СТИХИ ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ
Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 2, 2000
Алексей ЛУКЬЯНОВ СТИХИ ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ * * * Обласкан пламенем ракетных дюз, в зубах со знаменем, в кармане — туз, я был бы праведен и грешен плюс, когда б не плоскости и купола. По многомерности земель и стран, из черной ревности плюя в карман, на параллель скрести меридиан Земля по косности не замогла. Я вышел к северу, я прыгнул ввысь… Бегом по клеверу! где верх?!. где низ?!. Сосиски Церберу — Аида из нас круто вынесет Склероз-река, с морозу, с холоду — под жар комет, жить честью смолоду, а может — нет, идти по городу, в руках букет, — и пусть нас выкрасят, чтоб на века! Под «Оду Радости» обдурят нас, течет из раны стих не в бровь, а в глаз, довольно малости, чтоб свет погас — стрела, каленая больным огнем. Нам снятся шорохи с той стороны. Там космос, олухи! Лишь вой Луны да Солнца всполохи в руках весны, да тьма влюбленная скрипит рублем. НА ЛБУ На ход Луны — ответный Солнца ход, и вновь разлито сердце по стаканам, и с нами пьет какой-то доброхот с торчащим из штанины ятаганом. И снова пахнет кровью, как вином, и не понять, что и откуда льется, кадык под кожей ходит ходуном, а этот, с саблей, гаденько смеется. По ходу дня опять ночной цейтнот, а мир вокруг двухмерный, сиречь — плоский, и чью-то надпись пот со лба сотрет. Она гласила: «ХРЕН ИЕРИХОНСКИЙ». * * * Лягушачии лапки. Сорок дён от кончины. У торговой палатки пили водку мужчины. Ни страны, ни погоста (ибо граждане мира), жить до пошлости просто: есть приказ командира, резолюция свыше, полномочий до хрена. От соломенной крыши до парижского — Сена. Вот скачок! Вот везуха! Из немытого края — в монстры слова и духа от геенны до рая. Средь бургундских, шампанских, средь улиток и сыра после харь этих хамских от Москвы до Таймыра. Перед кем же вам гнуться? — ни страны, ни погоста! — все равно, где приткнуться, где отпарить коросты. …Вас схоронят у башни Сент-Эйфеля, в Париже, когда русские пашни вешним небом задышат, Ни страны, ни погоста… Это ль ваша награда?! В небо катятся звезды за ночь до звездопада. Быдло рушит границы, через них пролетая в Баден-Бадены, в Ниццы из страны Первомая. А ведь эти же хамы вас пинали с помоста — ни хибары, ни храма, ни страны, ни погоста. И посмертно махая кулаками со сцены, чей-то культ обличая с жалким лаем гиены, крыли окнами РОСТа казематы, подвалы: — Ни станы, ни погоста!.. Что творили, вандалы!.. …Как-то колко и остро башня щерится в космос, СЛОВно строятся монстры к некрологу на подпись, встали в очередь с воем перед вашей могилой… только невской водою в день тот Сена разила. ИЗ МАГАЗИНА ДОМОЙ В душных испарениях снега таяли фонари, бледно-оранжевым светом являя стены, тучи с луной до утра заключали пари, и выигрывала луна, лысая, как колено. Я шел из магазина домой, оставалось два шага до пропитанного аммиаком и водкой подъезда, и я думал, что свой дом гораздо лучше общаги, даже если в нем ровно столько же места. А еще мне казалось, что эта весна будет вечной, как вечной была зима, и прошлогодняя осень, но и лето влезет в нее геморройною свечкой… И грабитель в подъезде, что так прост и серьезен, спрятал нож и ушел, оставив лишь тень на двери: у людей с моей физиономией в кармане обычно ни йены. А в душных испарениях снега все так же таяли фонари, бледно-оранжевым светом не освещая стены. * * * Распускалась белая звезда. Млечной магистрали борозда чуть вздыхала, нежа ей уста мягким шевеленьем своих шпал. Ты в окне на третьем этаже. Ночь по сердцу. Город неглиже. И закат отправился уже в утреннюю смену, на вокзал. Я всего лишь сделал первый шаг… но споткнулся, рухнул на большак млечный и шершавый, как наждак, чуть бутон звезды не раздавив. Ты в окне на третьем этаже. Нож в стене. Тряпица на ноже. Словно в разноцветном витраже мир внизу спокоен и красив. …А звезда росла из карих глаз, распускаясь, белой становясь, сквозь фарватер млечный, через грязь ввысь тянула тонкий стебелек. Ты в окне на третьем этаже. И большой, но маленький в душе солнца диск в опасном вираже налетает краем на восток. Я неверно, не о том сказал. Можно встать, покинуть этот зал, под сосулек яростный оскал выскочить, умыться их слюной. Ты в окне на третьем этаже. Всё пассажи, мертвые клише. Это уберут при монтаже. Ты стоишь. И никого с тобой. МОЛЧАНИЕ С КИТАЙСКОЙ ПРИНЦЕССОЙ (сонет) Мы молчим на разных языках, переводчик выскочил за пивом и, как был — в костюме и в носках, испарился в мареве тоскливом. На стене — разбитое окно, и прекрасный иероглиф сердца в этой раме здорово смотреться будет, если вставишь. Дней сукно отмеряет Время-холстомер, бьет цепом из наднебесных сфер по снопу Земли крестьянин-Время. Мы молчим уже сто тысяч лет, твой Китай и мой — не ближний свет, и молчанье всходит, точно семя. ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА Железная дорога, вопреки расхожему мнению, — это не рельсы и шпалы, и к паровозам, и к вагонам она не имеет решительно никакого отношения. Железная дорога, судари, это ДОРОГА МЕТАЛЛА! — или по этому поводу у кого-то есть возражения?! Литая полоса блестит, отражая сизую тряпку пузырящегося в космосе воздуха, над страной восходит слегка покоцанный двухголовый Ра — пищит да лезет, старая курица. При помощи посоха доковылял до зенита, сел на задницу и вниз: ура! Дорога, вся в протуберанцах статического электричества, звенит, звякает, заржавленно-зубокрошительно царапает подошвы, и это наш путь, отщепенцы технократического язычества, — путь из металла между прошлым и позапрошлым. Когда мы летим, страшно не упасть, а проснуться и потерять этот дар, лежа в пропитанной потом и ночью постели с глазами, как у наркомана под кайфом, — по блюдцу, с сердцем, работающем на последнем пределе. Идти по железу — это то же, что бежать по лабиринту, у которого выхода нет и не было: смертельно больная Надежда ползет на шаг впереди, умирая и регенерируя, да только мы ее, если посмотреть правде в глазницы, давно уже предали, а если и нет, то все равно уже никак на нее не реагируем. По железной дороге колеса катиться не могут — и они не катятся, она слишком железная, чтобы по ней можно было свободно двигаться. Суть ее выс(о!)сана из двадцать-какого-то-там пальца, который при наличии либидо или лы- или ды-бится. Одно хорошо — не задавят. Если, конечно, не замочат. Железная дорога — место крайне опасное (хотя… безопасно сейчас только в склепе). Однако порой каждый третий идущий погибнуть в дороге хочет, так и не поняв, что нет в мире вещи Смерти нелепей. И все же… Пережевывая километры один за другим, ковыряя в зубах верстовыми столбами, движется по железной дороге закованная в доспехи многомиллионная рать, давя друг друга, сталкиваясь и треща железобетонными лбами… И эту привычку к труду, как мне кажется, благородную, нам бы недурно с тобой перенять. СУХОЙ ПЕСОК Я разгрызаю себя, как пес мозговую кость, пытаясь всосать в себя же всю свою суть, но я словно в стену забитый по шляпку гвоздь в этой сути, и при вытягивании меня начинает гнуть. Я сам по себе. И эта зацикленная на себе же самость жрет свой собственный хвост, как змея, давясь и икая. И чтобы хоть как-то развеять эту самодостаточную туманность, строю свой собственный мир из сухого песка я. Все в этом мире происходит по законам нашей реальности, и гарантом ее являюсь, как это понятно, я сам, и кое-что уже понял, но опасаюсь малости — вдруг кто-то третий пройдет по моим пескам?! САРАЙ Милость победителя распахнула ворота вечности, у ворот на деревянной лошадке Петька в папахе встречает отряд парниш. Их кирпичные ряхи говорят об изысканном чувстве юмора и беспечности. Вновь круговая оборона — противник у рва. Бойцы швыряют со стен начиненные толом пол-банки в пукающие снарядами неприятельские танки, ни одного, однако, при этом не подорвав. Анютины глазки по ту сторону «максима». Та ли это Анюта? Пулемет отвечает: «Та-та-та-та!» Эскадрилья Нидна-Нипокрышкина, все от винта! — ах, нет, это невыносимо, невыносимо! Прорыв на западном фронте! Американцы! Впереди летит сам Паттон верхом на «Томогавке». Чапаев и Щорс, нахмурившись, взяли в руки по лавке… Ха! Дыщь! Куда это вы прете, поганцы?! На горизонте детской площадкой встают ядерные грибы, по стенам наверх ползут уже и не люди — скелеты, Гавриил по учебнику битвы последней сверяет ответы… Атака с воздуха! Ложись — летающие гробы! Красная ракета в воздух! — все, мол, ребята, ничья! Парни опускают оружие, смотрят вверх в удивлении: — Это что? Не по правде? Пустышка? Фигня? Чапаев: «Не хрен, орлы. Стрелять — так стрелять. В атаку, блин! В наступление!» ЗНАКИ Луна — это флаг, дорога — узел. Разжался кулак — звезда в ладони. Попался, дурак! — и дырка в пузе. Раздайся, кабак! Несите, кони! Сегодня удар, грустить не стоит! — беда — Божий дар, готовьте ложки! Иван — не Ильдар, ломать — не строить, дерьмо — не товар, любовь — не картошка! Нас сделали, друг! Нас сделал кто-то! Но — люди вокруг. Какие люди! Батон за испуг (спасибо, Клото!), и мечется плуг как хрен на блюде. И всё же — луна! Дорога всё же! На праздник блина печь воду в сите — не съесть ни хрена. Нам плюнут в рожу: «Идите вы на…». — «Куда, простите?» ИЮНЬ В больших руках летел одуванчик, он руки влек вдоль воды куда-то, мост его пропустил, как стаканчик. Пушистый цветок с лицом солдата не знал, что он летит по орбите не ставшей ему родной планеты, она сказала: «С пути сойдите…» — и прочь уплыла, рассекая лето.