НИНА ГОРЛАНОВА
Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 3, 2000
Нина Горланова
КОММУНАЛИИ
…вечные ее платья цвета зеленки, всегда нечленораздельное: “Ну что вы, ну вы, бо-вы, бу-вы…”, а во рту при этом видны желтые зубы – 45 лет, а зубы уже все покосились, как пьяные; два ее сына – два чистокровных бича – всегда в тюрьме, ее крошечная комната, комната-кровать, неизменно распространяет в коридор запах дешевого вина, а между тем фамилия совсем из другой оперы: Лабинская. В то время как у ее соседки фамилия вообще Сивуха, по мужу, а оба относятся к торговой интеллигенции, и когда Мадонна занимает деньги, она так и говорит Лабинской: мол, пойду к интеллигентам денег просить. В долг они неизменно дают, но при одном условии: чтобы возвращали в тех же крупных купюрах, ведь чем крупнее купюра, тем она меньше захватана. Хотя Мадонна тоже живет в маленькой комнате, но у нее там приличная обстановка и есть надежда купить стенку: она мужа отправила на заработки (обещал большие деньги). Работает Мадонна контролером на заводе, но считает себя не менее чистоплотной, чем Сивухи. Она выписывала журнал “Здоровье” и знала, что перед зачатием ребенка нужно 29 дней не употреблять ни капли обоим супругам, вот и ждет момента. Давно уже ждет. А Лабинская ее разговаривает: мол , что толку, она тоже ждала детей, а когда они родились, то оказались совсем не такими, а какие-то вышибалы… работать не хотели… а ей еще второго не разрешали рожать, она не послушалась, а потом и эта операция… по-женски.
Так что ребенок в этой квартире всего один – сын Риты Сивухи. Она не только не пьет ни капли, но и как все ренегаты – ненавидит пьющих. По молодости она иногда принимала: мало ли, на дне рождения, в новый год, а в общем выходило достаточно случаев, но не теперь, когда муж стал заместителем заведующей, ездит в командировки и привозит оттуда какие-то твердые убеждения, что от радиации сильно помогает водка. Не вино, не спирт, а именно водка. Очень он боится радиации.
Когда на улице запахло мартовскими кошками, а во дворе нашего дома открылся пивной ларек, зашевелились все коммунальные муравейники. И когда их только упразднят? Мои соседи по кухне вообще перестали понимать такие слова, как “дети”, “спят”, “тише”. Звонят в ночь-полночь, потому что теряют ключи. Впустишь – они всю ночь будут ломиться в свою комнату, не впустишь – спать не дают звонками. В общем, у меня со своими соседями проблем хватает, а тут еще из 32 квартиры Рита Сивуха пришла – звать в свидетели. И все приговаривала: “Я ведь не Исус Христос! Не Исус”. Конечно же, их самая “проблемная” соседка, эта Людмила Лабинская, устроила скандал с перепою, посуду на кухне перебила – исключительно о лбы своих соседей, в общем, все в крови, и сама Лабинская тоже порезалась. Меня увидела, забормотала:
– Вызови “скорую”. 0-2! “Скорую”, 0-2…
– Вот именно, 0-2 ей нужно, – кричала в ответ Мадонна, у которой Лабинская перебила очередную порцию чашек из сервиза “Мадонна”.
У нас в квартире телефон. Ну, вызвала я милицию, приехали милиционеры, спешили, а Лабинская пыталась доказать им, что не она виновата, а Рита.
– Да кто тебе поверит! Ты в зеркало посмотри: кто есть ты и кто они! – Торопливо увещевал ее молоденький лейтенант. – Пальто давай надевай, пальто.
Лабинская нашла какую-то старую жилетку, и когда ее вечнозеленая фигура, подталкиваемая милиционером, спускалась по лестнице, мне стало кого-то жаль в этом мире, впрочем, возможно, себя.
– Если ее на пятнадцать суток, то мы отдохнем от пьянки этой. Кашина-то по пьянке забралась на крышу троллейбуса да упала.
– И теперь не пьет?
– Если у нее челюсть заколдобило при этом, то не пьет. В больнице сейчас.
Оказалось, что не заколдобило. Мадонна сказала. Она навещала Кашину (соседка все-таки по кухне). Пьяницам везет – это всем известно. Мой муж, который мало того, что трезвенник, так еще ходит на секцию каратэ и ведет на работе производственную гимнастику с элементами йоги, так вот он шел по свежему гололеду, поскользнулся, упал и сломал руку. А эта, упав с троллейбуса, вообще только сотрясение мозга получила, стала испытывать удивительные вещи, один глаз, например, у нее видит другой глаз, пожалуйста, да в больнице она же еще и мужа нашла, уверяет Мадонну, что будут съезжаться.
– Еще бы Лабинская кого-то нашла да уехала! – сказала Рита Сивуха. – Я, правда, вчера по ее протекции бутылки сдала.
Ну и Рита! Ну и Сивуха! Удивительный способ нашла! А я-то мыкаюсь со своими бутылками из-под “Славяновской”! В нашем подвальчике, где вечно свисают откуда-то паучки, пахнет плесенью, стоят бичи и висит объявление “Инвалиды войны обслуживаются вне очереди”, царствует знаменитый Виталий Неустроев, очень хорошо устроившийся, потому что берет посуду лишь у бичей, конечно, за десять копеек вместо двадцати. Остальным говорит неизменно одно: про то, что тары нет, “Жалобной книги” тоже нет. Ходят слухи, что этот Виталий имеет высшее образование. Не знаю. Но что он имеет точно, так это красные “Жигули”, как у всех могильщиков в нашем городе, и возможно, есть какая-то философия в том, что те принимают пустые тела человеческие (без души, так сказать), а Неустроев имеет дело с пустыми бутылками. Поскольку со мной Неустроев разговаривал не раз локтями, если я пыталась показать наличие свободной тары, то я уже совершенно оставила надежду когда-либо сдать бутылки. Муж говорил, что нужно особое расположение созвездий: когда солнце, например, стоящее под знаком Девы, будет в зените, Юпитер и Венера станут взирать дружелюбно, а Меркурий – без отвращения, и так далее. Вечно эти мужья витают в небесах. Я лично предлагала ему просто переодеваться пьяницей – синяки рисовать на лице – и сдавать эти самые бутылки по десять копеек. Но Рита Сивуха нас обоих переплюнула. Она, оказывается, приходит в подвальчик, раздвигает пауков и бичей:
– Виталий! У подруги моей принял? Принял. Изволь и у меня взять!
– А кто твоя подруга?
– Лабинская, конечно, Лабинская.
Можно, наверно, и мне по такой протекции бутылки сдавать – называть лишь имена своих соседей… А Рита еще вот что посоветовала:
– Можно просто делать, как я. Я сама ведь сегодня Лабинской поддала, чтобы милицию вызвать. Сколько можно терпеть – не Исус Христос!
