назначение на БАМ. Самой многочисленной была группа выпускников Днепропетровского института инженеров транспорта, в их числе 15 изыскателей, мостовики, паровозники. Все они вчера прошли комиссию НКПС, которую возглавлял замнаркома Кучеренко. Грузный и в то же время живой и темпераментный, он сидел у стола в окружении представителей управлений НКПС. Он, держа в руках мое личное дело, цепко оглядел своим единственным глазом, и, стукнув по столу ладонью, решил судьбу.
– А вот таких и нужно Смирнову. Андрей Петрович, это по твоему ведомству, посмотри, он круглый отличник. Ты его хоть сейчас в начальники партии ставь.
Я обомлел.
– Так уж и в начальники сразу, – тихо ответил Смирнов и добавил уже громко: – Мы ни от кого не отказываемся.
– Ну, а вы что скажете, если мы вас пошлем на БАМ? Дело там большое, перспективное.
Я согласно кивнул головой. О БАМе все выпускники первого выпуска строителей-проектировщиков института знали уже достаточно, чтобы их агитировать.
И вот сегодня, здесь, в Басманном тупике, все мы, молодые специалисты, назначенные в Бамтранспроект, собрались для дальнейших распоряжений.
Никто не заметил, как они вошли, дверь от духоты была все время открытой, но когда вдруг установилась тишина, я увидел за столом двоих: Смирнова, и он тут же представил второго – Владимира Анисимовича Гранильщикова. Не знаю как у кого, но у меня все встрепенулось. Вот он какой, Гранильщиков! Способ Гранильщикова по сравнению вариантов трасс железных дорог изложен в учебнике, этот способ мы изучали как одну из основных мудростей изыскательской науки, пользовались им. Ну… скажем, для сравнения, так: когда изучаешь истины, изреченные Пифагором, Паскалем и еще кем-то, за этими именами пропадает, не мыслится живая плоть и кровь, человек как таковой. А тут на тебе вдруг, Гранильщиков. Такой же, как и все. Разве только глаза? Серые “настырные” глаза говорили о недюжинном уме и упорстве их обладателя.
Гранильщиков обстоятельно и хорошо объяснил задачи Бамтранспроекта, что такое БАМ, с чем предстоит встретиться. А потом, после традиционного “а теперь, если у кого есть вопросы, прошу, пожалуйста”, очень долго стояла полная тишина. Все были ошеломлены масштабами намечаемых работ, трудностями их выполнения и, конечно же, тем, что им предстоит быть участниками грандиозного дела.
По окончании официальной части – после того как Смирнов огласил предполагаемое распределение по отделам, в экспедиции поднялся шум и появилась куча вопросов. Возражений, конечно, не было. Каждый из названных участков БАМа или его экспедиций были одинаково незнакомы.
Потом уже, несколько дней спустя, когда все лежали на вагонных полках, в голову все еще приходили слова напутствия Гранильщикова: “Еще задолго до появления строителей изыскатели обязаны исследовать все. За ними решающее слово – где и почему должна лечь трасса железной дороги. Сказать точно на всех этапах: от экономических обследований и до колышков, обозначающих положение оси железнодорожного полотна на косогоре. Для этого надо затратить очень много труда. На каждый километр принятого к строительству направления приходится более десятка километров обследованных вариантов. А если трудно? Если кругом тайга, никем не хоженная, незнаемая? Вам скажут – тем более! Ведь вы даже примерно не знаете, что там встретится!
Этим и можно закончить повествование о том, почему летом 1938 года, четверо молодых людей, которым надо было попасть на реку Бурея, сошли на перрон станции Бурея, что в 300 километрах восточнее г. Свободный. Что делать дальше, куда и как двигаться – никто не знал. Знали только то, что возможно здесь, а может и дальше, в Чекунде, или еще дальше где-нибудь по пути к месту работ, – следует найти изыскательскую партию Черепанова.
В маленьком и очень грязном “зале ожидания” из предметов оборудования оказался только потемневший от долгой службы деревянный диван и, в деревянных рамках, два объявления на стене. Если первое, оказавшееся расписанием движения поездов, нашего внимания не привлекло, то второе заставило задуматься, а рука невольно полезла к затылку. Это было пароходное расписание, и из него следовало, что пароходов всего один и называется он “Экономный” и что пристань именуется “Малиновкой”. Но самое главное заключалось в том, что, как явствовало из приколотой поверх бумажки, пароходы “не ходют”.
Неудача с первого же шага! До населенного пункта Усть-Ниман, откуда до начала работ уже рукой подать и идти можно только пешком, надо еще преодолеть 300 км. Сейчас лето и других дорог, кроме как по Бурее, туда нет.
Я пользовался правами старшего, так как бывал уже на практике, на изысканиях, и потому недоуменный вопрос, явно выраженный на лицах моих товарищей, – Что же будем делать? – был адресован ко мне.
– Первое, это надо идти на пристань. Узнавать что и как. Второе, надо искать Черепанова. А третье, третье, посидите здесь пока на диване, может сейчас все раскроется, как только мы с Костей сходим в одно место.
Я вспомнил об одном переданном мне старыми изыскателями правиле: оставлять на конечной железнодорожной станции, у дежурного по станции, свой адрес. На всякий случай.
– Как же! Сидит все еще ваш миленький Черепанов! Еще не всю водку из сельпо выбрали, – и, шаря в ящике стола, в поисках, очевидно, бумажки, дежурный продолжал: – Посидите еще! Посидите. Ну ладно. Я и так знаю,– захлопнул ящик, – у тетки Марьи, за садом. Спросите – всякий знает.
По правде, мы надеялись, что Черепанов уже в районе работ. Гранильщиков, тот полагал, что партия уже работает, и всячески торопил выезд из Москвы, не дав времени осмотреться и по-настоящему собраться. Выехали, уложив второпях небогатые студенческие пожитки, чистое и грязное – кулем в один чемодан и не воспользовавшись редкой и законной возможностью побродить несколько дней по Москве. Долго ехали, запомнив наизусть таблицу расписания поездов, замызганную книгу, по которой из страницы на страницу медленно полз наш скорый. А все это, оказалось, было и не нужно.
Черепанов заждался своих инженеров. Был навеселе, чему свидетельствовал трапезный стол, из-за которого он поднялся.
– Наконец-таки! О! Вас двое…– и заглядывая в сенцы, где Галя освобождалась от натянувшего плечи рюкзака, – Уж не третий ли там? Вот хорошо!
– Нет, всего четверо, – ответил Костя, появляясь в дверях вслед за Галей.
– Великолепно! Ну с приездом, дорогие! Будем знакомиться. – Вы, очевидно, старший инженер. Так? А остальные?
– Инженер Завада. Мы из одного института.
– А они?
– Техники Ростовского политехникума: Лазина и Коробов, – поторопился я, ведь он вроде не их спрашивает, и с ходу заработал.
– Положим, молодой человек, они и сами, наверное, могут разговаривать. Ну ладно, научитесь. А я, значит, Черепанов. Аполлон Сергеевич. Это Игорь Сергутин. Все остальные уже в Усть-Нимане. Нас тоже здесь уже ничего не держит. Скоро в дорогу.
Наступила пауза, достаточно длинная, чтобы стать неловкой. Ему было досадно за неприглядный вид обеденного стола, мы же просто не знали, что и делать. Наконец он решился, – Вы, небось, голодные, да замерзли, погода вишь какая. Надо сейчас перекусить чего-нибудь.
– Спасибо. Но… сначала устроиться бы!
– Можно и так. Вот только Татьяныча нет. Он бы мигом. Завхоз наш, в Усть-Нимане он. Игорь! Вы, кажется, тоже ходили договариваться в образцовое общежитие? Пройди, будь добр, узнай и попробуй договориться. Ребят оно проще. Вот девушку не знаю, но все равно устроим где-нибудь.
Игорь поднялся и начал собираться. Он оказался длинным, нескладным парнем, причем длинным было все – от длинного носа на как будто рыжеватом лице и до длинных рук и ног.
– Может, вместе?– Предложил Костя.– И веселей, и сразу все знать будем. Наверно, недалеко?
– Здесь недалеко, хоть и в конце поселка, за садом.
– Какой сад? По которому шли?
– Он. Танцульки каждый день. Полька под баян и более ничего.
Вышли во двор. Серые, бесформенные и грязные тучи, казалось, цепляясь за мачты радиостанции, сваливались на реку, и там скоро все смешивалось: тучи, вода и пелена мелкого дождя так, что другого берега не было видно. Пахнуло сыростью и дождем.
– Ну и погодка, – ворчал, крепче запахиваясь, Игорь, уже сколько дней так. Солнца божьего не видим.
На выходе из сада вместо ворот стояла неширокая и высотою, как и штакетник ограды, тумба – три высоких ступени вверх, потом три вниз. Преодолевая это сооружение, Игорь поскользнулся и чуть было не упал. Чертыхнулся. – Тут не только коза или свинья, человек не пройдет. От коз это и от свиней, чтоб деревья в саду не портили.
– Бог с ними, со свиньями. Ты скажи, чего вы сидите тут? Как начальник? Что он все время так?
Игорь отлично понял, почему у меня возникла такая ассоциация со свиньями, и потому довольно долго молчал.
– Сам не знаю, чего просидели. По-моему, боится он начинать работать. Может и пьет поэтому.
Действительно, Черепанов оказался на БАМе случайным человеком. И остальной состав партии, как оказалось, был укомплектован “с бору по сосенке” – людьми новыми, незнакомыми между собою ранее. Все они были, в общем-то, неплохими людьми, но не того призвания и квалификации: геодезисты, землеустроители, лесоустроители. Изыскатель, он должен быть отличным геодезистом, это понятно, но это далеко еще не все. И Черепанов это понимал, а потому и не торопился уходить в тайгу. Уйдешь дальше, перестанешь теребить начальство о пополнении – и оно об этом забудет.
А работать надо, и выходит, что если он уедет в тайгу, будет только хуже.
Выезжать должны были через несколько дней пароходом “Экономный”, его ожидали очень давно. Задержался внизу в связи с паводком. Давно уже было упаковано имущество, остатки того, с чем ранее отправился в Усть-Ниман завхоз Татьяныч, договорились о посадке, но, как всегда, получилось неожиданно.
Суматоха поднялась рано, на рассвете. Прибежал матрос с пристани и сообщил, что пароход прибыл вчера поздно вечером и скоро должен уходить дальше. Торопливо уложив пожитки и поеживаясь от пронзительно-холодного тумана, пошли к пароходу.
– Так это же “Севрюга”! Вот это да – у Игоря это была наивысшая степень восхищения, а высказана она была после того, как перед нами вырисовался из расползающегося тумана “Экономный”. Он действительно напоминал “Севрюгу” из прошедшего недавно на экранах кинофильма “Волга-Волга”. Особенно бросалось в глаза большое-большое колесо на корме. Характерная особенность порядков на подобных пристанях: в этот день, конечно, не уехали. Но зато на другой день, рано-рано наша “Севрюга”, отчалив, взяла курс на Чекунду.
Бунт на “Экономном”
Вот уже трое суток, как мы поднимаемся на “Экономном” вверх по Бурее. Собственно не суток. Пароход идет только днем, а к вечеру причаливает, где придется, и заякоривается к самой крепкой в округе лесине. Никакой навигационной обстановки на реке нет, и ночью, да еще по высокой воде, совершенно нельзя угадать, где фарватер и где можно сесть на мель. По самым оптимистическим подсчетам, “Экономный” продвинулся за это время километров на тридцать, и если так будет продолжаться, то ехать нам еще десять раз по столько, а всего около месяца. Арифметика, прямо-таки, неутешительная. Обычно пароход проходит эти триста с лишним километров до Чекунды за несколько суток, дважды пополняя запас дров. Сейчас не то. Если смотреть на берег, пароход все время держится одного из них, то мы чуть ли не стоим на месте. На чистой водной глади скорость течения очень мало заметна. Но сейчас, когда Бурея подняла с берегов всякую щепу, бревна, коряги и прочий хлам и несет все это на своем горбу, это неудержимый поток мутной набухшей реки – первое, что бросается в глаза. Судя по тому, что урез воды не прослеживается и не видно кромки берега, за исключением высоких, во много метров, обрывов, – вода очень высокая. Часто с подмываемых берегов, комлем кверху, свисают обрушенные ели и лиственницы. В таких местах толкаться вверх на шестах – одно мученье. Но и так, как мы, ехать совсем несладко. Галя скоро заявила, что совсем одичала. Ни тебе газет, ни радио, ни книги, все, что было с собой, читано-перечитано.
