Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 12, 2002
Перед банкетом
Для начала я расскажу об одной женщине.
Нюра овдовела, когда ей не было еще и тридцати. Дело было обыденное, не она первая, не она последняя получила сообщение со словами “пал смертью храбрых”. Гибель мужа была продолжением цепи несчастий, начавшихся 22 июня сорок первого года: эвакуация под бомбами из горящего Харькова, эшелон, медленно, рывками по ночам передвигавшийся от станции к станции, который все равно дважды бомбили…… Потом Челябинск, комната, где на восемнадцати метрах разместились двенадцать человек — четыре семьи эвакуированных. Отец умер, он был сердечником, не выдержал перемен. Двухлетняя дочь болела — сказались бегство из Харькова, голод, уральский холод.
Днем Нюра работала в статистическом управлении, по ночам сторожила на Элеваторном рынке привезенную крестьянами на продажу картошку — за это давали несколько штук спасительных картофелин. Если бы не мама, наверное, не выжили бы. Она носила ежедневно на руках внучку от горбольницы, рядом с которой был их дом, до Заречья, где в бараке особо ослабленным детям выдавалось дополнительное питание: яйцо или кусочек масла, а то и ложечка меду. Приходить без ребенка было бесполезно, еда должна была тут же съедаться теми, кому предназначалась: вдруг да не донесут, обменяют на хлеб для всей семьи или попросту съедят.
Мама же с внучкой, укутанной во все, что было, отстаивала по ночам очереди в магазине, куда их прикрепили для отоваривания карточек……
Работы было много. Нюра, вдруг ставшая Анной Вениаминовной, оказалась единственным в Челябинске статистиком со специальным образованием.
Гибель мужа, с которым не успела проститься (он призывался из Днепропетровска), ставила крест на том, что когда-нибудь что-то изменится к лучшему, что часть груза с ее плеч и души будет снята.
Дом номер 20 по улице Карла Либкнехта, где и само статуправление находилось, и жили в набитых до отказа коммуналках его сотрудники, помещался напротив морга городской больницы, откуда чуть не каждый день едва прикрытыми брезентом подводами вывозили на братское кладбище трупы умерших от ран бойцов. У Нюры была одна судьба с сотнями тысяч солдатских вдов.
Но жизнь между тем как-то устраивалась. Вот уже и ванную комнату им выделили на троих, потом комнату дали, хоть и маленькую, но все же. Да еще со столом, стульями, канцелярским шкафом, на которых темной краской были размашисто написаны инвентарные номера статуправления.
На работе Анне Вениаминовне выдали ордер на отрез полушерстянки и велели сшить приличное платье, чтобы было в чем ходить в обком и облисполком по долгу службы. И не только.
Мало кто знает, что в годы войны в обкоме устраивались банкеты. Особенно частыми они стали после первого салюта, когда торжества устраивались не только по поводу 1 Мая, 7 Ноября, но и после каждого салюта в честь освобожденных городов.
Столы накрывались роскошные: копчености, дорогая рыба, фрукты, вина, шоколад — все, о чем большинство населения уже просто забыло.
Нюра, то есть Анна Вениаминовна, иногда получала приглашения на эти банкеты. Ходила она на них с ридикюлем — маминой, еще дореволюционной, сумочкой, в которой обычно семья хранила документы. За столом она старалась незаметно опустить в ридикюль кусочки еды, ведь дома ждали голодные мать и дочь.
Вскоре она стала чаще бывать на банкетах. Приглашения, уже неофициально, ей стал выдавать один из работников обкома (семейная легенда не сохранила его имени и должности: то ли зав. отделом, то ли даже один из секретарей). У человека этого, работавшего до войны в одной из областей на северо-западе страны, была расстреляна фашистами вся семья, которую он, отвечавший за эвакуацию важных объектов, вывезти не успел.
Нюра была хорошенькой, ни тяготы времени, ни отсутствие нарядов скрыть этого не могли. И обкомовец тоже был молод и неплох собой. В конце концов он сообщил, что его направляют в ту самую область, где он жил и работал до войны, она уже освобождена, надо налаживать там советскую власть и восстанавливать народное хозяйство. Он хотел бы, чтобы Анна Вениаминовна поехала с ним. На самых законных основаниях: они поженятся, ребенка он удочерит. У нее есть время подумать. Но — недолго. Через неделю будет очередной банкет (“вот приглашение”), на нем она и даст ответ.
Как прожила эту неделю Нюра и что она решила точно неизвестно. Судя по настойчивости, с которой каждый раз в рассказе Анны Вениаминовны эта часть эпизода проглатывалась, похоже, она все же склонялась к тому, чтобы принять предложение обкомовца, который был, судя по ее оценке, хорошим человеком.
Но жизнь решила все за нее. Если бы такая ситуация была в каком-то кинофильме, в ее правдивость бы не поверили: слишком уж красиво. Для кино годится, а в жизни так не бывает.
Вечером на банкете Нюра должна была дать ответ. А днем появился муж.
Он не был убит, хотя похоронка ушла в Челябинск совершенно законно. Был ранен и контужен в разведке. Товарищи видели, как он упал и остался недвижим, и пошли дальше, как и положено разведке. Вернувшись, доложили о гибели бойца.
А его подобрала наступающая часть. Поскольку разведчики уходили на задание без документов, в госпитале не узнали имени и звания раненого, пока он не пришел в себя и смог заговорить или хотя бы написать свое имя. Контузия и ранения оказались тяжелыми, поэтому безымянным ему пришлось числиться долго. Выжил чудом.
Придя в себя, сообщать семье, где он и что с ним, не спешил (о похоронке не знал), потому что было не ясно, будет ли жить, а если будет, то каким. При выписке был совершенно лыс, напоминал скелет, обтянутый кожей, поэтому решил сначала, чтобы не испугать семью и не оказаться для нее обузой, поехать под Ташкент, подкормиться.
Когда обрел более-менее человеческий вид и понял, что сможет работать, вернулся.
И все решилось само собой. На банкет Нюра, естественно, не пошла.
Кстати, вернувшись так вовремя, отец, сам того не предполагая, спас всех нас от смерти, в лучшем случае — от ареста и лагерей.
По слухам, тот самый молодой обкомовец, вернувшийся в свою область на северо-западе страны, загремел по трагически известному “ленинградскому делу” и сгинул. Будь мы его семьей, нас бы тоже не пощадили.
Я пишу “нас”, потому что это история моих мамы и отца.
Мороженое на Бродвее
Успокаиваю заранее всех завистников: в Нью-Йорке я не была. Речь пойдет о челябинском “Бродвее”, а попросту “Броде”, который существовал в нашем городе во второй половине пятидесятых—начале шестидесятых.
С наступлением тепла челябинцы по вечерам высыпали на улицу. В бараках и коммуналках тесно и скудно. Телевидение только начиналось, и маленькие с водяными линзами “КВНы” были у очень немногих. Отсюда все эти дворы, где каждый вечер играла радиола, ностальгически поминаемые к месту и не к месту танцплощадки в парках и — “Бродвей”.
На отрезке улицы Спартака (ныне проспекта Ленина) от улицы Кирова до поворота к появившемуся позднее ресторану “Салют” каждый погожий вечер фланировала плотными рядами почти вся молодежь города: студенты и школьники, окраинные рабочие и так далее.
У всех своя “униформа”. Школьники и студенты по теплу в ковбойках, когда похолоднее — в черных свитерках. Девушки одеты поразнообразнее, мелькали платья из ситца и самой модной, только появившейся в продаже ткани — штапеля. И на замену тоже обязательно черный свитерок и юбочка, шерстяной пестротканки. К этому полагались туфли на “гвоздике” и черные или бежевые, но с черной узорной пяткой и черным же швом, чулки. Это называлось “траур по невинности”.
Стиляги выглядели точь-в-точь, как карикатуры на них в журнале “Крокодил”: парни с набриолиненными “коками”, на них сползающие с плеч пиджаки, лучше клетчатые, узкие брюки-дудочки, которые натягивались с мылом, огромные “красные корочки на микропорочке”, галстуки с африканским пейзажем. У девушек короткие (выше колена!) узкие юбки с разрезом на боку.
В ресторане стоишь, юбка с разрезом,
А корову доишь с хвостом облезлым.
Ах ты, чува, моя чува, тебя люблю я
За твои трудодни и поцелуи.
Эту песню распевали совсем не как пародию, хотя, как выяснилось через полвека, ее в свое время для студенческого театра МГУ написал известный ныне режиссер Марк Розовский.
Шпана гуляла, не рассеиваясь среди других: сапоги гармошкой (за голенищами ножи), длинные черные пальто с белыми шелковыми кашне и кепочки-шестиклинки с “пупочками”. Их “пасли” ребята из оперативного комсомольского отряда “Дзержинец”.
На углу Кирова и Спартака стояли проститутки (к вопросу, что “раньше у нас этого не было”: было, еще как!). Те, что вертели на пальцах ключик, — “с хазой”, остальных надо было вести с собой.
Если появлялся свободный вечер, проблем, куда пойти, не было: на “Броде” всегда кого-нибудь из своих встретишь. Накануне экзаменов сбегались семи- и десятиклассники и всегда узнавали темы завтрашних сочинений и типы задач по математике.
Иногда группировки разных улиц и кварталов (это тоже было) устраивали разборки. Вмешивалась милиция, но не всегда оперативно.
Однажды два моих однокурсника, оба из Челябинска, встретились в душе институтского общежития. Один заметил у другого на животе шрам от ножевого ранения.
— Откуда?
— Да одна сволочь у “Ритма” три года назад финкой ударила……
— Ты знаешь, кто?
— Откуда? “Цвиллинговские” набежали, морды набили и убежали. А мне еще и ножом досталось……
— У “Ритма”? В июне?
— Да……
— Так это был я.
Они пошли и хорошо выпили по этому поводу.
Не на самом, строго говоря, “Бродвее”, а сразу за углом по Кирова, в двухэтажном доме-развалюхе открылось нечто невероятное: кафе-мороженое. Шесть столиков алюминиевых, с пластмассовыми столешницами. Можно было получить три шарика (белый, розовый и бледно-желтый) мороженого в алюминиевой вазочке, сесть на шаткий алюминиевый стул и медленно есть алюминиевой ложечкой. Чем не Париж?
Заведение с обшарпанными стенами считалось очень шикарным, мы выстаивали долгие очереди, чтобы потом небрежно бросить кому-нибудь:
— Вчера в кафе встречаю Вальку, на ней брошка — английская булавка сантиметров в двадцать. Говорит, что знает парня, который их делает.
У “Южного Урала” (его уже нет, вместо него ЦУМ), самого притягательного ресторана (а их-то и было на весь город четыре или пять), всегда дежурила милиция. Рестораны считались скверной. Как в “Бриллиантовой руке”, вышедшей в шестьдесят восьмом году, “наши люди в булочную на такси не ездят”, так и в то время, о котором идет речь, “порядочные люди в рестораны не ходят”.
А очень хотелось. Иногда из окон “Южняка” слышалась музыка. И не такая, как по радио!
И вот, в году, если не ошибаюсь, пятьдесят девятом, четверо старших пионервожатых (должность такая в каждой школе была) — две девушки и двое юношей — решились пойти в ресторан.
Мы отправились не в случайный день, а 6 ноября — канун празднования годовщины Великой Октябрьской социалистической революции был чем-то вроде индульгенции — отпущения грехов, если этот наш проступок станет известен в школах, где мы работали.
Мальчики в темных костюмах с галстуками (хорошо, хоть не с пионерскими), мы с Любой в белых блузках. И все четверо — с комсомольскими значками. (По двадцать лет, вообще-то, идиотам было.)
Сели за стол, оглядываемся. Все вроде бы спокойно. Люди едят. Оркестр играет. Кто хочет, танцует. Мы не рискнули. В логове врага все-таки.
Что ели, не помню. Думаю, что-то невыразительное. Какой-нибудь салат “Зимний” и отбивные. Пили кагор, единственное знакомое вино: нам его в детстве как лекарство от простуды ложечками давали.
За столом рядом пара. Потасканный (даже на мой тогдашний неопытный взгляд это было заметно) мужчина лет пятидесяти с огромным портфелем и женщина моложе его лет на двадцать: круглое обветренное лицо, мелкая шестимесячная завивка, штапельное застиранное платье, туфли со стоптанными каблуками.
Она много и торопливо ела, а он все пытался под столом хватануть ее за коленки. (Фу, гадость какая……)
Потом они пошептались, он что-то достал из портфеля и передал ей. Женщина вышла из зала через вход для обслуги.
Вскоре подошла официантка и предложила рассчитаться.
— Сейчас вернется моя спутница, — сказал мужчина, — она как раз взяла деньги и пошла с вами рассчитываться. Вы, наверное, разминулись.
Официантка, не дослушав, бегом рванулась к выходу. Вернулась запыхавшаяся, кричащая на весь зал:
— Удрала, б……! Я же чувствовала, я знала, что эта…… что-то отколет. Ну, появись она здесь еще…… Как же так, вы, такой солидный мужчина, приводите в приличное место проститутку? Ну, гражданин, чем расплачиваться будем? Вы ведь командированный, в нашей гостинице остановились. Так я сейчас администратору сообщу.…
— Не надо, не надо, — залепетал бедолага, снял с руки часы. — Этого хватит?
— Ну, только из уважения к вам. — Официантка цепко схватила часы.
А мы убедились, что общественное мнение было абсолютно право: рестораны — гнезда разврата и преступности.
Когда я, округлив от ужаса глаза, рассказала эту историю актеру, отцу моей подруги Эли Карташевой, он долго хохотал, а потом объяснил, что проститутки работают на пару с официантками: приводят клиентов, обирают, уходят, потом делятся с ресторанными добычей, чтобы вновь и вновь приходить на заработки.
Но большинство воспоминаний от “Бродвея” светлые. Например, такое.
Четыре подруги Лиля Шарапова, Валя Согонова, Эля Карташева (все трое стали актрисами) и я шли со спектакля Ленинградского большого драматического театра “Синьор Марио пишет комедию” — композиции по двум пьесам современного итальянского драматурга Альдо Николаи. Постановка Георгия Товстоногова, в главных ролях Ефим Копелян и студент Института театра, музыки и кинематографии Сергей Юрский. Идем, говорим о потрясающем спектакле.
И вдруг замечаем, что за нами уже давно следуют несколько мужчин южного облика, разговаривающих между собой на незнакомом языке.
Убыстряем шаг. Но они догоняют нас, просят остановиться на минуту, говорят, что зарубежные коммунисты из Италии, Франции и Греции, учатся в Москве, в партийной школе, скоро вернутся в родные места и продолжат борьбу за освобождение человечества от капиталистического ига. А пока их возят по СССР, чтобы посмотрели, как живут советские люди.
Три вечера мы гуляли с первыми увиденными нами иностранцами по городу. Говорили о великой русской литературе (Достоевского они знали, а мы — нет, в библиотеках его не было, в школе не проходили), о кино (мы им о “Тихом Доне”, а они о прекрасном советском фильме, который они уже видели, а мы — нет: “Дом, в котором я живу”)……
Один из них, итальянец с таким красивым именем — Джино, проникновенно смотрел в глаза и рассказывал душераздирающую историю своей любви. Его любимая девушка — французская коммунистка. Они любят друг друга, но вместе быть не могут, потому что каждый должен бороться с империализмом в своей стране. У меня наворачивались на глаза слезы, хотелось обнять страдальца Джино, приласкать его.
Но я не могла этого сделать. Пришлось бы поднять руки, а на моем таком красивом крепдешиновом платье сбоку была дырочка, я по своей неуклюжести где-то зацепилась. Дырочку бабушка аккуратно заштопала, но все же она была заметна. А я не хотела, чтобы иностранцы видели, что советская девушка ходит в заштопанном платье.
Однажды в сентябрьский вечер пятьдесят седьмого года я шла по улице Коммуны и вдруг обратила внимание, что окна верхних этажей горят каким-то ярким зеленоватым закатом. Странно, закат ведь на западе, да и был он уже, темнеет.
Вышла на улицу Цвиллинга, откуда просматривался север. Небо как небо, серое. Что бы это могло быть?
Так ничего не поняв, поднялась по Цвиллинга к “Бродвею”, нашла там своих, мы побродили.
Только через много лет я узнала, что произошло 29 сентября 1957 года к северу от Челябинска.
Кремлевская кукуруза
То ли в сорок шестом году, то ли в сорок седьмом, но точно в голодное послевоенное время, в магазине, где отоваривали карточки жильцам нашего дома (ныне там аптека “Сезам”), выбросили в свободную продажу невероятный деликатес: длинные, унизанные крупными крепкими бледно-желтыми восковой спелости зернами кукурузные замороженные початки, завернутые в целлофан.
Холодильников, наверное, не было, и этот дар Америки пришлось продавать не по карточкам, а всем желающим. На Урале не знают, что это такое, брать боятся.
Мы-то родом с Украины. Моя бабушка побежала, набрала две авоськи, радостная, тащит.
Соседи спрашивают:
— Абрамовна, что это? Как его едят?
— Просто отварить и есть с солью, а можно зерна отделить и кашу варить.
Все обитатели нашего четырехэтажного — Карла Либкнехта, 20 — дома, заселенного настрадавшимися за войну женщинами с детьми, в основном — вдовами, побежали и купили, сколько кто может. И жильцы большого дома по Красной, 48, — тоже. И — “частный сектор”……
Неделю квартал благоухал сытным запахом, все ходили сонные от непривычной тяжести в желудках.
С тех, наверное, пор я на запах не только вареной кукурузы, а кукурузы в любом виде, иду безоглядно (пардон за невкусное сравнение), как крыса на звуки дудочки гаммельнского музыканта. Я ела кукурузу на Украине, на Кавказе, в Молдавии, в Болгарии, в Югославии, в Польше……
Но больше всего я ела ее в столице нашей Родины летом шестьдесят второго, куда с двумя однокурсниками Валерой Капустиным и Юрой Лобанцевым поехала “Москву поглядеть”.
Кукуруза тогда в Москве продавалась на каждом шагу, даже в ресторанах подавалась, даже в Кремле был киоск с вареной кукурузой.
Представился случай увидеть главного кукурузовода страны. На Красной площади торжественно встречали космонавтов №№ 3 и 4: Андрияна Николаева и Павла Поповича.
Колонны учреждений и предприятий движутся по улице Горького строго организованно. Посторонних не пускают. Приезжие рвутся через ограждения, кричат: “А мы что, не советские люди?”
Я подстроилась к колонне издательства “Известия”. Ответственный за колонну оказался хорошим человеком, проверив студенческий билет, разрешил будущей журналистке с Урала примкнуть к известинцам.
Во время митинга мы стояли у Исторического музея. Московские дамы судачили о женах космонавтов, говорили, какая скромница и умница Валечка Гагарина, а жена Германа Титова — нет, не такая.
Наконец входим на площадь. Оказывается, наша колонна где-то в восьмом ряду. Это далеко, возле ГУМа — ни рассмотреть, ни сфотографировать. А ведь на трибуне, кроме Хрущева, Николаева и Поповича, стоят Юрий Гагарин и Герман Титов.
И тут я замечаю, что колонна от колонны отделяется шеренгами дружинников, а среди них есть и женщины.
Тогда я делаю шаг в сторону и становлюсь между дружинниками. Постояла, потом опять в колонну, но уже седьмую с конца площади. Опять к дружинникам, опять в колонну. Так я добралась до второй от Мавзолея колонны. Ее от первой отделяли уже солдаты, не впишешься. Да и не надо: я рядом, всех рассмотрела, щелкнула несколько раз затвором фотоаппарата.
Кукурузу мы выращивали и на пришкольном участке. У моей сороковой школы, находившейся на Лесной улице (сейчас — Свердловский проспект), там, где ныне Дом учителя, был маленький, но очень ухоженный участок, городские девочки познавали сельскохозяйственные азы. Кроме цветов, там росли плодовые деревья, ягодные кустарники, были разбиты делянки с опытными посевами.
Смешно, но я — лауреат Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, награждена малой серебряной медалью. Даже помню за что. Название моей работы (класс седьмой или восьмой): “Определение оптимальных сроков посева новых озимых сортов ржи и пшеницы, выведенных Челябинской опытно-селекционной станцией”.
И кроликов мы выращивали, ходили на Элеваторный рынок воровать для них сено с крестьянских возов, овощную ботву. Выпрашивали побитые капустные листы. Гибли у нас кролики, мы плакали.
Остатки нашего участка исчезли при строительстве большой и удобной школы № 147. Там, похоже, юннатов нет.
Симпатичная история, связанная с кукурузой, была у меня в Будапеште, через который проходил путь в Югославию на чемпионат мира по хоккею. В шестьдесят шестом это было.
Будапешт — мой первый заграничный город. Там длинная, чуть не час, стоянка поезда.
Выхожу из вагона и слышу:
— Васька, мать твою (далее — длинное продолжение)…… Как проехать на вокзал Дели?
Это наши солдаты разговаривали.
Пока я удивлялась, что, оказывается, очень хорошо понимаю по-венгерски, все разбежались. А одной идти в незнакомый, да еще заграничный город как-то страшновато. Тем более, уже стемнело.
Вдруг вижу, идет неспешной походкой мужчина, до того “наш”, что ошибиться нельзя: из-под бобрикового пальто выглядывают темно-голубые с белыми лампасами шерстяные “олимпийские” штаны, на лоб надвинута плоская кепка, но главное — лицо, такое “рязанское”.
Я к нему:
— Вы в город?
Кивает.
— Можно, я с вами?
Молча сгибает руку “калачиком”.
Чудесный оказался спутник. За всю прогулку мы не произнесли ни слова, только переглядывались, когда видели что-то невозможно прекрасное. В Будапеште есть на что поглядеть.
Прощаясь, благодарно кивнули друг другу.
У моего вагона налетают спутники:
— О чем ты говорила с Бобровым?
— Каким Бобровым?
— О, идиотка!
Тут только до меня дошло, что я почти час ходила под руку с великим футболистом и хоккеистом Всеволодом Бобровым. Бобров был в опале, ехал в Любляну таким же рядовым туристом, как и мы.
В Любляне мы выпускали стенгазету для наших хоккеистов. Одно из пожеланий спартаковской тройке было таким:
В присутствии Боброва
Нельзя играть… херово.
Мужчины (а из 72 человек “комсомольских” туристов было только две женщины) заспорили, можно ли дать такой стишок, неприлично все же……
— А вот давайте у женщины спросим.
Я говорю, что рифма классная.
— А! Какая она женщина, она журналист!
Ну и дали фигню какую-то:
В присутствии Боброва
Нельзя играть… плохо.
Объяснили тем, что в отеле “Макса Перца”, где живет наша команда, размещены и другие хоккеисты, многие понимают по-русски.
Это правда. Мы, советские туристы, в десятитысячном “Хала Тиволи”, занимали, как правило, стоячие места у стенки. На встрече “Швеция-Канада” шведы-зрители по-джентльменски усадили двух женщин в свой сектор. Я впервые оказалась у бортика.
Весь матч я прохохотала. Шведы смотрели на меня, как на сумасшедшую. Ничего смешного, с их точки зрения, на поле не происходило. Но дело в том, что обе команды — и шведы, и канадцы — матерились по-русски. Представляете эти обороты, это произношение?..
Но я опять отвлеклась. Вернемся к кукурузе. На обратном пути я бесстрашно пошла по вечернему Будапешту одна: освоилась все-таки за границей.
И вдруг…… Да-да, запах горячей воздушной кукурузы. Он привел меня на набережную Дуная, где у прилавка с конфетами и сигаретами стоял немолодой венгр. И аппарат для приготовления поп-корна у него грелся.
Я достаю форинты и, уверенная, что старик меня не поймет, а больше никого здесь нет, произношу, используя венгерско-шведско-канадский лексикон:
— ……Как мне объяснить, что нужен пакетик кукурузы!
Старик вдруг радостно выбегает из-за прилавка:
— Я понимаю! Понимаю! Я в Сибири в плену был.
Мы обнялись. Пока я грызла кукурузу, продавец рассказывал, что было холодно, но люди добрые. У него там осталась любимая девушка — Катюша.
Я потом в разных странах встречала людей, побывавших в русском плену. И у большинства сохранились в памяти любимые девушки. И почти всех их почему-то звали Катюшами.
Быть может, настоящие имена стерлись из памяти, а то и не было девушек, но запомнилась та, что “выходила на берег” и била без промаха?
А Будапешт, кстати, стал городом, где меня впервые (а теперь уже можно сказать, единственный раз) напечатали на иностранном — венгерском языке. С подачи моего друга, прекрасного фотомастера Сергея Васильева, в альманахе, посвященном судьбам и быту заключенных, была опубликована моя статья “По фене ботаешь?” — о сленге и блатных песнях. Песен я этих знаю немало, хотя никогда не записывала, не учила специально. Просто, как мой ровесник Владимир Высоцкий, я выросла в послевоенном дворе в центре большого города, он — Москвы, я — Челябинска, мы на этой субкультуре вызревали.
Впрочем, в России, наверное, не одно наше поколение такое. Моя бабушка, выросшая в среде харьковских благопристойных ремесленников, знала сто двадцать(!) куплетов “Гопа со смыком”, “Мурку” я впервые услыхала от нее.
Забавно было видеть цитируемые мною ту же “Мурку”, “Заразу”, “Постой, паровоз”, “По тундре”, “Жемчуга стакан”, набранными по-венгерски. Грело, что соседями по сборнику были Варлам Шаламов и Юз Алешковский.
Это случилось в девяносто втором году. Получить гонорар из-за рубежа было практически невозможно. Но составительница сборника нашла выход. Она, посоветовавшись с Васильевым, купила мне отличную куртку для сына-подростка и ему же кулек всяких жвачек-конфет, а мне — литр хорошего шампуня и деодорант. По тем временам — неоценимый заработок.
Ром в “Аэлите”
В тот самый приезд в Москву, когда пробралась я правдами-неправдами на Красную площадь, где встречали космонавтов, попала в первое и тогда единственное в стране молодежное кафе.
Утром следующего после церемонии дня шли мы с Юркой Лобанцевым по Садовому кольцу. И обоим нам понадобилось кое-куда. Моя бабушка считала, что женщина не должна даже входить в туалет на глазах у мужчин, лучше уже потерпеть, но сделать это незаметно.
Нравы изменились. На картофельном поле деваться некуда. Ну и попросишь напарника по борозде: “Покарауль, пока я тут……”
Он отвернется, ты и присядешь в чистом поле на просторе.
Короче, мы с Юркой шли, мучительно выискивая какую-нибудь столовку, поскольку в Москве, как сейчас, так и тогда, с местами общего пользования сложности. Это вам не Германия, где на каждой площади обязательно сортир есть. В Эрфурте, например, домик “Аb Orte fur Manner, ab Orte fur Damen” расположен между кафедральным собором и памятником великому реформатору церкви Мартину Лютеру, так что сфотографировать памятник на фоне собора нельзя иначе, как вместе с общественной уборной. Забота о здоровье нации — прежде всего.
Но это я опять, как всегда, отвлекаюсь, простите.
Увидев вывеску “кафе”, мы так рванули спринтерскую дистанцию, отделявшую нас от двух вожделенных дверок “М” и “Ж”, что, наверное, перекрыли все рекорды.
Выйдя, с благодарностью оглянулись на заведение, спасшее нас в безвыходной ситуации, и изумленно прочли “Аэлита”.
О кафе “Аэлита” писали “Комсомолка” и журнал “Юность”. Сколько провинциалов мечтало побывать в нем! И вот оно! Собрались пойти вечером втроем.
Но Лобанцева не отпустила московская тетушка, собрала родню и заставила есть домашние пироги.