Мадонна, тихо слушающая все это, тут взвилась прямо:
– И сервиз мой ты… ты разбила?! Сервиз “Мадонна”, который я… который мне…
– Который тебе подруга продала, но во-первых, это Лабинская загребла рукой и попала в твой шкаф, а во-вторых, это и не “Мадонна”. Нормальную “Мадонну” я видела, знаешь! Это дореволюционный набор, между прочим, тончайший.
– Ну и что тончайший. Та “Мадонна” – это одно, а моя – это другое…
Они, возможно, долго разбирались в сути сервиза “Мадонна”, только я не стала ждать конца разговора-спора-скандала, я ушла к себе, думая об избиении Лабинской. Дело в том, что до избиения своих соседей я и сама почти дошла, но чтобы при этом вызвать на них же и милицию!.. Да и какое это было избиение? В четыре часа ночи, после сотого звонка в нашу дверь я не выдержала, выбежала голая, как Маргарита, и стала своими единственными чешскими сапогами поддавать соседу Володе по носу. И что же – лопнул мой чешский сапог, по шву, а носу-то ничего не сделалось, в носу швов нет.
Если взять и рассказать кому-нибудь про эту ночную стычку, никто не поверит, что сапог лопнул, мол, это курьез. Мол, если по моему носу ударить сапогом, то сапог никак не лопнет, а нос – очень даже может, уж по крайней мере кровеносный сосудик какой-нибудь точно лопнет и кровь пойдет, а это уже статьей пахнет, хулиганством называется. Разве что сам автор “Носа” мог бы мне поверить, впрочем, у него самого нос был отменный, каких нынче мало…
Рассказать ему (не автору “Носа”, а мужу) про Риту или нет? Он настороженно относится к этой семье торговых работников. Хотя совет избивать соседей и вызывать милицию Рита дала совершенно бескорыстно, как бескорыстно она давала нам в прошлом году дихлофос для выведения клопов. Но муж все равно ее осудит. Не зря он считает себя экзистенциальным буддо-марксистом федоровского толка с фрейдистским уклоном. Расскажу ему лишь про Кашину, про то, что челюсть не заколдобило…
– Рита изменилась, – сказал мой муж, выслушав всю историю про троллейбус. – У нее проснулось чувство юмора.
Не от хорошей жизни оно просыпается. Мы сами на одном юморе держимся. И никаких изменений не предвидится. В 32 квартире вон хоть Кашина выехала – к новому мужу перебралась, и Лабинская навсегда лишилась молодой неутомимой собутыльницы, а Сивухи приобрели сторонника в лице сорокалетнего скульптора Жени, который разъехался со своей женой и поселился в квартире 32 с немногими весьма пожитками: с раскладушкой, с меховыми шлепанцами, с гипсовой головой Гоголя (в то время он работал по заказу Союза писателей) и с кошкой Музой, которую в квартире 32 стали звать попросту Муськой. Женя свою кошку любил глубоко и бескорыстно, в отличие от своей жены, на которую давно привык рассчитывать как на материальную основу, а она возьми да и уйди в докторантуру, то есть на два года урезала себе зарплату на сотню в месяц. Он просил отложить докторантуру на два-три года, подождать, пока Женя прославится, но она не захотела ждать. Впрочем, по другим источникам, он ушел от нее по другим причинам, точнее – причине. Ею была молодая биологиня Мила, Женина натурщица, для которой родители построили кооперативную квартиру в центре города. Женя планировал переехать туда жить, а эту комнату в коммунальной квартире использовать как мастерскую. Потому что мастерская, которая у него была, Женю не устраивала. Это была общая мастерская с художником Потоцким, который избрал только два сюжета для своих картин: сталеваров и себя. Сталеваров он брал с картин итальянцев, только одевал в рабочую одежду, что избавляло его от посещений завода и сильно экономило время. Зато на себя он времени не жалел, изображая мужчину с творчески вознесенной рукой, творчески выпученными глазами и творческой лысиной. Женя в такой обстановке стал было работать над Гоголем, но Николай Васильевич на всех эскизах ухмылялся, а то и откровенно кривился, в общем получался однозначным. Наконец глиняный бюст Гоголя был готов, и хотя во фронтальной постановке головы сквозила невозмутимость, а лицо поражало эмоциональностью, это противоречие Женю не устраивало, как не диалектическое. Совсем иного противоречия добивался Женя. Единственное, что устраивало его в бюсте, – это маленькие глаза Гоголя с чуть косящими зрачками – удачная находка. Сделав с этого бюста гипсовую отливку, Женя забрал ее из мастерской. А кооперативный дом Милы все никак не сдавался и не сдавался. Комиссия его не принимала, потому что каждую ночь там что-нибудь крали: то линолеум срежут с пола, то двери количеством 12 штук снимут, то раковины. Что касается унитазов, то их больше ломали, чем крали, точнее – их лишь пытались красть. Голова Гоголя покорно ждала, когда Женя вселится в кооперативный дом, воспрянет духом и найдет гениальное решение. Пока же она скучала на столе размеров 40 см на 70 см, причем тут же Женя держал консервы, тут же разделывал рыбу для Муськи, тут же держал книгу Вересаева “Гоголь в жизни”, раскрытую на 78 странице. Работать в таких условиях Женя почти не мог. Но к первому апреля твердо обещали ордера, и Женя настроился на мажорный лад. Он даже купил тренажер “Здоровье” и укрепил его на стене своей комнаты. Женя, нужно сказать, весил 90 килограммов, и хотя элегантно так весил, тренажер призван был закрепить цифру навсегда, не дать ей увеличиться. Но в ночь на 28 марта в кооперативном доме сразу в трех подъездах сняли рамы – по слухам, на парники. Днем 28 марта уволился сторож, которому надоели упреки строителей. Таким образом, к 1 апреля ордеров опять не видать. Женя настроился жить в 32 квартире и даже лично написал Виталию Неустроеву соц.обязательства “обслужить на дому 5 героев Советского Союза и Великой Отечественной войны”. Неустроев с тех пор принимал у Жени посуду из-под пива без всякой очереди. Тогда же биологиня Мила привезла в Женину комнату свой маленький холодильник и разными словами утешала своего скульптора, даже разделась, повесив всю одежду на тренажер “Здоровье”, и первая легла на раскладушку, но Женя все бегал по диагонали и сочинял для руководства кооператива письмо в областную газету, используя гоголевскую манеру лирических отступлений. Мила не выдержала и заявила, что она совсем не такая деликатная, как его первая жена, которая ему на прощанье все вещи выгладила и чемодан собственноручно собрала.
– Нет, я все рубашки твои в окно выброшу, а чемодан сверху!
Она сняла свое платье с тренажера “Здоровье” и ушла, позабыв сумку с бутылкой румынского портвейна. Женя эту бутылку с горя оприходовал и утром, на виду у всей квартиры, у него началась антиперистальтика. Он бегал в туалет, зажав рот, чтобы не расплескать ничего по дороге, а Лабинская сочувственно пела на кухне:
– Если выпил хорошо,
Значит, утром плохо.
Если утром хорошо,
Значит, выпил плохо.