На четвертые сутки не стало дров, и “Экономный” причалил у поленниц, в принадлежности которых пароходству стоило сомневаться. Может поэтому капитан, через рупор, усиленно торопил погрузку и приглашал всех желающих пассажиров поразмяться. При этом уверял, что дров надо побольше, плыть будет труднее – скоро пойдут перекаты.
Немногочисленная команда “Экономного” лишь наполовину состояла из действительно знающих свое дело матросов. Остальные были нанятые на рейс случайные попутные люди, причем большая часть из них из тех, с которыми в темном переулке лучше не встречаться. Где уж тут говорить о форме и прочих атрибутах, отличающих матроса от обыкновенного пассажира. Только капитан отличался тем, что носил форменную фуражку “с капустой”. Но стоило увидеть его без фуражки, – и он превращался в безликость и чем-то напоминал обыкновенного колхозника.
Да и не в форме или умении лихо, по-матросски, управляться со своими обязанностями было дело. Просто матросов было мало для того, чтобы быстро справиться с заготовкой и догрузкой дров. Надо было помогать. Большинство же пассажиров не тянуло к этому и молча, свесившись над перилами, они только наблюдали.
– Попробуем? – Предложил Завада, и мы тоже вышли на трап. Отдыхавшие на берегу грузчики почему-то оживились, явно предвкушая потеху.
– Давай! Давай!
Потеха удалась им на славу. Завада, нагрузив на спину охапку дров, с разгону взбежал на трап, поднялся до середины, вдруг закачался, остановился, и дрова под дружный смех зрителей посыпались в воду.
У Коробова получилось того хуже. Он тоже поднялся бегом до середины трапа, но, уронив дрова и нелепо взмахнув руками, завалился и сам. Под веселый смех и улюлюканье выбрался из воды и ушел переодеваться. Настал мой черед. Завада был мужик крепкий, спортсмен, – здесь что-то не так, – прикинул я и потому не бежал, а шел, широко расставляя ноги, но… конечного результата это не изменило. Не получилось и со второй попытки, чурки снова, качаясь поплыли по реке. Тут уже не выдержал капитан.
– Хватить баловаться! Дрова переводить! По одной доске надо, – загремел сверху его рупор.
Главная хитрость, оказывается, состояла в том, что надо ходить по одной доске. С борта на берег перекинуто две толстые плахи-сходни. Но это было, так сказать, для организации движения. А мы, по незнанию и стараясь держаться дальше от края, ступали правой и левой ногой по разным плахам. Когда была освоена эта наука, польза от нашего аттракциона состояла и в том, что за нами потянулись и другие пассажиры.
На двенадцатые сутки прибыли в Пайкан (это отмечала Галя, она, оказывается, вела дневник, мы же счет суткам потеряли). Стояли недолго. Несмотря на то, что этого дня нетерпеливо ожидали многие, мечтая о чем-нибудь свежем, так как консервы из буфета надоели, раздобыть чего-либо не удалось. При одном взгляде на пару десятков выстроившихся вдоль берега домов без признаков огородов, сопутствующих домашней живности хозяйственных построек – становилось ясно, что “это не Жмеринка”, как выразился Игорь. Мы, южане, привыкли видеть деревню в зелени, в садах. Между ними сверкает белизна стен. Привыкли садить возле дома дерево, ухаживать за ним. Здесь все наоборот. Поодаль стеною виднеется кромка тайги, а все остальное вырублено начисто, и стоят в ряд серые избы.
Пароход здесь событие редкое и на него вышло посмотреть все население поселка. Но сколько ни пытался Игорь уговорить какую-либо из хозяек по части яичек или картошки – ничего не вышло. Деньги здесь мало ценились. Некоторый результат дал бы натуральный обмен на спирт, но мы этим товаром не запаслись. В свою очередь ватага деревенских мужиков, рыскавшая по пароходу в поисках спирта и привозных деликатесов, тоже ушла с пустыми руками – буфетчица преднамеренно скрылась. А вообще запасы съестного в буфете явно истощались, не рассчитанные на такой срок.
Капитан говорил правду. Вскоре за Пайканом Бурея, зажатая в скальных берегах, показала свой характер. Наш “Экономный” забуксовал. Более часа он безуспешно пытался продвинуться вперед, преодолеть быстрину переката в том или ином месте реки. Шлепало колесо, “Экономный”, казалось, всем корпусом натуживаясь и дрожа от напряжения, вот-вот преодолеет быстрину и выберется на более спокойный участок, но… всякий раз его сносило назад. Наконец капитану это надоело, последовал усиленный рупором приказ:
– Вахтенные! Шлюпку на воду! Канат на берег! Да побыстрей!
Мы с интересом, но и с большой тревогой наблюдали, чем все это кончится. Возможности “Экономного” были использованы до предела, и вода оказалась сильней.
Каждую минуту могло случиться так, что его посадит на камень, затем развернет и тогда уж… брюхом кверху?
Два матроса высадились из шлюпки, между камнями, держа в руках бечеву, за конец которой оказался привязанным буксирный канат. Пока они добрались до берега, их унесло далеко за корму парохода. Затем они вытащили на берег канат, и, перекинув его через плечо, наклонившись, как бурлаки, потащили канат вверх по реке, преодолевая быстрое течение. Видно было, что это дается им нелегко. Напряжение и тревога между тем нарастали. А “Экономный” все шлепал и шлепал колесом, стараясь хотя бы удержаться против течения. Потом матросы поравнялись с нами, обогнали пароход и канат начал вытягиваться из воды, пошло легче. Вот матросы уже намного впереди и … Такого мы еще не видывали! Канат по всем правилам морского искусства они привязали к одной из самых крупных и близких к берегу лесин. Что это? Заякорились? Будем болтаться посреди переката на буксире? На носу что-то загремело.
– Смотри! Смотри! Они накручивают этим самым… ну как его! Брадшпиль что ли! Ну которым якорь вытаскивают.
– Действительно, канат начал натягиваться, затем хлестко выскочил из воды, а еще через две-три минуты стало заметным какое-то продвижение “Экономного” вперед.
В последующем такая операция подтягивания повторялась еще не раз. Конечно, от этого она не стала быть менее рискованной или занимать меньше времени. Но человек ко всему привыкает.
С началом перекатов, на которых стал буксовать “Экономный”, вид долины изменился и приобрел горный характер: узкая, зажатая между сопок долина шириною всего 1–2 км., скалистые берега, и между ними тугой стремительный поток воды. Часами можно было любоваться причудливыми нагромождениями скал, острые вершины которых поднимались из зелени тайги.
Однажды “Экономный” остановился на целый день. Утром, не слыша за перегородкой, отделявшей каюту от машинного зала, возни, обычно предшествовавшей отчаливанию, мы справились в чем дело. Оказалось, что надо чинить машину, и капитан разрешил желающим до самого вечера гулять на берегу.
Костя, Галя и я решили взобраться на одну из вершин, которые по очереди отжимали реку в ту или иную сторону. Взбирались очень долго и трудно, до пота и дрожи в коленях. Прямо в лоб подняться было нельзя: плоская вершина сопки обрывалась в сторону реки высокой стеной, под ней свежая мелочь осыпей, на которых не было даже зелени. Карабкались стороной по ложбине, усеянной обломками скал и густо заросшей молодняком, цеплялись за траву и гибкие ветки какого-то кустарника. Но труд был вознагражден вполне. Когда, на самой вершине, немного отдохнув, пришли в себя и начали оглядываться, Галя воскликнула: “Какое кругом … Все огромное!”.
Леса мы видели и у себя. Казалось, самые дремучие. Но там все же человек постоянно выдавал свое присутствие, или можно было увидеть оставленные им следы: ровная, как по ниточке, граница площадной вырубки – между молодой светло-зеленой порослью и темно-зеленой стеной оставленного строевого леса. Или уходящая, как по струне, просека телеграфной линии.
Здесь человека не было. Только зеленая стихия. С востока, от самого горизонта, окаймленного фиолетовой полоской Буреинского хребта, на реку накатывалось зеленое море. Вначале едва заметные вдали, тускло-зеленые волны увалов и ложбин, приближаясь, становились все зеленее и больше. Еще ближе они, вырастая, казались все крупнее и выше. Совсем близко, когда эти волны стали непомерно большими, мощными, они, казалось, грозили захлестнуть реку, накрыть ее, и им это было под силу, волны совсем было надвинулись на воду, но вдруг застыли. Только докатились до воды и усеяли склоны отдельные брызги-скалы рассыпавшегося гребня волны.
А река продолжала жить. В узкой, стиснутой мысами расщелине, огибая подножья забежавших вперед утесов, изгибаясь из стороны в сторону, уходила вдаль светло-серая лента Буреи.
На западе рельеф поспокойней. Это была полого всхолмленная равнина из верхушек деревьев. Разноцветье оттенков зеленых полей чем дальше, тем становилось менее различимым, краски тускнели. А совсем далеко неопределенный цвет тайги сливался с океаном неба. Горизонта не было. Океан тайги сливался с океаном неба. В опрокинутом голубом океане плавают белые облака. Тени их темными пятнами плавают в зеленом океане под нами.
Уходить не хотелось. Долго, молча, запрокинув голову, лежали на мягкой сухой подстилке из многолетней хвои. Дурманящий запах, который излучал разогревшийся на солнце багульник клонил ко сну. Обманутый тишиною бурундучок совсем было наскочил на нас, замер оторопело, хвостик кверху, разобрался, наконец заверещал и бросился на дерево. Галя поднялась.
– Пойдемте! – и чуть помедлив, – на наш вонючий “Экономный”. Нельзя сказать, что неожиданно, но пришла еще одна беда. В буфете кончилось все съестное, консервы и, что переживалось особенно тяжело, – не стало курева. Все угрюмо слонялись по пароходу, тщетно ломая голову в поисках выхода.
Выход, как сказал Игорь, вроде “клюнул”. Из разговоров с матросами он узнал, что пароход грузопассажирский и что в трюме якобы имеются продовольственные грузы назначением на Ургал и Умальту. Надо только взять.
Но как взять? Капитан, по словам буфетчицы, взять для продажи ящики с грузом не даст.
– Уж он у нас такой тихоня, такой тихоня, – причитала она. – Всего боится. И этого побоится.
Поэтому решили послать целую делегацию во главе с начальником партии Черепановым. Когда делегация вошла в каюту капитана, он торопливо собрал и спрятал в шкаф какие-то бумаги, которыми занимался, и смущенно предложил сесть. В каюте, применительно к нормам холостяцкой жизни, было опрятно и чисто. До того чисто, что Черепанов даже хмыкнул: он, исходя из своих норм, ожидал совсем другое. Черепанов ошибался, принимая мутноватый, ничего не выражающий взгляд капитана, как и весь мешковатый вид, за признак постоянного пребывания “под мухой”. Когда хозяин корабля узнал о цели визита, весь вид его изменился. Лицо приобрело выражение, которое означало только одно – желание, чтоб его оставили в покое, не трогали, пусть все остается, как есть. Его страшила одна только мысль о могущих быть последствиях.
– Не могу и не буду ничего брать из трюма, не имею права.
– Но есть чего-то надо! Мы не виноваты в задержке. Если на то уж пошло, пароходство должно бесплатно нас кормить.
– Ничего, потерпите. В буфете еще есть мука, дам команду готовить мучные блюда.
– А курить? Курить что? Хвою лиственницы?