Пошли вдвоем с Валерой Капустиным. Выстояли очередь, сели за треугольный столик с по-модному раздвинутыми ножками. Ансамбль был выходным, но инструменты лежали. Выходили люди из публики и играли, кто что мог. Американцы, например, поднялись на эстрадку, что-то лихое сбацали. Мы вообще американцев впервые видели.
Третьим за нашим столиком оказался высокий мосластый парень с жесткой желтой шевелюрой и такой же “шкиперской” бородой (это когда усов нет, подбородок голый, а борода растет где-то на шее и обрамляет выбритые щеки).
Парень и назвался шкипером с Белого моря. Мы заказали экзотику — ром, настоящий кубинский ром, прямо привет от Фиделя. Никогда раньше не пробовали, только по Стивенсону помнили: “Пятнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо и бутылка рома”.
“Шкипер”, стараясь доказать, что он действительно морской волк, начал учить меня определять качество рома: взболтал в рюмке напиток, потом стал приближать к осевшей на стекле капле содержимое рюмки.
— Видишь, капля убегает, не хочет сливаться с остальной массой. Чем скорее она убегает, тем выше качество рома. Жаль, сравнить нельзя.
Да, рома был только один сорт. И то ли от него, то ли от всей симпатичной, непривычно непринужденной атмосферы “Аэлиты”, кружилась голова, я уже была готова отправиться со шкипером в дальнее плавание. Капустин злился.
Вечер вел очень красивый молодой человек, мягкий, тактичный, совершенно не конферансье, не затейник. И явно не без таланта. К концу вечера он совсем неплохо спел “Царевну-несмеяну”:
Так не стой и не плачь,
Как царевна-несмеяна,
Это глупое детство
Прощается с тобой.
Песня была модной новинкой. Слова “хит” тогда еще не знали, а слово “шлягер” имело отрицательную окраску. “Шлягер” — значит дешевка. Но “Несмеяна” была разрешенным шлягером.
Думаете, перегибаю? Но в те же годы вредной, мещанской объявили и запретили петь всюду, кроме ресторанов, очаровательную в своей простоте песенку Оскара Фельцмана “Ландыши”, а ансамблю Челябинского политехнического института не позволили исполнять на смотре художественной самодеятельности песню с такими, казалось бы, идейно безупречными словами:
Ты навеки в душе сохрани
Института родного огни.
Почему? Да ведь в ритме танго. А это — фу, мещанство, советскому студенчеству не к лицу……
Осенью мы рассказывали однокурсникам о том, как пили кубинский ром. Нам завидовали.
А тут сам Фидель в Свердловск пожаловал.
Дело было поздней осенью, уже с картошки вернулись. Задолго до прилета по сторонам мостовой, вдоль маршрута следования гостя, выстроили народ, у каждой организации свое место. Все понимали, стоять будем долго: пока прилетит, приземлится дорогой кубинский друг, пока речь произносить будет, а он говорит часами, да еще его переводить на русский надо……
Но — повезло. Фидель простудился в Мурманске, был нездоров, поэтому говорил всего каких-нибудь минут сорок.
Для студентов факультета журналистики дело чести, доблести и геройства сфотографировать посланца свободной Кубы.
Я — метр пятьдесят девять. Из-за спин парней сфотографировать не получится, толкаться не хочется. Я и залезла на одно из деревьев, что рядом с мостовой. Сейчас бы меня без предупреждения снайпер снял, а тогда — ничего, никто не остановил. Приближался кортеж. Все наставили объективы. В первом джипе стоял и приветствовал советский народ огромный веселый бородач. Его все и засняли.
А я замешкалась, поскольку чуть не свалилась с дерева. В объектив попал второй джип.
В нем-то, оказывается, и сидел больной усталый Фидель, слабо помахивая рукой. У меня оказался единственный на весь факультет снимок вождя кубинской революции.
А знаменитый коктейль “Kuba libre”, как выяснилось, придумали не барбудос. Недавно я прочла то ли в “Плейбое”, то ли в другом каком-то глянцевом журнале, что знаменитую “Свободную Кубу” изобрели американские солдаты с базы в Гуантанамо. Им не завезли вовремя очередную партию виски, а рома и кока-колы было — запейся. Они нашли наилучшую пропорцию ром-кока — один к четырем.
Бешбармак в Анненском
На одном из отделений Анненского совхоза праздник: лошадь хлебнула аммиачной воды, которой смягчали грубые корма, и ее пришлось приколоть. На этом отделении живут казахи, а конины отведать доводится редко.
Ветврач отрезает от лошади кусочек шеи, кладет в баночку и объявляет:
— Это я везу в лабораторию, чтобы проверить, можно его есть или нельзя. Пока ответа не будет, к мясу не прикасайтесь.
Мы с ветврачом садимся в сани, чтобы ехать на другое отделение совхоза, по дороге он говорит:
— Вернемся, нас бешбармаком угостят.
— Не из этой ли лошади?
— Из какой же еще?
— Вы же сказали, что до анализа……
— Это, чтоб не разворовали. А вообще-то, они мясо четыре часа варят, так что будь хоть сибирская язва……
Ветеринарный врач — герой моего будущего очерка. “Комсомолец” тогда проводил акцию “История одного курса”. Решили отследить судьбы одного выпуска Троицкого ветеринарного института. Мой герой интересен тем, что, будучи человеком немолодым, фронтовиком, поступил в институт в один год с дочерью. И дипломы получили они одновременно.
Человеком врач этот оказался чудесным: умным, чутким, беззаветным трудягой.
Мы побывали на русском отделении, где возрождалась конеферма, ставшая здесь мужским клубом. Мужики проводили почти все свое свободное время возле лошадей, ухаживали за ними, любовались часами. Даже, говорят, пить стали меньше.
Возвращались по степи, бело-синей, бескрайней, как снежные дали на пейзажах Рокуэлла Кента, статья о творчестве которого и репродукции работ тогда появились в “Огоньке”.
Я вспоминала строчки поэта Сергея Чекмарева, в тридцатые годы работавшего в этих же степях и трагически погибшего:
Я знаю, я нужен степи до зарезу,
Здесь идут пятилетки года.
И если в поезд сейчас я влезу,
Что со степью станет тогда…
И еще что-то про “голубые глаза телят”.
Третий месяц я в “Комсомольце”. Уже умудрилась в трех номерах подряд выдать три фельетона, чтобы никогда больше их не писать, посадила на пятнадцать суток героя одного из них — известного футболиста Пивоварова, суюсь во все дыры и — счастлива.
Подъезжаем к дому парторга. Нас проводят в большую комнату. На полу клеенка, на ней эмалированный таз с дымящимся варевом, бутылки водки, конфеты-подушечки горками.
Вокруг таза расселись мужчины, в основном почтенного возраста, даже совсем древний старичок с гноящимися (трахома?) глазами. Жена парторга, красивая казашка лет сорока, к бешбармаку не садится (видать, ей не положено), хотя заметно, что руководит она мужем покруче, чем партбюро совхоза.
А меня, девчонку, усаживают поближе к тазу, поскольку я — “человек из области”, по их понятиям, что-то начальственное. Более того, хозяин вносит огромную сваренную лошадиную голову и с поклоном вкладывает ее мне в руки. Что делать? Я ее и удержать-то не могу. Не есть же?
И, чтоб избавиться от этого кошмара, я перекидываю голову бедной лошади-самоубийцы трахомному старичку.
Как все заулыбались! Как стали ласковы со мной! Оказывается, я, сама того не ведая, поступила по обычаю: лучший кусок вручают почетному гостю, а он передает аксакалу.
Брала плавающие в тазу ромбики теста, ими захватывала куски мяса и отправляла в рот. Языком подхватывала, с прихлебыванием, как и все, стекающий с руки бульон где-то у локтя. Отлично! Мясо нежное, со сладковатым привкусом.
Я весь день моталась по февральской степи. В тепле от сытной еды меня разморило. А ведь еще ехать в санях до станции, добираться рабочим поездом от Карталов до Троицка……
Вдруг меня трогает за плечо хозяйка дома:
— Идем.
На кухне она говорит:
— Сейчас дам тебе чаю такого, что не заснешь в дороге.
Она крепко заварила кирпичного чаю, добавила овечьего молока, топленого курдючного сала, соли, перца.
Это было совершенно неожиданно вкусно. Как крепкий ароматный бульон.
По синеющей степи ехали долго. Разговаривали с ветврачом о жизни. Говорил, конечно, в основном он. Рассказывал, как почти мальчишкой воевал, где побывал, что видел.
Я молчала, что была моя короткая беззаботная жизнь по сравнению с его нелегкой, во многом трагической……
Для очерка все пригодилось.
Газировка на строящейся домне
Вообще-то, я поехала в Магнитогорск готовить разворот о спортивной жизни города. Дело в том, что в “Комсомолец” меня взяли в отдел пропаганды, включавшей в себя собственно пропаганду, историческую тематику, искусство, образование и спорт вместе с военно-патриотическим воспитанием.
Леонид Доброхотов, заведующий этим отделом, написал мне в Свердловск, приглашая на работу: “Много сил и здоровья Вам придется положить на развитие советского спорта”, Леня даже не предполагал, как уместна его ирония, ведь я с детства либо была освобождена от уроков физкультуры, либо допущена к ним с массой ограничений.
Но приглашение на работу в газете было само по себе таким счастьем, что не до выбора тематики.
Апрель шестьдесят четвертого. Пятый месяц радостно кручусь в “Комсомольце”. Впервые в Магнитогорске. Бегаю по стадионам, спортивным секциям, “интернатам”, как почему-то назывались рабочие общежития ММК.
И вдруг звонок из редакции: “Сегодня на сооружении домны будет собрание коллектива строителей и монтажников, поддержат почин бригады плотников Козлова. Сходи, нужен репортаж на первую полосу, подадим широко”.
Не помню номера строившейся тогда домны. Сооружение ее считалось эпохальным событием.
Уже почти готовый “Красный уголок” новой домны (зал мест на триста) под завязку набит суровыми мужиками в рабочих робах. Ищу хотя бы одно женское лицо. Нету. Пристраиваюсь за колонной, поддерживающей свод.
Это хорошо, что я спряталась, наверное, интуиция сработала. То, что довелось услышать, не предназначалось для женских ушей, тем более для ушей такой молодой женщины в красной вязаной шапочке с помпоном, какой я была тогда.
Дело вот в чем. Бригада плотников Козлова выступила с почином сделать рабочими все праздничные майские дни и все выходные вплоть до окончания монтажа домны, чтобы сдать ее досрочно — к Дню советской молодежи, 29 июня.
Выступает директор “Магнитостроя”, это очень высокое начальство, да и человек уважаемый. Его матом сгоняют со сцены. Так же свистом и улюлюканьем не дают говорить руководителям комбината, секретарю горкома партии, парторгу стройки.
— Пошел на…… — Это очередному оратору. — Три месяца ни…… не делали, ждали материалы. Где вы, …, …раньше были?
— Уже полгода дома не видели! Не будем, ……, вам, ……, ордена зарабатывать.
— Козлов, сука (это единственное из произнесенных слов, которое я могу процитировать), продался начальству, а нам теперь……
Вскакивает Козлов:
— Кто, ……, сказал, что я с подачи начальства вы……сь?
В ответ — туча мата. Я чуть не влипла в колонну.
Мужики сидят — элита рабочего класса страны, монтажники, съехавшиеся из разных городов. Они кочуют с одной металлургической стройки на другую. Руки и голова каждого буквально на вес золота. Это высокооплачиваемые мастера с образованием минимум средним специальным, а то и высшим. Не каждого инженера брали на эти рабочие места, а хотели бы многие, поскольку заработок такого рабочего несравним с жалкими окладами ИТР.
Они знают себе цену и, похоже, никого не боятся. Потому, наверное, никто из них и не пожелал, как сейчас принято говорить, “озвучить” спущенный сверху почин. А Козлов — плотник, квалификация на несколько порядков ниже. И он этим ребятам не указ.
Помните марш монтажников из кинофильма “Высота”: “Не кочегары мы, не плотники…”?
Проорались мужики, эмоции пошли на убыль. И тогда на сцену вышел главный инженер строительства. Не подделываясь под лексику зала, как предыдущие ораторы, не заигрывая со взрывоопасной аудиторией, дождался тишины, а она возникла быстро, видать, этого человека уважали, сказал:
— Ну что, выпустили пар? Вы же все равно знаете, что почин придется реализовывать. Я так же, как и вы, здесь много месяцев безвыездно и семью свою не видел. Так давайте, действительно, напряжемся, закончим побыстрее это строительство и разъедемся по домам. Кстати, талоны на дефицит все получили?
Спустившись, я бросилась к сатуратору и выпила, наверное, стакана три газировки, но лицо все еще горело.
Есть в тот вечер не хотелось. Не было аппетита. Села в поезд.
Вхожу утром в квартиру, не успела раздеться, слышу по местному радио задыхающийся от радостного волнения голос известной журналистки, передачи которой мне всегда нравились живостью, искренностью интонаций:
— Я только что с поезда, из Магнитогорска. Вчера я присутствовала на общем собрании строителей и монтажников Всесоюзной ударной комсомольской стройки — сооружении новой домны в легендарной Магнитке. С огромным воодушевлением, единогласно коллектив поддержал почин бригады плотников Козлова……
Не было ее там! Не было! И вообще…… Так вот что такое “эффект присутствия”!?
А если и была, тогда это просто……
Тут я, к изумлению мамы и бабушки, стоя перед репродуктором, выдала тираду, сплошь состоящую из слов, услышанных накануне.
Редактору Леониду Григорьевичу Вялову рассказала, как там дело было, и заявила, что писать не буду. О том, чтобы написать все, как есть, и думать было нечего.
Вялов сказал: “Не пиши”.
Маленькая заметка о том, что на ударной комсомольской стройке принят почин бригады Козлова, на первой странице газеты появилась. Кто ее писал, не знаю.
Впрочем, лжи здесь не было. Ведь предложение действительно было принято.
И домну сдали досрочно — к 29 июня.
Кстати, филологические знания, полученные на том собрании, не раз выручали меня в дальнейшей жизни.
Например, где-то в начале девяностых, в самый разгар митинговой стихии, мне раз в неделю (график у него, что ли, был) звонил какой-то тип:
— А, журналисты! (Далее шел длинный ряд так называемой неформальной лексики.) Погодите, вернется наша власть, все вас, ……, перевешаем!
Обычно я просто клала трубку. Но ведь противно, и конца этому явно не будет.
И тогда я подумала: “А я что, матерного языка не знаю? Да не хуже этого отморозка. В конце концов язык — мой рабочий инструмент”.
Я составила фразу из глагола, двух существительных и предлога, из которой этому типу должно стать ясно, кто он и куда ему следует отправляться.
Он позвонил. Я прервала его заготовленной фразой и положила трубку.
Через неделю он снова позвонил. Я повторила эксперимент.
Больше он не звонил. Вот что значит поговорить с человеком на единственно понятном ему языке!
Кофе тетушки Ануш
В декабре шестьдесят четвертого я оказалась в Ереване. Я влюбилась в Армению и особенно в Ереван с первого взгляда и на всю жизнь. Так сложилось, что, кроме Москвы и Сочи, мне не удавалось возвращаться в места, где когда-то было хорошо, хотя много монет было брошено в фонтаны прекрасных городов. А в Ереван удалось — через двенадцать лет. Я снова отдыхала в том же молодежном лагере “Ласточка”. Говорят, что во второй раз могут ждать разочарования, ведь в молодости и сахар, как известно, слаще и небо синее. Армения не разочаровала.
А в тот первый приезд, несмотря на зиму (не лучшее для Закавказья время), я просто задыхалась от обилия впечатлений. Стройный, возведенный из благородного туфа Ереван и все, что окружало его, радовало глаз и душу.
По вечерам в зале “Ласточки” собирались ребята из расположенных неподалеку медицинского института, крупного вычислительного центра, нескольких научно-исследовательских и проектных институтов. Приходили только парни, девушек с ними не было. Тянулись сюда по двум причинам: международный (хотя зимой иностранцев не было) молодежный лагерь был единственным местом в Ереване, где разрешали танцевать твист, и ради кофе, приготовленного тетушкой Ануш.
Твист танцевали (благо, танец не парный) эти ребята упоенно. Инструменты лежали на маленькой эстрадке, и было впечатление, что владеют ими все: поиграет одна группа и идет танцевать, на смену ей выходят другие музыканты, третьи……
Заезд был с ударных комсомольских строек, тоже в основном мужской. Твист посланцы Сибири, Урала, Средней Азии и прочих весьма отдаленных мест танцевать не умели, сидеть и смотреть им тоже не хотелось. Они требовали вальс, танго, фокстрот, на худой конец рок-н-ролл. Назревал конфликт.
В одну из ночей услышала в коридоре странный шум. Выглянула и…… Человек сорок строителей-передовиков в майках и семейных трусах стояли вдоль стен, а Айк из пединститута командовал:
— Берем полотенце в две руки, вытираем спину, сильнее, сильнее трем спину! Мыло, мыло упало…… Наклоняемся за мылом, но спину продолжаем вытирать. Мыло ускользает, двумя ногами, стараясь не упасть и продолжая тереть спину, внаклон догоняем мыло по скользкому полу……
Строители и монтажники овладели твистом. Он им так понравился, что когда в сочинском “Спутнике” (втором этапе путевки) руководство заявило, что твист у них в отпуске, его разрешается танцевать только летом, когда в лагере живут иностранцы, а сейчас, пожалуйста, танцы под баян, баянист все умеет: вальс, танго, фокстрот, наши парни с соседнего почтового отделения дали в адрес дирекции “Спутника” телеграмму: “Вышел из отпуска ЗПТ сегодня буду спутнике ЗПТ твист ТЧК”.
И добились своего.
А кофе тетушки Ануш был просто загадкой. Маленькая, немолодая, с темным крестьянским лицом, эта женщина варила нечто такое душистое и вкусное, что каждый глоток из крошечной чашечки казался волшебным бальзамом.
Что я, раньше кофе не пила? Я же не про столовки говорю. В самом центре Москвы в кафе от ресторана “Арагви”, где кофе подавали в небольших мельхиоровых кофейниках, и в домах моих друзей, где кофеманы зерна жарили сами, измельчали на ручных мельницах и так далее.
Я и позже где только не пила кофе, но тот, что из рук маленькой неулыбчивой армянки, все равно оставался лучшим.
А теперь, как и почему я очутилась тогда в Ереване.
Началось все в Миассе, куда отправилась в обычную командировку — за репортажем с отчетно-выборной конференции “Уралавтостроя”. Это было просто.
Но вернувшись, я рассказала Леониду Григорьевичу Вялову о том, чему была свидетелем в горкоме комсомола. Не стоит вдаваться в подробности, но стиль работы первого секретаря был авторитарным. Этот красивый и неглупый человек позволял себе унижать людей, требовал от работников горкома “проводить” свои кандидатуры в комитеты комсомола независимо от желания коллективов и так далее.
И это принималось в штыки такими организациями, как “район проспекта Чернышевского”, он же “район кинотеатра “Восток” (для печати), а в обиходе — Машгородок. Теперь мы знаем, что это ракетный центр. Там работали лучшие выпускники элитных московских, ленинградских, харьковских и других вузов.
Их интеллектуальный уровень был куда выше, чем у первого секретаря. Положение несколько смягчал второй секретарь, сам из этих молодых специалистов. В городе назревал конфликт. Не видел этого или не хотел видеть только сам первый секретарь.
Рассказала Вялову, а он говорит:
— Как мне сейчас выдала, так и напиши.
Но я еще раз сгоняла в Миасс, кое-что “добрала”. Статья под названием “Сердце на ладони” заняла целую страницу (А3) “Комсомольца”. Я была уверена, что заголовок придумала сама, а оказывается, совсем недавно (тогда) вышел роман Ивана Шамякина с точно таким названием.
Рисковый человек был Леонид Григорьевич! Спасибо ему!
Что началось…… Горком-то Миасский, оказывается, был признан лучшим в области. И первый секретарь этот тоже считался лучшим.
Нам обещали жестокие кары. Вопрос вынесли на бюро обкома. И проект постановления нам был известен: Вялову выговор. Моргулес исключить из комсомола. Это практически профессиональная смерть.
Нервы мотали почти месяц. Я “дошла”, уже ничего вокруг не видела.
За час до бюро меня вызвал к себе первый секретарь обкома ВЛКСМ. Фамилию его называть не буду, этого человека уже давно нет в живых. Да и, как показали другие дела, другие ситуации, он был не такой уж плохой, просто часть системы, ее маленькое, но крепкое звено.
Перед секретарем страница газеты с моей статьей, почти сплошь подчеркнутой красным карандашом.
— Хорошую статью, — говорит он мне, — ты написала. Вон и (называет имя миасского секретаря) удивляется, как, говорит, эта стерва смогла так много накопать.
— Так если статья хорошая, — удивляюсь я, — в чем тогда дело?
— Ты должна была не статью писать, а докладную записку, прийти ко мне, стукнуть кулаком по столу: “Глянь, какие у тебя безобразия творятся!”
— Меня в университете, — отвечаю, — не докладные писать учили, а статьи.
— Ну, вот они тебя учили, а теперь мы поучим.
Доканал он меня перед самым заседанием бюро.
Заходим. Садимся. И вдруг этот же самый секретарь объявляет:
— Вопрос о статье “Сердце на ладони” с повестки дня снимается. Первым вопросом будет “О ходе подписки на областную молодежную газету “Комсомолец”.
Что случилось?
А вот что. В Челябинск навестить больного отца приехал сотрудник журнала “Крокодил” Андрей Внуков. Приехал, естественно, в командировку. Он, вообще-то, был поэт-юморист, писал стихи и тексты к веселым песенкам. По радио часто звучала написанная им заставка к какой-то юмористической передаче:
Были все когда-то мы мальчишками,
Кроме тех, кто девочками были.
Долго не сиделось нам за книжками,
Игры больше книжек мы любили…
Зашел этот Внуков в местную молодежную газету отметить командировку. Слово за слово, ему и рассказали о том, что сегодня такое вот заседание бюро будет.
Внуков, хороший человек, пошел с редакцией в обком комсомола. Показывает корочки корреспондента “Крокодила” и говорит, что желает присутствовать на заседании бюро.
Ему в ответ отказ.
Он тут же в обком партии, к первому секретарю Кузюкову:
— Как это? Меня, корреспондента журнала, являющегося органом ЦК КПСС, не пускают на бюро обкома комсомола!
Кузюков спускает в обком комсомола указание:
— Пропустить.
Испугались “комсомольцы” и сняли вопрос с повестки дня.
Где-то через пару недель два секретаря обкома комсомола, первый и второй, пришли к нам в редакцию. А у нас писем из Миасса стопки, да и, вообще, на своей-то территории……
Я и выговора-то не получила.
Того секретаря на миасской городской комсомольской конференции даже в состав пленума горкома комсомола не выбрали. Пришлось обкому выручать ценный кадр. Его взяли в аппарат, он сделал могучую карьеру. И в наши дни тоже процветает.
За всеми этими делами было не до отпуска за первый год работы в редакции. И я, и редакция об этом вспомнили лишь в декабре.
И тут звонок комсорга ЦК ВЛКСМ на стройке газопровода “Бухара—Урал” Володи Матусяка:
— Старуха, я в курсе всего. Говорят, ты совсем сдала. У меня есть путевка в “Спутник”. Ереван—Сочи. По зимнему времени она недорогая. Поедешь?
Поехала. Армения, Ереван, кофе тетушки Ануш быстро вернули меня в нормальное состояние.
Харьковская горилка
В самом начале экспедиции, неудачно перепрыгнув через окопчик более чем двадцатилетней давности, я потянула связки на обоих голеностопах, ходить могла только с тугими повязками. А впереди месяц странствий по русскому Черноземью, Украине, Молдавии: где-то на выданном очередным обкомом комсомола автобусе, а чаще — на грузовиках-попутках. И это при том, что с нами было полтора десятка ветеранов войны. Они, конечно, тогда, в шестьдесят пятом, еще были относительно молоды — от сорока с небольшим и слегка постарше, но люди, очень потрепанные жизнью.
Меня тогда поразило, что у многих из них не было даже приличных пиджака с брюками, рубашек. Были, конечно, среди них и те, что после войны смогли получить образование, стать специалистами, но большинство прозябало в бедности.
На нашем пути был Харьков, в освобождении которого 96-й добровольческой танковой бригаде имени Челябинского комсомола довелось участвовать дважды: город переходил из рук в руки.
Харьков — моя родина, где после сорок первого мне не довелось побывать. Мама и бабушка подробно рассказали мне, где на улице Короленко находится дом, куда принесли меня после рождения. Наши окна крайние справа на четвертом этаже.
В первый же день доковыляла до улицы Короленко, это в самом центре. На лавочке у подъезда сидело несколько старушек. Я нашла глазами те окна, что были нашими, но решила удостовериться. Спрашиваю:
— Вы не помните, до войны здесь жила семья Трохман?…
Огромная толстая старуха не дала мне договорить:
— Вы — Ирочка, Розочкина внучка!
Она меня в момент “вычислила”.
С ума сойти! Нас в этом доме не было уже 24 года, почти четверть века. Но кто-то все это время помнил, что когда-то на четвертом этаже жили Роза и Вениамин Трохманы, у которых была дочка Анечка и внучка Ирочка.
Трогательно?
Подождите, я вам еще историю расскажу, произошедшую в Харькове в тот же день. Никакому латиноамериканскому сериалу такие страсти не снились, потому что жизнь интереснее того, что о ней придумывают.
Среди наших ветеранов был один, самый молодой (он пошел в 42-м добровольцем в шестнадцать лет, надбавив себе два года). Неотгулявший свое в юности, шебутной, шумный. Надоел всем рассказами о том, что во время первого наступления на Харьков его ранило на Холодной горе и все время, что город был снова под немцами, его прятала девчонка, ровесница, у которой все взрослые были на фронте. А когда Харьков снова взяли наши, уже навсегда, он, подлечившийся, нашел свою бригаду и ушел с ней дальше. Больше эту девчонку не видел. Если честно, даже имени и фамилии толком не запомнил: то ли Ганзя, то ли Ганна, то ли Гапка… Савченко, Саенко… Не помнит.
Но дом, где находился, найти сможет. И хочет, когда доберемся до Харькова, разыскать этот дом и, если повезет, то встретиться с Ганной-Ганзей.
Когда я вернулась после встречи с родным домом, услышала идущий со второго этажа нашей гостиницы — старинного особнячка — дикий, не человеческий, а звериный вой. А в зале у камина увидела растерянных ветеранов.
Оказывается, Левка (назовем его так) в сопровождении заместителя командира бригады Ивана Ивановича Тюренкова и артиллериста Мансура Галина отправился на Холодную гору. И нашел этот дом!
Постучали в калитку. Вышел парень двадцати с небольшим. Все остолбенели: Левка и парень будто смотрелись в зеркало: длинные узкие носы, косые челки светлых прямых волос, тонкогубые рты, темные с прищуром глаза…… И оба высокие, худые, но широкоплечие.
— Здесь живет Ганзя Саенко? — первым опомнился Иван Иванович.
— Ганна Савченко? Здесь, — ответил парень.
— А вы ей кто будете? (Вопрос был явно лишним.)
— Сын. Проходите, — сказал парень, не спуская глаз с Левки.
Зашли. В хате — вопиющая, хоть и чистенькая, бедность. Парень рассказал, что он студент политехнического института. Мама работает прачкой. Скоро он закончит учиться, начнет работать, будет легче жить.
— Мама говорила, у нее во время войны друг был — танкодесантник. А вы кто были?
— Тоже танкодесантник, — выдавил из себя Левка.