У Лабинской в это время появился новый сожитель, и вот она каждое утро напевала на кухне, готовя завтрак. Жене вдруг показалось, что его тошнит именно от ее пения. А ведь еще недавно он считал, что всякое женское тело и лицо имеет свою художественность, он даже на танцы любил ходить – для копилки движений. “Довела меня эта квартира”, – подумал он сквозь тошноту и показал Лабинской свой мощный кулак скульптора.
– Кто у нас гордый? У-у! Гордый, – пропела она, – прямо граф! Граф “где-пье-там-блюе”.
Женя был взбешен, а тут еще заметил, что кошка беременна, окончательно вышел из себя и обозвал свою любимицу Музькой. Она сразу повела себя соответственно и опорожнилась ему в шлепанцы, как всегда делала во время ссор с хозяином (ссоры эти всегда выпадали на похмелье, когда Женя лежал, а шлепанцы пустовали на полу). Женя пошел мыть свои прекрасные меховые шлепанцы, морщась и ворча, что Муська – дура, не видит, что котят в этой квартире растоптать могут. Теснота такая в коридоре и на кухне, а народу все прибывает и прибывает. Как уже говорилось, появился сожитель у Лабинской. Кроме того, вернулся с заработков муж Мадонны. Денег он не привез, видимо, прогулял денежки, но зато подарил Жене электронные часы, которые потом, при проверке, оказались сломанными. Мадонна из-за этого, а может быть, не только из-за этого, целый вечер выла у себя в комнате, причем так громко, что Мила, придя к Жене мириться, рвалась идти успокаивать и отпаивать.
– На это у нее муж есть, – отрезал Женя.
Мила упорно рвалась к плачущей, втайне надеясь завязать с красивой соседкой Жени приятельские отношения – мало ли чего.
– Даже Гоголю ее жаль, – сказала она.
Голова Гоголя, действительно, казалась более понурой, чем обычно, и Женя в сердцах снял ее со стола и сунул в угол, на тряпки, которыми обычно пользовался для вытирания рук и инструментов. Верхняя половинка черепа съехала набок, отчего Гоголь стал похож на подгулявшего вурдалака, у которого еще при жизни половина головы была срублена лихим гайдуком и с тех пор никак не прирастала.
– Зверинец, – цедил Женя, чувствуя, что если он проживет в этой квартире еще хоть месяц, Гоголь так и останется навсегда однозначным обличителем, сольется в сознании Жени с этой жизнью, а ведь он “Мертвые души” назвал не как-нибудь, а поэмой…
Однако жизнь гораздо вариативнее, как любит говорить мой муж. В квартире 32 народ вдруг так же резко схлынул, как накануне резко прибыл. Первым слег в больницу с воспалением легких сын Риты Сивухи. Когда Рита его сдавала, медсестра нашла в голове мальчика белую вошь:
– Ишь, вцепилась, не отрывается! Пришлая она – не в масть.
– Из школы принес, наверно, – ответила Рита и покраснела.
Дома она никому ничего про это не сказала. А Мадонна между тем тоже нашла белую гостью с шестью цепкими ногами – на своей комбинации. “Платяная”, – догадалась она и мысленно обвинила мужа. Она решила ждать вечера, когда он проспится и будет в состоянии что-то объяснить. Витя проснулся бодрый, спросил чаю, тут же взял утюг и стал “наливать” – наклонять его острым углом к стакану:
– Нет чая, – серьезно сказал он.
Увезли его попозднее, часов в десять. Пока Мадонна прибегала к нам звонить, пока приехала “скорая”, Витя уже рвал на себе белые нитки, которые опутали его по рукам и ногам (так он говорил).
Мадонна после этого все белье прокипятила и высушила, но когда стала снимать с веревок, висящих в коридоре, несколько белых насекомых посыпалось ей на руки. Рассмотрев снятую простыню, она увидела на сгибе, там, где ткань касалась веревки, еще несколько больших спокойных вшей. Кто сушил на веревке накануне? Лабинская. Одна к ней идти Мадонна не решилась и позвала Риту Сивуху. Сожителя Лабинской как раз не было дома, и Мадонна стала требовать его изгнания. Рита даже санэпидстанцию пригрозила вызвать.
– Сама виновата! – напала на Мадонну Лабинская. – Он с тобой трепался, вот и получила. Да. Святая нашлась. Мандонна!
– Со мной? Ко-огда это?
– Да вчера кто перед ним на кухне, на кухне? Туда-сюда, из комнаты в кухню, снова в кухню, а? Кто? Мужик аж покраснел весь.
– Ну, знаешь… Да мне что – не с кем лечь, что ли? Что у него есть-то? Ни в голове, ни на сберкнижке, как говорится…
– А у твоего вобще глюцинации! – крикнула Лабинская.
Рита поняла, что имеются в виду галлюцинации, и стала баб разнимать. При этом Мадонна обзывала Лабинскую невнятно “простипа”, а та в ответ кричала, что она не такая, она на работу сейчас устраивается – в булочную.
– Сколько я тебя знаю, ты всегда устраиваешься! – громко и внятно сказала Рита Сивуха. – Только я ведь не Исус Христос. Чтоб не было его больше в нашей квартире, а то я в санэпидстанцию!..
В тот же день сожитель Лабинской собрал свою сумку и простился с “комнатой-кроватью”.
– Ладно, заходи как-нибудь, – сказала Лабинская.
– Приду, когда денег не будет, – буркнул он.
Вскоре выяснилось, что он захватил с собой кое-что из посуды, в том числе одну кастрюлю унес прямо с вареной картошкой. Утром Лабинской пришлось варить уху в чайнике, благо чайник всегда стоял на кухне и остался цел. Уху она варила из рыбы, купленной Женей для Музы-Муськи и хранимой на общем балконе (за прошедший апрель у Жени такая шуба наросла на морозильнике, что пачка маргарина туда не входила, не то что рыба). Женя пропажу рыбы заметил, но поскольку все равно началась оттепель и хранить дальше на балконе ничего не придется, он решил скандала не затевать. А Лабинская, позавтракав ухой, взяла из шкафа Риты всю молочную посуду и вернулась к вечеру пьяная “в образину”, как сказала Мадонна. Она сочинила это выражение по типу “столяр напивается в доску, сапожник – в стельку, железнодорожник – в дрезину”.
– А в тебе юмор проснулся, – сказала Рита Сивуха. – Один юмор только и спасает.
– Спасает, – согласилась Мадонна.