Переговоры закончились без успеха. Активно начала работать разведка, которая донесла вскоре, что имеется все: галеты, консервы, табачные изделия. Разумеется, это подняло активность всех пассажиров.
Движение возглавила, конечно, наша изыскательская партия, она была на пароходе самой большой, активной и организованной группой. В подготовительном комитете приняло участие и несколько пассажиров-активистов. Состоялось первое заседание.
– Ну что будем делать? Революцию? Объявим голодовку?
– Мы и так голодуем! Даёшь революцию!
Избранный на заседании, как его назвали, “штаб” получил задания: уточнить запасы буфета, определить, насколько это возможно, сколько еще осталось плыть до Чекунды, определить число нуждающихся, и на основе этого выработать предложения, чего и в каком количестве следует взять из трюма.
Все это не заняло много времени. Уже на следующий день штаб восстания торжественно прошел в каюту капитана, а возле стало все больше и больше собираться народа.
Поначалу, как и в первый раз, он стал упрямиться, но когда, услышав необычный шум на палубе, выглянул в дверь и увидел гудящую толпу “бунтовщиков”, понял, что организация дела стоит на высоте, и сдался.
– Только…
– Никаких только!
– Давай собрание!
Далее все пошло как по маслу. Беспомощно махнув рукой, он дал увести себя на собрание и даже сидел в президиуме.
Собрание было проведено и оформлено со знанием дела, в классическом стиле: тезисы выступления, предложения, результат голосования, решение. И только концовка протокола была несколько необычной. Поскольку назначением протокола являлось, главным образом, оправдать действия капитана, позволившего распечатать товары в трюме, перед подписью каждого из членов президиума стояло сухое милицейское: пассажир, гражданин такой-то, проживающий там-то, паспорт серия, номер.
На следующий день в очередном и, пожалуй, самом трудном аврале принимали участие все без исключения пассажиры. Поскольку готовых дров, как заявил капитан, не предвиделось, остановка им была выбрана у старой гари. Работа шла с настроением, весело, шумно. Со свистом рассекая воздух, ложились на голубичную поляну кряжистые сухостоины. Шаркали пилы. Бегом, с чурбаками на плечах сновали люди, и в воду с трапа не падал никто – к тому времени научились.
А еще через неделю за крутым поворотом левого берега открылась Чекунда. Пароход дальше не шел. Районный центр Чекунда был в те времена столицей для многих изыскательских партий БАМа.
На шестах
Прибытие парохода в таких местах событие важное, сравнимое разве только с праздником. Огромная толпа встречающих – чуть ли не весь поселок, в том числе оказывается и Татьяныч, на высокую фигуру которого нам указал Игорь. Звали нашего замнача Александр Феофилактович Липатов. Но поскольку это трудно выговаривалось, как-то в шутку его спросили – нельзя ли чего-нибудь попроще? Надо же было ему ответить, мать, мол, хорошо так, Татьяной звали. С той поры его иначе как Татьянычем и не величали.
Татьяныч был фигурой в партии отличительной. Он был на голову выше своих коллег-хозяйственников не столько по росту, сколько в самом главном – как человек. У него не было всяких там “не положено” или “все это на моей шее, вы в кусты, а мне отвечать”. Если надо, он делал все. Его простодушная физиономия располагала к нему всех, кто с ним сталкивался, и поэтому ему удавалось все; он был в хороших отношениях со всеми внутри и вне партии.
Через какой-нибудь час, жадно уплетая вкуснейшую рассыпчатую картошку с хрустящими огурцами, все оживленно обсуждали проблемы дальнейшего продвижения до Усть-Нимана и планы работ партии.
Новости, сообщенные Татьянычем, были неутешительные. На катер или на баржу в ближайшее время рассчитывать нечего, а потому продвигаться дальше придется на шестах, лодками. С лодочниками (их именуют здесь лоцманами) предварительно он договорился, требовалось наше окончательное решение. От Усть-Нимана отряд, который будет работать в Ниманском коридоре, дойдет тоже на шестах до самого начала работ. Для отряда, который должен идти еще дальше, на Туранский хребет, в колхозе можно нанять вьючных оленей. Олени могут быть при отряде все время и выйдут вместе с ним на Селемджинское. На всем протяжении от Усть-Нимана до Селемджинского, это почти триста километров, ни дорог, ни троп нет, пробираться придется только пешком.
Предложенный план был в основном одобрен. Тут же было решено, что отряд в Ниманском коридоре будет работать под моим началом, а на перевал пойдет сам Черепанов.
Идти на шестах, для незнающего, кажется занятием до предела простым. Кто не видел, как толкаются мальчишки палками на плотах на пруду? Но порожистая Бурея не пруд, ульмагда с грузом около тонны – не плот, и толкаться надо более сотни километров.
Далеко не всякий может быть лоцманом-лодочником. Недаром особо опасные места по Бурее или Ниману называют то Аркашкин перекат, то Трошкин камень. В этом месте утопили свои головы неизвестные нам Аркашка или Трошка. Надо иметь большое мужество, чтобы изучить в натуре опасные места, и особую интуицию, чтобы благополучно гонять по реке большие “ульмагды” и маленькие “оморочки”. Поэтому имя лоцмана звучит на Бурее так же гордо, как “человек” у Горького.
Мы пойдем на двух лодках, два лоцмана: Григорий и Иван. Они же хозяева лодок. А с ними еще двое, следовало понимать будущие лоцманы, а пока подмастерья-практиканты.
Третьи сутки на двух наших лодках – в каждой пять человек и имущество – пробираемся вверх по Бурее. Пока удалось избежать больших происшествий, а мелкие, когда надо продираться по берегу сквозь кусты тальника, обводить крупные валуны или, выскочив в воду, пропихивать лодку по камням на быстрине, – мелкие события не в счет.
Конечно, хорошо, когда все спокойно: можно любоваться красотами Буреи, умостившись поудобнее, лежать и думать о чем-нибудь.
Дрожит и скрипит, упираясь в галечниковое дно, длинный упругий шест. Бортом по нему скользит лодка. То тихо, чуть-чуть, журчит под носом лодки встречная вода, то сильней, когда нажимают на шест. Толчок шестами, еще толчок, еще. Медленно, очень медленно, уходит, плывет мимо берег.
Однако нет дня, чтобы подобный покой не прерывали чрезвычайные обстоятельства. Вот и сейчас, кажется, начинается!
Шум каждого порога слышен издалека. И чем дольше он шумит – тем хуже и сильнее будет порог. Этот шумел уже давно, а передняя лодка, на которой, как и положено, начальник, а с ним Юра и Игорь, причаливает, все вылезают.
Порог начинается большой черной скалой, очень низкой, выходящей из земли у самого берега. Подпертая скалой вода сваливается сбоку перепадом высотою до метра. От перепада далее в реку, наискосок, судя по характеру течения, должна уходить гряда подводных камней. Словом, скверно. И дальше вверх по реке тоже. Лоцманы, все четверо, внимательно осматривая, а иногда и прощупывая шестами, уходят дальше к верхней границе порога. Соображают что и как. Порог они, конечно, знают, но в разную воду он ведет себя по-разному.
– Будем тянуть,– заключают по возвращении лоцманы,– и не расходитесь, помогать надо.
– Просто или с разгрузочкой? – спросил почему-то Черепанов.
С разгрузкой – это обозначало, что лодки надо еще и разгрузить, сняв часть груза и перетащив его по берегу.
Усмотрев в вопросе какую-то долю ехидства, и явно будучи не в духе, Гришка, зло взглянув на Черепанова, бросил: “Как есть!” – Им тоже страшно не хотелось таскаться с грузом по камням и в то же время не хотелось и рисковать, не облегчив лодок.
Тянут лодку на бечеве на самых тяжелых порогах. О том, что порог будет тяжелый, видно было и по озабоченным лицам лоцманов. Командовал старший по возрасту и, видимо, и по опыту Гришка. Его хрипловатого голоса остальные слушались беспрекословно. Вот он подозвал одного, что-то сказал, тот полез в лодку, достал и выволок на берег кучу веревок. Разобрали их, внимательно прощупывая каждую, и разошлись – один прилаживать к лодкам, а двое – укладывать пониже и тщательно увязывать груз. Судя по всему – до той поры, когда надо уже было взяться и тянуть – нам не доверяли.
Первой ушла лодка, в которой находился Гришка. Она прошла уже половину пути, когда мы с Костей, засмотревшись на нее, вдруг почувствовали резкий рывок. Испуганно оглянувшись, мы чуть было не уронили бечеву, увидев искаженное от напряжения лицо Ивана. Он тщетно пытался выровнять лодку, которую разворачивало носом к берегу и захлестывало водой.
– Держите же, держите, окаянные! – закричал он истошным голосом, почувствовав ослабевшую бечеву. – Нос по воде держите! В воду прыгайте! В воду! – он уже выпрыгнул из лодки в воду и, налегая грудью на корму, старался столкнуть ее с камня, невидимого под водой.
С маху, ничего не думая, мы с Костей тоже ринулись в воду и остановились только тогда, когда почувствовали, что больше нельзя – унесет. Бечева натянулась, и на какое-то время наступило равновесие сил. К счастью против нас находился участок со слабым течением. Ивану же приходилось гораздо хуже. На него напирало так, что трудно было угадать, удерживает он лодку или же сам держится за нее. Потом лодку еще раз сильно дернуло, но мы удержали, она начала крениться, легла на бок и успокоилась. Только сильно тянула, и держать было трудно. К тому же под ногами предательски расползался песок; пятки прямо таки погружались в него.
А по берегу уже неслось, заглушаемое шумом переката: “А-а-а! Дядя Гриша-а-а!” – это, размахивая платком и спотыкаясь на камнях, мчалась по берегу вдогонку за первой лодкой наша Галя.
– Ну, что, Григорьич! Выдержим? – кряхтя от натуги, спросил Костя.
– А черт его знает! Да не дергайся! Не дергайся! А то не удержим,– дружно закричали мы Ивану, почувствовав новые рывки бечевы.
Наконец прибежали все с первой лодки. Сразу оценив обстановку, на ходу подпоясываясь под мышками бечевой, которой его подстраховали с берега. Гришка ринулся в воду. Добарахтался, привязал еще бечеву, а потом надежно увязал ее за камни где-то за нашими спинами.
Можно бы и передохнуть. Но лодку раскачивало, как стрелку компаса, на этом проклятом камне. В ней гуляла вода, а в воде, обвисая на веревках, готовые ежеминутно вывалиться, мокли наши чемоданы и рюкзаки. Скоро всем сообща удалось лодку выровнять, чтоб ее не захлестывало. И хотя после этого все чемоданы в ней всплыли – все равно можно было удовлетворенно вздохнуть – хуже не будет.
Пока мы с Костей, дрожа от пережитых волнений, сушились и грелись у костра – остальные возились с лодкой. Вычерпали воду, но стронуть не смогли. Так и пришлось разгружать – стоя в воде цепочкой и передавая груз друг другу. Только к вечеру управились и стали лагерем выше порога.
Поздно вечером, устав от столь трудного дня, я сидел с нашим лоцманом и Галей у костра. Вдруг откуда-то снизу, по берегу подошел Гришка. Молча сел, скрутил цигарку и, достав уголек, закурил. Гришке я симпатизировал. Весь он был какой-то ладно скроенный да и не матершинничал, как остальные. Сел он рядом, и я, обращаясь к нему, сказал: “Порог уж очень злой, намаялись, вот отдыхаем”.
– Уж куда злее,– промолвил он, задумчиво ковыряя сучком в костре, и было в его голосе что-то необычное.
– А как зовете его? – спросил я. Но Гришка молчал, по-прежнему шевеля и рассматривая угли. Наконец произнес: – Назвали уж…– И более ничего. Видя, что он не в духе, я умолк. А позже Иван рассказал мне, что у Гришки года два назад на этом пороге утонул единственный малолетний сын.
– Так же вот, – рассказывал Иван. – Только совсем перевернуло лодку. И похоронили, говорят, здесь, но точно не знаю, я тогда в другой деревне жил.
