Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 14, 2002
В саду метель шипит во тьме,
Грань меж землёй и небом руша,
И не по пояс, а по душу
Заносит нас. И слышно мне,
Как с високосной высоты,
Перекрывая вой метели,
Уже почти что долетели
Ко мне клавиры немоты.
В них несгибаемая мощь
И тишина такого ада,
Что над землёй не ночь, а нощь,
И нам уже нельзя помочь
Внутри заснеженного сада.
Снега почти что накрахмаленные
В Рождественские холода,
Покуда небо неприкаянно
Плывёт неведомо куда.
На речке страшно стонет лёд.
И к югу улетели музы.
На плечи вьюга шаль кладёт,
Крест-накрест стягивая узел.
Над чёрным бором предвесенним
Взойдёт багровая луна,
И сосен матовые тени
Осеребрит голубизна.
Тогда над утомлённым миром
В застывшей хрупкой тишине
Звучит классическая лира,
И высоко, и больно мне.
И тянется душа на пальчиках
К исповедальной глубине,
И звёзд серебряные мальчики
Играют на одной струне.
Снова осень и дождь вперемежку со снегом.
И ворона тоскует над чёрной дорогой.
Мокрый ветер пропах одиноким ночлегом,
И бездонным пространством, и смутной тревогой.
Снова рано темнеет, и мгла переулков
Неосознанно жмётся к фонарному свету,
И шаги запоздавших одиноки и гулки,
И напрасны, как будто вопрос без ответа.
И такая тоска – продувная, сквозная
В опустевших полях и сырых перелесках!
И холодные воды в озёрах, я знаю,
Отливают металлом, но тусклым – без блеска.
И зажжённые окна желты и печальны.
Вот в такие унылые дни непогоды
Ощущается явно одна изначальность
Нашей бедной души и бессмертной природы.
И они, точно сёстры, напротив друг друга
Постояли недолго и двинулись мимо
Накануне любви, накануне испуга,
Что любовь не желанна, а не поправима.
Чуждое, тюркское слово – топрак –
Вдруг возникает знакомо для слуха,
Эхом доносится русское – прах.
И иссушённая солнцем старуха
Вечности пересыпает песок,
В мареве брезжит табун многоногий,
Пыль оседает на вялый висок,
Взгляд то спокойный, то жуткий, то строгий.
Плен и чуму насылает Восток,
Мудрость веков и отраду забвенья,
И охраняет старухин зрачок
Смерти фигуры и позы рожденья.
Старая будет доить кобылиц,
Полог небесный натянут над юртой,
Рядом праправнук – глазаст, смуглолиц,
Он наклоняется к ящерке юркой.
Кружит над степью орёл высоко,
Всё замирает – и время, и звуки,
Вымя сжимают стемневшие руки,
Белое льётся в сосуд молоко…
И душу, и зренье промыла гроза.
В цветке на газоне искрится слеза.
Серьёзный ребёнок по луже идёт.
Огромный над ним и под ним небосвод.
Торчат через мятую майку лопатки,
Но это не будущих крыльев зачатки,
А место, где эти кривые крыла
Могли появиться, да жизнь не дала…
Глядят удивленно деревья и зданья.
Как маленький мальчик внутри мирозданья
Нелепое, в общем-то, сделал движенье,
На грудь наступив своему отраженью…
Там, за спиной, в мутной воде каменный град.
Это Челяба загримирована под Петроград.
Отражены в мутной воде стынущих рек
Улица, ночь, сто фонарей, двести аптек.
Ветром осенним, что ли сюда нас занесло?
Я не припомню, что за эпоха, что за число.
Здесь над ребёнком песню поёт странная мать.
Песня знакома, только слова – не разобрать.
Ночь виртуальна, и не реален солнечный свет.
Души умерших образовали свой Internet:
Бродят, дурёхи, по проводам вечного сна,
Будто дорога очень знакома им и ясна.
На пустырях песню поёт шорох песка.
Пуля летит, как астронавт, в космос виска,
И освещает темную ночь яркая боль…
Голая степь, голый дворец, голый король.
Бреду по туману реки от реки,
Которая в небо стремится туманом.
Во времени прошлом, как это ни странно,
Была я природе своей вопреки
Тем облаком, что мы зовём кучевым,
Что стало по воле ветром – кочевым.
И всё мне казалось предельно открытым:
И звери, плененные палеолитом,
И юноша, перетекавший в собаку,
И битва титанов, и обморок мрака,
И тот, в бакенбардах, писавший в альбом,
И белое-белое – на голубом…
За каждым шагом тонкий звон листвы,
А за оврагом – тишина и воля.
И веет тихой добротою поле
И дымом от картофельной ботвы.
Слились в душе отрада и тоска,
И между ними грань неразличима.
В дни поздней осени почти необъяснимо
Мне родина особенно близка
И далека. И сходит всё на нет,
И жизнь моя не тает, а стремится
не в высоту, где происходит птица,
а в темноту, где неизбежен свет.