А нужно сказать, что это был первый теплый вечер в конце апреля, многие успели выставить зимние рамы, вымыть стекла и открыть окна. Люди полюбопытнее уже сидели у раскрытых окон, созерцая жизнь двора, которая сгущалась возле подвальчика по приему посуды и совсем уже бурлила возле пивного ларька – на зависть всем жаждущим. Лабинская окна никогда не мыла, однако тоже раскрыла обе створки и уставилась во двор, на черный старый “Запорожец”, неизменно стоящий под окнами четвертого подъезда. Рита Сивуха вошла было в комнату Лабинской – по поводу молочной посуды, – но вычислила, что скандал через окно станет слышен на улице. Она вернулась к себе, тоже открыла окно и села в тоске. Сын лежал в больнице, муж уехал закупать в районе мясо (он работал в системе коопторга). Можно пойти пожаловаться на жизнь Жене, но у него в комнате нет света. Может, спит – неудобно. И как только в темноте можно ремонтировать машину? А между тем, хозяин и водитель “Запорожца” уже который год часами в летние вечера сидит возле своего сокровища, что-то подкручивая, выстукивая . Рита привыкла за все эти годы к звукам ремонта (звяк-звяк, бам-бам, цок), но она ни разу не видела, чтобы этот “Запорожец” куда-то ехал. Как есть люди, вся жизнь которых состоит из лечения, так, видно, вся жизнь хозяина этой машины состояла из одного сплошного ремонта. Однако водитель, точнее хозяин, не только не смущался этим обстоятельством, но и находил в ремонте смысл своей жизни вне рабочего времени – гордый смысл. Вот к нему подошел другой полуночник – старик с собакой, и они громко стали обсуждать достоинства собаки и машины. Старик тоже имел когда-то машину, которую подарил семье сына, а невестка вдруг сожгла гараж вместе с “Москвичом”. Облила бензином и запалила. Приревновала мужа, что он возил куда-то женщин, и спалила.
– А сын-то что говорит? – спросил водитель и хозяин “Запорожца”.
– Он ничего, а старуха моя говорит, что она сапоги мои хромовые тоже сожгла когда-то серной кислотой. Ничего не могла поделать с соперницей, а когда вот сапоги сожгла, они же одни у меня были, всё, не стал я больше из дому бегать.
Два дома слушали этот разговор. Мой муж заворочался на кровати – как тут уснешь. Я сказала: мол, вот раньше-то достаточно было сапоги серной кислотой, а нынче жечь машину приходится да еще гараж.
– А в будущем что: нуль-транспортировку сжигать придется? – посокрушался муж. – Скоро они там?
Они, то есть собаковод и хозяин “Запорожца”, скоро уходить не собирались: цок-цок, звяк-блямц, тяв-гав.
– Все лето, все летечко он звякает, – донесся возмущенный женский голос.
Старик-собаковод стал закругляться в своих сетованиях:
– Дети милы, пока малы, а когда вырастает.., – он, кажется, тут обнял свою собаку, и та засопела. – Вот ребенок, который не вырастает, кхе, кхе-кхе.
И вдруг вступила Лабинская:
– Слушай, ты! Дуру гонишь? Ребенок, который не вырастает! Со-бач-ник.
– Ты остограмилась и спи, – миролюбиво ответил снизу водитель машины.
Два дома не спали.
– Ты мне подавал, а? Подавал? Остогра-а-милась. Не у одного тебя дети, понял? У меня, может, тоже в тюрьме сидят, понял!
– Как же так, – ответил водитель, – ты бы их на завод, в коллектив, построже…
– Да-да, – поддакнул глуховатый собачник, – машина любит смазку, а баба – ласку.
Лабинская переключилась с детей на “ласку”:
– Ласку? Да у тебя же всегда на полшестого, ты свою-то жену не можешь, куда тебе. ..
Два дома не спали. Наконец кто-то из оставшихся в настоящих мужчинах попытался остановить все это:
– Слушайте: может, хватит, а? На работу людям.
– Замолчи! – ответила ему Лабинская. – Ты тоже ничего не можешь, вот и не хочешь слушать.
Автомобилист-водитель и собаковод успели исчезнуть со двора, а Лабинская все еще не могла остановиться. И сунься ее успокаивать – услышишь лишь то, что ты ничего не мог, не можешь и уже не сможешь. Один мужской голос – правда – предложил облить Лабинскую из брандспойта, но, видимо, ни у кого такового не нашлось. Скульптор Женя при этом ворочался на раскладушке, проклиная кооперативный дом, в котором недавно дали было тепло, но от этого полопались все обои. Теперь жди, когда заново отделают комнаты. Женя слушал перебранку Лабинской с мужиками и думал, что сейчас все кончится – перешумят, и только. Однако конца не предвиделось. И тут Рита Сивуха постучала.
– Женя, может, успокоим ее?
Он натянул спортивные штаны. Рита уже вызвала Лабинскую в коридор.
– Я вас прошу прекратить, – начал Женя.
– Ты просишь! Да ты тоже от жены сбежал – а почему? Вы все нынче одина-но-но!..
В этот миг кулак Жени заткнул фонтан.
Немного помедлив, словно раздумывая, падать или нет, Лабинская свалилась набок возле своей двери. Рита и Женя ушли на кухню и закурили. И тут послышалось жалобное скуление.
– Это Муза! Муза, – догадался Женя и побежал к себе. Рита за ним. Муза окотилась в голове Гоголя, который благосклонно терпел копошенье живых существ, и лихо сдвинутая половина черепа отныне делала голову похожей на кошкин дом со съемной крышей. Птичий нос Николая Васильевича уткнулся в щель на полу и таким образом давал опору круглой голове. Женя подумал, что нужно позвать Потоцкого написать “Быт скульптора”, но кто тому заплатит за окотившуюся Музу, столь не похожую на сталевара, а уж голова Гоголя вообще не имеет отношения к доменной печи. Вдруг Женя начал рассказывать Рите, что “Мертвые души” Гоголь писал в Риме, хорошо ему было в Риме: солнце, макароны, бедрастые итальянские мадонны, скульптурные римские портреты чего только стоят (в основном крупные погрудные бюсты, сознательно многозначные, но впрочем, все они давно растащены по разным музеям мира, как образ самого Николая Васильевича в умах исследователей двадцатого века).
– Одни исследуют его юмор, другие – фантастику, третьи – религиозность. А все это было в одном человеке! Из Рима, из солнечно-прекрасного далека, ему Россия привиделась птицей, а мне в этой коммунальной квартире не летается…
Рита смотрела на портреты Гоголя, развешанные по стенам, и думала о том, что зря не купила настенный календарь 1984 года с портретом Гоголя, потом ее резанули в Жениных речах “бедрастые мадонны”, и ревность к Мадонне поднялась горячей волной к лицу. Рита деланно зевнула и спешно распрощалась…
Да, Мадонна была крепкий орешек во всех отношениях, и в ситуации обострившейся борьбы с Лабинской это стало совершенно ясно. Она вдруг избрала нейтральную позицию.
– Лабинская-то судиться будет, – сказала Мадонна, зайдя к Жене на другой день.
Женя посмотрел на нее взглядом: “я-бы-не-прочь-да-ты-ломаешься”, потом поработал немного над “женщиной рожающей” (из пластилина пока). Мадонна вышла. Через шесть минут творческого труда (лицо роженицы должно быть в крике) он вдруг вспомнил, что ему сказала Мадонна, и выбежал покурить на кухню, где к нему тотчас вышла Рита Сивуха. Тоже покурить. В последнее время на нее напал такой кур – муж канул в командировку, как в пропасть. И она посмотрела на Женю взглядом: “нет-мне-утешенья”.