Выше порогов пошли тихие плесы, а сразу за ними начались новые испытания – надо переплавиться на другую сторону. Это в груженой до краев лодке, борта которой выше воды на какой-нибудь десяток сантиметров!
Плыть на ту сторону заставляют подмытые и поваленные в воду деревья. Обойти такое дерево можно не всегда, потому что, как правило, у подмываемых берегов глубоко, шест не достает до дна. И на веслах не выгрести – течение быстрое.
Ранее одно такое дерево пришлось пилить. Подъехали, посмотрели – экая досада! Из-за одного лишь дерева – и на ту сторону. И опасно и теряется много времени, и река отберет часть пройденного пути: сильно снесет назад. Но там пилить оказалось удобным. Только Заваде и Корбову пришлось долго постоять в воде. Подложив на спину ватники, они стояли, подпирая обхватистую ель, чтоб не клинило пилу. А остальные подсмеивались:
– Юра, ты в Ленинграде был?
– Нет. А при чем тут Ленинград?
– Там много кариатид. Копия! Может, это ты позировал?
Но здесь деревьев было много. Они торчали из воды на всем протяжении длинной излучины.
Как всегда, перед каждым таким местом лодки останавливаются. Гришка и Иван всё осматривают и решают, как быть. Если плыть, то откуда, чтоб и на том берегу подойти, где следует. Потом, конечно, материальная и моральная подготовка: – “Только сидеть смирно! Ни в коем случае не кидаться в лодке! Не шарахаться с борта на борт!”.
После таких напутствий, я заметил, что Галя сидела не шевельнувшись, с закрытыми глазами до тех пор, пока лодка не прибилась к тому берегу.
Но вообще-то за эти несколько дней мы очень многому научились. Например, все время ходить мокрыми. Прыгать в воду, как есть, в одежде – проходится много раз на день, и поэтому не утруждались сушиться – пусть сохнет на теле. Каждый раз нет нужды разуваться, отжимать портянки. А для того, чтобы сапоги не были тяжелыми от наполнившей их воды – для этого в них должны быть дыры; и если дыр нет, их надо сделать, даже в новых сапогах.
Или лоцманский чай. Если Иван говорит, что за этим мысом будет плес и что там будем пить чай – это обозначает большой привал, обед со спиртом и в заключение чай.
Вечером привал обычно короткий: поели, что осталось от обеда, выпили у костра чаю и – спать. Потому что все уморились.
Тихо. Даже слышно, как шуршит вдоль берега вода. Она рядом, потому что палатки стоят у самой воды на песке. Это немного рискованно, все может быть: неожиданно налетит и подымет большую волну ветер, прибудет вода. Но все это, по некоторым признакам, можно и предвидеть. Зато здесь, на песке, мало комаров и мошки. Вдоль реки всегда тянет ветерок, и если ставить еще палатку входом против ветра, можно спать спокойно.
– Паша, а сколько Чехов ехал до Сахалина?– повернулся ко мне вместе со спальным мешком Юра.
– Не знаю. Чего это ты вдруг?
– Так. Чудно как-то. Вот мы уже более месяца, как из Москвы, и все еще не доехали. Он, наверное, быстрей ехал….
– Ладно, давай спать.
– Что “ладно”? Чехова, небось, перекладные ждали, а тут… И экипировка не та была. У меня вон подметочки отваливаются…
– Ничего. Когда построят БАМ, ты за каждую подметку по ордену получишь.
– Как же. Вырежут из подметочки и приклеят… Застанет нас здесь, Паша, зима в летнем платье… – продолжал ворчать Юра, но, не встречая сочувствия, он затих. И опять слышно, как тихонечко шуршит за палаткой вода, слышны редкие всплески крупной рыбы. Мне даже кажется, что я слышу, как потрескивают и тлеют угли догорающего костра.
До Усть-Нимана дошли на шестые сутки. Поначалу и Гриша и Иван все торопили дальше – надо, мол, домой возвращаться скорей. Но потом, видно, запьянствовали, куда-то исчезли, перестав надоедать. Черепанов ждет оленей, за которыми ушли на их пастбища проводники и тоже не показывается. Рабочие, их должен подвезти Татьяныч, где-то на подходе. Такая пауза – в самый раз для того, чтобы лучше познакомиться с материалами, с задачами предстоящих работ. Пока Черепанов здесь, надо кое-что с ним согласовать. Потом до самого конца полевых работ мы с ним, вероятно, не увидимся.
В нашем отряде будут Костя, Галя, молчаливый и угрюмый Роман, топограф, попавший на БАМ откуда-то с Донбасса, да техник Нестор, белорус. В отличие от сумрачного Романа, который, как должное, исполнял любую поручаемую работу, Нестор сразу заявил: “Учтите, я только нивелир. Ничего более!”. Кроме них, будут геологи: старший инженер Бобарыкин и два техника.
Отряду предстоит спроектировать и привязать к местности около тридцати километров трассы по левому берегу Нимана в пределах Ниманского коридора. Называется он коридором потому, что поймы реки на этом участке нет. Судя по планам, с левого и правого берега периодически чередуются обрывистые скальные прижимы. На остальном протяжении крутой, до самой воды, косогор. Лишь кое-где маленькие ровные площадки в устьях притоков Нимана. Здесь, очевидно, будем ставить временные палаточные лагеря, перебрасывая их вперед по мере продвижения трассы.
Три года тому назад в этих местах работала на предварительных изысканиях партия Иванова-Дронова. Среди специалистов изыскательского дела это авторитет. Ленинградец. Они без видимых оснований отвергли возможность укладки трассы на этом участке по левому берегу и предложили два больших моста через Ниман. Сначала на правый берег, а потом, через тридцать километров, снова на левый. Если мы докажем, что можно пройти насквозь левым берегом – из проекта можно выбросить сразу два моста, и это может быть намного дешевле. Ниман в этих местах не намного меньше Буреи, и мосты потребуются большие.
На днях к месту начала работ пойдет лодка со снаряжением. Гриша это место знает. Потом пойдет вторая с остатками снаряжения и частью людей. Все остальные пойдут туда пешком, налегке, дня за два должны дойти.
Задача Потенота
В геодезическом понятии трасса – это незримая нить, ось будущего железнодорожного пути. Ее положение закрепляется на местности через каждые сто метров, а при необходимости и чаще, пикетами и всякими другими нужными знаками. Пока эта невидимая ось приобретет плоть и кровь, превратившись в сходящиеся на горизонте рельсовые нити, все, кто участвует в этом превращении, вкладывают в слово трасса свое, присущее только им понимание.
Для изыскателя трасса это всеобъемлющее понятие обо всем комплексе работ, необходимом для проектирования и строительства. Начинается эта работа с выноса в натуру оси, запроектированной трассы по планам. Это делает “ведущий”, он задает по теодолиту требуемое направление, измеряет углы поворота. Затем идет “пикетаж” – промер стальной двадцатиметровой лентой. За пикетажистом должен еще пройти нивелировщик. После этого можно составить продольный профиль и, если его запроектировать, можно сказать, годится он или нет. Если годен, то продолжаются дальнейшие, во много раз большие по объему, обследования.
Полевые изыскательские будни довольно однообразны. Инженерно-технический состав на жердевых нарах, покрытых хвоей, в меховых спальных мешках, еще досматривает сны. Повар же, поднявшись еще затемно, хлопочет у костра возле палатки с продовольствием (она же кухня и столовая). Рано утром – плотный завтрак в два блюда, чай и до самого вечера на трассу, туда, где остановились накануне.
А вообще трасса движется медленно, иной день – всего с полкилометра. Виною трудный рельеф, и остановка за рубщиками, которые ведут просеку для промера лентой, нивелировки и прочих работ. Нередко случается, что по оси стоит великан – лиственница в два обхвата, – наши бедные ребята трудятся над ней с топорами полдня.
Продвинувшись с укладкой на несколько километров, и в зависимости от того, настолько трудно ходить по просеке на работу (других дорог просто нет), лагерь перебрасываем на новое место, забегая на несколько километров вперед от конца готовой трассы.
Таким образом, пройдено более десяти километров и согласно инструкции, следует “привязать” трассу к государственной сети триангуляции. Мы с Костей думали об этом еще в Усть-Нимане и тогда же решили, что поскольку близко расположенных пунктов триангуляции нет – будем решать задачу Потенота.
Этому учили в институте. Французский математик Потенот предложил схему вычисления координат любой точки на плоскости, из которой представляется возможным наблюдать углы на три другие точки, координаты которых известны.
В переводе на общепонятный язык это звучит так: надо найти такую сопку, откуда можно увидеть сразу три вышки триангуляции.
А дальше поможет Потенот!
В одно из ближайших воскресений, захватив бинокли, компас и ружья, мы с Костей поднялись на намеченную еще в Усть-Нимане сопку, с которой, по нашим предположениям, можно было увидеть предполагаемые пункты наблюдения. Все оправдалось. В направлении предположенных азимутов в бинокли обнаружены были три вышки с барабанами наверху. К следующему воскресению на эту сопку был прорублен привязочный ход, закреплена наблюдательная точка, и от нее прорублены визиры на пункты наблюдения.
…Самая лучшая пора в дальневосточной тайге это ранняя осень. Вот и сейчас стоит чудесная ранняя осень. Уже заполыхали багрянцем молодые осинки, в светлое золото вырядились березы. Только лиственницы стоят крепко, и всего лишь вроде побурела на них хвоя. Комаров и мошки на Нимане и вообще-то было совсем мало: не любят они, что по коридору, как в трубу, постоянно дует ветер. А сейчас комаров совсем нет, видно, поубивало утренниками. Самое время побродить по логам за выводками молодых рябчиков. Но нет времени: надо подгонять камералку, надо торопиться, закругляться. В открытой настежь палатке мы с Галей этим и занимались, Костя же с одним из молодых рабочих, Генкой, ушел наблюдать “Потенота”. Генка был сообразительным парнем. Костя, с которым он работал, исподволь готовил его в “записаторы” – человека, записывающего в журнал отсчеты под диктовку наблюдателя, оперирующего одновременно обеими руками с инструментом. В этом смысле он и мог пригодиться.
Услышав необычный шум в лагере, пришлось отложить полевые журналы в сторону. Уж не случилось ли чего? Так и есть! Возле палатки-кухни толпа народу, окружили Костю и Генку. Все возбуждены, оживленно гудят. У Гены перевязана нога и старший рабочий – он же хранитель аптеки и главный лекарь – Пудычев, перевязывает и другую ногу. Покрасневшее пятнами лицо Генки свидетельствует о пережитых волнениях. Подхожу.
– Что такое случилось?
– Медведи!
– Чушь. Какие еще медведи?
– Такие. Прогнали наших!
– Вот дают! Что же они, удрали?
– Сами-то удрали. А вот что с теодолитом будет – неизвестно. Остался инструмент там…
Это было уже плохо. Теодолитов у нас было только два. А, кроме того, как это так? Понятно, если бы там камнем разбило или утопили! А тут медведи прогнали! Конфуз!.. Да и с бухгалтерией как объясняться.
– Ладно. Хорошо хоть, что сами целы. А теперь успокойтесь и рассказывайте.
Случилось вот что. Поднявшись на сопку и немного отдохнув, Костя установил теодолит и навел замеры углов. Погода для наблюдений отличная и барабаны вышек были хорошо видны. Сухая нежаркая осень – самое хорошее время для таких наблюдений. Нет того марева, которое в жаркую погоду так досадно мешает. Ничто не предвещало плохого.
Но вскоре Гена взял Костю за рукав и молча, взглядом, показал ему вниз на недавно прорубленную просеку. В конце ее что-то шевелилось. Темно рыжее, а что – Костя понять не мог. Поначалу принял за собак. Только непонятно, откуда бы им здесь взяться? Да и покрупнее собак, покруглее, “медвежата!” – шепнул Костя. Забыв обо всем, они продолжали смотреть. Тут на просеку вышла и мама. Учуяла людей, покрутила головой и с решительным видом, опережая медвежат, направилась в сторону наблюдателей.