Тут вошла Ганна, еще не потерявшая миловидности женщина под сорок. Чуть не потеряла сознание, но быстро взяла себя в руки, повела растерявшихся Тюренкова и Галина в сад набрать “синеньких” (баклажанов), “красненьких” (помидоров), ягод, яблок, яиц из куриных гнезд.
— Как вы теперь решите? — спросил Тюренков.
— Не мне решать, — ответила Ганна. — Захочет — признается, не захочет — его право. Жили же мы без него двадцать два года……
Была яичница, стояла горилка с перцем. Говорили о чем угодно все, кроме Левки и парня, те молчали.
Так и ушли.
Перед самой гостиницей Левка ускользнул от однополчан, где-то успел напиться, закрылся в номере и теперь воет.
Ветераны заспорили, должен ли Левка признаться. Не Ганне этой самой, она и так все понимает, а мальчишке. У него в Челябинске три сына, как отнесутся они к новому брату, как отреагирует жена?
Решали поставить вопрос на голосование. И большинство склонялось к тому, что надо заставить Левку пойти и признать сына своим: “Не захочет, поведем и заставим”.
Тут я, нарушив бабушкино правило: “Не лезь в разговор старших”, не выдержала и заорала: “Вы что?! Это же их личное дело! Только они сами могут разобраться между собой, если захотят”.
Короче. Левка больше на Холодной горе не был. И письма, как мне потом уже стало известно, не писал.
В тот вечер я выпила вместе с ветеранами крепкой жидкости из бутылки, где на дне, как маленькое сердечко, краснел стручок перца. (Вот ведь как разобрало, даже на банальные сравнения потянуло.)
Недавно тот, кого я назвала Левкой, умер. На похоронах я увидела двух из его сыновей. Они были вылитые в отца. Крепкие гены были у мужика.
Беляши для Константина Симонова
Профессия журналиста прекрасна хотя бы потому, что дает возможность встречаться с людьми, на которых можно смотреть снизу вверх и не чувствовать себя при этом приниженным.
В телестудии на Журавлевке бумажки с фамилиями прикрепили к сиденьям стульев. Поэтому мы оказались рядом.
Шестьдесят пятый год, мне уже двадцать шесть лет, но такого мужчины даже издали видеть пока не доводилось.
Крепкий ежик черных с равномерно распределенной сединой волос. Орлиный профиль, смуглость такая, что, глядя на его лицо, я вспоминала выражение “загар богатого человека”, то есть того, кому не проблема слетать в любое время года под южное солнце. Усы над сухим крепким ртом, узкий разрез угольно-черных глаз. Легкое грассирование, выдающее дворянские корни……
Но главное — как он был одет! Невероятной мягкости костюм из безусловно очень дорогого твида в елочку двух оттенков серого. Тонкая светло-серая пуховая водолазка. Темные (но тоже серые!) мягкие туфли-мокасины. И еще — запах одеколона, такой мужской, что тут же вспомнилось когда-то читанное, что в начале века в Париже был моден очень дорогой мужской парфюм “Русская кожа”, названный так в честь высококачественной производившейся тогда в России кожи для конской упряжи.
Мужчине — на кой ему черт порошки,
Пилюли, микстуры, облатки!
От скуки нас спальные лечат мешки,
Походные наши палатки.
Это из спектакля “История одной любви” челябинского драмтеатра, поставленного в пятьдесят пятом году. Цитирую по памяти, врезалось.
Сейчас, конечно, я знаю о жизни Симонова куда больше, чем тридцать шесть лет назад. Знаю, что не проста и не пряма она была, как почти у всех, кому досталось жить и творить под прессом.
А тогда он был для меня нашим советским Хемингуэем: идеалом настоящего мужчины, не прячущегося за свой талант, воина и романтика одновременно. Как умели его герои (и он сам — всем известно, кому посвящены пьесы и пронзительные по накалу чувств стихи) любить женщину и уходить от нее не к другой, а в бой…
Кроме того, к шестьдесят пятому году пятидесятилетний Симонов уже был признанным классиком и генералом от литературы.
Поэтому он казался мне, привезенной на Центральное телевидение прямо из Бреста со слета участников похода по местам боев Великой Отечественной войны, какой-то глыбой, чуть не обелиском, но никак не просто человеком.
И вот этот “обелиск” поворачивается ко мне и просит разрешения закурить трубку. Я обалдело киваю.
— Вы, кажется, с Урала? — спрашивает он.
Киваю.
— Не знаю, поймете ли вы меня, но я гурман.
(Попробую, думаю, я тоже поесть люблю.)
— Видите ли, — продолжает он, — когда наши выезжают в загранку, они привозят оттуда тряпки и все такое……
(А то, что на вас, думаю, откуда?)
— Я же — что-либо вкусненькое или рецепты блюд……
(Знаю-знаю. Я читала в еще старом, послевоенном “Новом мире” заметки Симонова о японской кухне. Ванда Василевская написала тогда же книгу о китайской кухне, а Симонов — о японской.)
— Вы не могли бы мне дать рецепт уральских беляшей?
(Кошмар! Мы родом из Харькова, с Украины. У нас дома не пельмени, а вареники с вишней, творогом, не беляши, а пирожки с мясом, яблоками, маком…… Конечно, беляши я много раз ела, но как их готовят? Не могу же я так разочаровать сидящего рядом отечественного гения……)
— Нужно взять дрожжевое тесто, — начинаю соображать на ходу, — не сдобное, а простое. Начинку, как для пельменей, лучше делать из двух сортов мяса……
Симонов слушал внимательно, поблагодарил, но я почувствовала, что он ждал чего-то другого. Уже много лет спустя, пробуя в доме моих друзей-татар их беляши-перямячи, я догадалась, рецепт чего хотел получить Симонов от девушки в мужской походной рубашке, брюках из плащевки и мальчиковых сандалиях.
Передача, на которой мне довелось сидеть рядом с Симоновым, была одной из знаменитого цикла “Альманах “Подвиг” Сергея Сергеевича Смирнова, автора “Брестской крепости”, и посвящалась итогам I Всесоюзного похода комсомольцев и молодежи по местам боевой славы советского народа в Великой Отечественной войне. Наша экспедиция по боевому пути 96-й добровольческой танковой бригады имени Челябинского комсомола заняла второе место (первыми стали одесситы, установившие обелиски на местах сражений в горах Северного Кавказа). Первого места был удостоен фильм “По следам танковых гусениц” (сценарий мой, оператор Юрий Высоцкий), лучшими среди газетных публикаций признаны мои репортажи в газете “Комсомолец” (до сих пор горжусь, ведь в конкурсах участвовали и Центральное телевидение, и “Комсомольская правда”, и большинство республиканских теле- и киностудий, молодежные газеты всей страны). Поэтому-то и попала я на передачу.
Я рассказала, как нашли мы место гибели батальона танкодесантников и узнали причину этого. Двадцать два года эти бойцы считались без вести пропавшими со всеми последствиями для их родных. Я показала выступающие из земли черепа и кости на огороде у двух добрых женщин, хоронивших солдат, но показала и соседку, год от года прирезающую куски кладбища к своему огороду и кричавшую: “Они уже померли, а нам жить надо!”
Рассказала о председателе колхоза села Озерки, что на стыке Воронежской, Липецкой и Белгородской областей, который в ответ на нашу просьбу привести в порядок это кладбище, ответил: “Умные на войне живыми оставались. Я тоже воевал, но остался цел”.
Большую часть своего выступления Симонов посвятил нашей экспедиции. Он сказал, что именно ради таких находок есть смысл продолжать поисковое движение, понятое многими просто как вариант развития пешего туризма.
О войне он говорил так же, как писал, — страстно. И в это время совсем не выглядел холеным элегантным мужчиной, на момент мне даже показалось, что на нем гимнастерка с петлицами.
Когда я отведала перямячей, захотелось послать Симонову рецепт, который старательно разузнала и записала. Но все как-то не решалась. А потом он умер.
Кока-кола в “Хала Тиволи”
Правы были те, кто ограничивал выезд советских граждан за рубеж даже с туристскими целями, ох, как правы!
Югославия — первая моя заграница. Красивые и ухоженные (по сравнению с нашими) города. Потрясающие дороги, проложенные их студенческими строительными отрядами. Магазины забиты товарами и продуктами со всего мира, а цены такие, что, кажется, на сорок обменных рублей можно попросить всю Югославию завернуть в бумажку и увезти с собой. Мужчины изумлены тем, что питьевой спирт в трехлитровых банках продается за копейки в хозяйственных отделах универсамов.
Генеральный директор ТАСС Бурков, с которым мы случайно встретились в издательстве “Политика”, жаловался нам, что эти гады-югославы не хотят покупать наши издания вроде журналов “Советский союз”, “Советская женщина” и т.д. Еще бы: в газетных киосках пресса со всего мира, яркая, глянцевая, на любой вкус.
Не страна — рай земной. И югославы гордо говорили нам, загибая пальцы на руках: “У нас шесть национальностей, пять республик, четыре языка, три религии, две письменности, но страна — одна!” В результате образовывались кулак и указующий перст.
Где оно все теперь?..
Конечно, если всматриваться в жизнь повнимательнее да поговорить с разными людьми (языкового барьера практически нет), то поймешь, почему вся Европа усеяна гастарбайтерами из Югославии, почему молодые мужчины уволены из армии на мизерные пенсии без права работать, чтобы уступить рабочие места и возможность служить еще более молодым, и многие другие приметы экономических и политических проблем.
И конечно, портреты Тито во всех витринах, фойе, залах. Как у нас — Сталина совсем недавно.
Иосипа Броз Тито — того самого, которого мы признавали то лучшим другом, то предателем (“Подлый перебежчик Тито, твоя карта будет бита!”), довелось увидеть. В Любляне, во дворце “Хала Тиволи” во время матча СССР—США. Он сидел напротив, нас разделяло хоккейное поле. Я попросила у одного из спутников бинокль и хорошо рассмотрела его и Йованку.
Оба очень красивые. Недаром в кино эту овеянную партизанскими легендами пару сыграл еще при их жизни не менее звездный супружеский дуэт Ричард Бартон и Элизабет Тейлор.
Очевидно, с учетом геополитического положения Югославии, Тито аплодировал поровну и нашим хоккеистам, и американским. Это было трудно, ведь итог матча 13:0 в пользу СССР, но Тито справился.
И весь зал, состоявший в большинстве из иностранцев, поддавшись реакции югославов, аплодировал так же.
Нас очень удивляло и огорчало, что все зрители болели не за команду СССР. За кого угодно, но не за нас. Почему? Искали политические мотивы.
А все очень просто объяснил Анатолий Владимирович Тарасов, великий хоккейный тренер:
— Ребята, представьте, что вы — чемпионы мира по боксу и много лет подряд бьете всем морды. Чего хочет зал? Чтобы кто-нибудь, наконец, набил морду вам.
Впрочем, один раз довелось увидеть, как сотни югославов восторженно аплодировали группе советских людей. Но не хоккеистам, а туристам-болельщикам.
8 марта игр не было, нас повезли в Альпы. В Словении даже конец февраля — весна, к этому же дню сады в цвету. В Альпах все усеяно крупными фиалками и бело-розовыми, как увеличенные цветы яблонь, подснежниками. Но вода в озерах Блед и Бохин ледяная.
Международный женский день в Югославии отмечался своеобразно: выходным он объявлялся только для женщин, мужчины должны были оставаться на рабочих местах. Поэтому 8 марта в ресторанчиках, облепивших Блед и Бохин, сидели в основном дамские компании.
Наши мужчины (а из семидесяти двух “комсомольских” туристов семьдесят — мужчины: комсомольские работники, журналисты, тренеры), попробовав наощупь водичку, решили искупнуться.
Когда они разделись до сатиновых трусов, раздались хихиканья. Но когда человек десять-двенадцать прыгнули в ледяную воду, раздалось многоголосое “ах!”, и дамы вмиг сбежались.
На миру, понятно, и смерть красна. Ребята, увидев такое скопление зрительниц, раззадорились, стали кувыркаться в воде, на берег не спешили.
Уже прибежали из ресторанов и гостиниц кельнеры с коньяком, горячим чаем, огромными махровыми полотенцами, а ребята все покряхтывали в воде.
Когда они вышли все в тех же прилипших к телу сатиновых трусах, никто уже не хихикал. Их встретили, как героев: аплодисментами и поцелуями наиболее восторженных зрительниц.
А немногие мужчины, понимая, что тут не посоперничаешь, говорили:
— Теперь мы верим, что ваша команда и на этот раз победит.
Она и победила, хотя пришла к финальной встрече с потерей очка, чехам было для победы в чемпионате мира довольно ничьей, нашим “нужна одна победа”.
В первые шесть минут игры в ворота Дзуриллы влетело три шайбы.
И — тихо. Чешские болельщики молчат. А что кричать — три шайбы…… Наши тоже молчат. А что кричать — три шайбы!
На весь десятитысячный “Хала Тиволи” нашлась одна ненормальная с голосом бывшей пионервожатой, невпопад заголосившая: “Шайбу!”. И тут же Вячеслав Старшинов забивает четвертый гол. Клюшка у него треснула, и он бросил ее в зал.
Югославы передали из рук в руки с противоположного конца зала эту клюшку мне:
— Той девушке, это ее гол.
Шестьдесят шестой год, до рождения моего сына Митьки оставалось одиннадцать лет. Тащить через пол-Европы длиннющую клюшку было лень. Я отдала ее собкору “Пионерской правды”, он попросил расписаться на ней всю звездную команду, и клюшка стала одним из призов “Золотой шайбы”.
В Любляне все кричало о первенстве мира по хоккею. И казалось, главный вопрос жизни: мы или чехи.
И вот иду я по улице, где со стен домов, с плакатов, из витрин не дают проходу хоккейные символы, и вдруг ужасаюсь.
Что происходит? Где-то сейчас идет война (на Земле всегда где-то найдется война), люди, в том числе и дети, гибнут. Кто-то умирает от голода, болезни. Кто-то унижен, обездолен. У кого-то умер любимый человек. Или просто жизнь не сложилась……
Так неужели же важнее всего, какие пять здоровенных мужиков загонят по льду в ворота другим таким же бугаям кусок резины? Ведь это игра, забава, всего-навсего одно из развлечений, придуманных человечеством……
Подумала я так и ускорила шаг, чтобы не опоздать на очередной матч.
При чем здесь кока-кола? Да при том, что впервые я попробовала этот пресловутый напиток именно в “Хала Тиволи”. Почему “пресловутый”? Потому что в нашей пропаганде именно кока-кола была символом загнивающего империализма. Помню даже заголовок одного из фельетонов “Продал Родину за бутылку кока-колы”.
Ну, купила я витую бутылочку 0,33. Не за “Родину”, а на обменные динары. Водичка как водичка, с каким-то аптечным привкусом. Наша газировка из рук сатураторщиц за три копейки стакан куда вкуснее. А если еще с двойным сиропом!
Вам придется поверить мне на слово. Экзотической в то время кока-колы сейчас — запейся. Газировки с сиропом нет.
Хивинский плов
Моя одноклассница Людочка Синельникова, человек безмерной доброты, очень активна в принесении пользы окружающим. Узнав о моих болячках, она принесла пачку зеленого чая и пыталась взять с меня честное слово, что ежедневно буду его пить с лечебными целями.
Люда, извини, пожалуйста, не буду я его пить. Попробовала и поняла, что зеленая жидкость напрочь испортит мне одно из самых сладостных воспоминаний.
Самарканд. Шумный и богатый восточный базар. Мы купили дыню у молодого узбека и спросили, где бы можно тут же ее съесть. Парень отвел нас под навес к своему деду.
Люда, зеленый чай действительно прекрасен, но когда его заваривает, переливая из чайника в пиалу и обратно, старик в ватном полосатом халате и тюбетейке, с лицом цвета песков Кара-Кумов и изрезанным морщинами так же, как барханы — складками. А неподалеку синий купол Гур-Эмира, медресе Улугбека и много-много всего, от чего невозможно глаза оторвать. “Золотая дремотная Азия”…… Кто же знал, что она, проснувшись, будет так жестока.
А старик, протянув тебе пиалу, начинает неспешный разговор:
— Откуда вы?
И услышав ответ, сообщает, что в Челябинске он был в сорок третьем: привозил для госпиталей дар Самарканда — вагон сухофруктов.
Август шестьдесят шестого. Классическим туристическим маршрутом Хива—Бухара—Самарканд плюс Ташкент экспедиция обкома комсомола завершает скитания по трассе газопровода Бухара—Урал.
Сначала были долгие две недели странствий по плато Устюрт: автобусом, самолетом.
Мало, наверное, найдется на земле таких унылых мест, как северная часть Устюрта. Пустыня по сравнению с ней просто красавица: небо синее, песок желтый, кое-где какие-нибудь саксаулы встретишь.…
А здесь все серое от пухляка — тончайшей пыли. Механизмы машин изнашиваются за полгода. Тут мы узнали, как могут болеть глаза от монохромности — отсутствия цветовой гаммы. Спасались, глядя на врученные на какой-то из компрессорных станций пионерские галстуки.
Летали в основном на “Аннушке” — биплане “А-2”, очень любимом мною самолете. Меня, к счастью, никогда не укачивало. А воздушные потоки на трассах, идущих между двумя морями, Каспийским и Азовским, те еще. В салоне “Аннушки” порой такой запах стоял!
Два летчика, с которыми мы в основном летали, отличные молодые ребята, уволенные из армии по хрущевскому сокращению, перекинули сиденье-гамачок через вход в кабину пилотов и посадили меня там.
Летим, покуриваем. Хорошо.
— Знаешь, что такое бреющий?
— Полет на высоте от пяти до пятидесяти метров, — отвечаю.
— Ну это ты теоретически знаешь, а теперь увидишь.
Как рванут носом вниз, в салоне бумажных мешков не хватает. Однажды в пути лопнула десятилитровая бутыль соляной кислоты. Сели в пустыне, вымывали этот ужас песком.
Жизнь на большинстве компрессорных была унылая, все чувствовали себя временными жильцами, ну и быт соответствующий.
И только на одной из компрессорных, кажется пятой, мы увидели дома, окруженные богатыми садами, огромный общественный сад, тополиные аллеи.
Там работал умный начальник, который, увидев в поселке одной из шахт цветущие мальвы, забрал к себе старика, вырастившего их. Старик оказался ссыльным “белогвардейцем”, а вообще-то казаком с неубитой крестьянской душой. Вот он-то с помощью приданного ему молодого каракалпака, ставшего земледельцем в первом поколении, разбил большой сад. За ними потянулись остальные. С компрессорной перестали уезжать.
Между прочим, годовой перепад температур здесь восемьдесят градусов.
Когда после полетов по Устюрту мы добрались до Нукуса, оказалось, что попали в западню: там карантин по холере. Холера у кочевников-каракалпаков — дело ежегодное, привычное. Но в тот год зараза дошла до столицы.
Невзирая на запреты, мы, изголодавшиеся по овощам и фруктам на Устюрте, набросились на виноград, персики, груши, арбузы, дыни……
Из Нукуса выбирались тайком, под покровом ночи, минуя главные выезды из города. Мы не могли ждать окончания карантина. Заполнили грузовик фруктами и дынями и удрали в Кара-Кумы.
Прорвались к отряду трубоукладчиков. А туда уже три недели из-за карантина самолет с продуктами не прилетал. Живут трубоукладчики семьями, есть дети. В основном кормятся рыбой, выловленной в арыках. Нашим фруктам рады, но им бы хлеба и мяса…… С мясом, правда, дело устроилось: пришли туркмены из соседнего селения и пожаловались на дикого кабана, портящего посевы. Кабана трубоукладчики пристрелили, туркмены в благодарность поделились мукой.
И вот, наконец, Хива во всем своем средневековом суровом величии.
Говорится: чтобы приготовить плов, надо взять одного узбека……
Мы сидели на коврах, протянутых в яблоневой аллее, подложив под руки длинные и круглые, как конфета-батончик, подушки. Перед нами все, что должно быть на праздничном дастархане.
Конечно, не ради экспедиции из Челябинска расстаралось руководство пригородного совхоза. Пиршество было устроено для шефов: начальников строительства газопровода Бухара—Урал. Что такое шефы? Это помощь горючим, рабочей силой в страду, стройматериалами, а главное — трубами, так необходимыми в Средней Азии с ее поливным земледелием.
Так вот, плов — это совсем не то, что мы за него принимаем дома. Ни разу на Урале мне не доводилось есть плов, где бы рисинка к рисинке не прилипала, но, когда берешь плов рукой (только рукой!), он не рассыпается, образует плотный, но нежный комочек. Плов должен быть желтым от настоящего шафрана, а не подозрительного порошка, который под этим названием у нас продается.
А еще нужны: шелест листвы, огромные звезды на почти черном небе, порывы сухого и теплого ветра из соседней пустыни, тихая сладкая музыка оркестра, спрятанного за деревьями сада, и люди, ведущие разговор, долгий, с восточной неспешностью и восточной же пышностью метафор.
И был еще один незабываемый плов: на Тенгизском газовом месторождении, где в городке геологоразведчиков на сотни мужчин только семь женщин.
Мы сидели у костра с группой кинохроники Туркменской киностудии (удивительно красивые ребята там подобрались: все высокие, отлично сложенные, лица европейские при восточной смуглости). Разговор шел о жизни и искусстве, совершенно такой же, каким мог бы быть в Москве, при встрече профессионалов театра и кино. В нем активно участвовали молодые инженеры-геологи, оказалось, они в своих скитаниях совсем не забурели.
Новогодними елками сияли в ночи газовые вышки. Главный инженер месторождения, чеченец лет тридцати пяти, мечтал об отпуске. Он спишется со своими однокурсниками, разбросанными по Башкирии, Тюмени, Ямалу и так далее, они сядут на “Волги”, годами ждущие их дома, и поедут караваном по России:
— И в каждом селе, встречающемся на пути, будем ходить в клуб на танцы!
В Бухаре гостиница была на ремонте. Нас поселили в загородной резиденции обкома, белом особняке колониального типа. Вокруг него персиковый сад, рассекаемый аллеями, увитыми виноградом.
Виноград был двух сортов: дамские пальчики и шаслы. А персики…… Я и не знала, что они бывают такими разными: от небольших черных, с невероятно притягательной горчинкой, до огромных бледных анилиново-розовых величиной с детскую голову. А в середине гаммы все оттенки бежевого, терракотового, красно-кирпичного……
Для меня персик — предел фруктовой мечты. Хожу по безлюдному саду (до границы его дойти не удалось), тайком (сад-то — чужой) срываю персик, торопливо сжираю.
Но и просто сидеть на крыльце и смотреть на это великолепие уже отрада.
Вдруг подлетают к крыльцу две обкомовские “Чайки”, выскакивают шоферы, узбек и русский.
Русский спрашивает:
— Что сидишь, не ешь?
— Так сад чужой……
Хохочет:
— Эта половина Усмана, это моя. Бери таз, набирай что хочешь, сколько хочешь, корми своих. У вас-то этого нету.
В Ташкент мы приехали в начале августа, а в мае того самого шестьдесят шестого года там произошло страшное землетрясение. И еще потряхивало. За время нашего присутствия было два толчка выше трех баллов. Оба раза мы их не заметили, в одном случае ехали в автобусе, а там дороги тряские, во втором были в городке строителей Чиланзаре.
Жили в Суворовском училище, здании крепком, полностью уцелевшем. Нас предупредили: свет в комнатах не выключать, спать головой подальше от стен.
Дом набит молодыми архитекторами, съехавшимися со всей страны. Застоявшиеся у себя дома в ожидании, пока мэтры уступят им интересные заказы, они счастливы представившемся полем работ, с циничностью творцов говорят, что землетрясение уничтожило все устаревшее, не стоящее того, чтобы о нем жалеть.
В Чиланзаре, где жили и строители из Челябинска, многоязычный говор, вавилонское столпотворение. Настроение у всех радостное, люди приехали уже после трагедии, живут единой строительной семьей, командировки сулят хорошие заработки.
В центре Чиланзара — огромный навес летней столовой. Два молодых повара, русский и узбек, на глазах собравшейся толпы режут горы очищенного репчатого лука, соревнуясь в скорости и ловкости. Веселые, белозубые, подбадриваемые болельщиками, обмениваясь с ними шутками, они делают это так, что ножи становятся почти невидимыми.
Один задает ритм: вжик, вжик, вжик……
Другой убыстряет: вжик-вжик-вжик……
Первый: вжжик!
Партийные боровички
В партию меня принимали дважды. Первый раз не приняли даже в кандидаты.
Было это в конце июня 1967 года. Кто вспомнит, что это сразу после шестидневной войны, подумает, будто дело в моей национальности. И ошибется.
Причина простая до отупения: конец полугодия, Советскому райкому, как и всем остальным, предстоял отчет о количестве и качестве приема, а в партию, как на зло, шла сплошь гнилая интеллигенция, ярких же представителей рабочего класса был недобор.
У входа в комнату заседания бюро одна сотрудница райкома с возмущением жаловалась другой:
— На заводе Колющенко двух рабочих не приняли! Они, видите ли, пьют!
Порядком ведала секретарша: толстая средних лет тетка с огромной блескучей брошью на пестрой блузке:
— Сперва члены, потом кандидаты. Который первый на очереди, садится на стул у дверей. Которые принятые — в кабинет номер восемнадцать, непринятые — на выход! Товарищ, вы член?
Сидим, ждем. Нечетные по счету, красные и потные, радостно идут в кабинет № 18, четные, такие же нагретые, но с понурыми головами, ни на кого не глядя, спускаются по лестнице.
Я — четная.
Молодая женщина из пединститута попросила пропустить ее раньше, у нее некому забрать ребенка из детсада. Секретарша отказала. Тогда женщина обратилась к кому-то вышедшему из комнаты бюро, ее пропустили, нарушив очередь.
Секретарша была вне себя:
— А все равно ее не примут!
Женщину продержали в кабинете первого секретаря куда дольше, чем остальных.
— Бедная девочка, — тихо проговорил мужчина профессорского вида, тоже ждавший своей очереди. — Они на ней отыграются.
Так и случилось. Под радостный крик тетки с брошью: “Я же говорила!” молодая женщина и сопровождавший ее секретарь партбюро института пошли к лестнице.
Но вот — моя очередь.
Спрашивают:
— Что проходит красной нитью в программе партии?
Программа — та самая, где нам обещался коммунизм к 1980 году, то есть через тринадцать лет. “Красная нить” для меня газетный штамп, высмеянный еще Ильфом и Петровым.
Плету что-то о том, что в программе намечены ступени перехода от социалистического общества к коммунистическому……
— Нет! — прерывает меня строгий женский голос. — Красной нитью проходит наша уверенность в победе коммунизма.
Никогда бы не догадалась……
— Товарищи, мы сегодня уже двенадцатому человеку отказываем, представляете, что чувствуют люди в приемной? — это секретарь завода имени Колющенко подал голос.
— Ну и что! — опять тот же командный голос женщины — секретаря райкома по идеологии. — Мы сегодня повара не приняли, а это — журналист.
Я стою, совершенно тупая, смотрю на членов бюро и думаю: “Куда я лезу, зачем? Влюблюсь ли я, разведусь ли, и эти люди будут решать мою судьбу?”
Короче, спустились мы с парторгом Леней Доброхотовым по лестнице. Леня обнял меня за плечики и сказал:
— Наплевать и забыть.
Легко сказать: наплевать. Говорят же, лучше не быть, чем выбыть. А если не приняли, могу ли я оставаться в журналистике?
Умница, добрейший редактор Леонид Григорьевич Вялов, понимая мое состояние, отправил в командировку на подводную лодку “Челябинский комсомолец”, чтоб развеялась в северных широтах. А когда вернулась, прочла приказ о назначении меня заведующим отделом пропаганды. Мне никогда не хотелось быть начальником, но тогда это было кстати.