– Лабинская судиться хочет. Можно подумать, будто мы избили ее до полусмерти, – сказал Женя и отбил ее взгляд своим взглядом. “И почему я такой опасный”, – сокрушился он и заторопился к труду, поводя плечами, увидев которые, Поликлет в ярости бы изорвал свою забрызганную мраморной кроткой хламиду и, прежде чем с проклятьями забросить свои инструменты скульптора, подошел бы к своему Дорифору – прекрасному, спокойношествующему, и одним движением сокрушил бы его, плюнув на обломки.
Рита прибежала ко мне и сказала, что Лабинская всех засудит, уже нашла лжесвидетелей, которые, конечно, за бутылку всё, что хочешь, скажут, тем более, что она “сняла побои” у медэксперта. Успела.
– Так вы что: в самом деле ее избили? – спросила я.
– У нее тяжелые внутренние повреждения. У вас нет хорошего юриста – проконсультироваться? А девочкам вашим я школьные формы уж точно куплю, уценка вот-вот, Гена вернется из командировки, они – его знакомые – все хорошее себе уценяют, мы только так и живем, платья, которое за семьдесят, за десятку…
Муж мой простонал:
– Ну, нельзя же так, нельзя, ведь избиение – это взаимодействие, а всякое взаимодействие ведет к уподоблению.
– С волками жить – по-волчьи бить, – отмахнулась Рита. – Насчет внутренних повреждений – это я сболтнула, что мы – звери, что ли? Но так уж занесет иногда – вот и соврешь во вред себе. Но свидетелей-то никаких не было.
– Взаимодействие ведет к уподоблению, – повторил муж и лег на диван спиной к нам.
– Но ведь жизни нет, нет жизни, – загорячилась Рита, обращаясь к головной части мужа, – она рыбьи головы носила из столовой и специально, специально гноила их по месяцам на площадке, на лестничной, чтобы нас в подъезде всех полоскало. А вчера, вчера-то два дома не спали. Мы с Мадонной только юмором и спасаемся…
– Острят вообще не от хорошей жизни, – сказала я.
– Может, Лабинская эта в жизни ничего хорошего не видела. Вы бы попробовали по-хорошему, – сокрушенно продолжал бормотать свое муж.
– Мы пробовали – после этого она почту из ящика стала выбрасывать, – объяснила Рита. – И вот двух мужиков нашла в свидетели. Я говорю: лжесвидетели, а она свое: раз вы меня избили, значит они взаправду свидетели.
Такая уж она была – без формальностей. За правду и все. Да еще, оказывается, с философией: мол, ладно, я пьяница, это допустим, но вы-то не пьяницы, с вас другой спрос, а вы как себя ведете, а?
Женя даже работу свою забросил.
А Мадонна стойко держала свой нейтралитет: упорно твердила, что на суд не пойдет, и все. А могла бы много порассказать, хотя бы про ту же утку, ведь Мадонну мутило полночи. А все из-за Лабинской, которая положила сверток на стол в кухне и забыла про него, потому что она вообще старается не закусывать, когда пьет, – так сильнее действует. Но рано или поздно голод берет свое, и вот глубокой ночью Лабинская вспомнила про сверток. Тут нужно сказать, что завернутая утка в теплой кухне – это одно, а развернутая – совсем другое. Она в ту же минуту провоняла квартиру, и всем стали сниться сырые окопы первой мировой войны, газ, который пущен противником, и тут же холодные подобия людей. Во сне жители 32 квартиры стали искать на ощупь свои противогазы возле кроватей и просыпаться. Когда Рита выскочила на кухню, Мадонна уже травила в туалете. Рита схватила кастрюлю с варящейся уткой и вынесла ее на балкон, но Мадонна еще долго не могла прийти в себя, а теперь не хочет в суд идти.
Опять приходила к нам Рита, опять мой муж говорил, что нужно по-доброму, худой мир лучше хорошей ссоры, и наконец вызвали Лабинскую на переговоры. Я стала говорить, что в жизни всякое бывает, утюг и тот перегорает, а человек тем более, нужно жить мирно, праздновать вместе дни рождения, в том числе – близящийся день рождения Лабинской. Как-то быстро она согласилась; словно только того и ждала. Рита сразу вспомнила, что у нее в холодильнике есть початая водка. Нужно бы отметить примирение, да водка эта давно стоит… Лабинская ее успокоила: мол, она еще не видала человека, который видал бы видел пропавшую водку (прокисшую или с плесенью). И Женя вспомнил, что у него есть банка “помидорусов”, – разливается моцартом о необходимости сделать бюст Лабинской.
– Бюст да бюст… он скажет такое, ну все прямо угореют тут! Вот когда я до операции… Может, после этого и жизнь моя сломана, но я делаю что – я делаю вид, что не было ничего, и меня еще больше любят, да-а…
Женя не знал, сильно ли гуляла Лабинская до операции и не мог решать: операция ли случилась от такой судьбы или судьба – от операции. Он вообще с трудом пил водку – предпочитал всегда сухое, но выбора не было, и налитая водка должна как-то в организм попасть. Он глотал и, словно математик, старался придать водке такое ускорение… она пролетала по касательной мимо языка, его вкусовых сосочков, под точно рассчитанным углом поворачивая и с клокотом падая в пищевое горло. Закусывал Женя с удовольствием, то есть уже с помощью вкусовых сосочков. А закусив, он понял, что Лабинская не так уж страшна внешне, похожа на очеловеченную курицу… можно сказать,что в керамике, способной передать бугристую поверхность кожи, голова ее и эти мешки под глазами… раскрасить в стиле скульптурных портретов Боспорского царства…
– … слуш… он: бюст, бюст. Мой бюст ему нра…
– Водка кончилась.
Лабинская даже протрезвела сразу – так хорошо сидели и вот.
– Давайте сходим за вином, – предложил Женя Мадонне, когда Рита вышла на кухню посмотреть чайник.
Мадонна ушла одеваться, и Женя вдруг предложил Лабинской:
– Если тебе доставит удовольствие, я тебя поцелую… в щеку.
– Что? Доставит, доставит.
Женя приложился к желтой щеке и близко увидел кровоподтеки – следы своего кулака.
– Побольше водки нужно взять, – виновато подумал он.
Было очень поздно. Они сели с Мадонной в первое попавшееся такси, и Женя капризно простонал:
– Водки хочу-у.
Таксист довез их до угла, там протянул две бутылки и потребовал двадцать один рубль. Рубль, видимо, за проезд. Когда вышли, Женя важно сказал таксисту :
– Вы делаете большое и нужное дело. Да.
Мадонна не знала, что Женя не любит водку, тем не менее она почувствовала его желание приладиться к миру квартиры 32. Он знал только сам, от чего избавился с помощью примирения – от жены. Он как бы еще раз развелся, потому что в случае суда все равно к ней обратился бы – за спасением, за связями, за всем, в общем.
– Всего две? – трезво спросила Лубянская и недовольно начала раздвигать на столе место для бутылок.
– Не напиться же мы собрались, – остановила ее Рита. – Это уж так, абы не отвыкнуть.