Только теперь до Кости дошло, что дело-то, вообще говоря, плохо, и оба со всей, сколько было у них резвостью, бросились вниз к лагерю.
Медведица не стала преследовать, и они благополучно добежали. Только Генка запнулся о ствол лежавшего дерева и крепко ушиб ноги.
Дело было ясным. Неразговорчивый Роман подошел уже в полной экипировке с ружьем, а Нестор суматошливо рылся в боеприпасах, подбирая заряды. Пришлось их успокаивать и объяснять им, что на лагерь с множеством людей медведь нападать не станет, тем более что и на медведя-то никто не нападал. А вот как быть с инструментом – думать надо. Надо выручать.
Как выручать инструмент – единого мнения не было. Одни считали, что надо идти на сопку большой толпой, при этом побольше шуметь. Более благоразумные и осторожные предлагали переждать, пока медведи не уберутся сами. До этого все мы видели медведя только в зоопарке; у наших охотников не было даже жаканов. Последнее слово было за мной, и я решил не рисковать, а посмотреть, что будет дальше.
Утром следующего дня трое добровольцев: Костя, Пудычев и один рабочий, все с ружьями (жаканы за ночь отлили), но с предписанием избегать кровопролития, ушли на разведку. Менее чем через час они были уже дома.
– ???
– Они там. Сидят.
– Вас не заметили?
– А кто их знает. Вроде нет.
– Инструмента не видно?
– Стоит как вроде.
Положение осложнялось. Медведи чувствуют себя хозяевами. Хорошо хоть теодолит не трогают, а то Костя говорит, что если вздумают отнаблюдать за него Потенота – инструменту не сдобровать. Споры о том как быть разгорелись с новой силой.
… Теодолит был “разблокирован” только через несколько дней. На сопку поднялись несколько человек, трое из них с ружьями. Но главным оружием были “козы”, которые надлежало поджечь на подходе к сопке. “Коза” – это сплетенный из проволоки мешок, употребляемый рыбаками для ночного лова рыбы. Он заполняется берестой и смольем и подвешивается на носу лодки.
Однако медведей на сопке уже не было. Под защитой дымящихся коз отряд забрал оказавшийся нетронутым теодолит и изуродованный деревянный ящик к нему.
Радист Рогов
Наконец-таки настал тот день, когда, возвращаясь вечером с трассы, все заметили перемены в лагере: развьюченных лошадей, новую палатку, а возле палатки сделанную из двух ошкуренных деревьев мачту радиостанции. Радист прибыл! Обещанного радиста ждали очень давно. Явно ощущалась оторванность от внешнего мира, связь с большой землей от случая к случаю. Жили при свечах, реже при керосине, о радиоприемнике только мечтали. С новостями знакомились из давно устаревших газет, которые Татьяныч старался прислать с каждой оказией. При этом газеты надо было прочитывать немедленно, а я не всегда мог это сделать. Попытки растянуть время, оставив газету на завтра или послезавтра, кончались только одним – как ни прячь, – все равно они при неизвестных обстоятельствах без следа исчезают. И только косвенным путем, по едва заметной ухмылке, с которой скручивалась в моем присутствии цигарка, – можно было установить виновника, который, конечно, начисто все отрицал. “Чего присматриваешься? Ей богу из чемодана достал, завалялась на дне, смотри, как слежалась”. Конечно, две-три газеты, которые так редко присылались, явно не устраивали большой отряд курильщиков. Стоял бумажный голод.
С прибытием радиста, Николая Рогова, мы получили связь с Черепановым, а через него и с Москвой. Даже телеграмму при случае можно дать! Радисты между собой народ дружный, и через радиста Золотопродснаба можно связаться с Усть-Ниманом, что для отряда очень важно. И что самое хорошее: как отрадно вечером слушать всем лагерем последние известия. Однако судьбе было угодно, чтобы радостям нашим быстро пришел конец. Скоро Рогова скрутил злой аппендицит, и он с очередной партией лошадей убыл в Усть-Ниман, как потом оказалось, навсегда. И рацию увез с собой.
Злые языки между тем утверждали, что отросток слепой кишки был тут совсем ни при чем. Просто Николай испугался, и виной де был старший рабочий Пудычев.
Бывалый бродяга, однажды во время перекура у костерка на трассе Пудычев рассказывал, как отряд геодезистов-триангуляторов с рабочими, застрял на вершине Янчуй. Задержались с работой. Там, на вершине, и застала их необычно ранняя зима. Глубокий снег. Без посторонней помощи выбраться не могли. Начали голодать, дошло до людоедства.
– Договорились, убили радиста. Вроде бы он пошел на охоту и не вернулся. Потом разрубили на куски и спрятали. По ночам ходили брать. Варили и ели.
– А, может, жарили? – съехидничал кто-то.
– Нет. Жарить – будет запах на всю округу.
– И что же его не искали?
– Искали. Но это же сразу не найдешь. А потом самолеты – то непогода, то еще что. Самолет не всякий пойдет, тысячу туда и тысячу обратно. И карты врут, сколько раз летали, пока нашли ту вершину. Набросали им сверху еды всякой, чтобы держались до весны.
– А ты откуда это знаешь?
– Сказывали так.
– Как сказывали? – вмешался я, – это же подсудное дело! Уголовщина!
– На другой год там другой отряд был. Нашли случайно останки, опознали, вот и сказывали.
– Хитер бобер! Опять выкрутился!
Верить или не верить истории, рассказанной Пудычевым? Решить было трудно. Кто поверил, кто нет. Пудычев в отряде был непревзойденным рассказчиком. Своим Андронниковым. По вечерам, когда после ужина в палаточном поселке всё успокаивалось, светились только палатки ИТР. Кто готовился к завтрашнему дню, кто подводил итоги сегодняшнего – увязывал отметки, считал координаты. Работы хватало.
Но в большой палатке рабочих, как правило, света не было. Все ложились на нары по своим местам, и Пудычев начинал свои рассказы. Большинство повествований шло с логической последовательностью, по несколько дней подряд. Плелись и распутывались интриги, кончали самоубийством любовники, принимали смертельный яд неверные жены.
Эту историю с радистом Пудычев вполне мог выдумать с ходу, сымпровизировать, ему это ничего не стоило. Но на вновь прибывшего Рогова, который не знал этих качеств Пудычева, насколько можно было за короткий срок оценить моральные качества Рогова, – этот рассказ мог произвести впечатление. К тому же в отряде вслух высказывались сомнения – не захватит ли нас зима? Серьезно обсуждался вопрос о том, как будем в этом случае выбираться из “коридора”.
В своей последней записке Татьяныч писал, что он, по распоряжению Черепанова, на некоторое время уедет из Усть-Нимана. Если что понадобится, надо обратиться к председателю колхоза, с которым на этот счет имеется договоренность.
Таким образом, отъезд Рогова нанес сокрушительный удар по всей созданной, казалось бы, стройной системе. Исчезла связь с Черепановым; утеряна связь с Усть-Ниманом и Татьяныча, вероятно, там уже нет.
Между тем зима все более заявляла о себе. Установились светлые прохладные дни. Нежаркое солнце и прозрачная синева сопок, терпкий запах листвы, покрывшей буро-желтую траву,– все говорило о том, что вот-вот наступят настоящие холода. На плесах по утрам появлялся лед.
Где собака зарыта.
Ходили с Костей в рекогносцировку – в конец заданного участка трассы. По-доброму это надо было сделать гораздо раньше – заглянуть вперед, а сейчас и дни стали намного короче, за день туда и обратно не управиться, ночи стали холодные. Заночевали по испытанному способу: большой костер часа на три, на время, пока заняты ужином и отдыхом, а перед сном – костер в сторону, и на его место побольше елового лапника.
На створе второго, верхнего, перехода, к счастью, оказалась целой зимовьюшка, срубленная гидрометристами. В ней пришлось прожить несколько дней. Верхний створ мостового перехода через Ниман – это и был конец участка.
Поначалу долго искали и не находили, к чему привязаться, чтобы закончить всю геодезию. Находилось очень много всяких знаков – только совсем не те, которые значились в наших ведомостях. Искали по порубкам, по просекам. Похоже на то, что здесь нарублено много лишнего. Бросовые трассы, просеки, которые неизвестно куда и зачем сворачивали или заканчивались тупиком.
– Так только заяц петляет, когда путает след,– резюмировал Костя. – Нормальный человек здесь не разберется. – Но нам надо было разобраться, мы упорно искали, пока не находили нужные репера, стоянки инструмента. Возвращались в зимовьюшку с раздутыми карманами брюк и плащей. В них полно рябчиков – попутная добыча. Можно было приносить и больше, допустим, брать рюкзак, но мы решили, что это будет напрасное смертоубийство, столько нам явно не съесть. “Если бы бог задумал организовать на земле рай для охотников, то, наверное, выбрал бы для этого Ниман”, – думал я, когда вздрагивал от очередного шума взлетевшего рядом косача или рябчика.
Однако для меня в эти дни и косачи, и рябчики были как ложка меда. А бочку дегтя представляли собою результаты рекогносцировки по трассе. Меня ошеломили и сбили с толку обнаруженные крупно-глыбовые осыпи. На протяжении нескольких километров они покрывали склон, где должна лежать трасса, а иногда языками доходили и до воды. В этих осыпях исчезла тропа – для оленей и лошадей участок был явно непроходим. Только одно это уже могло настораживать. Но были еще более серьезные основания для беспокойства. Разве этот хаос глыбового навала непроходим только для лошадей? Глыбовая осыпь на крутом косогоре, при большой ее мощности, – дело безнадежное и в смысле устойчивости земляного полотна железной дороги. Все эти глыбы находятся в состоянии критического равновесия – одну тронь – все пойдут.
Прав ли был Иванов-Дренов, что отказался идти дальше по левому берегу? Они шли с перевала. Это непреложный закон – трассу надо вести сверху вниз. Да это видно и по нумерации пикетов: ход вели с запада, с перевала, по левому берегу. Потом натолкнулись на эти осыпи. Пытались что-то сделать, потому и нарублено здесь много всяких просек. Потом все бросили, выбрали место для перехода и ушли на другой берег. Вроде бы логично!
Но если осыпи непроходимы, надо было говорить, кричать об этом с первой же страницы! А ведь я нигде и слова не видел, когда смотрел материалы. Эх, братцы-ленинградцы! Непутевые вы люди! Надо же предупреждать всякого, с чем можно повстречаться и на одном и на другом берегу. “А ты, – ругал я самого себя, – неотесанный да молодой, сопляк! Поделом! Взялся не за свое дело! Старший инженер… Вот и решай!”.
А может не так уж и страшно? Может, коренные породы близко? Как узнать мощность глыбового навала? Шурф не вырыть. Его сплющит да еще задавит кого-нибудь. Похоже, голыми руками тут ничего не сделать. Экие камушки! Иной величиной с комнату, хоть лбом об него… Если мы не можем определить их мощность и если последовать мудрому совету – исходить из худшего, значит, надо уходить от них… Вероятно, так думал и старый волк Иванов-Дронов. Только он ушел на другую сторону реки. Нам же хочется остаться на этой стороне. Значит, обойти их выше или ниже? Ниже это плохо, очень плохо быть с железной дорогой в воде, дорого при строительстве, а потом и в эксплуатации. Хотя в принципе и возможно, а потому упускать такой вариант из виду нельзя. А выше? Можно ли выше? Вот об этом, кажется, еще никто не думал! Значит, завтра на обратном пути надо смотреть. А потом еще думать…
На другой день мы смогли убедиться только в одном – в том, что здесь, с налета, ничего не сделать. Смотреть надо, и делать это надо фундаментально.
Чем больше я думал, тем больше приходил к выводу, что именно в этих осыпях собака-то и зарыта, в них изюминка. Именно здесь решается быть или не быть трассе на левом берегу Нимана. Кроме этих осыпей, нет ничего такого, что бы могло помешать. Значит, здесь и надо ковырять.
