АЛЕКСАНДР ПЕТРУШКИН
Опубликовано в журнале Уральская новь, номер 2, 2000
АЛЕКСАНДР ПЕТРУШКИН все это милый аналитика не психа но его чертей и не сыскать здесь Холмс ни винтика пока за окнами swing day по клавишам рисует некто с фальшивой черною восьмой и перевязан лоб горячке под тон обугленной тесьмой все это мимо а на логика не пишут аналогий но все чаще взглядываешь ролика не снято ниже за окном сатир свингует greenpeace пляшет принцесса мнет горох спиной и настигает sprite бодрящий с катушек уводя в забой и будь я скульптор до лото что совмещен с вечерним чаем я запытал бы долото и излечившись молочаем ей мил был мыльный неофит которому я сдался поздно мы выжрем мерзкий «поливит» чтоб дольше пить портвейн но розно НАОМИ Пока — (в) (т)вой ми(р) по(д)вешенный амур, п(р)о(д)ливший воск и пошлость (в) части речи, окрасим ног(т)и в менструальный цвет — пока холмы не обратились в холлы. Лечит гостиницу холодную собой (сороко)ватный свет. Твои бы смерчи в служенье (чело)веку. Раз везло — на родин(к)е бескостной влажной Керчи попробуй буги танцевать — внутри холма (в огранке — запах пота и шанели) — и(з) ладана расходятся круги по комнатам. Из рук чужой шинели, пропоротой в экваторе двойном, ты поплывешь — и я, еще не-верен, камнями (цианидами) скользну в тропической жары рот — из кофеен (верней, кофейных) зерен. (Ст)их наждак- язык. Спиною по(д)пирая спины — зашелестит обратно: так-тик — (лак обезобразив) отраженьем глины мы продолжаем быть. На облаках — чужие лица (ровны и невинны). ЭСПЕРАНТО то что есть не проймет а взятый в запасник невнятен эсперанто и только кружат по каемке зерна это быстро пройдет пролетающих станций Юрятин наблюдает нас зорко и окна волнует зима и вода обнажится под пальца узлом терпеливо если это не плач то простите мне Господа что в снеге тела искрится неоном своим сиротливо где расстриженный врач на скаку тормозит все авто теплый снег на расходе исходят евреи и дети и татары и щуплые греки уральских пустынь колизеи ветшают по моде комодов заветы и сансары огрехи рифмуют корысть и полынь зарастает не все остаются словарь эсперанто парных книг молоко подшофе за шарфом моряки изрекают и бьются (о времена декаданса) усекают трико умножая собой языки ТОЧКА все будет скверно ты ослабнешь и- мя не извинит твой бог да и не надо так твердо в верность испуская пузыри или пары выходишь в город стадом на пустыри ложится теплый снег заснешь опять язык прикусишь ладно на все лады коверкая и искажая бег мы проживем невнятно и надсадно как тонкой нотой вырастает стрёмный смех и черный анекдот и речь беседы сводя в нули треп триппер вялых век и (что еще — не слышу) на декреты не остается времени и ты полушкой стынешь в пустоте карманной водоворотных струй страшны хвосты и точка растекаясь на диванной дискретности заводит наш азарт в еще одну залатанную клетку ты выдвигаешь имя в авангард (я в арьегарде) надломив сухую ветку мы стынем скверно на душе тепло в моей запаре для гарема место пустым не станет это протекло окостенело были-тили-тесто все будет скверно знаешь хорошо что остается в словаре беззвучий и сумерек и только порошок взлетает пылью азбучной над бучей которая вершится но без них чудил и монстров обесточив градом которым нас прикончит — слышишь — штрих над вечным городом (то бишь — над мертвым градом) * * * Пыль тает вслед за вещью. Мой божок, анатомированный светом, на губах твоих оставит безболезненный ожог. Речь медлит там, где начинается игра. Беременность затянется, но ты проникнешь в жабру жирным кислородом, излечишься безверьем, немоты закон овеществив. Нам, желторотым, над выжженной дотла Челябой — пить ветхозаветный дождь, закончить сложно часть жизни, уловить сухую нить, в твоем пергаменте подкожном иного бережно и тонко о- черт- ить.*** Пятно на бумажной сетчатке глаза … В кофейне — стол, избежавший сглаза, печать в аусвайсе безмолвной кожи, три алкоголем разбитых рожи, прескучивший ritm-and-blues, детали, скрытые в тени мертвых талий женщин, лишенных лиц (заплатой стало то, что казалось платой)… За четвертак, упавший на грань, — бог умер вчера. (Спи.) Улиц брань проникает в речь — адреналин завершает еще один день — свистишь: «аминь»