– Прекрасное платье, – сказал Женя Мадонне, облегченно вздыхая, потому что водка удачно пролетела и на этот раз – по касательной, мимо языка и вкусовых сосочков.
– Да оно у меня одно: на вход и на выход, – Мадонна манежилась со своей рюмкой.
– Разрез сбоку – обрати внимание, разрез сзади – следуй за мной, – начала Лабинская, опять мягчея на глазах.
Жене дали закусить мармеладом.
– Дайте и мне мар-мор-мор…
– Рита, не кури до конца сигарету – не жадничай.
– А я не жадничаю, я люблю это: тут самый никотинчик.
– … рез спереди – я вся твоя… по последней…
– … помню еще празднование юбилея в 1953 году.
– Какого юбилея, Женя?
– Гоголя. Я маленький был, мы жили в деревне Калачики…
Из его рассказа выходило, что все Калачики были взволнованы этим юбилеем, ходили из избы в избу и пили за Николая Васильевича, а пьяный учитель заснул в постели Жени и во сне вдруг заявил: “Я не понимаю, в чем идейное созерцание Вия!” – именно: созерцание, а не содержание…
– А подарок-то? – перебила Женю Мадонна.
Какой подарок? Да Лабинской-то, боже, обязательно нужен подарок, посуду хотя бы, Рита может достать Лысьвенскую, цветную, но нужно аж по пять рублей с человека…
Наутро Женя проклинал вчерашнюю водку, пил рассол из-под помидор, кричал на Музу, потом мыл шлепанцы, потом уже позвали на день рождения. У Жени было одно желание: не вставать никогда со своей постели, но из кухни пахло жареным мясом, и он пригласил всех к себе, тем более что у него было всего просторнее.
Прибежала к нам Рита Сивуха и стала звать: ох-ах, надо отметить и с Женей познакомиться ближе, такой это интересный человек. Она буквально тянула мужа своими цепкими руками, а меня уговаривала словами о том, как хорошо можно будет выпить.
– Выпить? – переспросил муж. – Не-ет, мне жена не разрешает, вот разве что… посмотреть.
И тут с улицы ворвался скандал, мат, треск. Я взглянула: там били Виталия Неустроева, и били основательно, так что рабочий его черный халат был порван и двумя ранеными крыльями волочился за спиной. Виталия швыряли по двору, бросали то в лужу, то в кучу пустых ящиков, а когда он с треском выбирался оттуда и в ожесточении бросался на противников, все бичи, околачивающиеся около пивного ларька, висли на Виталиных руках: мол, не искалечь, убьешь да сядешь. Почему-то они не висли на противниках Виталия, когда те молотили Неустроева на его рабочем месте. И хотя были они не из нашего двора и по виду приличные, видно, знали уже всю подноготную про то, что Неустроев устроен сразу на двух ставках (еще грузчиком), а работает на одном месте, поэтому в милицию не побежит, шума избежит. Когда драка закончилась и Виталия подняли два бича, повели в подвальчик, он кричал для острастки двора: мол, не дали ему как следует развернуться, висят на руках по пять человек, а то бы он тем двоим как дал… он бы насмерть… он бы… бы…
Мы входили в комнату Жени, когда он был уже навеселе, а Муза в знак примирения – как обычно – обнимала его передними лапами и целовала в бакенбарды. Гоголь со всех сторон смотрел на эту неестественную сцену.
– Как летит время – вот уже и Гоголю 175 лет! А ему и дашь, – начал мой муж, рассматривая настенный календарь 1984 года.
– Вам понятен смысл “Вия”? – резко спросил Женя.
– Я думаю: нужно его рассматривать в контексте всего Гоголя. Хома Брут – сам Гоголь, погубленный… А вот и тренажер “Здоровье”!
– Милый, посмотри, какие плечи у наших местных скульпторов: от стенки до стенки, – дипломатично обратилась я к мужу.
– Нда, содрогательно широки, – простодушно согласился он, наслаждаясь подтягиванием на тренажере. – У нас есть Гоголь работы Кандаурова – с летящим лицом. Надо вам?
– Послушать вас – очень уж вы умные, – буркнула Лабинская. – А книжка по акушерству почему тут валяется?
Женя стал возбужденно рассказывать моему мужу, как он сделает скульптуры: Встреча, Любовь и Рождение человека. Почему это Горькому можно было написать “Рождение человека”, а в скульптуре нельзя! И можно, и нужно. Роженица будет обнаженная, лежащая, хотя уже приподнялась посмотреть ребенка на своей развинченной шее, это у Горького так точно написано: на развинченной шее. А у ребенка уже вышла головка, лицо умное, глаза широко открыты… вся остальная часть новорожденного просвечивает сквозь живот – нужно из прозрачного материала, можно и подсветку сделать.
– А все три скульптуры на вращающемся стенде! – добавил муж.
– Хватит вам, может, – еще раз возмутилась Лабинская.
– Не ворчи, а чтобы подарок понравился – выпей, – внушала ей Мадонна, потроша коробку с посудой: там, среди опилок, притаился набор кастрюль, расписанных нежными цветами шиповника. Женя поморщился при виде этих цветиков, но взял себя в руки и стал гладить кошку, поглядывая на часы. Скоро должна прийти Мила, а он еще хотел полюбоваться Мадонной. Но этот пришелец из соседней квартиры все лезет с разговорами о Роженице:
— Лицо какое? Искаженное болью, в крике? Да, не нужно бояться этого – древние греки боялись, но они ведь исходили из чистой пластичности, без духовности, без психологизма. Дух как проблема разрабатывался во времена христианства, но они опять от тела отказывались, исследовали только дух…
– Представляя его в виде субъекта – бога, – сказал Женя, планируя мысленно вечер (нужно предложить тост на брудершафт – поцеловаться).
А пока Рита говорила тост за здравие именинницы и ее сервиза из Лысьвы. Бокал хорошего портвейна примирил Женю с цветами шиповника: для мещан сойдет. А Лабинская начала ответное слово:
– Эта эмалированная посуда (она говорила: “маринованная”) мне… я… нет, сейчас не буду говорить. Выпила – лишнее скажу.
– Для того и пьем… – глядя в глаза Жене, сказала Мадонна.
Женя гладил кошку и не отпускал взгляд Мадонны. Все выпили.
– А помните, как Гоголь в детстве котенка утопил? – спросил мой муж, закусывая грибной икрой.
Женя сбросил кошку с колен и торопливо начал разливать по следующей:
– Это было когда! В пять лет, а в таком возрасте никто не отвечает.., – нервно начал он заступаться то ли за Гоголя, то ли за себя (и вообще он хотел быть во всем первым, а тут упорно к первенству примазывались некоторые… с не такими уж широкими плечами…).
Выло видно, что чувство собственного достоинства у Жени есть. “Но вот есть ли у него чувство чужого достоинства?” – подумала я. Мои размышления прервал приход Милы, которая стала восхищаться миром в квартире, Жениным гостеприимством и особенно – столом:
– У вас все стоит, прямо как при коммунизме!