– Что? Завязывается узелок? – Подошел ко мне вечером наш молчун Роман.
– Какой еще узелок? – я сделал вид, что не догадываюсь, о чем идет речь.
– Ну как же! То радист сбежал, то варианты новые появились, а зима-то вот она. – Вот те и молчун! Все молчит, а все знает! Узелок действительно завязывался. Как дамоклов меч, над нами повисала зима, и на нее мы никак не рассчитывали, даже валенками не запаслись. А тут еще “варианты”.
Крутое положение – крутые меры. Первым делом пришлось остановить продвижение трассы. Если ранее геологи все роптали, что им мало выделяют рабочих на их шурфы и закопушки, теперь пусть потешатся и забирают всех. Подгонят отставшие тылы, а то и забегут вперед.
На это время я, Костя и старший инженер геолог Бобарыкин, да в придачу рабочий – за дневального и повара, выбросились десантом с палаткой поближе к центру осыпей, чтобы оконтурить, посмотреть и походить по ним.
Походить это совсем не то слово, и синонима ему, в данном случае не подобрать. Это был кошмар! Мы ползали. На спине, на животах и на боку, головами вперед и ногами вперед, перекатывались плашмя и согнувшись в бублик, вытаскивали друг друга на веревках, бесконечно проваливались в щели, бродили в валенках по воде.
Однажды Костя сумел так вклиниться в щель, что не знали, что и делать. Сам он вылезть не мог. – Ну хорошо, давай будем тебя тащить!
Ухватив его с двух сторон под мышки, мы с силой потащили его кверху.
-Ой! Ноги оторвете! С вывертом надо! – истошно вопил Костя вроде бы и в шутку, но мы-то чувствовали, что ему и в самом деле больно.
– Как мы тебя вывернем? – ворчал Бобарыкин. – Вот если бы, Костя, вывернуть вначале твои кости, то потом бы и мясо вышло… Неожиданный каламбур, однако помог.
– Идея, братцы!
Костя с трудом расстегивает штаны, кальсоны и весь остальной арсенал пуговиц. Извиваясь и морщась от боли, начинает тащить голое тело из расщелины, выползая как улитка из раковины. Оставляет там и сапоги и одежду. И все время кряхтит: “Получается, кажется, получается”
Обследование осыпей продолжалось. Казалось, нет на свете мало-мальски мыслимого способа перемещения тела человеческого в пространстве, который мы не испытали бы на практике, пока не оконтурили осыпи. И когда после этих кошмарных дней вконец износились наши тела, души, изодрались валенки и полушубки, то мы сказали: “Да! Пройти можно, но трудно”.
И снова в палатке собрался большой совет. Стоял тот же вопрос. Что делать? Есть целых три варианта, но ни одного хорошего. Собственно, что делать все знали, ибо понимали, что варианты, лучший или худший, познаются только в сравнении. И в этом отношении все они имеют равное право на обследования. На том и порешили – хоть и зима пришла, надо обследовать все три.
Работы, конечно прибавилось. Может просить помощи пока не поздно? Как переезжать лагерем – ни лошадей, ни оленей? Хватит ли продовольствия? Как будем возвращаться в Усть-Ниман?
– Я предлагаю все заканчивать самим, как следует, – заявил Костя. – Пусть мы еще два месяца здесь проживем. Ниман уже стоять будет. По льду, дня четыре и мы в Усть-Нимане.
– Барахла у нас много, – возражали ему одни. – Случись большой снег, самостоятельно не выйти. Сами, налегке, лыжи смастерим и уйдем. А имущество бросать?
– Нас, наверное, уже потеряли, – предупреждали другие. – Искать станут. Скандал великий будет.
– Тетю Пашу отправить надо! – решительно заявила Галя. – Все на нее оглянулись. Тетя Паша – наш повар, и недовольства ее работой никто не выражал. – Да что вы, чучела! Не знаете? На седьмом месяце она! – вскипела Галя.
После всех обсуждений было решено работу продолжить до победного конца. Запаса муки, круп, соленой кеты на пару месяцев должно хватить. Насчет сахара – подтянуть пояса. Тетю Пашу, а с ней и некоторых рабочих, ленивых, приболевших и ненадежных – отправить, пока это еще возможно, самоходом в Усть-Ниман. Да с ними письма, с изложением ситуации, – в Москву и Татьянычу, и председателю колхоза. Лошадей нет, но лагерь все равно надо перебрасывать ближе к осыпям, так что придется это делать на себе.
Незаметно за работой прошло время. Нам здорово повезло. Крепкие морозы и большой снег, как нарочно, медлили. Когда все уже шло к концу, Пудычев с бригадой на льду Нимана открыли “саневерфь”. Первые изготовленные экземпляры саней критики не выдержали. Их сожгли, но потом дело пошло.
Пришел день, когда рано утром, после торжественного залпа из всех ружей, санный поезд тронулся вниз по замерзшей реке. Караван состоял из нескольких упряжек по пять-шесть человек. Первой было тяжело, она торила дорогу и поэтому шла двойной тягой.
Первое время двигались вдоль знакомых мест, пересчитывая и припоминая пикеты. Вот темно-зелеными кучами на белизне снега резко рисуются срубленные и поваленные на лед ели. Это пикет 273, на котором, против устья ручья “черкнули” трассой излучину реки по низовому варианту обхода осыпей. Заночевали нарочно, на пикете “0”. Утром при отходе, в честь окончательного прощания с трассой, оставляемой нами в коридоре, Костя снова пальнул из ружья. Мог ли он знать, что не более чем через три недели мы с ним снова пройдем мимо этого пикета “0”, но уже в обратном направлении?
Начнем сначала
С чем сравнить радость ощущения нормального жилья после многомесячного пребывания в палатке? Аналогов нет. Это надо испытать самому. Просыпаться в заиндевелом спальном мешке, отогреваться у раскаленной печки, мыться в палатке, земляной пол которой выстлан хвоей, мыться в узком пространстве между раскаленной донельзя печкой и обледеневшим брезентом. Постоянно терять предметы личного обихода, наслаждаться ароматом поджаренных портянок…
Я пребываю в божественном состоянии и нежусь в постели после бани и роскошного ужина. Все натуральное: и лучок, и капуста, и картошка (у нас все было сушеное). Конечно, бутылочка. Кто упрекнет нас в этом после нашего благополучного выхода из тайги?
Жаль только мальчишку Гену, того самого, которого медведица гоняла с сопки. Он провалился в воду, неглубоко, но ноги промочил основательно. Надо бы сразу остановиться – развести костер и сушить. А этого не сделали, торопились дойти до намеченного места ночевки. И когда пришли, то долго возились – он все просил не портить ему сапог, не резать их. Пока отогрели, сняли, ноги оказались сильно обмороженными.
В полудреме слышу что-то почти Пушкинское: “Два дня дымили бани над рекою”. Ага! Это напевает Костя. Он уже встал, вырядился в светлую рубашку, при галстуке, в наглаженные, как лезвия, брюки. После замусоленных ватных штанов, вздутых пузырями на коленях и сзади, даже смешно! Величайший оптимист и душа общества этот Костя. Пословица есть, что для того чтобы узнать человека, надо с ним пуд соли съесть. Нам достаточно пару месяцев совместно в тайге прожить, по 24 часа в сутки, и будешь знать человека.
Шум на половине хозяйки. Кажется, кто-то пришел, спрашивает меня. Надо одеваться, выходить.
– Вы будете Богданов? – в передней милиционер. Усмехается вроде как-то. Словом, ведет себя так, как милиционеры, по-моему, себя никогда не ведут. Уж не натворил ли чего кто из наших после вчерашних бань?
– Да, я. А чем обязан?
– Вот читайте, – подает бумагу. На душе сразу отлегло – бумага на официальном бланке и не мне – на имя председателя колхоза.
– Так это не мне…
Снова усмехается: “Читайте, читайте дальше”.
“В июле тридцать восьмого в район вашего колхоза прибыла изыскательская партия Бампроекта…” – Ага, Черепанова… так, так – “… потеряна связь примите меры розыску результат немедленно докладывайте…секретарь райкома… председатель райисполкома…”. Понятно!..
– Выходит, вас касается? Вы что же это, граждане, порядочек нарушаете? Милиция вас разыскивает, невесты по вам, небось, плачут!
– С невестами-то что, сами разберемся, – хихикнул Костя.
– А вот с начальством… – Я все еще недоумевал. – Как же так? Писал я всем, и председателю, что задержимся.
– Председатель говорит, что ничего не знает.
Сплошные сюрпризы! Или сегодня день такой, или я ненормальный, … Теперь вот Костя смотрит на меня и хитровато улыбается – явно что-то знает.
– Ну, чего улыбаешься? Плакать надо.
– Вчера я не хотел портить тебе настроение. Случайно встретил рабочего, знаешь того, рыжего, жуликоватого, что с тетей Пашей отправляли? Из Ургала приехал. Когда разговорились, спрашивал, как они дошли тогда. Хорошо говорит, с одной ночевкой. Только тетя Паша, сказал, все убивалась, что какие-то письма ваши потеряла.
– Вот это ЧП! Выходит, что более трех месяцев о нас никто и ничего не знает! И битыми быть.
– Милиционер поднялся, – как докладывать? Все ли в порядке?
– Пишите все в порядке, задержались по непредвиденным причинам, по работе.
Кончили “дымиться бани над рекою”, снова навалились заботы. Выехать домой, в Москву, без согласования с начальством – нельзя. Где Черепанов и как его достать – неизвестно. Следовательно, запрашивать надо прямо управление в Москве. В Усть-Нимане почты и телеграфа нет. Следовательно… в Чекунду? К тому же при любых выяснениях взаимоотношений с бухгалтерией, она верит только штампу почтового отделения.
Дорога – зимник по льду до Чекунды – еще не была открыта. Отдельные машины на свой риск и страх, конечно, проходили, но на регулярные средства передвижения рассчитывать нельзя. И ждать нет времени. Следовательно, остается последнее и самое верное средство – изыскательские ноги? С рюкзаком за плечами, где пешком, где как?
В тяжелом настроении собирался я в дорогу. Изыскателя ноги кормят, и ходить он привык, но шагать за сотню километров, чтобы дать телеграмму, соблюсти форму? Обидно.
Однако путешествие в Чекунду оказалось не страшным. Первая половина пути, далась даже очень легко. Укрывшись одним тулупом и повернувшись спиной к лошади, вдвоем с соседом нашей хозяйки мы сидели в санях. Ехали на заимку, где жил китаец Ван, по-здешнему Иван-Китаец, разговаривали.
– Жена погнала, – жаловался возница. – Болеет она. А у китайца травка есть, говорят, здорово помогает. Пришлось идти к председателю просить лошадку.
– Сегодня доедем, наверное?
– Должны доехать, только очень поздно. Раньше здесь, по дороге было еще одно зимовье, ночевать можно было. А сейчас порушено все. Народ плохой пошел. Сколько их было, зимовий, где раньше люди жили. И стояли бы себе. Смотришь, и пригодилось бы переночевать. А ему надо рубить, жечь. До лесу два шага – сходил бы принес, чего надо, так нет.
К моему удивлению, у Ван-Фу оказался знакомый уже милиционер, тот, что разыскивал нас в Усть-Нимане. Он второй день как ожидал своего друга, который, возвращаясь из Ургала, должен заехать сюда, чтобы вместе ехать дальше в Чекунду.
Есть примета, смысл которой сводится к тому, что при очень хорошем начале дела чаще всего бывает очень плохой конец. Ответ на телеграмму ждать пришлось долго. Шли, очевидно, переговоры между Москвой и Черепановым. И вот она – примета! Ответ – хуже не придумать!
Мне: Косте, Гале и Роману надлежало присоединиться к головному отряду Черепанова, который находится в настоящее время на Туранском перевале. Руководство оставляло за собою право расправиться со мною за перерыв в связи.