Советскому райкому КПСС, я слыхала, за этот факт (не обо мне, понятно, только речь) досталось сверху, но нам от этого легче не стало.
Через три года меня, как говорится, внесли на руках в эту партию: бюро сияло дружескими улыбками, даже ни одного вопроса не задали.
А зачем надо было вступать? Для карьеры? Нет, можно было работать в журналистике и без партбилета. И, как уже вы знаете, заведующим отделом пропаганды, а позже ответственным секретарем “Комсомольца” — я стала будучи беспартийной.
Дело в другом. В газете “Комсомолец” штат небольшой. Люди взрослеют и уходят в другие издания. Того и гляди, останется меньше трех членов партии. Тогда либо добавят офицеров-отставников, либо прикрепят к какой-нибудь другой парторганизации. А это значит, в наши редакционные дела будут вмешиваться, а то и решать их, посторонние люди. “Анкету” нам давали лишь одну за полтора года и, понятно, “под конкретную кандидатуру”.
Кстати, об отставниках. У нас был такой прикрепленный — полковник Рябухин. Прекрасный человек. Благодаря ему наши отчетно-выборные собрания превращались в праздник.
Жил полковник постоянно в Чебаркуле, дом у него там. Приезжал раз в год, на отчетно-выборное, платил 36 рублей — взносы сразу за год, просил не забывать отмечать его присутствие в протоколах партсобраний.
В день отчетно-выборного приносили в редакцию картошку и лук, закупали водку и хлеб. Пока шли отчет и прения, беспартийные варили картошку, запах которой становился одуряющим как раз к голосованию. После подсчета голосов шли к уже накрытому столу, и старик Рябухин доставал двухлитровую банку молоденьких маринованных белых грибов. Начинался пир.
В редакциях обычно партсобрания проходили формально (если только какая-нибудь сволочь не заводила интриги). В “Комсомольце”, например, я вязала на собраниях. А в “Вечерке” Лида Старикова, Люся Федорова и я играли в буриме. Помню даже кое-что. Например:
Что-то вякал Боря Мэ.,
Мы играли в буриме.
“Боря Мэ.” — это Борис Митюрев, наш тогдашний партайбосс.
Треска в Полярном
Я думала, что букву “А” на носах ракет придумали художники-карикатуристы, чтоб понятней было, какую угрозу несут происки поджигателей войны. Рисовался частокол ракет со зловещими буквами на носах, дядя Сэм в звездно-полосатом цилиндре, а внизу стихи, что-нибудь типа:
Аты-баты, шли солдаты:
СЕНТО, НАТО и СЕАТО……
Если же не карикатура, а плакат, то тот же частокол ракет был фоном для молодцеватого советского солдата:
Оборона — наша честь,
Дело всенародное.
Бомба атомная есть,
Есть и водородная!
И вот они, эти буквы, на боеголовках торпед, ждущих загрузки на подводную лодку, уходящую в автономное долгое плаванье.
Мы с Аней Дюкаревой, тогда секретарем горкома комсомола, а ныне — академиком РАЭН, специалистом, кстати, по лечебному и диетическому питанию, идем по деревянному причалу Полярного — базы советских подводных лодок на берегу Баренцева моря. Только что мы наловили трески, и нам не терпится ее пожарить.
Знаете, как ловилась треска в Баренцевом море? Мы выехали на водолазном катере. Получили по железной короткой трубке, какими в казармах соединяются койки нижнего и верхнего ярусов. К трубке приварены на манер якоря три крючка и присобачена толстая леска. Катер идет, а ты, разматывая леску, спускаешь приспособление в воду. И тут же сразу вытаскиваешь. Если треска крючки не заглотила, то непременно попалась хвостом или спиной.
Мы за какой-то час наловили гору рыбы, штуки четыре взяли с собой, остальное оставили матросам-водолазам.
Так вот, идем по причалу, навстречу молодые офицеры:
— Девочки-девочки, эту рыбку есть нельзя. Видите, что у нас плавает?
И показывают на торпеды с буквой “А”.
Мы в ответ:
— Мальчики-мальчики, то, что у вас плавает, там, где мы живем, — в воздухе.
У Ани Дюкаревой муж Юра служил на подводной лодке “Челябинский комсомолец”, был лучшим радистом-акустиком Краснознаменного Северного флота. Старпом, когда мы приехали с делегацией на подшефную лодку, отдал на это время Ане и Юре свою комнату в коммуналке, чтобы не зря жена к матросу приехала. Его семья как раз на материке была.
Пришли мы на кухню этой квартиры и стали жарить треску.
Я до Полярного удивлялась, почему это шведы, люди небедные, основой своей национальной кухни сделали треску — рыбу, на мой тогдашний взгляд, сухую и жесткую.
Оказывается, рыба эта нежнейшая, если, конечно, свежая, а не такая, что до нас доходит: мороженая-перемороженая, месяцами по вагонам и складам провалявшаяся.
Жарить свежевыловленную треску оказалось возможным, лишь нарезав на крупные куски, густо обваляв в муке, не переворачивая, пока нижняя корочка не задубеет. Иначе — рассыплется. Вот какая она нежная и сочная!
Все время, что мы были в Полярном, шел мелкий, почти незаметный, больше похожий на туман, дождь. Серые, с едва отсвечивающим розоватым отливом валуны, темно-серое море, светло-серое небо. Только мощные розовые пики иван-чая напоминали, что существуют другие цвета. Но — красиво, хоть и сурово.
Лето. Полярный день.
Подводная лодка “Челябинский комсомолец” стояла в доке соседнего ремонтного завода, потому и смогла делегация из шефской области приехать на День морского флота встретиться с экипажем.
Были на праздничном параде. Моряки не только строем ходить не умеют, но и гордятся этим: “Когда качается он, словно в море лодочка……”
Был прием у командующего бригадой больших океанских лодок. Молодой, едва за сорок, остроумный, куртуазный (морские офицеры всегда славились особой элегантностью) адмирал сыпал комплиментами двум дамам, был гостеприимен, весел.
А на другой день свалился с инфарктом.
Дело вот в чем. Впервые на ремонтный завод в Росте доставили атомную подводную лодку, она стояла рядом с “Челябинским комсомольцем”. Обшита эта махина резиной, что помогает оставаться незамеченной для радаров. Но резина, как нам объяснили, горит. Поэтому было установлено четыре пожарных поста: от цехового до флотского. При сварочных работах на “Челябинском комсомольце” задымились водоросли. Их тут же погасили. Три нижних поста видели, что все в порядке, сигнала тревоги не подали. А флотский просигналил. И рванули из Североморска на всех парах пожарные катера.
Завизжали тормоза на подлетевшей адмиральской “Волге”. Выскочил наш знакомый командир бригады:
— Вашу!..
И упал. Инфаркт.
Вот что такое атомная подводная.
Нам удалось спуститься под воду. Не на “Челябинском комсомольце”, а на другой, точно такой же, большой, океанской. Лодка готовилась к выходу в автономное плаванье, надо было, как нам объяснили, выровнять баланс.
Всё мы там облазили, присутствовали на имитации торпедного взрыва. Двум дамам любезно разрешили посмотреть в перископ.
Я к тому времени успела побывать в частях разных родов войск. Заметила: чем технически сложнее войска, тем меньше внешних признаков армейской иерархии, больше неформальной доверительности.
На подводной лодке никто не “тянулся” перед старшими по званию, офицеры обращались к матросам по имени, те к ним — по имени-отчеству. Все эти “разрешите доложить” и прочее отсутствовали. Но выполнялось то, что требовалось, с полуслова, с полувзгляда.
Наверное, руку тянуть к бескозырке в подводном положении — лишь время терять, себе дороже. Да и не к чему тянуть, поскольку в плаванье ходят подводники лишь в трусах, многие, даже офицеры, с болтающимися на груди консервными банками: качка, жара, нехватка кислорода доводят до рвоты.
Кормили тогда подводников в плавании роскошно. Мы на берегу и не видели таких куриных, мясных и прочих консервов. Вспороли нам ножом банку, а там вертикально, как в строю, толстые мягкие жирные золотые воблы! В походе морякам положено красное вино, а на берегу — фиг! Воблу сосут во время плаванья как противорвотное и для удержания жидкости в организме.
Осмотрев все (сейчас бы я просто не пролезла в люки между отсеками, а тогда — спокойно), мы — Аня, я, Юра и старпом с “ЧК” — закрылись в каюте здешнего старпома, ребята достали спирт и апельсины. Только пригубили, стук в переборку.
Спрятали спирт. Открываем, у каюты стоит генерал из комиссии, проверяющей готовность лодки к походу:
— Ребята, у вас тут девочки, возьмите меня к себе.
Он нам старым казался, ему где-то лет пятьдесят было. Снова достали спирт. “Старик” оказался симпатичным, компанейским. Травили анекдоты, смеялись.
Когда он, поблагодарив, ушел, Юра Дюкарев сказал:
— Что значит — женщины! Если бы не они, мог бы я, матрос, запросто пить с генералом?
Что-то подобное я, кажется, читала у Чехова.
А женщиной во флотском городке быть нелегко. Во-первых, их там мало. И это совсем не благо, как думают те, что жалуются на безмужчинье. Идешь по Полярному, как сквозь строй. Во время празднования Дня Военно-морского флота в гостиной Дома офицеров на десятки молодых выпускников военных училищ — несколько “дочек”, причем все про всех всё знают. А под окном — матросские танцы. Морячков не менее двухсот, а девушек всего две. Счастливцы держат их за руки, не отпуская от себя.
В фойе Дома офицеров — большой портрет Эдиты Пьехи. Ее, ныне покойного, мужа Александра Броневицкого брат служил в штабе Северного флота, поэтому ансамбль “Дружба” над этим флотом шефствовал.
Нам рассказали, как Пьеха сорвала очередные учения. Ансамбль давал концерт. Старшие офицеры возложили дежурство на младших и отправились в партер. Младшие офицеры перепоручили дежурство старшим матросам и разместились в амфитеатре. Старшие матросы оставили на лодках первогодков и оккупировали балкон. И тут — тревога. К счастью, учебная. На лодках одни первогодки.
На следующий после балансировки день лодка, на которой мы опускались, уходила в плавание. И хотя координаты маршрута даже капитану предстояло узнать лишь в пути, все знали, куда отправляется корабль. 1967 год. Лето. Только что закончилась шестидневная война, но Ближний Восток еще тлел.
Ребята нам рассказывали, что сразу же по выходу лодки из бухты с территории Норвегии поднимаются НАТОвские самолеты. Они и подхватившие эстафету надводные и подводные корабли будут сопровождать лодку на всем пути ее следования. А она — уходить от них, прятаться, обманывать, скрываться на глубине. Но всплывать, чтобы глотнуть воздуха, придется.
Самое трудное — пройти Гибралтарский пролив. Это обычно делают, прилепившись к крупному транспорту. А в Средиземном море господствует шестой американский флот……
На козырьке магазина-стекляшки стояли женщины и дети. Они махали вслед уже погрузившемуся на перископную глубину кораблю. И плакали.
Они знали, что никто с подлодки их не видит, даже единственный глаз-перископ обращен в сторону открытого моря. Но всё махали и махали……
Чаёк в Карабашской шахте
Где-то в конце шестидесятых было, точно год не помню. Поехала в Карабаш делать репортаж к Дню шахтера.
Сейчас Карабаш называют черной точкой на глобусе. Тогда это тоже не рай был. Меня поразил грязный, неуютный, какой-то беспомощный город, прилепившийся к адски мощному медеплавильному комбинату.
Договорилась о спуске в шахту, про которую узнала, что она самая глубокая в Европе.
Оделась в спецовку, приладила каску с лампой, спустилась клетью вместе с утренней сменой. Лифт шел, кажется, до двенадцатого горизонта, до восемнадцатого спускаться надо было по дощатой лестнице без поручней, проложенной в узком колодце.
Нога уходит в пустоту, с трудом нащупывая очередную перекладинку. Внизу и вверху меня спускаются люди. Задерживать нельзя. И хоть понимаешь, что ничего с тобой не произойдет, ноги все же бьет мелкая противная дрожь. И так — десятки метров.
Сопровождал меня инженер по технике безопасности, красивый молодой осетин. От него узнала подробности большого события. Здесь прокладывали очередной горизонт, работа шла с двух сторон, и так точно все было проделано, что совпало шпур в шпур.
Времени у нас много, ведь подняться мы могли только вместе со всеми по окончании смены. Я должна была это время использовать с толком. И уж, конечно, захотела побывать в забое.
Меднорудная шахта внутри изумительно красива. Пирит и халькопирит отливают золотом и серебром. Прямо царство Хозяйки Медной горы. Почему бы не побыть этой самой Хозяйкой?
Мой спутник не хотел пускать меня в забой, видать, разрешения на это ему не давали. Я объяснила, что здесь не на экскурсии нахожусь.
Полезли на четвереньках в какую-то дыру. Добрались до конца лаза, где пошире, но все же разогнуться даже мне с моим ростом не удалось.
Четверо шахтеров обедали. У нас с моим провожатым бутерброды были, а вот горячего — ничего. Нас встретили радостно, удивились, что женщина аж в забой прилезла. Поделились чаем. О себе, о делах на шахте рассказали охотно, подробно. Раз до них добрались, значит, дело серьезное. Обменялись анекдотами.
Вылезли, я предупредила моего провожатого, что ночью напишу репортаж, а завтра приеду в шахтоуправление сверить термины и передать написанное в редакцию по телефону.
— Не приедете, — уверенно говорит он.
— Это почему же?
— Вы завтра встать с постели не сможете. У нас каждому, кто впервые спускается на нижние горизонты, полагается два дня отгула.
Фу, как глупо шутит!
Утром не могу пошевелиться. Дикая боль в ногах. Одевалась минут сорок. В автобус меня внесли на руках две дряхлые старушки. На второй этаж шахтоуправления взбираюсь, подтягиваясь на перилах.
Мой вчерашний спутник удивлен, рассыпается в комплиментах. Сверяем термины, цифры — все верно. Прошу соединить меня с Челябинском и слышу в ответ, что связь порвалась, когда восстановят — неизвестно.
Хватаю сумку, бегу на автостанцию. На бегу замечаю, что ноги не болят.
Влетаю в редакцию. А мне говорят, что, не дождавшись моего звонка, уже поставили в номер два авторских материала к Дню шахтера.
Тут от обиды, наверное, ноги у меня как заболят! И от боли этой я закатываю такой скандал, что с полосы моментально слетают два авторских репортажа.
Справедливости ради надо сказать, что они были немногим хуже моего.
Ракия в правительственной ложе
Такой жути в поезде мне больше переживать не довелось. Из Софии в Плевен ехали болельщики столичного футбольного клуба “Васил Левски” (теперь он называется просто “Левски”). Сплошь мужчины, с голубыми флагами своей команды в руках, они всю дорогу орали, врывались в купе с угрозами, искали возможных болельщиков плевенского “Спартака”.
Идет навстречу паровоз, они высовывают свои флаги наперерез: “Левски!”. Крестьянин возится на поле рядом с осликом, они и ему орут: “Левски!”
По югославскому опыту знаю, как ярко проявляется национальный темперамент на спортивном состязании, прошу гида позаботиться о билетах на матч. Гиду эта затея не нравится, но ко мне присоединились семь мужчин из нашей группы.
Местные жители предупредили, что на стадион надо идти, чтобы протиснуться на места, часа за три до начала основного матча, а раньше встретятся детские команды. А у нас вообще стоячие места.
Пришлось пожертвовать обедом, что очень жаль. Пришли на стадион, с трудом втиснулись. На наших глазах были поломаны и выброшены за пределы трибун все голубые флаги софийских болельщиков, а сами они стали тише воды, ниже травы.
Стоять в тесно сжатой толпе тяжело. А стоять до начала хоть чего-нибудь на поле предстоит еще долго.
Оглядываюсь, вижу на другом конце стадиона пустое место над трибуной для гостей. Мне бы сообразить, что просто так пустоты среди тесноты не бывает, наверняка туда не пускают.
Но так не хочется стоять. Пошла туда. Ребята за мной. Как и следовало ожидать, перед пустой площадкой — калитка, ее охраняет преисполненный гордости за порученный пост старичок.
Я ему по-русски, как дома:
— А туда можно пройти?
Он:
— Рускиня?
Не вру, качаю головой отрицательно, что в Болгарии читается как “да”.
Старик открывает калитку:
— Иди.
Я небрежно оглядываюсь на свою свиту:
— Эти со мной.
И оказались мы на совершенно пустом огороженном барьером козырьке над гостевой трибуной. Постояли, потом расселись на ступеньках, ведущих к этой самой трибуне. Совсем хорошо. Жаль, что не сообразили прихватить с собой еды и бутылочек воды. Есть очень хочется. Но — не все горошки на ложку, чем-то надо и поступиться.
Мимо нас по лестнице спускаются какие-то люди, скрываются за дверью. Вдруг оттуда выходит очень солидный милиционер:
— Здесь, — говорит по-болгарски, — сидеть нельзя.
Я ему:
— Товарищ майор…
Парни толкают в бок:
— Это сержант.
— Такой красивый представительный мужчина, — отмахиваюсь я, — может быть не меньше, чем майором. А нельзя все же нам посидеть здесь? (Это уже “майору”.) Мы же никому не мешаем.
Здоровяк исчезает за дверью, потом показывается, жестом приглашая зайти. И мы оказываемся на правительственной трибуне, где сидят с женами и детьми руководители Плевена. Свободных мест — целый ряд. Нам предлагают занять его. Ну, совсем……
— Ребята, — шепчу парням, — мы продали свободу за удобства и теперь не сможем болеть за кого хочется.
Но сначала вышедшие софийские юные футболисты не оставили надежды забить хотя бы один гол своим плевенским сверстникам, а уж взрослая команда…… Там, кстати, тогда играл великий болгарский футболист Аспарухов.
Стадион в отчаянии бесновался, а мы, не стесняясь гостеприимного плевенского руководства, орали: “Левски!” И — ничего, нас не выгнали. Более того, угостили ракией и острыми жареными домашними колбасками, их, кажется, называют “кебапчи”. Очень кстати было. Мы расстались с приютившими нас отцами Плевена с объятиями и поцелуями.
И едва успели “с корабля на бал”. Нас уже нетерпеливо ждали, чтобы идти в “Пещерату” — ресторан “Пещера”.
После жары — прохлада подземелья, ресторан вырублен в скале. На смену многотысячному крику стадиона — тихая сладкая музыка. Вместо столов винные бочки, но хрусталь, крахмал салфеток, мерцание свечей…… Коньяк, красное вино……
И — баранина! С пылу, с жару, с открытого огня, подаваемая на шампурах. Мясо, к которому не хочется даже прикасаться ножом и вилкой, а тянет вонзать в огромные куски нежного филе зубы и отрываться от этого вдохновенного процесса, лишь чтобы отхлебнуть густого вина.
Хороша страна Болгария!
Хотя песню, в которой утверждается, что Россия лучше всех, там уже тогда не любили. А был это шестьдесят восьмой год.
Римские макароны
“Радость безмерная, нет ей причины……” — слова из неаполитанской песни очень точно передают состояние в те две недели, что пришлись в моей жизни на Италию. Блаженство, непрерывное, непроходящее……
Представляете, лежишь под пинией (сосной, значит) в парке виллы Боргезе с ломтем арбуза в руке, над тобой полуденное небо (и в поэтическом, и в астрономическом смысле), а неподалеку студент разучивает на флейте “Маленькую ночную серенаду” Моцарта, другой его поправляет: “Та-та-ра, та-та-та……”
Предощущение большой радости началось еще в Москве, когда в “Спутнике” дали указание ни в коем случае не ходить всей группой, лучшее сочетание — мужчина и женщина. А раньше всегда строго наставляли: от группы — ни шагу.
Ну так и распределились, тем более что в группе семь женщин и восемь мужчин. Пятнадцатый — руководитель, бывший секретарь Челябинского горкома комсомола Олег Политицкий, тогда учившийся в партакадемии. Его называли “……и примкнувший к ним Политицкий”, потому что лично ему пары не хватало, он для прогулок пристраивался к кому-нибудь.
Мне “достался” инженер рудника горы Магнитной Анатолий Ц. — коренастый, носатый, угольно-темный брюнет. От большинства итальянцев его отличить было невозможно. Таких, как я, в Италии тоже с десяток на дюжину. Когда мы бродили по улицам, с нами заговаривали по-итальянски, а в ответ на наше: “Но парлато италиано”, узнав, откуда мы, радовались, как дети: “Синьор и синьора — италиано!” Надо же, будто впервые узнавали, что люди вообще-то похожи.
Общительность итальянцев невероятна. Нам все время казалось, что мы находимся внутри очередного фильма неореализма. Мы видели похороны по-итальянски, скандалы по-итальянски, встречи по-итальянски, свадьбу по-итальянски…… Все шумное, напоказ, на полную катушку…. Казалось, эти люди не оставляют скрытым от остальных ничего ни в своем быте, ни в своих душах. Полная публичность чувств.
В Мета-ди-Сорренто, чудесном городке, расположенном на полпути (отсюда — мета) от Неаполя до Сорренто, нам было предложено дать что-то вроде концерта на крыше гостиницы, где мы жили, для итальянцев, французов и своих. “Декорации” — с ума сойти: сзади церквушка чуть не шестнадцатого века, слева громада Везувия, справа солнечный блеск Неаполитанского залива.
Мы с Ц. решили разыграть сценку “Обед по-итальянски”: муж приходит домой, жена подает ему макароны, он недоволен, начинается скандал, потом они мирятся и поют “О, соле мио……”
Выглядели мы подходяще. Толя в семейных трусах и резиновых вьетнамках (так по вечерам ходили все: жара, август — месяц всеобщего отпуска), черный, клал тяжелые кулаки на стол. Я — черные кудри по коричневым плечам, подоткнутый подол обнажает коричневые же ноги……
Начинаем репетировать, ничего не получается. Во-первых, текст должен быть остроумным, а этого-то нет. И — другая музыка языка.
Вдруг вспомнили, что недавно в “Литературной газете” был напечатан довольно большой сюжетный рассказ Никиты Богословского, составленный из фамилий знаменитостей.
Я звала Ц. обедать:
— Мастроянни, Тоньяцци, Урци! (Все имена известных киноактеров.)
Он мне:
— Торквато Тассо, Бальдини! (Имя велогонщика.)
Я огрызалась:
— Лорен!
И причитала:
— О, Страдивари, Доницетти, Бузони, Вивальди…… О, Перголезе!
Наши начали соображать, когда начались имена великих эпохи Возрождения, итальянцы и французы посыпались от хохота под стулья с первых фраз.
После концерта нам сказали:
— Что ж вы это не показали в Риме на виа Теулада? С вами бы заключили контракт на три года!
Виа Теулада — улица, на которой находилась наша гостиница. От римского телевидения отель отделял только брандмауэр. В феллиниевском фильме “Джинджер и Фред”, где действие происходит на телевидении, гостиница наша мелькает. А рядом на горе римский “Хилтон” — сверхроскошный отель, известный тем, что самые богатые люди мира привозят туда для знакомства своих наследников с перспективой будущего бракосочетания.
“Хилтон” на горе был виден с любой почти точки Рима, ночью его огни спутать с другими невозможно. Поэтому мы спокойно гуляли, не боясь заблудиться.
Когда “Хилтон” вдруг закрывали какие-то крыши, мы, больше в ожидании уличной сценки, а не из страха сбиться с дороги, останавливали какого-нибудь прохожего:
— Синьор, пардон, виа Теулада?
Если он знал, это было неинтересно. Но, если он не был уверен, тут же собирал целую толпу, и они начинали выяснять, где виа Теулада, причем каждый показывал в свою сторону.
Потом они забывали о нас, в репликах уже звучали названия футбольных команд, имена политиков.
— Синьор, виа Теулада!!!
Каждый раз самый могучий раздвигал толпу и начинал объяснять нам:
— Олала-олило-олело…
— Но парлато итальяно!
Без внимания. Итальянцу главное — высказаться, а поймут ли — дело десятое.
Тогда мы обрывали монолог:
— А синистра? (Налево?)
Толпа хором:
— Но!
— А дестра? (Направо?)
— Но!
Как “прямо”, мы не знали, поэтому просто показывали руками — “прямо”?
Толпа хором:
— Си!
Довелось побывать в парке, окружающем “Хилтон”, нас туда повез представитель турфирмы, человек сложного русско-еврейско-польско-армянского происхождения. Набил в свой на ладан дышащий “Фиат” человек десять и поднял на гору. О том, чтобы зайти, и речи быть не могло. Наш чичероне сказал, что только вход в бар стоит пятьдесят долларов. А мы только что с виа Венето, где, как нам объяснили, работают самые дорогие уличные проститутки — по пятьдесят долларов.
По аллее парка шла небольшая группа: мужчины в смокингах, дамы в длинных платьях с декольте, цветными искрами играли украшения на шеях, пальцах, в ушах.
Один из наших спросил, показав на красавиц:
— А эти почем?
Провожатый укоризненно посмотрел на нахала:
— Это женщины.
Не могу себе представить, какие изыски должна была бы предлагать кухня “Хилтона”, поскольку в Италии все так вкусно, что, казалось, вкуснее и быть не может.
Мы с вами имеем представление только об итальянской кухне для бедных. Макароны, пицца — тесто. Пицца по сути — завтрак бедняков: собрали, все, что осталось от вчерашнего ужина, и бросили на лепешку. Но то, что продается под названием пиццы у нас (нечто резиновое), и рядом не стояло с тем, что едят в Италии.
Макароны и у нас всегда были неплохие. Дело в соусах. Недаром во Францию, гордящуюся тем, что дала миру книгу, кухню и женщину, соусы пришли из Италии.
Тридцать лет не могу понять (чего только не перепробовала), как это: по огненно горячим макаронам течет яичный желток и не сворачивается.
Жара под сорок, я думала, что в Италии аппетита не будет, сброшу вес. А уж макароны только попробую и — все.
Как бы не так! Когда мне накладывали макароны, я поднимала руки от тарелки вверх:
— Баста-баста-баста-баста!
И убирала, когда они находились уже на уровне носа. Невозможно оторваться, а итальянцы еще и подают их на ужин, поздно вечером, причем это же не единственная еда, и все остальное тоже объеденье.
Если учесть, что все ночи мы проводили в прогулках по прекрасным городам, спали часа по три, не больше, то — спасибо макаронам, пицце, мясу, рыбе, фруктам, сладостям, потрясающему кофе. Сил хватало даже на хождения по музеям и соборам. А от обилия впечатлений — да еще каких! — устаешь больше, чем от тяжелой работы.
Во Флоренции в праздничный вечер — отмечался День освобождения города от власти фашистов — мы поехали в кафе “Верде луна”, оно на холме, нависающем над Флоренцией. Внизу знаменитая башня, горящая живым факельным огнем, едва заметным ручейком скользит под мостами Арно (как поверить, что эта пересыхающая речушка — причина трагического наводнения). Столики в зарослях кустов, молодые туристы со всего мира……
Вдруг нам сообщают, что ансамбль, узнав, что здесь туристы из России, сделает нам подарок, сыграет секс-музыку. Ватикан запрещает это исполнять, но…… Думаю, они не одним нам это говорили.
Началась музыка, мы с Ц., усмехнувшись (нас на дешевые провокации не возьмешь), пошли танцевать. Музыка тихая, переливчатая, неровная в ритмах, но что-то нарастает, звуки крепнут……
И вдруг мы, два члена партии, в чьих характеристиках многократно отмечено: “морально устойчив(а)”, чувствуем, что можем на глазах у публики совершить антиобщественный поступок.
— Дотанцуем? — цежу сквозь зубы своему партнеру.