– И при коммунизме, наверно, не все будет стоять, – задумчиво сказала Лабинская и с несвойственной ей деликатностью стала тянуть вино из бокала, давая таким образом нам самим понять, что крылось за ее словами.
Мы поняли ее как нельзя лучше, и тут вошел Потоцкий.
– Чего у вас там настежь все открыто? – он был весь в изящных телодвижениях.
Рита кинулась закрывать входную дверь, а Мадонна и Лабинская одновременно подвинулись, освобождая место новому гостю с балетными замашками. Подвинулись и сильно так столкнулись бедрами, но гость сел рядом с Женей.
– Нужна физическая сила, – сказал он.
– Знакомьтесь: Михаил Петрович Потоцкий, – громко сказал Женя, ревниво стреляя глазами по заинтересованному лицу Мадонны. Мила, дай тарелку, вилку, а вот тебе, Миша, стакан – вместо бокала.
Мадонна с Лабинской забегали вокруг гостя, подсовывая ему еду, питье, грудь, бедро… Умоляли не отказываться ни от чего:
– Питаться нужно разнообразно… у нас именины сегодня!
– … постное мужчине вредно. И за здоровье именинницы!
– Тогда организм: кровь, моча – все обновляется.
Потоцкий выпил, закусил, волнообразными движениями трогая себя в разных местах, и наконец сказал:
– Нашел!
Он достал из внутреннего кармана новомодную гривну работы знаменитых братьев Кролиных. В “Салоне” такая стоила довольно дорого, но Женя увидел, что гривна Потоцкого бракованная: камешки слишком синие. Кролины такие неудавшиеся гривны часто раздавали знакомым – не выбрасывать же керамику.
– Кто виновник торжества? – спросил Потоцкий у Жени.
– Вот эта, старше всех которая.
– Эта вот женщина-грудь? Соседка, что ли?
– Да, да.
Увы, обруч гривны оказался мал для плотной шеи Лабинской, видно, он был предназначен для женщины столь же изящной, как сам Потоцкий. Мила догадалась надеть эту гривну на голову Лабинской как диадему, и именинница по-королевски выпрямила шею. Ритин голос заверещал, ныряя между холмами праздничного шума:
– Здоровье ее величества!
– Ее величества Людмилы Первой! – поддержал тост Женя, имея в виду, что следом можно будет выпить и на брудершафт.
Когда пили, Лабинская вытянула голову вперед – привычка держать ее в вынюхивающем состоянии, на весу, оказалась пагубной для гривны, которая начала скатываться с волос. Но следующий тост вернул голову именинницы в королевское положение, и гривна опять вернулась на место, гордо засияв в кудрях всеми своими тремя слишком яркими камушками. Тост был произнесен за фаворита королевы, и сказал его мой муж, тут же увидевший, что не всеми понят.
– За здоровье ее приближенного мужчины! – добавил он, угасая, потому что понял: опять выразился сложно и сказал не то.
Для Лабинской это было “то”. Если раньше она чисто идеально взирала на Потоцкого, то теперь народившийся разговор о мужчине самым несчастным образом повлиял на состав ее мыслей. Она уставилась на Потоцкого, который, озабоченно и в то же время изящно хмурясь, рассказывал о кражах в мастерских художников:
– Волна краж, уносят самое дорогое: кисти, голландские краски, альбомы по искусству, холсты, совершенно чистые…
– Уж конечно, чистые. Я уверен, что ни одной картины не украли, – сказал жестко Женя.
– Зырянов жаловался, что у него кисти и гравюры унесли.
– Не иначе, как кисти завернули в эти гравюры, – не унимался Женя.
– Послушать вас, уж очень вы все умные! – громко закричала Людмила Лабинская, на которую никто не обращал внимания уже минуты три.
Рита Сивуха после этого вдруг стала подвигать от края стола в центр некоторые хрустальные вещи: пепельницу, салатницы, свой бокал.
– … а вчера звонят мне домой из милиции: мол, вы ведь слышали, что кражи, хотим поставить сигнализацию, когда вы бываете в мастерской, а завтра со скольки и до скольки точно будете? Я спросил, из какого они отделения милиции. И сразу пауза, а потом гудки “пи-пи-пи”. Понимаешь, кто звонил?
– Воры и звонили! – ахнула в ответ Мадонна, придвигаясь к Потоцкому с неприкрытым любопытством, направленным не только на рассказ о кражах, но и на самого изящного рассказчика.
– Нужно решетку поставить на площадке перед мастерской, то есть остановить их еще на лестнице. Если будут решетку взламывать – из квартиры я услышу, – деловито планировал Потоцкий, – я заказал слесарям, но одному трудно поднять…
Женя как-то без энтузиазма слушал, и Мила решила вернуть то веселье, которое она здесь застала:
– Как хорошо, что мы здесь все собрались, – поднялась она с бокалом в руке. – Это так… в духе всех традиций. Ведь мы дышим одним воздухом, и это нас так роднит. Вот недавно в “Комсомолке” была статья об охране окружающей среды…
Женя слушал и медленно съеживался, держась одной рукой за никелированную стойку “Здоровья”, а другой – за свой стакан. Он отчетливо понял, что Мила всего добьется и никакая Мадонна ее не остановит. Он вдруг заметил, что в ее мозгу горит яркими буквами: “Нам не нужно ждать милостей от (дальше следовал образ Жени), взять их у него – наша задача!” Но тут все выпили за тост Милы, и Женя тоже. Его отпустило.
– Михаил! – крикнула Лабинская. – А ты что скажешь?
Потоцкий вопросительно посмотрел на Женю, и тот прошептал:
– Она будит зверя в любом человеке за пять минут.
Рита толкнула меня в бок: мол, скажи что-нибудь, разряди обстановку, а там и по домам – поздно уже. Я лихорадочно вспоминала, как было написано… было прочитано… э-э, что-нибудь скажу!
– Сегодня я читала о дружбе… исследование. В общем, во все века сетовали, что дружба была раньше и исчезла. Чтоб поддерживать дружбу в античном смысле, современный человек должен многое скрывать. А я предлагаю тост за нашу с Ритой дружбу!
– В которой вы ничего не скрываете? – спросила Мила.
– Да что там скрывать – другой раз лишнее еще сболтнешь – чего и не было, – ответила Рита.
– Ми-ха-ил! – призвала Лабинская.
Потоцкий поднялся и искренним голосом сказал:
– За связь народа и интеллигенции!
Это был его привычный тост для разных банкетов. Видимо, об этом шепчут Женины губы (звука я не слышу).
– Неправильный тост, – сказал мой муж. – Народ включает в себя интеллигенцию и всех остальных. Народ – это как бы лист, а интеллигенция и остальные – две стороны этого листа.
– В чем же отличие? – спросила Мила заинтересованным голосом.
– Интеллигент, он хочет быть хорошим, а остальные хотят жить хорошо. Быть хорошим и жить хорошо – не одно и то же. Кто хочет быть хорошим – тот интеллигент.
– Мы безлошадные, ничего у нас нету, значит, мы интеллигенты? – спросила я.