Словом, это был сюрприз в честь приближающегося Нового года. Сразу представилось: надо незаметно вернуться в Усть-Ниман, нарядиться Дедом Морозом и войти в комнату к своим: “Здравствуйте ребятушки! Я Дед Мороз! Вам подарочек принес. Идите туда не знаю куда! Ищите там то, не знаю что! Одевайтесь потеплей, не знаю во что!”
А насчет выговора сомнений не было. В Усть-Нимане мы успели узнать, что в соседней экспедиции было ЧП. Пропал старший инженер Раксин. Вышел из лагеря одного отряда и не пришел в другой. От лагеря до лагеря было недалеко. Вышел один, чем нарушил инструкцию, – уходить в тайгу в одиночку, куда бы то ни было и зачем бы то ни было, не разрешалось. Все поиски результатов не дали – пропал без следа.
Хождение на Туран
Как искать Черепанова, оказалось вопросом трудным. Все знали только один способ: идти по Ниманскому коридору, потом свернуть на реку Кевели, затем свернуть на Кучулым, еще раз повернуть на Левый Кучулым и уже по нему подняться на перевал. Легко сказать – свернуть. Указателей по этим рекам не поставлено, и спрашивать не у кого. Но ездили же чумаки в Крым за солью, ориентируясь только по Великому Млечному Пути! Наш Великий Млечный Путь – это Великий БАМ, успевший к тому времени приблизительно наметиться просеками и колышками. В коридоре мы научились хорошо их искать. Инструментальные хода закрепляются на местности “точкой” и “сторожком”. Точка – это колышек длиною около 20 см, забитый в уровень с землей. Он служит для свершения всех геодезических манипуляций: над ним устанавливается теодолит для замера углов, он нивелируется и т.д. Возле точки забивается сторожок. Он не имеет геодезического значения и только сторожит точку, указывает, где ее искать. Сторожок потолще, высотой до 40 см, затесывается, на нем учиняются нужные надписи, выполненные обязательно простым карандашом. Такую надпись можно прочесть через много лет. Дополнительно к этому неленивые рубщики обязательно сделают затесы на деревьях, и уж по этим затесам трассу видно издалека. Заблудиться, имея по соседству такой магистральный ход, мы не могли. При условии, если за эту нить Ариадны все время держаться. А если понадобится отойти в сторону? Но пока над этим не стали задумываться. Ведь гораздо труднее было решить – как идти. Все снаряжение и обмундирование пришло в плачевный вид. Тут поневоле задумаешься – идти-то около 300 км.
И вдруг, как добрый гений из сказки, через день после моего возвращения из Чекунды появился Татьяныч. А может, это был точный расчет? Он этого не сказал, но появился точно вовремя.
Менее чем через неделю под крутым берегом Нимана стоял олений караван, готовый в путь. Осталось попрощаться с Татьянычем – он оставался закруглить свои хозяйственные дела.
С нами пошли два проводника – оленеводы: Павел Романович Романов и Николай Иванович Романов. Это обычная и самая распространенная у якутов фамилия. Обычно и то, что, прожив среди русских много лет, по-русски говорят только сильно исковерканным языком. Но мастера своего оленьего дела – хорошие. Кроме меня, собрались в путь Костя, Галя, Роман – мы все говорили по-русски, конечно, хорошо, но сейчас, когда на улице минус 45, предпочитали мычать.
Таков был полный состав отряда, который за неделю до нового, 1939, года вышел из Усть-Нимана на Туранский перевал, на помощь основному составу партии.
Первое время, когда шли по коридору, было как-то легче: видели знакомые места и следы, по которым выходили из коридора. По коридору проходило даже нечто вроде дороги и часто удавалось проехаться на нартах. Потом, когда пошел целик, и оленям стало тяжелее, редко кто пытался садиться в нарты. Бежали или шли пешком.
Оленей все видели до этого только издалека и не имели представления об их нравах и привычках. По первому впечатлению, одной из отличительных особенностей оленей является их тупое упрямство. Если сравнивать по интеллекту оленя и лошадь, то разница между ними будет примерно такая же, как между неандертальцем и современным человеком. Однажды Костя решил поуправлять одной из упряжек самостоятельно. Был вынужден остановиться на несколько минут. Остановить нарту сумел, для этого просто надо натянуть поводья и упереться, сколько есть сил ногами. С трудом удерживая рвущуюся вперед упряжку, устранил неисправность, но сесть обратно не смог. Серые с таким нетерпением стремились догнать впереди идущую пару и рванули так, что он вывалился, потом нарта пошла штопором, что не мешало, однако, оленям галопировать до тех пор, пока они не догнали впереди идущую нарту. Ведь они привыкли бежать в связке! Пока Романов обнаружил, что Костя отсутствует и что сзади тянется нарта кверху полозьями, – пришлось почти километр возвращаться и собирать разбросанную поклажу.
Тайга – она никогда не бывает совсем тихой, всегда полна жизни, звуков, голосов. Стоит только прислушаться. Голоса все разные, так же как и характеры их владельцев.
Вот стучит дятел. Он птица серьезная и работяга страшный. Трудится, долбит, только шелуха летит. И при этом ноль внимания на посторонних – хоть за хвост его хватай. Обработал одно дерево, крякнул пару раз – недоволен добычей и перелетел на следующее. Кедровка же совсем наоборот. Не поймешь, чего она возится, шуршит, и все молча. Но потревожь ее! Такой крик подымет! Орет, ругается, страстно, с азартом и долго. Тихонько отойдешь, ну тебя балаболка! – даже, кажется, догоняет.
Бурундук, уж на что маленький, а когда засидится, притаившись, то потом, не выдержав, так шуганет на дерево, что, вздрогнув от испуга, долго не можешь прийти в себя.
А вот олень, хоть и в той же тайге живет, – он молчун. Ни характера, ни эмоций своих никак не выражает. Одного пришлось забить – сломал ногу, поскользнувшись на наледи. Он мучился и умирал без единого стона.
Как прокормить оленя – наши Романовы забот не имеют. Надо всего лишь правильно выбрать место ночевки – чтобы был ягель. На худой случай пригодны и длинные бороды мха, свисающего в сырых местах с елей. Но эти ели надо уже рубить.
Наше утро начинается еще затемно. Первыми поднимаются Романовы, разводят костер и натаивают большой котел воды, которая пойдет на все варева и на чай. Мы оттаиваем на печке, на сырых чурках, хлеб и на сковородке заготовленное впрок вареное мясо. Тем временем я выношу на улицу градусник. Он с делениями только до – 40 и поэтому, когда меня спрашивают: “Сколько?” – так и отвечаю, в пределах сорока, – тридцать шесть. Несмотря на то, что ртуть явно зашкалилась, ушла вниз и спряталась в самом пузырьке. Но этот секрет знает только Галя, и мы с ней считаем, что для здоровья так полезней. Морозы, после того как они благоволили к нам в коридоре, жмут по-настоящему.
Романовы заканчивают завтрак все еще затемно, снова курят и ждут рассвета – пойдут разыскивать и ловить оленей. На земле расчищается и густо посыпается солью большой круг, некоторые олени хорошо усваивают это обычай и к утру подходят полакомиться солью. Найти и привязать к деревьям оленей – самая трудная и продолжительная операция дня. Мы успеваем попить второй чай, когда, наконец, где-то уже ближе к полудню, все олени разысканы, пойманы и повязаны. Теперь уже начинается второе чаепитие у Романовых! Правда, оно не долгое, затем укладывание, увязывание и пошли звенеть колокольчики. Колокольчики, а если их нет, самодельные ботала, – обязательная принадлежность на шее у каждого оленя. А иначе как его, молчуна, утром искать? По следам да по боталу.
Таким образом, мы имеем в день всего несколько ходовых часов, и если день прошел без приключений, продвигаемся за это время в прямом направлении не более двадцати километров.
В верхнем течении Кучулына окружающий ландшафт начал меняться. Перед этим долгое время шли унылые маревые места – ровные места с редкими чахлыми лиственницами – все это явные признаки вечной мерзлоты. Теперь стали встречаться островки настоящего леса. Приблизилась показавшаяся вдали темная полоса. Она оказалась высокой стеной соснового бора. И хотя там, на равнине, деревьев было совсем мало, в густом сосновом бору стало даже светлей. Золотисто-желтая стена стволов, казалось, излучала свет и тепло. Исчез небольшой, но устойчивый ветерок, который заставлял закутываться так, что оставалась всего лишь щелка для глаз. Только вверху ровный и тихий шум ветвей.
Заночевали на опушке бора, а Павел Романович заявил, что это, возможно, последняя ночевка.
Поздно вечером, когда мы уже заправили сырыми чурками печь, чтобы горела подольше, и готовились залезать в мешки, один за другим раздались три выстрела. Удивленный – зачем и кому понадобилось портить патроны – я оделся и вышел на улицу. Ничего и никого нет. Только в палатке проводников свет и разговор. Пришлось залезать к ним.
– Чего стреляли?
– Черепанов, может, близко. Моя стреляй, его стреляй, как идти знать надо.
– Так ночь же! Спать ложимся. Куда пойдешь?
– Ты ученый, понимай нету! – Павел даже обиделся на такую непонятливость, закипятился. – Днем люди тайга ходи. Много люди ходи. Как знать, зачем стреляй, кто стреляй. Вечер все дома сиди. Стреляй нету, кто стреляй – нужда есть. Кто слушай стреляй тоже надо. – Все логично! Мы бы до такого не додумались. Но на выстрелы нам никто не ответил.
Следующий день, как никакой другой, получился ералашный. До сих пор, пока шли по относительно ровным местам, олени вполне исправно бежали в связках за передней нартой. Но когда началось вверх да вниз да по косогору, – все пошло кувырком. Нарты наезжали одна на другую, отрывались, зацепившись за дерево, опрокидывались. И каждый раз надо переукладывать и перевязывать груз. Даже Роман, в очередной раз, перевязывая нарту, ворчал – чего тут есть? ничего здесь нет! – я лучше бы сам в рюкзаке да на горбу перетащил.
Когда стало совсем невмоготу, придумали от связок отказаться и каждую упряжку взять нам под персональную опеку. Стало легче, но средняя скорость снизилась до ниже пешеходной. После полудня, совершенно измученные, мы остановились на одном из пригорков перекурить. Подошла Галя.
– Ребята! А что это такое? – спросила она, показывая на столбы дыма, подымавшиеся над соседней грядой леса, – пожар, наверное?
– Зимой? Какой пожар? Ведь это наши!
Это были пока лишь рабочие-геологи. Они вели пожоги для шурфов. Но уже можно было сказать: завтра, под Новый год, еще успеем помыться в бане для того, чтобы сесть за новогодний стол.
Хребет Турана
Отряд начальника партии Черепанова, став лагерем на перевале с первого дня, не в пример нам, никуда не двигался. Переезжать собирались только на днях, и опоздай мы на эти несколько дней, искать их было бы очень трудно. К основным работам – укладке трассы на Селемджинское – только приступили, а до этого гоняли водораздельные хода. Водораздельный ход укладывается по наивысшим точкам хребта так, чтобы и вправо и влево было вниз, в одну сторону на Бурею, а в другую на Селемджу. Это поиск наинизших седел для преодоления хребта, разделяющего бассейны рек Бурей и Селемджи. Ранее предложенное седло было выбрано по опросам охотников и с привлечением мелкомасштабных карт, старых и не внушающих доверия. После этого были получены материалы выполненной для БАМа аэросъемки, и они-то и заставили проверить отметки еще нескольких попутных для общего направления трассы седел, которые могли быть конкурентоспособными. В силу некоторых особенностей хребта работу эту сложно было выполнить и опытному человеку, а Заваде и Черепанову пришлось выступать в роли новичков. Хребет Турана в иных источниках и хребтом не называют. Плоскогорье. Он сильно сглажен, так как сложен в основном гранитами. Только малосведущие наивно полагают, что гранит – самый твердый камень на земле, ведь по интенсивности разрушения он стоит на другой половине – легковыветривающихся пород.