— Мг…… — так же сквозь зубы отвечает он.
Мы продержались, как партизаны на допросе.
Похоже, все вокруг были горды своей выдержкой. А потом пошел всеобщий пляс.
Было ощущение какого-то всепланетного братства.
Такое у меня уже было. В Риме, когда я в Ватикане, заглядевшись на очередной шедевр, отстала от группы. Но не могла же я уйти, не увидев Сикстинскую капеллу.
А там — стоя, сидя, лежа на полу, люди со всего мира в тишине рассматривают росписи.
Больше этого ощущения общности, родства со всеми людьми планеты в моей жизни не было.
Ни до ни после. Нигде и никогда.
Вино из Орвието
Считала себя энергичной до тех пор, пока не съездила в Италию с Сашей Романовой, тогда, в семьдесят первом, зав. сектором обкома комсомола, ныне кандидатом медицинских наук, прекрасным детским невропатологом.
Наша поездка начиналась и заканчивалась в Риме. Оба приезда мы жили в одной и той же гостинице по виа Теулада. Гостиница неплохая, но душ в коридоре, надо по возвращении с экскурсии поторопиться занять кабинку, поскольку жара под сорок.
Так я еще только ногу спускаю с автобусной ступеньки, а Сашка уже внутри здания, уже захватила кабинку и ждет меня.
На обратном пути из Неаполя, Сорренто, Капри нас поселили в другом крыле. Саша не успела сориентироваться, и все душевые успели занять до нас.
Но не такова Романова, чтобы смириться. Она исчезла из номера, вскоре вернулась:
— Пошли!
Идем в другой конец коридора, открываем какую-то дорогую резную дверь, проходим несколько шагов и за другой, тоже резной, дверью находим помещение размером с вполне приличный спортивный зал. В центре — маленький бассейн. Три открытых окна от пола до потолка, через них свесились прямо в зал ветви больших деревьев. Стопки махровых простынь, ряд махровых халатов, бутылочки, баночки с шампунями и кремами……
Ну да нам-то что? Нам бы под душем сполоснуться.
А на полу, стенах — солнечные блики сквозь кружево листвы…… Хорошо. Мы сначала что-то замурлыкали, потом распелись.
Вдруг стук в дверь. Мы в ответ по привычке:
— Занято!
И спохватились: не дома все-таки. Набросили на мокрые тела свои ситцевые, сразу прилипшие халатики, подхватили шампуни-полотенца и к двери.
А на пороге — огромный оливковокожий мужчина средних лет. Глаза навыкате черные, как сливы, губы разлапистые. Одет в лиловую рясу.
Мы протиснулись бедрами между ним и стеной:
— Пардон!
Уже в номере сообразили, что попали в покои важного католического иерарха.
Осторожно за обедом спрашиваем у гида, кто останавливается в нашей гостинице.
— Ну, вы знаете, что отель принадлежит Ватикану. Поэтому здесь сдают номера католическим туристическим группам и деятелям церкви, приезжающим в командировки. Как раз сейчас на нашем этаже живет кардинал из Латинской Америки.
Вот, значит, куда мы сунулись. Не будет ли скандала?
Но кардинал, слава богу, не возмутился, не пожаловался. А мы с Сашкой, подумав, решили, что теперь у бедного кардинала, когда он будет принимать ванны в этих покоях, мысли вряд ли останутся безгрешными.
Итальянцы, как известно, очень религиозны. Но в жизни часто говорят о церкви в стиле “Декамерона”. По крайней мере во время той поездки я услышала немало анекдотов, где героями были монахи, священники и даже Папа. Наиболее, на мой взгляд, симпатичный из них: “Знаете, кто самый счастливый заместитель на Земле? Папа Римский. Его начальник всегда распят перед ним”.
Хорошая у нас была группа. Из трех вариантов времяпровождения в воскресенье — пляж в Римини (жара, жара!), барахолка в Риме (лиры там становятся весомее) и поездка для встречи с Папой в его летнюю резиденцию Кастель-Гондольфо — все предпочли Папу.
Мы ехали на север к озеру Альбано, останавливаясь ненадолго в городах, названия которых звучали, как музыка: Сиена, Перуджа, Орвието…… А вокруг городов, вдоль дорог необозримые виноградники, бледно-зеленые щедро налитые гроздья оттягивают лозу вниз.
Я не знаток и уж, конечно, не ценитель вин. Кагор от “Солнцедара” отличить могу, но — не более. Все остальное по принципу “вкусно-невкусно”.
Четырьмя годами позже во Франции, где не мыслят обеда и ужина без вина, подавали сплошь красное: столовое по 3 франка бутылка, бордо по 6 франков, бургундское (Пушкин пил и нахваливал) по 12 франков. А мне всё, как из одной бочки.
В Италии каждому из нас полагалось по пол-литра вина в день. Это не правило, а исключение. Мы были всего второй группой от “Спутника” — нового партнера турфирмы Всеобщей итальянской конфедерации труда. Первая группа одновременно с такой же молодежной американской чем-то отравилась. Решили, что водой (из водопровода во многих итальянских городах, и особенно в Риме пить было нельзя). И хотя итальянцы считали, что наши попросту перепились, а американцы накурились марихуаны, всё же позаботились о качественном питье. А молодое вино там дешевле минеральной воды.
Перепробовав в первый же день все предложенное, мы остановились на белом сухом вине. Возможно, сказались привычки молодых лет, когда советские интеллигенты делали вид, что обожают “давить сухаря”, то есть пить сухое вино. Вполне приличное белое столовое 0,75 стоило 92 копейки.
Так что едва сев за столы, мы говорили официантам: “Вино бьянка”.
В городе Орвието, где обед, как всюду в Италии, был долгим, обильным и невыносимо вкусным, обратила внимание, что вино просто нежнейшее, его хотелось как можно больше держать на языке.
Через несколько лет, перечитывая “Ночь нежна” Скотта Фицджеральда, натыкаюсь на фразу в диалоге:
— Вы из Орвието? Это где такое прекрасное вино?
Надо же! Оказывается могу отличить, “где Гомер, а где не Гомер”.
Но не забыли? Мы едем на встречу с Павлом VI.
В Москве нас предупреждали: если будет встреча с Папой, старайтесь не обращать внимания на случаи религиозного фанатизма, обмороки, конвульсии и т.д.
Ничего такого не было. Десятки туристических автобусов, огромная шумная ярмарка (Кастель-Гондольфо живет обслуживанием туристов). Много групп под руководством монахов. Нормальное туристическое (чуть не сказала — развлекательное) действо.
Толпа напирала, мужчины в штатском, взявшись за руки, с трудом сдерживали напор. Наконец глухие тяжелые ворота открылись. Мы оказались прямо перед балконом, откуда должен выступать Павел VI, в большом квадратном внутреннем дворе.
Папу встретили радостными криками и аплодисментами. Он жестом остановил приветствия. Речь была коротка. На нескольких языках (я различила английский, немецкий, французский, испанский) он благословил сынов и дочерей католической церкви и поблагодарил за то, что свой выходной они отдали Богу.
— Народу набралось так много, что нашим новообращенным братьям-индейцам из Латинской Америки не хватило места внизу, пришлось поместить их на галерее.
Тут я неприлично громко взвизгнула. От возмущения. Папу явно ввели в заблуждение. За этими индейцами, абсолютно голыми в тех местах, которые европейцы обязательно прикрывают, но в невиданно пышных мехах на плечах и перьях на головах, я охотилась с фотоаппаратом. Их на моих глазах желто-голубые полосатые швейцарские гвардейцы провели во двор за полчаса до того, как запустили остальных.
Лет пятнадцать спустя, когда интерес ко всему из России, а особенно, к искусству, был в Европе огромен, я по телевидению услышала рассказ прекрасного нашего артиста Алексея Петренко, как хорошо принимали в Италии труппу Анатолия Васильева со спектаклем “Серсо”:
— В воскресенье, когда выступал перед верующими Папа Римский, он даже упомянул нас, сказав, что сегодня у него в гостях театр из России, и показал на места на галерее, где мы были.
Петренко едва сдерживал слезы умиления, а я ехидно подумала, что они просто были в роли очередных индейцев. Уже при Иоанне-Павле II.
Впрочем, трудно разобраться в чужой жизни. Ведь, казалось бы, чего проще — профсоюзы, школа коммунизма. Тем более, что Всеобщая итальянская конфедерация труда была, как нам объяснили, прокоммунистической. Нас принимали в президиуме этой мощной организации.
Надо задавать вопросы. Мы спрашивали:
— Как организован отдых трудящихся?
Нам отвечают, что отдых не входит в задачи ВИКТ, дело профсоюзов — отстаивать экономические права работающих. А вообще-то, в какой-то мере можно считать организацией отдыха традиционное весеннее наступление трудящихся. К весне все чувствуют усталость. Поэтому рабочие составляют списки требований к хозяевам предприятий и, оставив у закрытых ворот небольшие пикеты, садятся в свои автомобили, уезжают к морю или в горы.
— Нет, организацией художественного творчества профсоюзы не занимаются. И детского творчества — тоже.
— Для вас имеет значение, каких политических взглядов придерживаются ваши члены?
— Нет, конечно.
— Значит, вы будете защищать даже фашиста?
— Для нас он только рабочий. Если его экономические права будут ущемляться, мы, естественно, станем его защищать.
До такого мы, понятно, не доросли.
Но что это я вдруг в политику ударилась? Лучше вспомню что-нибудь приятное.
Например, море. Дело в том, что я, курица, не умеющая плавать, коллекционирую моря, в которые довелось окунуться. Наборчик у меня пока такой: Черное, Азовское, Каспийское, Аральское, Балтийское, Баренцево, пролив Ла-Манш, Адриатическое, Тирренское, Средиземное, Мертвое, Красное….
Которое из них лучше всех? Пожалуй, все-таки Неаполитанский залив, купание ночью. Представляете, температура воды и воздуха одинаковая и очень близкая к температуре тела?
Запретный плод
В каком же году был у нас на гастролях Театр Моссовета? Не помню, скорее всего где-то в первой половине восьмидесятых. Я уже работала в “Вечернем Челябинске”, но печататься там мне не очень-то давали, особенно на темы театра. Выручал “Челябинский рабочий”, где без проблем публиковали мои большие, подробные, как тогда было принято, рецензии.
Сделать интервью Ростислава Яновича Плятта меня попросил тогдашний редактор “Челябинского рабочего” Борис Павлович Маршалов (пошли ему, судьба, здоровья). Поскольку знаменитый артист жил за городом, в профилактории “Изумруд”, Маршалов дал машину.
Плятта я застала с трудом поднимающимся по лестнице в столовую. Он извинился, объяснил, что его попросили не опаздывать на обед, чтобы не задерживать тех, кто на раздаче. Попросил подождать, протянул ключ от номера.
Вообще-то, в холле стояли ряды кресел и диванов, Плятт мог бы предложить подождать его здесь. Но он был воспитан в среде, где доверие было естественным чувством.
Конечно, я подготовилась к интервью, и оно шло легко, свободно. Тем более что к тому времени уже вышла в “Челябинском рабочем” моя рецензия на спектакль “Нюрнбергский процесс”, где Плятт играл судью ничуть не хуже, а в чем-то даже точнее, чем Спенсер Трейси в знаменитом фильме. Плятт прочитал рецензию, сказал несколько добрых слов, которые показались мне не просто любезностью воспитанного человека, а искренним отзывом профессионала.
Мы говорили о месте актера в жизни общества. Когда речь дошла до времен холодной войны, Плятт обратил внимание на то, что одновременно в четырех московских театрах шла в 1947—1948 гг. пьеса Константина Симонова “Русский вопрос”.
— В пяти, — уточнила я.
— В четырех, — удивленно возразил Плятт.
— Называйте свои четыре.
Он назвал. Я добавила пятый.
Как он радовался! Будь он человеком помельче, мог бы и почувствовать себя уязвленным. Но — нет!
Плятт был уже нездоров. Одна нога искалечена, двигался с трудом. Это больно видеть, ведь пластика была всегда одной из самых сильных сторон дарования этого великолепнейшего актера.
Лето, балкон открыт. Я попросила разрешения выйти выкурить сигарету. Разумеется, мне было дано это сделать. Я оценила жертвенную вежливость лишь в самом конце встречи, когда Ростислав Янович, смущаясь, попросил сигарету:
— Мне запрещено курить, все следят за этим. А так хочется!
Я понимала его. Вспомнила, как в роддоме выкурила две сигареты и пошла рожать. Но тут заявила, что сигареты ему не дам. Нельзя — значит нельзя.
— А давайте сделаем так, — предложил, смеясь, Плятт. — Я отворачиваюсь, вы прячете сигарету. Сумею найти — мое. Не сумею — что ж поделать!
Надо ли говорить, что я спрятала сигарету так, чтобы искать пришлось недолго?
На следующий день машина снова везла меня в “Изумруд”. Надо было, чтобы Плятт вычитал интервью, а фотограф Миша Петров сделал снимок. Первым делом Плятт доложил, что сигарету нашел и выкурил ее с величайшим наслаждением. Интервью Ростислав Янович подписал, не сделав ни одной поправки. Я была горда и счастлива.
Мы уже просто сидели, разговаривали, когда я увидела на полу номера свой кошелек, который считала потерянным. Дело в том, что я в то время жила весьма скудно. Но поехать к Плятту без цветов я не представляла возможным: ну как еще я могла выразить признательность большому артисту! Купила цветы у пединститута. Дома не нашла в сумке кошелька. Подумала, что выронила или украли его у меня на цветочном базарчике. Жаль, конечно, последние деньги, но где наши не пропадали…… Радость от встречи с Пляттом перекрывала мелкую неприятность.
А кошелек этот желтенький спокойно лежал на полу в номере артиста, слившись с таким же желтым линолеумом.
— Мой кошелек! — воскликнула я с радостью, несколько большей, чем подобало по такому поводу. — Я его вчера у вас выронила.
— Много там денег? — поинтересовался Плятт.
— Пять рублей.
— Ах, как жаль, — смеялся Ростислав Янович, — что не я его нашел!
На прощанье мы повторили игру с сигаретой.
И я вспомнила, как в начале семидесятых у меня была похожая история с Борисом Ручьевым.
Будучи в командировке, узнала, что во Дворце культуры комбината состоится встреча ветеранов Магнитки. В фойе меня останавливает Борис Ручьев:
— Сядешь рядом со мной.
Поймав мой удивленный взгляд, разъясняет:
— Мне не дадут пить. Следить за этим будут. На столы поставят кувшины с черносмородиновым соком. Мне придется наливать себе чистый сок. А ты можешь спокойно смешивать сок с водкой. Потом мы незаметно поменяемся бокалами. Поняла?
Чего уж тут не понять…… Наверное, надо было бы отказаться. Но ведь встреча будет для него мучительной. Ну проерзает он эти полтора часа и тут же в ближайшем магазине купит бутылку.
Не мне читать мораль человеку с трагической судьбой Ручьева, цикл стихов которого “Красное солнышко”, написанный там, где стимулов для вдохновения нет, я смело могу назвать в ряду лучшей русской лирики.
Сели мы рядом. Сок оказался угольно-черным, густым, непрозрачным — это была гордость подсобного хозяйства комбината. Такого больше нигде попробовать не удалось. Ближе всего к нему по аромату, сладкой терпкости, густоте и цвету только неразбавленная домашняя “Изабелла” в Грузии, если угостят тебя прямо из домашней бочки. На базаре уже не то.
Хоть наполовину разбавь этот сок водкой, разницы не заметно.
Это оказалось моей последней встречей с Ручьевым, он уже тогда был сильно болен и неизлечим.
Я очень благодарна своей профессии. Она подарила мне возможность встреч с интереснейшими людьми моего времени. Среди них очень много знаменитостей — политиков, деятелей искусств, медиков, ученых…… Но и люди, славой не обласканные, порой ничуть не менее интересны, а то и более, чем обладатели звучных имен. Например, крановщица Римма Маслова, когда-то деревенская девушка, сорок лет проработавшая на башенном кране, умная, неподдельно добрая, мне ничуть не менее дорога, чем звезды мирового уровня.
Журналиста как личность создают или уж по крайней мере отшлифовывают его бесконечные собеседники. Не пользоваться этим, не пытаться впитывать, как губка, те знания, тот опыт, которым могут поделиться с тобой люди значительные, яркие, — глупо и расточительно.
Но это требует и от тебя работы. Чтобы они раскрылись, хотя бы немного, нужно вызвать у них желание сделать это, добиться доверия. А значит, нужны знания, живой глаз, неподдельный интерес к ним.
Ой, да что там! Наша профессия — это постоянный пир жизни, наесться досыта невозможно.
Конечно, при условии, что вкус к этой самой жизни в человеке заложен изначально, при рождении.
Если бы я занималась собирательством автографов, у меня накопилась бы большая коллекция. Мне даже не пришлось собирать их специально. Подписи оставались на завизированных интервью. Но меня это никогда не привлекало. Зачем мне подписи, если все живо в памяти?
Обжорки в “Комсомольце”
Помните, в одном из монологов Аркадия Райкина: “Время было мерзопакостное, но рыба в Каме была”?
Как бы ни складывалась обстановка в стране и в мире, а жизнь берет свое.
Я проработала в газете “Комсомолец” более семнадцати лет. В лучшие годы ее тираж превышал сто десять тысяч. Сейчас это кажется фантастикой. В газете “Политика” — главном органе коммунистов Югославии — несколько раз переспрашивали, не могли поверить, что у молодежной региональной газеты может быть такой тираж. У “Политики”, имевшей свои корпункты в главных столицах мира, выходившей в утреннем и вечернем вариантах, тираж был куда меньше.
За рубежом, когда речь шла о тиражах газет, я гордо держала голову, но если спрашивали о заработках, врала, увеличивая свои реальные зарплату и гонорар минимум раза в три. Но все равно видела в глазах собеседников жалостливое недоумение: журналист с таким заработком не может быть хорошим, наверное, эта дамочка — самозванка.
Я уже давно вывела формулу привлекательности своей профессии: журналистика не дает ни славы, ни денег, она дает кайф.
Я пришла в “Комсомолец”, когда там был очень сильный творческий коллектив. Леонид Вялов, Леонид Доброхотов, Дмитрий Бычков, Александра Карякина, Наталья Бетева, Дина Кузовкина, Аркадий Борченко, Владимир Кац……
Коллектив четко распадался на два лагеря, естественно, противоборствующих. На летучках от материалов, написанных людьми из другого блока, старались не оставлять камня на камне. Поэтому пишешь репортаж или интервью и уже представляешь, что по поводу той или иной фразы будет сказано на летучке. Ну и стараешься написать так, чтобы ни к чему нельзя было прицепиться. И, надо сказать, очень помогало избегать ляпов, штампов, дурновкусия, затянутости.
А ели, пили вместе. И вообще были единой веселой компанией. По вечерам торчали в редакции, к нам заходили на огонек знакомые ребята: студенты, аспиранты, молодые научные работники, медики, художники с поэтами, рабочие и инженеры…… Получался неформальный, очень притягательный клуб.
Уходили одни журналисты, приходили другие, на смену “первому призыву” пришли Сергей Строев, Николай Болдырев, Леонид Михайлов, Александр Моисеев, Валерий Капустин, Асия Хамзина, Татьяна Воловик, Наталья Занадворова, Юрий Никитин, Елена Короткая…… Традиции оставались.
В “Комсомольце” были три праздника: Новый год, 23 февраля и 8 Марта. Перед Новым годом устраивался карнавал. Сначала костюмы шили сами. Началось с года шестьдесят пятого или шестьдесят шестого, когда устроили “кабачок пиратов”. На столах — куски жареного мяса, караваи хлеба, соленые огурцы, “Гамза” в пятилитровых оплетенных бутылях, водка в бутылках без наклеек, череп и разрозненные кости от списанного в какой-то школе учебного скелета.
Все мужчины в тельняшках, на Сашке Моисееве — красная феска с кисточкой, я звала его “мой маленький зуав”. Гримом нарисованы синяки, красные носы, шрамы, татуировки.
Мы с Лялей Примаковой изображали портовых шлюх, пели песенку, которой научила моя бабушка:
За красу я получила первый приз,
Все мужчины исполняют мой каприз.
Не боюсь я судей строгих,
Обожаю оч-чень многих…
Недавно рылась на антресолях, наткнулась на то самое “портовое платье” из яркого сатина, которое сама шила к карнавалу. Измерила талию, а там — 60 сантиметров! С ума сойти…… Сейчас-то попросту не знаешь, где ее, талию, размечать.
Как весело нам было на этих карнавалах, говорит хотя бы такой факт. Возвращаясь с ЧМЗ (собрались на квартире Валеры Капустина), в трамвае вспомнили, что съели только одного жареного гуся, а ведь готовили двух. И водки явно пара бутылок, если не больше, должна бы остаться. Представляете, чтобы компания из где-то двадцати здоровых молодых людей так увлеклась всяческими играми, песнями, конкурсами, танцами-обжиманцами, чтобы забыть про выпить-закусить? Прямо как у Ильфа и Петрова: “Цельный гусь, четверть хлебного вина”.
Ну ничего, на следующий день вернулись, доели, допили.
Последний карнавал состоялся, когда никого из тех, кто начинал это дело, в “Комсомольце” не осталось, но сбежались из разных газет, костюмы взяли в Театре оперы и балета.
А я в Театре драмы попросила блондинистый парик, Ганна Рудько меня в нем не узнала и раздраженно подумала: “Договорились же баб со стороны не приглашать, так нет……”
Сейчас цвет моих волос тот, который французы деликатно называют “соль с перцем”. А была я жгучей не жгучей, но брюнеткой.
В Свердловске имелся пункт проката, где давали на время театральные костюмы. Пошла я туда за костюмами для очередного университетского смотра самодеятельности и увидела паричок: точно такая короткая стрижка, как моя, но того цвета, что дает перекись водорода.
Я взяла этот паричок, в университете натянула. Видик у меня получился, как недавно у Елены Ханга в передаче “Про это”, но без ее лоска, а на кустарном уровне Свердловска начала шестидесятых.
Был тогда замом декана на нашем факультете человек, который меня очень не любил. Он считал, что песенку “Замдекан, замдекан, пташечка в деканате жалобно поет……” сочинила я. Неправда, эту песенку про него придумала не я. Я — другую.
Вечно он читал мне нотации, грозил выгнать. Когда я пришла с костюмами, он как раз в кабинете сидел. Я поправила паричок и — к нему!
— Виталий Алексеич, здрассте……
Он как увидел, аж задохнулся:
— Ну все! Докатилась! Ты посмотри, на кого ты похожа: последняя шлюха с плотинки! Я говорил, что курево — это начало, что докатишься……
— Виталий Сеич, я исправлюсь, чесслово, исправлюсь!
За дверью стащила парик и вновь в кабинет:
— Виталь Сеич, я исправилась.
Он как хватанет ртом воздух, мне аж страшно стало.
В продолжение истории с замдекана. Наша страна была построена на распределении всего и вся. Мне только один раз в жизни довелось распределять. Уверяю вас, возникает отравляющее душу чувство господства над страждущими.
В Свердловске сгорела табачная фабрика, а было это в шестьдесят третьем году, когда по всей стране и без того исчезли табачные изделия. Вот где кошмар. Очереди к пустым киоскам километровые.
А мы все работали сторожами в отделе охраны Чкаловского РОВД. Оля Липовкина с нашего курса сторожила склад сгоревшей табачной фабрики, он уцелел.
Оля принесла мне бракованную неразрезанную сигарету “Памир” длиной метров в шесть. Народ эти сигареты наряду с махорочными называл “термоядерными”.
Накрутила я “памирину”, как ожерелье, вокруг шеи и пошла по коридору нашего шестого этажа. А за мной толпа: “Оторви!”
Я кому-то отрываю, кому-то отказываю, припоминая гадость, которую он когда-то сделал.
Вдруг подходит Вадим Кельник, очень любимый не только мной, а всем факультетом преподаватель зарубежной журналистики:
— Оторви.
— Вы же не курите. Это Виталию Алексеевичу?
— Надо прощать врагам нашим, — смеется Кельник.
Ну, я оторвала две сигареты. Пусть знает мою доброту.
Но это, простите, я опять отвлеклась. Вернемся в “Комсомолец”.
В феврале и марте выпуск газеты шел на автопилоте. Все были заняты подготовкой к двум праздникам: мужскому и женскому. Причем подготовка была игрой не менее увлекательной, чем сами праздники. Шпионили. Мужчины за женщинами и наоборот. Нужно было заранее узнать о сценарии “противоположного пола”. Рылись в корзинах для бумаг, на просвет рассматривали машинописные копирки, подслушивали, подглядывали. Валера Капустин однажды закрылся в стенном шкафу, когда женщины репетировали на 23 февраля, его обнаружили, он отбивался……
Вот названия праздников, которые мужчины и женщины готовили друг другу: “Рыцарский турнир”, “Кабачок имени пана Зуевского”, “В гареме”, “Торжественное заседание в сельском клубе”…… Выпускались рукописные альбомы, столы накрывались в соответствующем стиле.
Уже в семидесятых решили, что летом тоже нужны праздники. Так появилась традиция обжорок. Это было проще: собирались у кого-нибудь на квартире (нужна плита), с женами-мужьями и устраивали конкурсы на лучшее блюдо. Заранее уточняли, кто готовит закуски, первые, вторые блюда, десерт.
Ой, как ели! Ой, что только не готовили и не приносили с собой! И все надо хотя бы попробовать, а попробовав, хотелось все съесть.
Я до сих пор убеждена, что любое, даже очень серьезное дело, надо исполнять весело. Недаром же у Шекспира могильщики — люди веселые.
А газету тем более надо выпускать дружным (даже если цапаться по принципиальным вопросам) и жизнерадостным коллективом. Иначе получается нечто серое и трудно перевариваемое.
Яичница в Ахалкалаки
Вардзия — пещерный город царицы Тамары — находится где-то “на границе с Турцией или Пакистаном”. Турцией, Турцией, конечно.
На редкость сумрачное место. По угрюмости, безжизненности могу сравнить его только с Плато Устюрт в его равнинной казахской части: тоже нагорье, выжженное, пыльное, ни одного яркого пятна на сероверблюжьих холмах-горбах.
1973 год, лето. Едем из Бакуриани на экскурсию. Место пограничное, документы проверили часа за два до Ахалкалаки — пыльного заштатного городка. На главной улице встречаемся с эстафетой — автопробегом по границе СССР, организованным ЦК ВЛКСМ. Шумная кавалькада городок не разбудила, только дети и слушали призывы к бдительности на границе.
Двухчасовая остановка на обед. Перспектива есть свиной шашлык в местном ресторане не прельщала.
Смотрю, стоит небольшое строение из плоских камней. Надпись: “Духан”. На крыльце огромный армянин лет сорока (живут в этом районе Грузии в основном армяне).
Я к нему:
— Уважаемый, хотелось бы пообедать в вашем духане.
Мужчина улыбается, а во рту у него зубы все до единого золотые:
— Извини, дорогая, не открылся еще, ничего кушать пока нет.
— Как же быть?
Золотозубый задумался, а потом — решительно:
— Бери своих мужчин, идите на базар. Купите яйца, масло, лаваш, помидоры, сулугуни, зелень, еще, чего захочется, и приходите. Мы с тобой сделаем на всех яичницу, я выставлю кахетинское.
Базар оказался напротив — только перейти пыльную дорогу.
Господи! Как могло вырасти то, что продавалось на большом и неожиданно шумном базаре в этом пустынном краю? Где скрываются сады и огороды, на которых созрело это изобилие? Где пасутся стада? Воистину, “воля и труд человека дивные дива творят”.