– Если б мы с тобой были настоящие интеллигенты, мы бы давно ушли – они ведь ее снова изобьют, – ответил муж.
Мила упорно продолжала разговор об интеллигенции, а Лабинская в это время оглядела всех мужиков. Больше всего, по ее мнению, на интеллигента походил Потоцкий.
– … перед законом все равны: рабочие, интеллигенты, крестьяне, – горячо продолжала Мила, думавшая было сказать “перед природой”, но вспомнила, что к биологии отношение имела она одна. “Не поймут”.
– Рав-вны? – переспросила Лабинская. – Если рав-вны, то пусть Михаил меня поцелует (она сказала так: “по-ца-лует!”).
Тишина назревала, как фурункул: вот-вот прорвет.
– Вы оглохли, что ли? Пшли! – Лабинская схватила Потоцкого за карман брюк и стала тянуть в свою комнату-кровать.
Потоцкий сначала упирался, а потом стал звать на помощь, и Мадонна пришла на помощь. Тогда Лабинская молча развернула свой стан и завезла Мадонне то ли в глаз, то ли в висок.
– Удивительно, – растерялся мой муж, – кровь почему-то из носа пошла.
Но уже заныряли в кутерьме плечи скульптора. Дюжий размах кулака ваятеля пришелся в грудь низложенной королеве. Упала и разбилась об пол гривна-диадема с яркими керамическими камушками. Но Лабинская не только не упала, но, изнемогая от преступной страсти, тщилась схватить через строй бойцов упавшего Потоцкого. Создалась мгновенная композиция, напоминавшая то ли Лаокоона, то ли борьбу за тело Патрокла.
Рита Сивуха ходила среди сражавшихся и деловито собирала свои хрустальные бокалы, время от времени попинывая Лабинскую. Та не оставалась безответной.
Только мы с мужем сидели бездельно среди недопитого и недоеденного.
– Буддо-марксист, иди прикрой котят хотя бы грудью, – сказала я.
Муж обрадовался, что ему нашлось дело, и прижал к себе голову Гоголя, наполненную писком и возней. В эту секунду снаружи раздался призывный автомобильный гудок. Все замерли, прислушиваясь, и Лабинская схватила тут злосчастного живописца и потащила его к себе. Но в пылу она потеряла направление, что, впрочем, бывало и с более опытными воинами, и вылетела на лестничную площадку, все бросились за ними. Лабинская спускалась с сугубой быстротой, волоча за собою тело.
Голова Потоцкого легкими щелчками отмечала путь по лестнице. Погоня приближалась. Первой бежала Мадонна, размахивая портфелем Потоцкого, за нею летел Женя с готовыми кулаками. Рита с двумя бокалами в руках неслась впару с Милой. Последняя кричала:
– Она ведь вас всех третировала! Неужели вы не могли подать на нее в товарищеский суд? Ведь как-то нужно бороться… с общественными пороками! Вот недавно в “Комсомолке” была статья…
Муж мой, прижимая к груди голову Гоголя с котятами, бежал сзади всех, следом прыгала и мяукала кошка, а уж за кошкой шла я.
Лабинская заскочила в “Запорожец”, таща свою бессильную добычу. Остальные нырнули вслед за нею и сразу увязли там, барахтаясь в тесноте, но не в обиде.
– Поехали! – кричал водителю Женя, оказавшийся буквально на коленях Мадонны. – Ты поедешь когда-нибудь на своем драндулете?
Водитель завел машину, и я вместе с Музой поместилась на переднем сиденье.
– Я вам покажу обижать Виталия Неустроева! – раздался сзади грозный голос приемщика посуды – он так и был одет в свой порванный в драке черный халат.
– Скорее! Поехали! – приказала я, на секунду поддавшись страху.
Водитель рванул машину куда-то вперед, стало слышно бульканье в портфеле Потоцкого. Открыли – там оказалось восемь бутылок водки. Михаила растолкали, чтобы спросить разрешения употребить водку по назначению. Художник, очнувшись, бормотал:
– Я поднял образ человека труда на недосягаемую глубину…
Женя выдернул из портфеля тоненький альбомчик из серии “Молодые мастера” – видимо, Потоцкий цитировал текст предисловия – о своем творчестве.
– Я бы этих сталеваров, – листал мой муж этот альбомчик. – Я бы их среди заснеженных гор или живых цветов изобразил, ведь они работают в такой жаре и мечтают…
– Бутылки-то чьи? – спросил у Потоцкого Женя.
– Это я слесарям купил… за решетку к мастерской… от воров.
– Едем по Пиренейскому полуострову, – бодро доложил водитель.
Тут Женя увидел, что вверху голубо и внизу голубо.
– Летим над Атлантическим океаном, – рапортовал водитель.
Женщины тихо глазели в окна. Я обернулась: за “Запорожцем” летел Виталий Неустроев, размахивая черными крыльями порванного халата.
– Смотрите! – шепнула я, показывая на него.
– По небу полночи Виталий витал и тихую песню орал, – начал было мой муж, но тут же перевел разговор: – А сколько времени-то? Уже утро или здесь еще утро?
– Рим, где Рим? – смотрел вниз Женя, вспомнив о великих русских писателях, побывавших в Риме.
– Да пусть его будет, как того бог хочет, – ответил тихо Николай Васильевич, печально помавая длинным носом.
Разлили водку. Водитель отказывался: в небе ему тем более нельзя пить. Нельзя так нельзя. Лабинская ждала своей очереди, бормоча из угла:
– Колено распухло… ребро раздробили… руку из плеча вынесли.
Дали ей выпить, и она смолкла, а спустя минуту вдруг начала:
– Миллион, миллион, миллион пьяных рож
Из окна, из окна, из окна видишь ты…
– Ху а ю? – донеслось неизвестно откуда.
– Что? Кто? – растерялся водитель, но тут же нашелся: – НАСА с нами разговаривает.
– Вы в ракетных служили? – вдруг с уважением спросил Женя.
– Хэв ю зэ водка? – продолжали спрашивать со станции слежения, кажется, через приемник в машине.
– Йес, – ответил водитель. – Только с закуской туго. Заходите, ребята!
Лабинская снова завозилась в своем углу:
– Я вот им скажу, скажу. Вы тут меня избиваете, а они по “Голосу” могут передать. Как вам не стыдно! Женщину … М-мать! Может, я героев родила…
– А что, если про кооперативный дом им рассказать? – вдруг спросил у Милы Женя.
И тут стало совсем интересно: появились мистер Смит и мистер Джонсон, и мистер Уайес – и все с закуской.
– Проходим плотные слои атмосферы! – раздался голос водителя.
Рита разливала в бокалы водку для гостей.
– Вытри ты бокалы для жертв империализма! – завистливо приговаривал непьющий водитель.
– Послезавтра первое мая – день солидарности… международной, – коряво от волнения начала Мила.
Я обернулась: Виталия Неустроева не было видно.
– Вижу Землю. Какая она красивая! – протянула Мадонна.
Лабинская кашлянула и выплюнула темно-красный комок:
– Вот кровью харкаю… засужу вас…