А на плоском месте и заблудиться легче всего. Завада рассказывал: – Рубишь, рубишь, все вроде хорошо. А потом вдруг глянь – косогорчик пошел, оказывается, влево к вам в Ниман завалился да на несколько километров. Выправился, пошел дальше рубить – ручеек повстречался, почему-то вправо, в Селемджу, бежит! Так и бросался из стороны в сторону. Потом ребят своих, рабочих натаскал, задам направление – они рубят сами, а я по сторонам хожу, высматриваю. А когда нам контактные отпечатки аэрофотосъемки сбросили – совсем хорошо стало. Теперь я по контактным снимкам палатку нашу опознал бы.
Задержались они на одном месте еще и потому, что выполняли обследования для большой участковой станции. Площадка станции должна была быть размещена неподалеку. Изыскатели не вольны выбирать по своему усмотрению места для размещения станций. Район их расположения назначается заранее по генеральной схеме, разработанной для всего БАМа от Тайшета и до Тихого океана, все увязывается сложными расчетами. Поэтому душа радуется, когда подошла хорошая площадка. Изыскатели побудут и уйдут. А ведь потом здесь будут постоянно жить и работать люди. Работа по обследованию участковой станции – большая, это и были те дымы, которые мы увидели, первыми поднявшись на перевал по пути из Усть-Нимана.
И еще была одна причина для задержки: не знали, что делать с телом рабочего, убитого неожиданно свалившимся деревом. В смерти его никто не был виноват. Бывает же так, что дерево, простоявшее до этого не один десяток лет, но основательно подгнившее, вдруг упадет и по глупой случайности в тот миг, когда под ним находится человек. Скоро будет месяц, как он лежит под деревом, укрытый спальным мешком.
Этот рабочий Ковбаса по фамилии оказался без роду, без племени. В изыскательских партиях это бывает – рабочих найти на временную работу да еще в тайгу очень трудно, поэтому набираются и всякие случайные люди.
После случившегося надо было составить с представителями медицины и советской власти акты на стихийное бедствие, а с родственниками – порядок захоронения. Так скомандовала Москва, а переговоры еще не закончились.
На запрос по адресу, указанному в заявлении Ковбасой, из сельсовета пришел ответ, что такой у них не проживал. Из Селемджинского сообщили в том смысле, что оторвать на целый месяц от пятисот живых жителей поселка единственного врача, для того чтобы засвидетельствовать факт смерти всего одного человека – они не могут. Поиски выхода из положения безнадежно затягивались, переговоры все шли, и возить с собой нехорошо и оставить нельзя.
Такой была повесть о делах партии в изложении Юры Завады. Закончив ее, Юра по прежней, еще студенческой, привычке похлопал по плечу: “Ничего Паша! Конец недалеко. На перевале все кончили, будем на днях сматываться отсюда. Трасса почти кончена, спуск остался восемь километров. С перевала опустимся, а дальше пойдет быстро – прямые по двадцать километров, ровнота, рубки мало. Месяца не пройдет – в Селемджинском будем!”
На другой день, после новогоднего вечера, мы с Юрой засиделись за столом, снова разговорились, вспомнили институт, перешли к делам нынешним.
– Ты знаешь, – говорил он, – мы чуть было не смотались отсюда, бросив работу. Уехал замнач в Селемджинское и всё. Нет и нет. Потом уже узнали, что сбежал. А он такой был, – Юра даже рукой махнул, – в этих краях еще не бывал, начитался Джека Лондона, Бодайбо там недалеко, Экимчан, золотишко. А тут тайга, мари, комары. Таскай и таскай нам этими оленями за сотни километров, поначалу даже хлеб возили. И удрал. Мы уже одну похлебку из муки варили. Оленей резали. Одного с согласия оленеводов, больной он был, а второго так, можно сказать, украли рабочие. Оленеводы видят такое дело, угнали стадо, никто кроме них не знал где оно.
– Ну а потом?
– Случайно, можно сказать, остались. Я ружье взял, пошел на охоту. Туда на вашу сторону на Кучулым, там сосновые бора, глухарь есть, рябчики. Смотрю – в распадке палатки стоят, олени бродят. Подошел, конечно. Радист на сосне антенну налаживает. Слез он, рацию разворачивает, ему, оказывается, время подошло выходить на связь со Свободным, – сообщать, говорит, буду, не нашел я свою партию, что делать не знаю, наверное, назад возвращаться буду. – Какую партию? – спрашиваю. – Черепанова какого-то, говорит. Вот те здорово! Это Лева, радист наш был, он и привел караван с продовольствием.
– Как же он? Мимо прошел?
– Да мимо. Не в то седло прочесал. Слушай! Неправильно ведь это делается!
– Что неправильно? Не пойму?
– Седло, в которое сейчас трасса проходит, ведь это я нашел. Хорошее седло – и ниже намного, и сухое. Построят дорогу по нему, тысячи лет ездить будут.
– И хорошо. А чем ты-то недоволен?
– Чем-чем. Вон мыс Дежнева, проливы Лаперуза всякие…
– А! Вон чего! Славы захотел? Они же там головы свои сложили. И не чета нам! А ты уж хочешь седло “Юза”, Юрия Завады?
– Какая там слава! Я в Британскую энциклопедию не хочу. – И снова, распаляясь, – я это седло по пояс в снегу искал! На животе, можно сказать, выползал! А ты еще хочешь, чтобы я подох здесь. Как Ковбаса. Где его похоронят? Гармонист был хороший! Эх, гитару бы. Спеть хоть … “И никто и не узнает, где могила моя…” – начал было, и смолк. Помолчали, думал каждый о своем.
– Юра! А ты давно письма из Днепропетровска получал? Он сразу как-то сник.
– Ничего я еще не получал!
Вон где, оказывается, причина-то. Хандрит он! Юра женился или, как мы шутили, “вышел за жену” рано, еще на третьем курсе. Жизнелюб и здоровяк, он не мог, как все, дождаться окончания института. Потом мы его мальчишку, бывало, таскали всей группой на руках. Крепко по-настоящему любил жену. А тут полгода и ничего. Конечно, и захандрить можно. Но смутно чувствовалось, что в его словах какая-то доля правды есть. Пройдут года. Построят этот БАМ. Пассажир, стоя у окна в теплом купе, равнодушным взглядом проведет по заснеженному откосу перевальной выемки. Будет ли кто знать, сколько мытарствовал здесь, к тому же без весточки от жены, инженер-изыскатель Юрий Завада? Сколько затрачено им духовных сил и энергии, чтобы найти это перевальное седло. Если абстрагироваться от таких понятий, как любовь к своему делу, чувство долга, патриотизм, можно поставить вопрос голо: есть ли компенсация извне тому, нечто гораздо большему, сравнительно с другими, что он вынужден, силою обстоятельств, вкладывать в свой труд? В моральном плане – признание близких, общества, сегодня, а может в будущем? А в материальном? На это остается только усмехнуться.
Вот как это выглядело несколько позже в Москве, когда мы с Черепановым разбирали перечень начетов, представленных бухгалтерией по моему отчету.
– Сапоги кирзовые. Одна пара. Сто рублей.
– Акт составляли?
– Не принимают, – вздохнул я, – положено, говорят, на два года одну пару и все. – Не стану же я рассказывать бухгалтеру, что к концу работ я надел третью пару. Что одну Татьяныч спрятал в недрах своего отчета, а вторую, со ссылкой на исключительно неблагоприятные условия решили, списывать.
– Мука пшеничная. Сто восемьдесят килограммов, две тысячи сто восемьдесят рублей. Была мука, была.…
Когда возвращались в Усть-Ниман, провалились под лед одни сани. На них весь остаток муки. Пять кулей тускло просвечивали между плавающих льдинок. Ребята-рабочие, готовясь нырять и разгружать, ни на что не сетовали, только попросили: ты уж, начальничек, приготовь, хоть по стаканчику! Вот такая она была, материальная компенсация.
После прибытия нашего отряда работы партии пошли ходко. Сказалась и подмога, но главным образом потому, что все сложности и трудности остались позади, а впереди – нетрудный рельеф, очень легкая рубка и Селемджинское, конец работы.
Ковбасу увез в Селемджинское наш Роман. Ему это надо было, выходить из тайги. После перехода из Усть-Нимана на перевал он крепко заболел. По своей привычке долго крепился и молчал, но потом был вынужден признаться. Кроме того, были и другие причины.
Когда выяснилось, что Ковбасу придется везти в Селемджинское, то выяснилось и другое: проводники-оленеводы наотрез отказались его везти. Причину объяснить они тоже отказались, но Павел Романов, по секрету, рассказал, что они боятся. Душа убитого, оказывается, еще три месяца находится возле тела, и увезти это тело нельзя. Будет худо. Надо или хоронить на месте, или изуродовать лицо так, чтобы душа не узнала и отошла. Ни то ни другое нам не подходило. Компромиссное решение состояло в том, что в Селемджинское ушло сразу три нарты: на передних проводник, он ничего не вез и ничего не знал. За ним, с интервалом, при двух нартах – Роман. Оформив акты и организовав похороны, он уехал в Москву.
Когда до перехода реки Селемджи осталось, по расчетам, километров 15, собрался уезжать из партии и я. По дороге надо было заехать на метеостанцию на реке Бысса, получить справки о температурах, толщине снегового покрова и другие. Все это надо было для проекта, и существенно влияло на наши заработки и на прейскурантную стоимость выполненных работ. Но главной задачей было уточнить местоположение створа мостового перехода через Селемджу, створа, на котором заканчивалась работа. Изыскания для такого большого и сложного моста – это особое дело, оно под силу лишь отдельной специализированной партии. Нам же нужно было как можно точнее выйти на предварительно заданное нам направление створа.
Стоял уже март. Через неширокую, метров в десять Быссу, по заснеженному льду лежат резкие синеватые тени. На правом подсолнечном берегу на открытых местах снег уже совсем взялся коркой и местами из нее кустами повылезла рыжая прошлогодняя трава. Иногда над головой целый ряд снежных арок. Несущий стержень этих арок – тонкий березовый ствол не всегда видно под толстой снеговой шапкой. Такую тронь – с шумом, как белый занавес, осыпается снег, и по цепной реакции все приходит в движение. Березка резко выпрямляется, машет, освободившись от тяжести, задевает соседку и пошло и пошло. Не сразу затихнет и уляжется этот белый шум, а в воздухе, на ярком мартовском свету, еще долго летают и искрятся цветами радуги пылинки снега. Жаль этих березок. Береза все же любит простор. Тогда она сильная, коренастая и не поддастся никакому снегу. А здесь их много, тесно, каждая тянется высокая и тонкая, и все вместе противостоят невзгодам только тем, что держатся друг за друга.
О местоположении метеостанции и я, и Романов знали только то, что, едучи по реке, ее не пропустишь. Действительно она оказалась на видном хорошем месте. Романов привязал во дворе свои нарты. Вошли в избу – я по делам, а он погреться.
Но погреться ему не удалось. “Чьи олени!! Задушились они!” – неожиданно и резко забарабанила в окно какая-то женщина. Романов метнулся на улицу. Это была хозяйка. Она, оказывается, выпустила из стайки своего бычка, сама же зашла туда немного убрать. Пока бычок лежа жмурился и грелся против солнышка, все было хорошо. Но когда он поднялся и направился к нашим оленям, намереваясь, правда, всего лишь познакомиться, те прянули. Такого они не видали! Оборвали поводок и, махнув через высокий забор, повисли: олени по одну сторону забора, нарты – по другую. Их хрип и услыхала хозяйка.
Обрезать поводья было недолго. Долго было налаживать все снова и ждать – отойдут ли олени. Ничего, отошли, но это стоило нам ночевки у гостеприимных хозяев.
До Селемджинского оставалось всего несколько километров. Поэтому уже после полудня, поселившись по адресу, указанному вездесущим Татьянычем, я заказывал хозяйке к вечеру баню. Баня – это самое главное в ритуале выхода из тайги. Когда отмоются все ожоги – летом от комаров и мошки, зимой от морозов, – баня становится символом того, что все осталось позади. Надолго ли? Об этом в такое время говорить было не принято.