Мы купили корзину крупных белейших яиц, светившихся от свежести, масло, сбитое сегодня утром, трескающиеся под напором сладкой плоти помидоры, нежный, тающий от прикосновения сулугуни, еще горячие лепешки, много фруктов……
А у хозяина духана (это уже тогда был частник) вмазана в плиту сковорода где-то в метр диаметром.
И вот на этой-то сковороде мы вдвоем с ним сначала растопили масло, потом обжарили ломтики помидоров, потом залили все яйцами, которые разбивали тяжелыми ножами…… Сулугуни крошили руками, засыпая им пузырящиеся яйца, а потом все это обильно покрыли мелко нарезанной зеленью.
Избушку — на клюшку. Хозяин выставил действительно отличное вино. Ели, пили, пели под гитару хозяина. И не сразу услышали стук тех, кто отправился жевать резиновый шашлык в ресторан: “Пора ехать!”
Хозяин задержал меня:
— Значит, так. Завтра я приеду в Вардзию, у меня “Волга”. Привезу барашка. Мы с тобой его свежуем, маринуем, делаем шашлык для всех.
— Как жаль, — говорю. — Понимаешь, нас везут в Вардзию на экскурсию, всего на три часа…
— Как на три часа? Всех обычно на три дня!
— А нас вот так.
Он задумался, а потом выдохнул:
— Слушай, оставайся! Совсем оставайся. Такое дело в руках!
Если бы я тогда осталась, то была бы сейчас духанщицей в Ахалкалаки.
И у меня все зубы были бы золотые.
Рагу из месье Жискара
Вернувшись в начале июня семьдесят четвертого года из Франции, в газете “Правда” прочла заметку о том, что Жискара д’ Эстена, выезжавшего незадолго до церемонии посвящения в президенты из Лувра, где находится возглавлявшееся им до этого Министерство экономики и финансов, бурно приветствовала группа французов.
В “Правде” написали неправду. Французов там было человека два-три, а остальные — мы, челябинские туристы, приехавшие по путевкам бюро международного молодежного туризма “Спутник”.
Майское утро в Париже (с ума сойти!). Мы идем в Лувр для встречи, естественно, с шедеврами мирового искусства. По пути видим открытые ворота, в которые заглядывают два-три человека. Как не остановиться и тоже не заглянуть?
А тут из ворот выезжает серенький небольшой автомобильчик типа “Ситроен” (я в них не разбираюсь), за рулем в скромном сереньком костюмчике тот самый человек, удлиненное залысинами лицо которого преследовало нас все дни в Париже, глядя с плакатов, карикатур…… Жискар д’ Эстен, свежеизбранный президент Франции, которому через три часа предстояло пройти пешком по небольшому отрезку Елисейских полей, чтобы вступить в должность.
Кто-то из французов крикнул:
— Вив Жискар!
Мы радостно хором подхватили:
— Вив Жискар!
Без пяти минут президент широко нам улыбнулся и в свою очередь крикнул:
— Вив ля Франс!
Мы в ответ радостно:
— Вив ля Франс!
Он помахал нам, мы ему, чтобы встретиться вскоре на Елисейских полях. Из Люксембургского дворца победитель Миттерана выехал уже в темном официальном костюме и в положенном по протоколу роскошном кабриолете с водителем за рулем.
Франция осталась в памяти как жестко политизированная страна. Это потому, что прибыли мы туда сразу по окончании президентской выборной гонки. Накануне ликующая толпа, отмечая победу правых, разбила витрины представительств “Аэрофлота” и Внешторга на Елисейских полях, наверное, связывая советские учреждения с тем, что Миттеран — социалист.
Кроме того, два дня в Париже мы провели в парке Венсан на фестивале молодежных коммунистических изданий “Авангард” и “Клярте”, а день — в Нормандии на празднике газеты “Юманите” и региональных коммунистических изданий.
Хорошо понимая, что вряд ли я когда-нибудь еще побываю в стране, которая мне ближе других не только в Европе, но и в мире (литература, театр, кино), и не смогу наслаждаться ее красотами, я все же очень рада, что так случилось: потрясающие впечатления, обилие встреч, разговоров. Ни в одной зарубежной поездке до этого, даже в Болгарии, Югославии, Польше, где практически не было языковых проблем, не случилось такого живого вторжения в современную жизнь. И уж, конечно, не было повода, устав от очередного “гранда собора”, кричать, как в Италии:
— В этой стране жизнь еще есть или все кончилось с эпохой Возрождения?
О чем, вы думаете, могут говорить в кафе посреди Руана, поглощая знаменитую утку по-руански, молодая женщина и трое молодых французов? Не мучайтесь, все равно удивитесь.
О движении наставничества на предприятиях Советского Союза. Слух об этом загадочном для французов явлении дошел до руководителей местной организации Союза молодых коммунистов Франции, и они захотели узнать поподробнее. Я и пыталась объяснить то, в жизненности чего сама не была уверена.
А ребята сидели хорошие, искренние. Энергичный и веселый крепыш — глава организации, немногословный улыбчивый мулат и задумчивый блондин с тонкими удлиненными чертами лица.
— Он у нас маркиз, — сказал крепыш, знакомя с ним.
Глядя в серые глаза маркиза, я рассказывала о бригадном подряде.
На коммунистическом празднике в Кане (не путать с Каннами, это не Лазурное побережье, а север страны — Нормандия) мы познакомились с преподавателем русского языка Ивом Бастидом и его женой, муниципальным педагогом Колетт, они пригласили нас к себе домой.
Интеллигенты разных стран похожи друг на друга и манерой держаться, и простотой в одежде, и тем, главное, что духовные интересы для них всегда важнее материальных. С Джиной Купер — директором школы из Абердина (Шотландия), Ализой Шенон — послом Израиля в России, а до и после того — ректором университета, специалистом по фольклору и с другими такими же, встреченными мной в жизни, проблем в общении не было, несмотря на языковые преграды.
А с Ивом и этого барьера не было. Он защитил диплом в Сорбоне по дореволюционной истории МХАТа, его русские библиотека и фонотека вызывали зависть, поскольку у него было то наше, что выходило у них, но было под запретом у нас.
Ив, Колетт с пятилетним сыном Сержем жили довольно скромно, потому что хотели купить дом в Шартре. Они поженились в зрелом возрасте, до того долго работали в Алжире, обеспечивали себе будущее. И вскоре они купили дом у стен знаменитого собора. Ив уже в год нашего знакомства работал в Шартре (в Кане места преподавателя русского языка не было), домой приезжал на выходные. Но главной причиной переезда была любовь Ива к хоровому пению. Он, атеист, не из религиозных, естественно, побуждений, а по любви к искусству, пел в хоре Шартрского собора.
Первое время по приезде домой мы с Ивом переписывались. А потом я перестала отвечать. Он мне писал о новых фильмах, которые смотрел весь мир, о книжных новинках, мимо которых нельзя пройти. А я что должна отвечать? Что у нас эти фильмы не идут, эти книги не издаются? Обидно. Не только за себя, за державу.
Но вернемся во Францию, где, кроме политики, была еще и еда. Как едят французы! Как будто любовью занимаются…… Они просто в экстазе от этого занятия. Независимо от уровня еды.
Вот газетный киоск в центре Парижа. К пожилому продавцу в обеденное время зашел его такой же немолодой приятель. На бумаге порезанные куски жареного мяса, ломти “багета” — длинного воздушного белого батона, бутылка красного. Они едят, с пониманием провожают взглядами каждую проходящую мимо крутую женскую попку, щурятся на полуденном майском солнышке…… Хорошо.
И я вспомнила шестьдесят пятый год, пригородный поезд, идущий из Лисок в Воронеж. Вагончики дачные, еще дореволюционные, открытые. Поезд тащится медленно, можно спуститься с насыпи на луг, набрать букет и спокойно, не торопясь, вернуться в вагон. В соседнем вагоне сидят два совершенно сельских старика. Перед ними куски жареной курицы, ломти домашнего хлеба, заткнутая свернутой газетой бутылка самогона. Они пьют, закусывают, а в промежутках поют на два голоса (никогда не догадаетесь, что) романс Глинки “Не искушай меня без нужды”. Когда их нетрезвые голоса случайно совпадают, получается дивное двухголосье. Зенит лета, все красоты черноземной равнины…… Хорошо.
Жизнелюбы есть всюду.
Во Франции наша группа разделилась на две неравные части именно по отношению к еде. Большая, отдавая в общем дань качеству подаваемых блюд, от некоторых отказывалась напрочь. Например от камамбера, сыра для российского вкуса весьма необычного. Он внутри головки жидкий и с весьма специфическим запахом. На взгляд большинства — нечто тошнотворное. А человек пять (и я в том числе) ели с огромным удовольствием. Со всех столов камамбер передавали нам, мы пожирали подаваемый на десерт сыр в ужасающих французов количествах.
Так же получилось в Кане, где на коммунистическом празднике подали мидии. Мы все видели их первый раз в жизни. Мидии принесли отваренными, в собственном бульоне. Опять та же храбрая пятерка съела все за всех. Цепочки десятков вложенных друг в друга ракушек лежали напротив глиняной миски перед каждым из нас, но хотелось еще и еще.
Маленькое отступление к спиртному. Наша молодость прошла в культовом поклонении Хэмингуэю и Ремарку. А помните, что пьют герои Ремарка, это потерянное поколение?
Правильно, кальвадос. А что это такое? Да черт его знает, наверное, что-то уж очень-очень……
В семидесятых в продаже ненадолго появился кальвадос молдавского производства. Побежали, купили. Оказалось, типичная вырвиглазовка, нечто муторное, пахнущее сивухой.
А в Нормандии нас повезли в местность под названием Кальвадос, на головное предприятие по производству фирменного напитка.
Оказалось, это яблочный коньяк. Процесс, как с виноградом. Сначала получают яблочный сидр, потом перегоняют на спирт, купируют и настаивают годами в дубовых бочках.
В хранилище, как и при производстве коньяка, постоянная температура, у каждой бочки стеклянная трубка, по которой можно отслеживать, как год от года напиток темнеет, обретая цвет круто заваренного чая.
Как и коньяк, кальвадос бывает трех-, пяти-, десяти-, пятнадцатилетней выдержки. Нас угостили десятилетним, и мы поняли, что у героев Ремарка вкус был что надо.
У выхода с завода поджидал корреспондент местной газеты, сфотографировал, спросил, как нам продукция, и заверил, что читателям очень важно знать мнение таких специалистов по крепким спиртным напиткам, как русские.
Хорошо проходили праздники коммунистической печати во Франции семидесятых. В парках, на природе. У молодежи в Париже это всемирная тусовка, у взрослых в провинциальном Кане — милый семейный уик-энд.
Но о классовой борьбе не забывали. Про молодой комсомольский задор я уж и вспоминать не буду, это “Долой!” и “Даешь!”, а вот как у выдержанных взрослых.
Среди игр — дартс. Круг изображает расчерченное на секторы лицо Жискара д’ Эстена. Можно целиться в глаз президенту, избранному большинством соотечественников, можно в лоб. Победитель получит приз.
Или — на полянке гуляет привязанный к колышку молодой барашек. На прикрепленных на манер сандвича дощечках надписи, сообщающие, что барашка зовут Жискар, и тот, кто угадает его вес (живой, естественно, а не политический), получит животину в качестве приза.
Пока мы гуляли по парку, кто-то выиграл барашка и увел. Хорошо бы в отару, а если на рагу?
Парижская устрица
— Леончик, — говорю, — широкие слои прогрессивной челябинской общественности просто не поймут меня, если узнают, что, побывав во Франции, я не попробовала устрицы.
Леон, наш гид, молодой человек с двойным — югославско-французским — гражданством, явно университетским образованием и к тому же прекрасно владеющий фортепиано.
— Ира, это дорого.
— Ну и что? Мне же всего одну, попробовать. Я сама заплачу.
Леон дрогнул: повел нас, человек пять, пожелавших экзотики, на ближайший базарчик. Там на больших блюдах, обложенные льдом, топорщились серо-коричневые раковины. Продавец открыл одну из них, обнажив радужное перламутровое нутро, капнул сока из разрезанного пополам лимона. Это нужно, чтобы проверить, жива ли устрица, есть можно только живые. Устричное тельце судорожно дернулось, продавец ловко отделил его от стенки раковины и протянул мне створку, где в жидкости лежало то, что считается верхом деликатеса.
Я поднесла створку к губам и…… Устрица, не задержавшись во рту, проскользнула сразу в пищевод, оставив на языке лишь вкус льда.
Но я вырвала у Леона еще одну экзотику. Это было в последний день пребывания во Франции. Мы вернулись из Нормандии, проделав неблизкий путь. Потом помотались по Парижу, оставив вещи в автобусе.
И тут я сказала Леону, что не уеду, пока не побываю в одном из парижских кабаре: “Мулен Руж”, “Лидо”, “Казино де Пари”, “Фоли-бержер”…… Или — в “Олимпии”.
Леон глянул на меня обреченно, но через час сказал, что отправляемся в “Казино де Пари”. Переодеваться не надо, туда сейчас ходят хоть декольте, хоть в джинсах.
“Казино де Пари” — одно из известнейших кабаре. Здесь блистали Мистингет, Морис Шевалье, Жозефина Беккер, пела Эдит Пиаф, работали молодые Габен и Бурвиль……
— Что мы увидим? — спрашивают меня мужчины группы. Я уверяю их, что за “верх” я ручаюсь, а за “низ” точно обещать не могу.
Где-то в шестидесятых, во время недолгой “оттепели”, в Москве демонстрировалась большая выставка зарубежных мастеров фотографии. Газета “Советская культура” дала один снимок с этой выставки с комментариями Виктора Шкловского. У стены закулисья, где шланги, провода и пр., стоят двое: молодая женщина, на которой из одежды только туфли, перчатки и плюмаж из перьев на голове, и молодой мужчина в спецовке, скорее всего рабочий сцены. Лица их будничны, похоже, они ведут разговор о чем-то типа оплаты сверхурочных, охраны труда и т.д. Шкловский объяснял, что обнаженность для актрисы кордебалета кабаре — такая же униформа, как комбинезон для монтировщика декораций, что ничего неприличного, даже фривольного в этом фотосюжете нет, просто жизнь, ее суровые будни.
Открылся занавес, и первый же номер дал понять, что осторожность в предсказании была лишней: вылетели пять танцовщиц, на каждой из которых, кроме обуви, был лишь один-единственный красный помпончик, на месте, где совершенно непонятно, как он может удержаться. Красавицы оседлали огромное вертикальное колесо, потом выбегали все новые, их стало не меньше полусотни, к ним присоединились совершенно одетые мужчины, эдакий “Завтрак на траве” в мюзик-холльной интерпретации.… И пошло зрелище: яркое, в быстром темпе. Танцовщиц сменяли шансонье, цирковые артисты.
Для многих номеров выстраивались подробнейшие декорации, хор и кордебалет одевались в костюмы, соответствующие содержанию песни. Например, на сцене вокзал начала века, солдаты отправляются на фронты Первой мировой войны. Певица (явно любимица публики) в шляпке с вуалью, кутаясь в страусовое боа и нервно теребя муфточку, прощается с кем-то очень ей дорогим.…
Была пара классических балетных номеров, очень недурных. И не случайно: постановщик зрелища — Ролан Пети, всемирно (уже тогда) известный балетмейстер, слава к которому пришла именно после постановок классических балетов на лучших сценах мира. А как раз сейчас, в 2001 году, когда ему под восемьдесят, он поставил балет “Пиковая дама” (не оперу!) в Большом театре.
Тот спектакль в “Казино де Пари” Ролан Пети сочинил для своей жены, звезды мюзик-холла Зизи Жанмер, программа так и называется: “Мы любим тебя, Зизи!”
Но мы застали на сцене уже другую солистку — Лизетт Малидор, темнокожую певицу и танцовщицу. Высокая, с телом, словно выточенным из черного дерева, стриженная под “ноль”, с белым провалом рта и красным гримом на веках, она была неотразима, казалась пришедшей из других миров, где иные критерии красоты.
В антракте Леон объяснял мне, что Лизетт Малидор Ролан Пети всего два месяца назад откопал в джунглях Мадагаскара.
— Ты, наверное, думаешь, что и меня вчера бусами с дерева сманили? — Пикируюсь я с Леоном. — Видно же, что девушку долго и серьезно учили пластике мюзик-холла и пению, и она явно отличная ученица.
Сидели мы, естественно, на боковом балконе. Это неожиданно оказалось даже кое в чем удачным: пару раз кордебалет с радостным визгом по крутым лестничкам взлетал к нам и танцевал на козырьке, нависающем с внешней стороны балкона над залом, обнаженные бюстики и попочки танцовщиц подрагивали сантиметрах в двадцати от нас.
Мужчины из нашей группы в начале зрелища были в ажиотаже, потом как-то сникли, четверо даже заснули.
Говорю после спектакля двадцатишестилетнему здоровяку, обрубщику металла из литейного цеха ЧМЗ:
— Как же ты, Вася, проспал “Казино де Пари”?
— Да ну…… Вот вернусь домой, скажу жене: “Зойка, давай!” Она мне такую казину покажет!
Кто это там говорил, что в Советском Союзе секса нет?
Второй раз увидеть парижское кабаре удалось аж через восемнадцать лет. Предприниматель Анис Мухаметшин, выпускник Московского института культуры, в свое время создатель очень хорошего узбекского ансамбля “Ялла”, став сильно крутым, в собственных рекламных целях организовал первый (и последний) конкурс “Российский бизнесмен”. Это было весной девяносто второго. Поскольку Мухаметшин работал с французскими фирмами, он уставил столики для конкурсантов французскими винами, коньяками и фруктами, вывез в концертный зал “Россия” оркестр Мишеля Леграна вместе с маэстро, певицу Сильви Вартан и (как ему это удалось?) кабаре “Мулен Руж”, которое, как и другие парижские мюзик-холлы, на гастроли не ездит, это слишком дорого для таких крупномасштабных зрелищ, да и задача кабаре — привлекать туристов в Париж. Но деньги решают большинство проблем, и “Красная мельница” приехала на одно (!) представление в Россию.
“Мулен Руж”, конечно, отличается от “Казино де Пари”. Нет, не уровнем мастерства, оно безупречно и там, и там. Просто несколько другой тип танцовщиц. Канкан в “Мулен Руж” — главное, а этот танец требует большой физической силы и тренированности, просто ножками не поперебираешь. Поэтому танцовщицы покоренастее, ножки поголенастее. И азарта больше. И, как ни странно, минимум эротики: традиционные оборки, перья, стразы, а обнаженки почти не было. Возможно, костюмы подбирались с учетом российской (тогда еще) сдержанности. Или — “Мулен Руж” не тем берет?
Вот так я дважды побывала там, где, как поется в знаменитой стилизации под блатную песню “Жемчуга стакан”:
……девушки танцуют голые,
где дамы в соболях,
лакеи носят вина,
а воры носят фрак…
Про воров здесь очень к месту, поскольку в Париже у меня вытащили из сумки бумажник с паспортом и деньгами, а пока я радовалась жизни в концертном зале “Россия”, из моего номера в гостинице “Россия” увели чемодан. Кроме этих двух случаев, меня не обворовывали. Хотя, нет, в середине шестидесятых в обкоме партии срезали с моего пальто соболя. Весь город распевал: “Соболя, соболя……”
Но об этом как-нибудь в другой раз.
Пикник на обочине
В июле девяносто первого у нас в “Вечернем Челябинске” состоялось очередное партсобрание, на которое пришел один из секретарей горкома.
Человек этот был нами, по крайней мере мной лично, уважаем. Вузовский философ, кандидат наук, молодой, не слишком зашоренный, он пришел в горком в горбачевское время, чтобы создавать партию “с человеческим лицом”. Верил ли он сам в возможность этой безнадеги или просто, будучи весьма амбициозным, воспользовался возможностью для карьерного роста, значения в принципе не имеет. Это все-таки был новый тип партийного функционера, более открытый, более попросту образованный, чем предшественники.
Секретарь пришел с целью приструнить явно отбивавшуюся от руководящей и направляющей руки редакцию.
— Ребята, — обратился он к нам. Именно так, не “товарищи коммунисты” и даже не просто “товарищи”, а как к равным. — Ребята, мы ведь вам вроде полную свободу дали, не стоим над душой. Но вы словно с цепи сорвались!
И тогда мы сказали этому молодому, красивому и прогрессивному, что единственный рычаг управления прессой, оставшийся в руках партии, это распределение бумаги. Как только образуется свободный рынок бумаги, мы сделаем ей ручкой, и ничто нас удержать не сможет.
Такими храбрыми мы стали потому, что жизнь вокруг кипела приметами не просто перемен в нашей жизни, а коренной ломки.
Я, например, на собрание попала, едва успев приехать из Москвы, где была на созванном Всероссийским театральным обществом международном симпозиуме “Театр и тоталитаризм”, кстати, делала там сообщение “Постперестроечные штампы на сценах провинциальных театров”.
Кого только не собрала за длиннющим овальным столом дискуссия на тогда еще кровоточащую тему: политиков, среди которых всплыло немало звонких оттепельных имен, политологов, философов, театроведов и практиков театра, журналистов.
Вся эта пестрая разноязыкая компания, подискутировав днем, отправлялась на спектакли, а после этого собиралась в буфете на верхнем этаже Центрального дома работников искусств, где за стаканами и бутербродами велись то серьезные, то веселые разговоры “за жизнь”.
За несколько дней мы как-то сдружились и вообще от того, что сейчас “свободней каждый дышит”, вели себя порой, как дети.
Например, направляясь после очередного спектакля в ЦДРИ, владелец, он же редактор лондонского журнала “Театр”, критикесса из Праги, бывшая переводчиком во время официальной встречи Горбачева и Вацлава Гавела (он, если помните, до того, как стать президентом Чехии, был широко известен в качестве крупного драматурга), профессор из Новосибирска и я, увидев на мостовой пустую консервную банку, затеяли футбол прямо на задах Моссовета. Гоняли мы эту банку с криками и визгом, совершенно самозабвенно, пока чуть не попали в человека, весьма азартно “болевшего” на тротуаре. Вгляделись, а это Михаил Швыдкой, тогда очень авторитетный театральный критик, а ныне министр культуры России. Он собаку выгуливал. Ну, присоединился к нашему футболу.
Не все понимали, что происходит. Например, Майкл Редгрейв, брат Ванессы Редгрейв, звезда величины не меньшей, чем сестра, радостно поведал собравшимся, что в его имении, в его старинном замке уже много лет находят приют, имея возможность спокойно готовить мировую революцию, крайние левые из разных стран. И явно был удивлен, что его братский отчет перед гражданами страны победившего социализма был встречен ироничными, хотя и добродушными улыбками.
А до симпозиума — в мае — я побывала в Риге, ездила с лабораторией театральных критиков смотреть спектакли тамошних театров.
А за полгода до того с такой же целью слетала в Вильнюс и Каунас. В Литву я отправилась вместе с тринадцатилетним сыном. Меня отговаривали: “С ума сошла, туда не сегодня-завтра танки введут”. Мы успели, улетели 8 декабря, а танки ввели 12 января.
Оба раза меня предупреждали, что я встречу в Прибалтике как человек из России враждебное к себе отношение. Ничего подобного, никто во мне лично врага не видел, люди на улицах, в магазинах и так далее были приветливы, предлагали помощь, например, если что-то нужно было купить (там продукты и промтовары продавались не по талонам с ограничением нормы, как тогда у нас, а по “визиткам”, то есть лишь местным жителям), но, как правило, продавцы, иногда спросив разрешение у очереди, а чаще всего без всяких слов отпускали все, что угодно.
Эта спокойная доброжелательная вежливость куда больше, чем вражда, столкнись я с нею, говорила о том, что эти страны, пусть не формально, а в сознании их жителей уже ушли из “союза нерушимого республик свободных”. Они все для себя решили и стали спокойнее. Время работало на них.
Хорошо, что в последний год перед распадом СССР я успела побывать в Прибалтике. Без нее картина моего мира была бы куда беднее.
Но вернемся в Челябинск. Предположить, что Советский Союз подтолкнут к сиюминутному, практически, распаду именно те, кому единственно он оставался жизненно необходим, было трудно. Тем не менее, они подсуетились, и вперемешку с “Лебединым озером” экраны оккупировали хмурые мужики, назвавшие себя ГКЧП.
Сейчас о трех днях августа девяносто первого часто говорят с иронией, некоторые — с обидой за несбывшиеся мечты о торжестве демократии.
А тогда-то все нависло серьезно. Я, как и многие, была уверена, что наступил откат в прошлое, и это надолго, на года.
Помню, сказала в те дни Володе Спешкову, редактору “Комсомольца”: “Господи, я думала, что хоть ваше поколение успеет пожить нормально……”
Я до сих пор благодарна тем, с кем работала тогда в “Вечерке”. Никто не знал, чем дело кончится, но все были едины в том, что наша газета не должна публиковать указы ГКЧП, и наши страницы ими запачканы не были.
Знали, что на Челябинск пойдут танки. И, как выяснилось позже, они были остановлены всего лишь волей одного офицера.
Асия Хамзина, вдова, мать сыновей-двойняшек, уходя на работу, оставляла десятилетним мальчишкам телефон, по которому нужно позвонить, если она не вернется домой.
А мой четырнадцатилетний был на турбазе под Первоуральском Свердловской области. Что делать? Забирать в Челябинск? А если здесь будут танки? Оставить на турбазе? А если танки будут там? И куда он вернется, если меня заберут?
Смеетесь? Легко смеяться сейчас, зная исход событий.
Созвонилась со Злобинскими, сын которых тоже отдыхал на той турбазе. Решили с Феликсом утром поехать к детям, а как быть с ними, решим на месте.
Ночью звонок. Это Сережа Васильев. Он, оказывается, в Москве. Умудрился найти машину, для которой “проезд всюду”, ездит по столице, снимает.
— Не бойся, — говорит, — все будет, как надо.
Утром пустая дорога до Свердловска. Одна-две встречные машины за час. Автозаправки закрыты. Как вымерло все.
Зато в Свердловске почти все улицы — сплошной митинг. Заезжаем в Ельцинский штаб, где редактором газеты моя однокурсница Люся Пискарева.
А там — прямо Смольный из фильмов Ромма о Ленине. Даже смешно, до того отдает пародией. Вот уж впрямь, история в первом витке дает трагедию, во втором — фарс. Но, согласитесь, фарс куда лучше трагедии, если не на сцене, а в жизни.
— Товарищи! К нам прибыли наши единомышленники из Челябинска! Челябинск против ГКЧП!
Это — про нас.
Но мы-то рвемся к детям.
Ловим по радиоприемнику прямой репортаж с заседания, где Эдуард Россель распекает первого секретаря обкома за то, что тот на радиоперекличке с городами и районами дал указание подчиниться ГКЧП. И первый секретарь (!) что-то лепечет в свое оправдание.
А под Первоуральском тихо, как будто никто и не знает о том, что происходит в больших городах.
Дети радостно набрасываются на привезенное нами угощение. Сидим у обочины, едим, а по включенному приемнику сообщение о первой крови в Москве и приказы коменданта столицы…
Ну что мне делать с моим голубоглазым белобрысиком? Решаем все же с Феликсом оставить детей здесь в тиши. Осторожно предупреждаю Митьку, чтобы шел к дяде Марку, если меня не будет дома и на работе.
Подъезжаю к Дому печати, а из дверей Женя Фуклев:
— Ирина Израилевна! Ельцинский самолет за Горбачевым полетел. А я — за “досылом”.
Принес он “досыл” из гастронома-стекляшки, какой-то жуткий портвейн и колбасу по два двадцать. Пила и ела с огромным удовольствием.
Да, наши мечты были наивны. Да, испытаний после августа девяносто первого было сверх нормы, да и продолжаются они. И разочарований не счесть. Мы, например, после недолгой эйфории от того, что “Вечерний Челябинск” стал независимой газетой, долгой борьбы за выживание все же потеряли его. “Вечерку” в конце концов купил местный олигарх, в той газете, которая нужна ему, мы себя представить не могли. Ушел почти весь творческий коллектив.
И все же, и все же!
В девяносто седьмом году я неожиданно для себя стала лауреатом всероссийского конкурса для региональных журналистов, пишущих на темы культуры, организованного институтом “Открытое общество” и газетой “Культура”. Дима Бавильский занял первое место в номинации “Статья” за страницу, посвященную Джойсу, а я — в номинации “Интервью” за публикации бесед с прозаиком Рустамом Валеевым и поэтом Николаем Годиной.
Вот какой была “Вечерка”: во всероссийском конкурсе две первые премии из трех были наши!
На вручении премий присутствовало много известных людей, в том числе и “отец перестройки” Александр Яковлев. На банкете я подошла к нему и сказала: “Спасибо за все!” Он не переспросил: “За что?”, он понял.
Что-то невеселая главка у меня получилась, почти без юмора. Ну, извините, бывает. Исправлюсь.
Зеленое яблоко Аниса
Гостиница “Россия” усеяна тараканами, как астраханский пляж — черными семечками в разгар арбузного сезона. Мощные отряды охраны выставлены у каждого из четырех входов.
В государственном концертном зале “Россия” идет конкурс “Российский бизнесмен-91” — на дворе февраль девяносто второго.
Помните ситуацию этого времени в России? Пустые полки магазинов, инфляция, о которой и вспомнить-то страшно, а каково было пережить ее.
Из благополучных стран идет к нам гуманитарная помощь, ее сопровождают к складам под охраной автоматчиков. Пенсионеры стоят в длинных очередях за пакетиками бесплатной крупы и бутылками растительного масла. Им завидуют остальные.
А нам на завтрак подают семгу и икру, на обед крабов и стейки, по вечерам — французские вина, коньяки, фрукты, итальянские конфеты. И все бесплатно. Все за счет того самого Аниса Мухаметшина, красивого, элегантного узбека, который собрал под одной крышей тринадцать российских бизнесменов и устроил видимость (именно видимость, а не действительно состязание) конкурса. Победителей ждали уже стоящие в зале три “Оппеля”, документы на которые ГАИ могло бы выписывать еще задолго до начала спектакля в “России”, поскольку роли были заранее распределены, как в любом серьезном сценарии. (За это утверждение я готова отвечать хоть перед судом.)
Легран, Вартан, канкан и прочие затраты Мухаметшину нужны были лишь для того, чтобы два вечера телевидение на всю страну транслировало пышное действо, регулярно прерываемое рекламным роликом, где сексапильная красотка подносила к пухлым губам наливное зеленое яблоко и с едва сдерживаемой страстью выдыхала: “Анис!” Такие же зеленые французские яблоки лежали на столах участников конкурса.
Публика была, однако, самая разношерстная и любопытная. Масса известных людей. В жюри сидел, например, Анатолий Собчак. В первый день он жевал, скучал, молчал, а на второй день этой липы не появился.
Я обратила внимание на экзотически красивого мужчину, явно не российского. Высокий и настолько стройный, что, казалось, у него металлический стержень внутри. Черная романтическая шевелюра над бледным без выражения лицом, черное до пола пальто, которое он не снимал ни в кулуарах, ни в зале, огромный красный шарф а ля Карден. За ним все время носили большую телекамеру.
И вдруг этот таинственный незнакомец подходит ко мне, рядом переводчица. Она объясняет, что месье представляет французское телевидение “Антенн-2” и очень интересуется мною.
Ни фига!
— Чем, — спрашиваю, — я заинтересовала месье?
— Месье интересуется вами как женщиной.
С ума сойти! Как хорошо, что я попросила, чтобы ехать в Москву, у тети американский шелковый костюм. Наверное, ничего выгляжу, если такой стильный француз мною заинтересовался. Но,… Моргулес, не отрывайся от земли!
— В каком смысле как женщиной?
— Он хотел бы завтра весь день сопровождать вас с телекамерой, чтобы показать один день российской женщины-бизнесмена.
И тут до меня дошло, что он спутал меня с Ириной Зленко — участницей конкурса, главой акционерного общества, которое еще недавно было известным подмосковным совхозом, выращивавшим к кремлевскому столу экологически чистые овощи. Ирина (даже имя совпало) тоже невысокая плотная брюнетка с короткой стрижкой.
— Передайте месье, — говорю, — что интересующая его дама сидит вон за тем столом. А я такой же журналист, как и он.
И тут бесстрастное лицо француза расцвело широкой улыбкой, в которой читалось: “Мы одной крови: ты и я. По одну сторону барьера”.
На следующий день с утра я поехала навестить мою московскую тетю. Добраться от “России” до ближайшего метро было мукой мученической: лед никто не скалывал, он буграми торчал под слоем талой воды. По мостовой непрерывными потоками шли, разбрызгивая грязь, машины, а впритык к дороге, заняв полностью тротуары, тесно стояли люди с жалкими пожитками, надеющиеся что-то продать. Чуть не от Кремля и до окраин столицы череда таких торгующих. Я балансировала между мостовой и тротуаром, пытаясь не поскользнуться на подводных торосах, и думала о вчерашнем коллеге: “Посопровождал бы ты меня сейчас, может быть, поинтересней репортаж был”.
А вечером этого же дня, когда телетрансляции не было (так делали вид, что жюри, якобы, подводит итоги), в зале “Россия” устроили концерт для участников и гостей конкурса и развернуло свой стол казино.
Но никто не рвался играть. Тогда стали раздавать фишки бесплатно. Мне вручили три кружочка по двести рублей каждый.
Выяснилось, что я совершенно не азартна. Ставила осторожно на третье поле, словно руководствуясь логикой пушкинского Германна, который не позволял себе рисковать необходимым в надежде приобрести излишнее. И количество фишек в моих руках медленно, но увеличивалось.
Вдруг налетели какие-то люди с неразрезанными банковскими пачками долларов и наших сотенных, загалдели, начали столбиками усеивать поле фишками……
Мне стало скучно. Вспомнила прекрасный итальянский фильм с Бетт Девис “Игра в карты по-научному”: выигрывает тот, у кого изначально больше денег. Получила свой выигрыш — 1800 рублей и вернулась за столик к коньяку и конфетам.
Но вспомним Ломоносова: “Нельзя, чтобы где-то прибыло, без того, чтобы в другом месте не убыло”. Пока я веселилась на балу чужой удачи, мой номер в “России” обокрали. Явно, кто-то из гостиничных, потому что, забежав, выхватил из тумбы для чемодана мой жалкий складной баульчик и сразу убежал. В баульчике было лишь бельишко, подзагрязнившееся в дороге, а тетин американский костюм, кожаное пальто, украшения остались на месте.
Но — безобразие. Требую вызвать милицию, составить протокол.
Приходит капитан, совершенно киношной красоты мужчина за тридцать. Берет мой паспорт и облегченно улыбается:
— Вы — иностранка. Без вашего консула протокол составлять не имею права.
Какая иностранка? О чем это он? Отчество у меня — Израилевна, но паспорт-то советский! (Двойного гражданства тогда еще не было.)
— Какой страны? — спрашиваю.
— Украины, — как о само собой разумеющемся сообщает красавец-капитан.
Тут до меня доходит.
— Вы прописочку-то не поленитесь, посмотрите, — язвительно отвечаю. — Это родилась я в Харькове, а живу в Челябинске. Я российская гражданка. Протокол составлять будем.
Ну и что? Оно мне надо было?
В Челябинск вернулась с пластиковым пакетом.
Где-то через полгода крик по “вечеркинскому” коридору:
— Моргулес, в приемную! Звонят из Министерства внутренних дел!
Подбегаю к трубке.
— Вы такая-то?
— Да.
— Тогда-то жили в гостинице “Россия”?
— Да, да!
— Факт хищения личного имущества имел место?
— Что, нашли вора?
— Нет, это мы проверяем заполнение документов.
Отбой.
С конкурса этого прошло десять лет. Ну и где сейчас его победители? Двое оказались типичными, довольно крупными жуликами, на всю страну прозвучали громкие судебные процессы. Об одном была года три назад передача АТВ “Мужчина и женщина”, из которой узнала, как ломали этого человека, как все же удалось ему устоять. У умницы Марка Массарского, вроде все в порядке, имя его на слуху. Об Ирине Зленко, как о самом Мухаметшине, ничего не слыхала. “Другие придут, сменив уют на риск и непомерный труд……”
Наш участник конкурса Лев Бульман, в команду которого я попала случайно, почти не будучи с ним знакомой, сломан государством, сначала разрешившим “Сбербанку” инвестировать проекты, а потом разом, без подготовки, запретившим. Подняться после этого удара Бульман не смог.
В репортаж с конкурса я включила четыре отрывка из монологов Лопахина. Чеховский текст ложился на ситуацию один к одному. Все уже было как раз за век до нас. Уроками опыта мы пренебрегаем. А ведь другие чеховские герои в отчаянии заклинали: “Если бы знать, если бы знать……”
Чихиртма в Красной поляне
Что бы мне ни говорили о нынешних предпринимателях, я знаю только одно: это люди железного упорства. Потому что организовать какое-либо собственное дело в нашей стране и, тем более, сохранить его, стоит невероятных усилий.
В девяносто втором году, в то самое время, когда проходил конкурс “Российский бизнесмен”, мы, трое журналистов: Лидия Старикова, Сергей Васильев и я — решили издавать свою газету.
Назвали ее лихо — “Спальня”. Мы, трое, родители. По своим детям, по их друзьям мы видели, как трудно входят подростки в жизнь, как много опасностей подстерегает их, как они от неграмотности своей калечатся и физически, и психологически.
А ведь любовь должна приносить радость. Короче, мы решили выпускать приличную газету “про это”. Такую, чтобы не то что бояться, как бы она на глаза подростку не попала, а наоборот, чтобы именно до подростков она в первую очередь и доходила. По принципу “лучше пусть узнает от нас, чем в подворотне”.
Если бы Старикова не сломала руку и не была на больничном листе, никогда бы нам не удалось оформить все документы. Баюкая руку в гипсе, она ходила от чиновников к чиновникам, и хождение это по кругу было отвратительным и бесконечным.
И Лида, и Сергей, и я — люди с именами. В городе нас знают многие. Лиду встречали, говорили красивые слова о нашем мастерстве, но — никто не убыстрил процедуру. Как точно сказано в монологе Лопахина: “Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных и порядочных людей”.
А уж наши коллеги (не все, а в основном женщины) какой крик подняли:
— Они старые, они больные! Им не выдержать двойной нагрузки. Мы будем за них в “Вечерке” вкалывать, а они на стороне деньги загребать!
— Им все равно, на чем деньгу гнать, хоть на порнухе.
— Они будут калымить на стульях “Вечерки”, за ее столами. Надо брать с них за аренду.
Поддержал морально один Александр Драгунов, тогдашний редактор “Вечерки”. А некоторые другие еще и навредить пытались.
Ну, хуже работать мы не стали, просто потому что не умеем. К порнографии не скатились, поскольку не специалисты в этом высоком искусстве. А за аренду стульев платили какую-то дань “Вечернему Челябинску”.
Шесть лет мы были счастливы, выпуская нашу красивую и добрую по содержанию газету. Без спонсоров, без копейки чьих-либо вложений. Продадим один номер, на выручку выпускаем второй. От Смоленска до Находки распространялась наша газета.
Мы не разбогатели, так, небольшая прибавка к зарплате. Но были так счастливы, что, будь у нас деньги, мы бы ее себе даже в убыток делали.
Свое дело — это нечто. Кто не пробовал, тому не понять. Приходят, например, давать рекламу типа “Чашечка кофе в обществе очаровательной девушки” или “Работа за границей для молодых привлекательных женщин”. Рекламодатели: стриженые крепыши со шрамами на волевых лицах или сухопарые тетки окраинного типа, получив отказ в публикации, шли в наступление:
— Почему не печатаете?
— Не хотим.
— Куда на вас жаловаться? Кто над вами?
— Никто. Газета частная, все решаем мы сами.
Случайно в журнале “Столица” натыкаемся на информацию под заголовком “В “Спальне” только бабушки”, где говорится, что в Челябинске стала выходить газета эротического содержания. Газета хорошая, что-то вроде местного “СПИДинфо”. Выпускают ее две журналистки предпенсионного возраста.
Узнать, кто автор, труда не составило. Местный журналист. Звоним ему. Старикова так ласково начинает:
— Спасибо вам за рекламу. Я очень довольна.
Я — в параллельную трубку:
— А я подаю на вас в суд на возмещение морального ущерба. Вы назвали меня бабушкой, а я таковой не являюсь, внуков у меня пока нет.
— Но ведь бабушка не обязательно с внуком. Так называется просто пожилая женщина.
— Ах, еще и “пожилая”!
— Знаете, суд ведь будет в Москве, там, где редакция “Столицы”……
— Приедем.
— У них такие адвокаты!
Ой, напугал! А то на Старикову и меня в суды не подавали. Ни одного процесса ни она, ни я не проиграли.
— Ни один адвокат не сможет доказать, что я — бабушка, если на момент публикации мой сын меня таковой не сделал.
Чувствуем, сейчас лопнем от хохота.
— Ладно, приезжайте, поговорим.
Вскоре является запыхавшийся толстый молодой человек с огромной коробкой чешских конфет и бутылкой шампанского (по тем временам жуткий дефицит). Вся “Вечерка” ела конфеты, кое-кому и шампанское досталось. Мальчика успокоили, приласкали.
“Спальня” просуществовала шесть лет. И перестали мы ее выпускать весной девяносто восьмого перед дефолтом, когда народ уже ничего себе позволить не мог. Да и перспективы не было: появились столичные красочные еженедельники, а у нас денег едва хватало на двухцветный офсет.
Но — ничего. Мы вскоре стали выпускать журнальчик для подростков “Путеводитель по взрослой жизни”. Яркий, многоцветный, очень красивый. Но уже по заказу администрации города, на ее деньги.
Вернемся к Чехову. В “Трех сестрах” Чебутыкин и Соленый спорят: один утверждает, что чехартма — жаркое из баранины, другой, что черемша — лук. Не слышат люди друг друга.
В феврале две тысячи первого в Сочи на базаре продавали пучки первых ростков черемши — пахнущего чесноком дикого лука, а в Красной поляне довелось отведать чихиртмы (иначе чехартмы) и узнать, что это — не жаркое.
В Сочи, на фестиваль КВН, мы летели с Татьяной Васильевной Усыниной. Редкостная женщина. Бывший вузовский преподаватель марксизма-ленинизма, она, как только это стало возможным, пустилась в самостоятельное плавание. Начала с организации курсов бухгалтеров, гувернанток, а в результате подарила городу, не вложившему в это дело никаких денег, прекрасный частный вуз: Гуманитарный институт, обладающий всеми правами государственного учебного заведения, очень притягательный для девушек. За это время Татьяна Васильевна защитила диссертацию, стала кандидатом философии. Сейчас, хорошо изучив американский и немецкий опыт, достраивает “незавершенку”, чтобы у института было свое, соответствующее его концепции здание.
Снимаю шляпу!
Решили мы съездить в Красную поляну — горное селение, ставшее особо модным курортом благодаря увлечению Владимира Путина скоростным спуском на лыжах.
Сочинцы и при советской власти занимались частным бизнесом: сдавали жилье, кормили постояльцев, возили приезжих любоваться окрестными красотами.
Обедали в Красной поляне мы у Вилли — в домашнем кафе. Заказали, что хотели, и отправились к подъемнику. Красная поляна, в которой я и раньше не раз бывала, напоминает сейчас взъерошенный улей: срочно пробиваются туннели, сравнивающие серпантин автомобильной дороги, строится огромная вертолетная площадка, новостройки — гостиницы и дачи могущественных людей — отличаются от домов местных жителей элитными материалами и замысловатой архитектурой.
Вернулись к Вилли и получили потрясающий обед. Я попросила у Вилли рецепт чихиртмы. И, как исключение, приведу его здесь. Варится обыкновенный куриный бульон, но — без соли. Процеживается. Треть ставится охлаждаться, а двумя третями заливается поджаренная с ложечкой муки порезанная небольшая луковица. Потом вилочкой или веничком (не миксером!) осторожненько взбивается яйцо (одно на литр бульона). Яйцо еще более осторожно вливается в охлажденную часть бульона, потом это тоже очень осторожно соединяется с горячей частью. И только теперь можно посолить. Зелень — по вкусу.
Невероятной нежности блюдо. Вы обратили внимание, что вопреки кавказским вкусам здесь нет никакого перца, хмели-сунели и прочих острых добавок?
Дома я сделала чихиртму по рецепту Вилли. Получилось. Но все же во дворе его дома с видом на Большой Кавказский хребет то, что мы ели, было вкуснее.
Вилли — тбилисский армянин. Вынужден был покинуть Грузию, по профессии ресторатор. Вместе с двумя сыновьями держит маленькое домашнее кафе и пасеку знаменитой серой кавказской пчелы. Медом занимается старший сын, младший, еще не женатый, помогает отцу в кафе, жена и невестка — на подхвате. Работящие крепкие люди. Если им и другим таким не мешать, все у нас получится.
Но в том, что касается частного бизнеса у нас в стране, я в предсказаниях осторожничаю.
Вино в подвалах Ротшильда
Когда отправлялась в Израиль, Ира Парфентьева, директор по рекламе “ВЧ”, уже ездившая в такой же рекламно-представительский тур, сказала: “Вас повезут в винные подвалы Ротшильда, не пропусти”.
Автобус кружил по каким-то заброшенным улицам пригорода Тель-Авива, остановился в кромешной темноте у приземистого неказистого строения. Бароны Ротшильды — семья банкиров мирового уровня. А где роскошь?
Огромная полукруглая крыша тянется в плохо просматриваемую даль. Трубы и прочие коммуникации не скрыты, как в цеховом помещении. Никаких украшений, даже намека на уют — бывшие винные подвалы. Бесконечные ряды дощатых некрашеных столов и скамеек, каждый стол на дюжину человек. Не поленилась, пересчитала столы, тем более, они стоят шеренгами и легко поддаются счету рядами. Оказалось, человек четыреста разместить можно.
А они уже и разместились, зал заполнен. Нас ждали столы у маленькой эстрадки, на которой поет, аккомпанируя себе на синтезаторе, симпатичный молодой парень, фото которого мы видели у кассы. Поет почти без перерыва, управляя при этом залом, потому что поют все. Для тех, кто не знает слов, на столах листочки с текстами песен.
Содержание простое, о любви: я тебя люблю, ты меня — нет; ты меня любишь, а я мечтаю о другой; мы любим друг друга, но нас хотят разлучить; мы любим друг друга, и наше счастье безмерно……
Музыка либо тягучая, либо быстрая и живая, но вся с пряным восточным привкусом. Это направление в израильской музыке так и называется: “мизрахи”, то есть — восток.
Все одеты очень просто: майки, шорты, брюки. Люди всех возрастов: от почти подростков до стариков и старух.
Бойкие девочки ставят на столы легкую закуску: кубики брынзы, нарезанные фрукты — и подают в литровых графинах вино, белое и розовое, очень легкое, я так и не поняла, сухое из сладких сортов винограда или полусладкое. Очень вкусное. Дают, сколько выпьем. Не успеем осушить пару-тройку графинов, тут же несут новые, всё с улыбкой.
Все пьют и поют, раскачиваясь. Кое-кто не выдерживает, выходит танцевать. “Интересно, — думаю, — а если все пустятся в пляс? Места для танцев всего ничего, маленький пятачок у эстрадки”.
И вдруг разом уносится все со столов. Люди вскакивают на столы, скамейки и начинают танцевать на них. Вот почему, оказывается, мебель такая грубая, тяжелая, цельного дерева и некрашеная: утром все столы и лавки отскоблят, вымоют.
На столах и юные, и старики со старухами. Все пляшут, поют. Пьяных нет. Никто не принес с собой “заначку”. За другим пришли.
Мы уехали часа в три ночи. Пляс продолжался.
В Израиле нам несказанно повезло. Когда после недельного пребывания, мы в Эйлате сели в автобус, чтобы ехать в аэропорт Бен-Гурион, нам сообщили, что утром началась всеобщая забастовка государственных служащих, а потому взлеты и посадки отменены. Рассказали, что начало забастовки было определено на 8.00, поэтому шведский самолет рейсом на 8.02 загрузили пассажирами, но ровно в 8.00 всех высадили.
Связались с Кольцово, где о забастовке в Израиле узнали от нас, там уже стоял, нетерпеливо пофыркивая, самолет, под завязку набитый деловыми людьми, туристами, а, главное, отправляющимися, как принято говорить, на ПМЖ, то есть эмигрирующими, где дети, старики, не считая кошек и собак.
Забастовка продлилась ровно неделю. Следить за ней было невероятно интересно, хоть и тревожно: принимающая фирма поселила нас в трехвездочной гостинице в Нетании, но было видно, что денег у нее в обрез.
Мы же безумно радовались возможности продлить свое пребывание в стране, где каждому камню есть что рассказать. Конечно, мы уже были несколько развращены гостиницами класса “четыре звезды +” в Тель-Авиве, Иерусалиме, на Мертвом море и в Эйлате, шведскими столами на завтраки и обеды, где выбор можно делать более чем из ста блюд, причем каждое высшего сорта, торжественными ужинами с хрусталем и серебряными приборами, где официанты вышколены и кажутся роботами, запрограммированными на угадывание твоих желаний, избалованы бассейнами, джакузи, махровыми простынями и халатами……
Но трехзвездочному скромному номеру, что в Нетании (городе, названном, опять же, в честь барона Натана Ротшильда), будь это в Сочи в советские времена, были бы рады несказанно. Мы видели, как фирма старается устроить нам питание подешевле и как это сложно для нее, потому что всюду: в любой гостинице, в любой забегаловке — еда очень хорошая, а значит, не дешевая.
Мы уже собрались было сговориться с каким-нибудь старичком-баянистом или аккордеонистом из бывших нашенских (их в почти сплошь русскоязычной Нетании по паре на каждом перекрестке) и, встав на главной площади со шляпой у ног, выдать что-нибудь до боли родное большинству местных жителей, типа “По тундре, по железной дороге, где мчится скорый “Воркута—Ленинград”…… Глядишь, подкинули бы шекелей попавшим в затруднительное положение соотечественникам.
Впрочем, если бы у них самих нашлись бы наличные, ведь банки тоже не работали. В Ашдоде, городе, окруженном плантациями цитрусовых, где живет много выходцев из Грузии, спрашиваю у полицейского, молодого, картинно красивого грузина:
— Где можно поменять доллары? Сигарет купить не на что.
На доллары, кстати, никто ничего не продаст, проверено. Финансовая дисциплина железная, вся розница, весь нал — только в собственной валюте.
Грузин, даром что страж правопорядка, советует идти на черный рынок.
Но я и в России никогда не имела дело ни с чем подобным.
Красавец задумывается, потом показывает на стоящий неподалеку ресторан:
— Он не работает, но вы зайдите.
Захожу. Несколько пожилых грузин монтируют барную стойку.
Обращаюсь, как дома, то есть когда-то в Грузии:
— Дорогие, выручайте.
— Не беспокойся, уважаемая, сейчас все будет в порядке, мы тебе по-хорошему курсу обменяем, как в банке.
Перекинулись добрыми пожеланиями, и я ушла с шекелями.
Мы сидели с тележурналисткой Эльвиной Злобинской на втором этаже кафе в Кесарии, на берегу римской бухты, в окружении античных памятников: театра, стадиона, бань, обломков гигантских статуй……
Ели рыбу с незнакомым мне названием, запивая легким местным вином. Виллы мультимиллионеров, которым только и доступно поселиться в этом дивном месте, скрыты садами и заборами, а бухта, она совсем не изменилась с тех пор, как сюда приходили корабли из Рима, груженые стеклянной посудой, осколки которой устилают дно залива.
И казалось, ничего не изменилось с тех пор. И это так. Тишина и покой обманчивы. Как тогда шла война за обладание узкой полоской земли на берегах Средиземного и Красного морей и безжизненным соленым нагорьем, так с тех пор и не прекращалась. И вряд ли в ближайшее время утихнет.
Знаете, сколько километров от центра Иерусалима до границы Палестинской автономии, до Вифлеема, где на площади — постоянные демонстрации интифады? Двенадцать. Это как от площади Революции до Металлургического района.
И если вам повезет, то есть вы приедете, когда острота сегодняшней ситуации притупится и доступ к месту рождения Христа будет открыт, на границе с автономией вам с вышек будут приветливо улыбаться солдаты с двух блокпостов: израильского и палестинского. Внешне парни будут неотличимы: и те, и те — крепкие, ладные, белозубые, смуглые. Народы-то — ближайшие родственники: и те, и те — семиты. Ну да нет большей вражды, чем у делящих наследство родственников.
На центральной площади Нетании я нашла автоматный патрон, неиспользованный. Он просто валялся в траве на газоне.
Мне сказали, что провезти его домой я не смогу, контроль в аэропорту Бен-Гурион лучший в мире. Но я провезла. Сыграла перед парнем, проверявшим багаж, старую выжившую из ума дуру:
— Вы упаковывали багаж дома?
— Нет.
— А где?
— В гостинице.
— Вы его из рук не выпускали?
— Выпускала.
— Надолго?
— Что ж, мне его часами в руках держать? Тяжело же! Ставила на пол рядом с собой.
Махнул парень рукой и поспешил от меня избавиться.
Кто не верит, приходите, я покажу вам этот патрончик.
Солдатская каша
Как-то лет пять назад приезжала в Челябинск по служебным делам полковник израильской полиции Инна Зеэв — маленькая, еще ниже меня, женщина, в относительно недавнем времени девушка из Риги.
Вообще, эта Инна, конечно, личность незаурядная: растит четырех детей (двое — дети мужа от первого брака), при этом гоняет на скоростном автомобиле, стреляет “от бедра” из нескольких видов оружия. Муж ее, кстати, занят совершенно мирным делом: выращивает цветы для голландской фирмы.
Все бы хорошо, но у этой Инны с языка не сходит: “Я — полковник, я — полковник…” Оно, конечно, так, но — надоедает.
Я терпела, терпела, а потом и выдала:
— Ша, полковник! Я — отличник Советской армии.
И, знаете, полковник оказалась очаровательной, совершенно свойской теткой.
Я — действительно отличник Советской Армии, значок такой имею, проведена в шестьдесят шестом году приказом по дивизии, расквартированной тогда в Чебаркуле, в числе других участников пленума обкома комсомола, посвященного военно-патриотическому воспитанию молодежи.
Когда командир дивизии прикрепил к моей уже тогда весьма пышной груди значок и я пошла на свое место в зале, услышала:
— А я за этот значок восемь месяцев носом землю рыл!
Терпи, солдат, такова жизнь.
Дело в том, что “военно-патриотическая тематика” досталась мне по распределению обязанностей в газете “Комсомолец”, но я увлеклась. Возможно, сказалось мое амбициозное профессиональное стремление пробиваться туда, куда других журналистов не очень-то пускают.
Я дружила с достойнейшими людьми — облвоенкомами области Георгием Константиновичем Красовским и Николаем Ивановичем Ященко. Оба они были Героями Советского Союза, людьми по-настоящему интеллигентными, думающими, человечными.
Георгий Константинович, кавалерист, во время войны командир крупного партизанского соединения, был единственным встреченным мною человеком, который автоматически вставал, если женщина приподнималась со стула. А уж каких только интеллигентов не довелось интервьюировать…… Хотя нет, еще Ростислав Янович Плятт вставал, несмотря на больную ногу.
Попасть журналисту в воинскую часть было всегда делом трудноразрешимым. В машине же облвоенкома — запросто, даже документов не спрашивали. А интересных людей за проходными воинских частей много.
Ну и любопытство. Что было можно, я испробовала: в танке ездила (ой, сколько синяков на боках набила), в военных самолетах, не только транспортном, но и бомбардировщике летала, на подводной лодке, как вы уже знаете, опускалась. Все, конечно, в качестве пассажирки, не больше. Ну и “шрапнели”, то есть каши из перловки с тушенкой — основного блюда полевых кухонь тех лет — съела немало.
Я всегда с уважением относилась и сейчас отношусь к армии. Идиотизма, так точно обыгранного в анекдотах, там не больше и не меньше, чем во всей нашей жизни, и жестокости — тоже. Просто армия по авангардному положению своему в обществе первой испытывает на себе все процессы: и распада, и улучшения. Куда раньше, чем остальные слои населения.
В августе шестьдесят пятого на I Всесоюзном слете участников похода комсомольцев и молодежи по местам боев Великой Отечественной войны в крепости-герое Бресте туристам был продемонстрирован наступательный прорыв танкового батальона в условиях радиоактивного заражения местности.
Взорвали двести литров бензина, образовав подобие ядерного гриба, и пошли по холмам танки, стреляя на ходу.
Почетным гостем слета был маршал Иван Конев. Майор, дававший пояснения туристам, вынужден был по уставу обращаться при этом к самому старшему по званию. Поэтому объяснения звучали так:
— Товарищ маршал, вы видите прорыв танкового батальона в условиях радиационного заражения местности. Обратите внимание, товарищ маршал, стрельба ведется не холостыми, а боевыми снарядами, каждый выстрел — сорок рублей.
Моя месячная зарплата составляла тогда девяносто пять рублей. На пару выстрелов хватило бы.
Для газеты, выпущенной к одному из юбилеев “Комсомольца”, Леня Доброхотов сочинил стихотворную подпись к дружескому шаржу на меня:
Знают Иру Моргулес
ВВС и ВМС,
Заключили с ней союз
Драма, опера и тюз.
Вот такие у меня в ту пору были маршруты: от полевой кухни до театральных буфетов.
Противоречия здесь не вижу. Существует выражение “театр боевых действий”. И это никакое не поэтическое сравнение, а профессиональный термин военных.
Надо ли объяснять, почему, узнав, что можно попасть в девяносто девятом в Чечню, я, как старая полковая лошадь, тут же рванула на звук трубы. Брать меня туда не хотели, думали, что шестидесятилетняя бабка будет обузой. Но — “нет таких крепостей, которых не взяли бы большевики”. Полетела.
А значок “Отличник Советской армии” мне пригодился всего в двух случаях. Об одном я уже рассказала, а второй — это серьезно. Не у каждого мальчика мама награждена таким значком, очень работало это на родительский авторитет.
Гуляш на станции Наурская
Если честно, в Чечню я полетела не ради Чечни. Цель была совершенно эгоистическая. Дело в том, что осенью девяносто девятого года я очень плохо себя чувствовала: высокое давление, сильная одышка, отекшие ноги. Пройдя метров пятьдесят, я останавливалась передохнуть. Почти не могла подниматься по лестницам.
Надо было как-то выйти из этого состояния. Опыт, что за плечами, подсказывал лишь один, не раз проверенный способ: встряхнуться, поставить себя в экстремальное положение, когда надо двигаться, чтобы не быть обузой спутникам. Ну и, конечно, профессиональный интерес чтобы был непременно.
Опасности для жизни в той поездке никакой я не предполагала: официальную делегацию, возглавляемую заместителем главы администрации области, едущую с подарками в подразделения внутренних войск и отряды ОМОНа, никто под пули не подставит. Я думала, что и профессионально поездка тоже будет малоинтересной: поскольку свободы передвижения не предвидится, то и увидеть что-то стоящее вряд ли удастся.
А что “встряхнуться” смогу, стало ясно еще в Челябинске, у трапа военно-транспортного самолета Ту-134, поскольку “трапа” как раз не оказалось. Была узенькая, из дюралевых трубочек, естественно, без поручней стремяночка высотою метра в два с лишним. То, что несмотря на внешнюю хрупкость, мой центнер она выдержит, я надеялась, покрупнее меня мужчины поднимались на борт. Но выдержу ли я, удержусь ли на этом реквизите цирковой эквилибристики?
Поднялась. Но погоду всё не давали и не давали. Часы ожидания на борту. А курить-то надо. Короче, через пару часов я по этому шаткому сооружению шастала, как обезьяна по пальме: швырк-швырк, вверх-вниз. Стало ясно, что и дальше все смогу.
Четыре дня в Чечне запомнились ощущением полного физического здоровья, легкости в движениях, отсутствием усталости — давно забытого самочувствия. Будто повторился шестьдесят пятый год, опять военная тема, опять я единственная женщина в группе и не должна, как минимум, ни в чем уступать коллегам-мужчинам.
Тем более, что возможность увидеть многое все же была.
Мы жили в казарме части 3737 внутренних войск, расквартированной в Моздоке, выезжали в сопровождении конвоя на БМП в село Братское Надтеречного района, на станцию Наурская и слетали вертолетом в село Степное (Дады-Юрт), что за Гудермесом.
Возможностей для встреч, разговоров оказалось столько, сколько способна использовать. Собеседники любого ранга: от мальчишек-первогодков до высшего командного состава, например заместителя командующего объединенной группировки, командующего группировкой внутренних войск, генерал-лейтенанта Михаила Панькова, заместителя командующего группировкой внутренних войск по тылу генерал-майора Николая Богомолова.
Единственный, но очень большой, минус поездки: мы находились лишь по одну сторону баррикады, возможности встреч с чеченским населением практически не было. То есть, конечно, мы видели местных жителей, проезжая по улицам сел. В основном это были женщины, дети, старики. О страданиях народа, ставшего заложником в амбициозных играх сильных мира сего, мы могли лишь догадываться.
А вот что теряет остальная Россия, увидели совершенно наглядно.
— Вам напоминает это вашу афганскую молодость? — спросила у руководителя Копейского районного отделения Союза ветеранов Афганистана Владислава Жиганова, когда мы были в расположении челябинских омоновцев в Степном.
— Нет. Я вспоминаю себя таким, как нынешние призывники в полку. Здесь взрослые профессионалы, а я был мальчишкой, как те, у которых мы были в Моздоке.
А в Моздоке у меня сердце сжималось, когда я видела тонкошеих солдат, по утрам строем с песней бежавших на завтрак. Знаете что они пели? “Какая боль, какая боль: Аргентина—Ямайка — 5:0”……
Конечно, омоновцы — взрослые опытные мужчины, сами организующие свой быт, устраиваются получше. Сводный отряд челябинского ОМОНа, стоящий на станции Наурская, приспособил под бытовые нужды игрушечное здание местного вокзала. Прибыв на станцию, ребята купили нескольких баранов, так что свежее мясо и шашлык не редкость.
Когда мы там были, как раз свежевали очередного барана, пригласили вечером на шашлык. Но мы не могли остаться, лишь пообедали у них: рассольник, гуляш, компот.
Еду омоновцам уже не в первый их приезд совершенно по-домашнему готовила милая средних лет женщина из местных, не захотевшая ни фотографироваться, ни назвать свою фамилию, потому что боится. Она помнит, как после “лебедевского соглашения” боевики устроили праздник победы и каково было в эти три года оставшимся русским семьям.
Обстановка в селах со смешанным населением очень сложна. В соседнем со станцией Наурская селе произошел незадолго до нашего приезда страшный случай. Чеченец, житель села, известный как тихий человек, добрый семьянин, ранее не замеченный ни в экстремизме, ни в особой религиозности, поддерживавший нормальные отношения с соседями-казаками, вдруг расстрелял из автомата тридцать четырех односельчан, двое из них — дети. Он заходил к соседям, его привычно приглашали пройти в дом. Он, войдя, доставал из-под полы автомат и расстреливал семьи в упор.
Его поймали и привели сами чеченцы, понимавшие, какой откат может дать эта трагедия. Убийцу привязали к столбу и просто забили камнями и палками. Никто так и не может понять, что толкнуло его на такие страшные действия. Возможно, ключом станут слова: “Теперь моя семья будет обеспечена”.
Это — лицо войны.
Несколько человек из тех, кто остался на пленке Сергея Васильева, вскоре погибли. Потому что в последние часы нашего пребывания в Чечне все изменилось.
Мы летели вертолетом Ми-8 от Дады-Юрта в сторону Моздока. Маршрут проходил над окраинами Грозного. Внизу бушевали пожары, которых мы не видели по пути в Дады-Юрт. Что это? Возможно, горели нефтеперегонные подпольные заводики, которые федералы, когда находят, уничтожают?
Прилетев, узнали, что горел Грозный. 26 ноября 1999 года в два часа дня, когда мы как раз находились над городом, начались его обстрел и бомбардировка, а вместе с этим — “второй этап антитеррористической операции” или попросту вторая чеченская война.
Вспомнилось, как накануне командир части 3737 полковник Сергей Наседко отказал в отпуске челябинцу, отслужившему уже пятнадцать месяцев:
— Ты же водитель-наводчик и знаешь, что ни водителей, ни механиков я не отпускаю. Завтра прикажут выступать, с кем я отправлюсь?
Похоже, полковник уже знал, что начнется завтра.
Коллеги-журналисты показали мне светлую полоску на кассете боезапаса нашего вертолета:
— Видишь: свежий след от пули. По нам стреляли. Попали в бензобак……
Мужчины — романтики. Им хочется, чтобы за спиной был риск.
Мне же с лихвой хватило наземных впечатлений. Я мать, у меня сын.
До этой поездки я в Чечне не была. А побывав, поняла, во что превратились многие любимые мною места: Югославия, Абхазия, Азербайджан, Армения, Тирасполь……
Президентский шоколад
Зигзагообразная жизнь за плечами.
Представьте себе четыре десятка девочек восьми-девяти лет в совершенно одинаковых коричневых платьицах, черных фартуках, остриженных наголо по причине опасности педикулеза (вшивости, значит) в узком коридоре школы с печным отоплением, работающей в четыре смены. Девочки учатся делать реверансы, им объясняют, чем отличается глубокий реверанс от легкого книксена и когда употребительны тот и другой.
Я там, среди этих девочек, в основном, жительниц бараков Челябстроя. Это нас, второклассниц 48—49 годов, обучают бальным танцам: вальсу, польке, падеграсу, падеспаню, падекатру, падепатинеру.
С большинством моих одноклассниц, выпускниц школы № 40 пятьдесят седьмого года (тогда это была одна из лучших школ Челябинска), мы встречаемся до сих пор.
Хорошие, стойкие люди выросли из военных заморышей.
В день смерти Сталина гимн, ежедневно звучавший утром по радио, впервые исполнялся без слов. Я помню, как проходил день похорон в Челябинске. Московской давки не было, но некоторый напор толпы на главной площади ощущался.
Я — комсомолка сталинского призыва. Очень гордилась тем, что в числе семи “лучших” девочек из нашего класса была принята в комсомол задолго до четырнадцати лет, требовавшихся по уставу.
Повзрослев, поняла, что у Кировского райкома (был такой район в Челябинске) просто не хватало “резерва”, а план “сталинского приема” не выполнить было нельзя. Вот и напринимали малолеток.
“От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича” — это про Микояна.
Я застала Сталина, “Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова”, Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко, Устинова, Горбачева, Ельцина и вот теперь живу при Путине. А я ведь не бабушка русской революции и даже не ее ровесница.
Сколько мусора пытались впихивать в мою голову за шесть десятков прожитых лет.… И кое-что впихнуть получалось.
Но — не все. Потому что в хорошей сороковой школе, где, конечно, никакого диссидентства и быть не могло, меня учили добросовестные и доброжелательные педагоги. Привили привычку читать много и думать над прочитанным.
У России великая литература. И у остального мира тоже, знаете ли, не слабая. Так вот, если ее с детства читать, то получаешь стойкую гуманистическую прививку.
Только и всего.
Того, что не изъяли из библиотек и не уничтожили (а все уничтожить было невозможно, не Кампучия все-таки), хватало, чтобы остаться нормальным человеком.
В июле прошлого года вызывает Драгунов и говорит, что меня приглашает в гости Владимир Владимирович Путин.
Это он так шутит, подумалось мне.
— Ну, раз зовет, — отвечаю, — надо лететь, не обижать же президента.
Оказывается, Александр Васильевич не шутил. Путин собирал большую пресс-конференцию российских и зарубежных журналистов, в том числе и региональных. Нашей газете, единственной из печатных изданий области, была дана возможность аккредитации.
Спасибо Драгунову, что предложил это мне. Хотя непонятно, почему, ведь политической журналистикой никогда практически не занималась.
Предстояло побывать в Кремле.
Это — третий раз в жизни. Про первый раз — при Хрущеве — уже рассказывала, я там кукурузу ела.
Второй раз с Митькой проездом из Плеса оказались в столице. Это было уже после Брежнева. Когда в Иваново летели, стюардесса объявила, что промежуточная посадка отменяется:
— Брежнев не принимает.
Самолет чуть не рухнул от взрыва хохота в салоне:
— Так он уж год как не принимает!
После смерти “нашего дорогого Леонида Ильича” его фамилию дали Набережным Челнам, заменив такое прелестное название города. Правда, потом вернули.
В восемьдесят третьем, значит. Во второй половине сентября. Мы оказались в Кремле, Митьке было шесть лет, я повела его посмотреть место, откуда “начинается земля”.
К красотам кремлевского подворья мальчишка оказался совершенно равнодушным, он не мог оторвать глаз от правительственных автомобилей, спускавшихся к выезду.
Смотрю, а в одном из этих длинных черных сверкающих “членовозов” знакомый полуанфас: рослый (сгорбился даже в высоком салоне), с большими залысинами мужчина говорил по радиотелефону.
О, Андропов!
В Челябинске, когда я рассказывала об этой встрече в компании врачей, мне сначала не поверили. Медики страны, оказывается, хорошо знали о безнадежном диагнозе генерального секретаря, дату, когда он лег, чтобы уже не выйти. Мы, как выяснилось, видели Андропова в один из последних его дней “на воле”.
И в моей коллекции глав государств, которых довелось встретить, добавился еще один “экспонат”.
А видела я Хрущева, Фиделя, Тито, того, кто возглавлял Болгарию в 1968 году (лень уточнять фамилию, кажется, Тодора Живкова), Хонеккера (в Челябинске на трубопрокатном), Павла VI, Жискара д’ Эстена и теперь вот — Андропова.
С Брежневым, семнадцать лет катавшимся по всей стране, пути наши не пересеклись.
С тех пор добавился Ельцин в Челябинске, а предстояло увидеть Путина.
Опять, как в девяносто втором, — гостиница “Россия”, но отремонтированная и без тараканов.
Саму пресс-конференцию транслировали по РТР и СNN, кто хотел, увидел.
Пресс-секретарь президента Алексей Громов дал слово американке Труди Рубин, прославившейся тем, что в Давосе задала вопрос “в лоб”: “Who is Mister Putin?”, явно уверенный, что она попытается снискать лавры этим же вопросом еще раз. Что и было сделано. И президент получил возможность не специально, а по логике вопроса выдать комплименты, а заодно и задание журналистам, которые талантливы, а потому сами определят, кто он и что.
Для того, честно говоря, и стремились в Кремль. Вопрос, упорно повторяемый американкой, действительно волнует всех, потому что, сами понимаете…… “Кто вы, мистер (товарищ, господин, гражданин) Путин?”
Когда фигура Путина возникла на политическом поле и преодолела отрезок беговой дорожки к верховной власти с быстротой, достойной чемпионских лавров, весь оторопевший мир стал пристально всматриваться в нового лидера.
Первое и довольно долго длившееся впечатление: очень скован, даже зажат. Я сначала смотрела на него даже с понятной жалостью: довольно большой отрезок профессиональной деятельности требовал от него умения быть незаметным, не привлекать к себе внимания, растворяться в массе людей, чтобы потом и вспомнить не могли, как он выглядит. Этому его учили, и он явно был отличным учеником.
И — вдруг резкий переход к роли публичного политика, где все должно быть наоборот: яркость, запоминаемость, открытость или хотя бы ее ловкая имитация, умение владеть вниманием аудитории…… Вираж покруче, чем в автогонках “Формулы-1”. И страшная психологическая нагрузка.
К середине встречи я спросила у корреспондента РТР Виталия Трубецкого, фиксирующего по долгу службы те шаги президента, которые решено давать на телеаудиторию, изменился ли, на его взгляд, Путин в манере поведения за время своего президентства.
— Да! — не задержавшись на раздумья, кивнул Трубецкой. — Он очень обучаем.
Перед нами предстал человек, уверенный, что ему будут внимать не только потому, что его как начальство обязаны “есть глазами”.
Его речь грамотна, ровна и, как правило, не окрашена эмоционально, как у студента-отличника, уверенного, что его не смутит ни один из вопросов разбросанных по столу экзаменационных билетов, что сумеет отразить любые каверзы экзаменационной комиссии: все, что положено по программе, он знает, и даже больше.
Впервые за полтора года своего президентства Путин вышел на длительный (полтора часа) разговор с большой журналистской аудиторией. Шаг рискованный, несмотря на все организационные меры. Все понимали, зачем встреча ему, а у каждого журналиста свои задачи. Плюс профессиональный скептицизм по отношению к власти. Пиетета не было. Никто не встал, чтобы приветствовать президента, когда он появился из кулисы. Проводили нормальными аплодисментами — благодарность занятому человеку, уделившему нам свое время. К счастью, “бурные, долго не смолкающие аплодисменты, переходящие в овацию”, пока по крайней мере — в прошлом.
Мне совсем не надо ни самой любить власть, ни любви от нее. Предпочла бы деловые непредвзятые взаимоотношения. Пока в России этого не было.
Будет ли? Не знаю, кто сейчас может дать ответ на этот вопрос.
Практически параллельно с пресс-конференцией рядом, на Красной площади, шел концерт Пласидо Доминго. Если бы у меня была свобода выбирать, где находиться, я бы выбрала все же встречу с Путиным. Мне было интереснее в Круглом зале Кремля.
Еще одно незабываемое впечатление от пресс-конференции: кафе комбината питания “Кремлевский”, где меню деликатесное, цены, как в рабочей столовке, а обслуживание — на уровне ресторана четырехзвездочной гостиницы.
Иностранцы стопками хватали шоколад “Президентский”, а я, с провинциальным любопытством озиравшаяся вокруг, не сориентировалась.
Но потом меня угостили парой долек. Хороший шоколад, черный, типа “Особого” или “Гвардейского”, с горечью.
Антитеррористический борщ
11 сентября две тысячи первого года был первым днем моего отпуска в газете “Южноуральская панорама”. Годом раньше отпуска практически не было. Уйдя из “Вечернего Челябинска”, где я проработала девятнадцать с половиной лет, а Лида Старикова — все тридцать с гаком, мы просуетились отпускное время, выбирая новое место службы. Оставаться в такой газете, какой стал “Вечерний Челябинск”, мы не могли. Свобода выбора в том и есть: не устраивает политика владельца газеты или ее стиль, или, что не главное, но и не последнее, — оплата твоего труда, — уходи. Правда, для такого шага надо быть конкурентоспособным.
Предложений было несколько, мы и не знали, сидя безвылазно в “Вечерке”, что на нас есть спрос, все-таки не юные дарования. Мне, например, было уже 61. Кое-что перепробовав, мы пришли вслед за нашим “вечеркинским” редактором Александром Драгуновым в газету, о которой почти ничего не знали, а узнав, впали в ужас, поскольку даже предположить не могли, что областная газета, да еще и “правительственная”, может быть такой непрофессиональной. Уровень, как сейчас острят, “ниже плинтуса”.
Спустя год мы знаем, что выбор был верным. Вслед за Драгуновым пришли в “Панораму” новые люди, кое-кто из старого состава оказался способным и трудоспособным. Короче, сейчас мне не стыдно за газету, в которой работаю.
Но устала я смертельно. Решила тихо просидеть отпуск дома, подлечиться, кое-что в запущенном донельзя домашнем хозяйстве привести в порядок.
Ближе к вечеру 11 сентября я решила сварить борщ и поставила на плиту кастрюлю с парой свекол. Я свеклу для борща варю отдельно, целиком, и уже, когда борщ готов, чищу, режу на ломтики и опускаю в кипящее варево. Борщ получается невероятно красивого цвета, душистым, свекла в нем не вываренная, но мягкая, темная и яркая.
Присела к телевизору, прошлась по каналам. На одном мелькнул рушащийся небоскреб, и тут же летящий самолет пронзил второй небоскреб, рядом стоящий. Терпеть не могу фильмов-катастроф и ужасов, потому снова взяла пульт в руки. Но вдруг узнала голос Андрея Норкина и увидела брэнд CNN в углу экрана.
Этот ужас оказался не придуманным, а реальным. И происходил он в сиюминутном режиме.
И стало ясно, что мир уже никогда не будет таким, как полчаса назад. Скорее всего, это начало третьей мировой войны.
Все так близко, наглядно. Показалось, что даже запах гари от нью-йоркского пожара проник в мою квартиру. Но это просто выкипела вода в кастрюле со сварившейся свеклой, дно начало пригорать.
Я подумала, что завтра надо будет с утра бежать в редакцию, в таких случаях журналист должен быть на рабочем месте. И потому борщ надо бы все-таки сварить сейчас, завтра может просто не оказаться для готовки времени.
Я поставила вариться мясо. И, сидя у телевизора, глядя на падающие самолеты и рушащиеся дома, чистила и резала овощи и картошку, шинковала капусту……
Нормальный борщ получился.
Утром я вспомнила, что у меня, кажется, есть знакомая, живущая на Манхэттене. Вроде бы когда-то мне говорили, что уехавшая лет пять назад профессор кафедры библиотечного дела нашего Института культуры Елена Ильинична Коган живет именно там.
Я позвонила сначала в Израиль своему другу, в недавнем прошлом известному челябинскому врачу, автору книги “Разные судьбы — общая судьба” (об истории евреев в Челябинске) Герману Ерусалимчику, он дал мне номер нью-йоркского телефона Елены Ильиничны. Заодно я спросила его о реакции в Израиле на случившееся.
Нью-йоркский номер я набрала без особой надежды, что застану хозяйку квартиры на месте. Все-таки ее дом в эпицентре событий.
Но трубку взяла Елена Ильинична. О том, что происходило за ее окном, она узнала из Челябинска. Утром она работала дома за компьютером. За окном что-то ухнуло. Ну, мало ли что там ухает……
Вдруг звонок из Челябинска. Ее ученица Наташа Соколова взволнованно спрашивала, как там она. Вот тогда только увидела, что прямо на нее летит самолет. Но — не долетел, пронзил второго “близнеца”.
Елена Ильинична рассказала, как организованно и дисциплинированно вели себя американцы.
Мой звонок разбудил ее. Она спала в своей квартире совсем рядом с рухнувшими небоскребами, в оцепленном Манхэттене. Для нее наш разговор состоялся 12 сентября в 1 час 40 минут, ночью.
Ни одно местное средство массовой информации не дало так оперативно сообщение из центра трагедии. Мне надо бы гордиться. Но — какая уж тут радость от профессиональной удачи……
Кусок хлеба в зубы, и — вперед!
Есть у меня знакомая собака, из дворняг дворняга. Но выросла в доме у порядочных людей, которые воспитали ее как породистую — строго, но с любовью. Дворняга оказалась сообразительной, хозяев понимает с полувзгляда, старается соответствовать положению хорошо обученного солидного пса.
Гордо, у ноги идет она рядом с хозяином. Но — пока не увидит кошку. Тут разом забывается хозяин, воспитание, возраст — все, кроме врожденного рефлекса. Удержать от рывка в сторону старую псину невозможно.
Я точно, как та дворняга. По идее мы с Лидой Стариковой (прости, подруга, за сравнение, но ты же любишь собак) давно должны бы успокоиться, почувствовать себя почтенными дамами, мэтрами (или мэтрессами?) местной журналистики, по мелочам не суетиться, а время от времени выдавать какую-нибудь “нетленку” на радость нашим стареющим вместе с нами верным читателям. Зачем суетиться, мы же на этом деле собаку съели?
А мы не можем пройти мимо любой мало-мальски интересной мелочи, тут же варганим информашки. И газеты родной нам мало, в других изданиях печатаемся, причем в тех, где и денег-то практически не платят. Но — ради интереса или престижа.
Или: есть же у нас достойные возраста приличные наряды. А мы бегаем в брючках-джемперочках из секонд-хэнда.
Нам бы одобрительно или осуждающе посматривать на забавы молодых, а мы обязательно в какую-нибудь затею влезем. Лида уморительные “монологи тети Сони” на местном материале сочиняет и читает, я — непременный участник капустников в СТД, куплетцы порой с нею поем к случаю какому-нибудь……
Возможно, это смешно смотрится, не знаю. Но иначе жить не получается.
Мне кажется я сделала серьезное научное открытие: выяснила, почему пожилые люди ходят сутуло, внаклон. Дело в том, что голова возраста не замечает, рвется вперед по-прежнему. А ноги за ней уже не поспевают.
Но это “репортера ноги кормят”, а мы с Лидой всё же обозреватели. К тому же общественный транспорт для нас бесплатный.
Как-то, чтобы поздравить подруг, получивших звание “Заслуженных работников культуры РФ” (сокращенно — “засрак”), зная, что я буду этого же гордого звания удостоена, написала стихи в стиле незабвенного акына Джамбула Джабаева:
Не ведают зулусы или буры
Заслуженных работников культуры,
Их ценят здесь, от Бреста до Амура,
Заслуженных работников культуры…
Далее шло длинное, как у Джамбула, перечисление достоинств этих самых заслуженных работников. Там было:
Алкаш бредет, хлебнувши политуры,
К заслуженным работникам культуры,
И их статьи не для макулатуры…
А заканчивалась ода так:
Но званье не прибавит им купюры.
Так пожелаем прибыльной халтуры
Заслуженным работникам культуры!
С прибылью напряженка. Как всю жизнь. Так что и здесь ничего нового по сравнению с молодыми годами. Но заработать на кусок хлеба, пусть не с икрой, но с маслом, мы, слава Богу (если он есть), пока можем.
И какое это счастье: не имея времени для нормального обеда, схватив бутерброд с колбасой, а то и просто кусок хлеба, запивая это плохим кофе, добивать досыл или вычитывать полосу!
Жаль, конечно, что жизни осталось не так много, как хотелось бы.
Я ею не насытилась.
“Нижнетагильский ренессанс”
Вроде бы внезапно в Нижнем Тагиле объявилось сразу несколько талантливых поэтесс в возрасте от 17 до 24 лет. Еще три года назад их там не было. Нет, физически эти барышни, разумеется, существовали, но стихов-то не было. Это точно. Во всяком случае, таких стихов. Мне было доподлинно известно, что Тагил – это город, где живут и пишут Татьяна Титова и Евгений Туренко. И ничего близкого им по уровню даже не намечалось. И вдруг – вот такая перемена. Шутки в сторону – во многом этот “малый ренессанс” связан с нетарифицированной просветительской деятельностью Евгения Туренко. Именно он своим присутствием обеспечил ту высокую художественную планку, фиксируя которую нельзя не попасть во вменяемое художественное пространство. “УН” с нескрываемым удовольствием публикует тексты тех, благодаря кому, понадеемся, можно будет очень скоро назвать Нижний Тагил прорывным поэтическим городом Урала начавшегося только что десятилетия.
В.К.