Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2025
Соня Рыбкина (2000) — прозаик, поэт, по специальности скрипачка. Окончила СПбГК им. Н.А. Римского-Корсакова. Публиковалась в журналах «Нева», «Урал», «Подъём», «Дальний Восток», «Кольцо “А”», «Эдита», «Нижний Новгород», «Формаслов», «Дегуста» и др., в литературных альманахах. Автор сказочной повести «Кровь и серебро» (2021) и сборника повестей и рассказов «Кривая линия» (2024). Живёт в Санкт-Петербурге.
1
Сеня вернулся домой поздно. Его сестра Лиза сидела на веранде и пила чай.
— Почему не позвонил? Я бы тебя встретила.
Лизе было тридцать, но выглядела она моложе. Глаза у неё были подведены, а длинные тёмные волосы забраны в хвост.
— Хотелось пройтись одному. Родители уже легли?
— Ага. Я сейчас напишу папе, что ты вернулся. — Лиза взяла со стола телефон, чтобы отправить сообщение.
— Всё настолько плохо? — Сеня усмехнулся.
— Они обиделись, что ты не позвонил после экзамена. И вообще пропал на весь день. Волновались же.
— Мне надо было развеяться, — Сеня пожал плечами. — Пойду умоюсь. Есть что перекусить?
— Индейка с картофелем в холодильнике, — Лиза сделала глоток. — Хочешь, я тебе разогрею?
— Да нет, спасибо. Залью колечки молоком — и хватит.
— Ты что, на диете? И так ведь просвечиваешь.
— Просто не голоден.
Сеня поднялся на второй этаж в ванную, помыл руки, снял с чёлки резинку. Та упала ему на лицо. Он рассеянно сдул её и стал наносить на щёки гель для умывания. Сеня чувствовал внутри счастливую усталость, спать не хотелось совершенно. Он подумал, что мог бы записать часть прелюдии, которая полдня вертелась у него в голове. Когда он разогрел молоко и вернулся на веранду, чтобы поесть, Лиза с кем-то разговаривала.
— Дмитрий скоро приедет, — сказала она, кладя трубку.
Дмитрий был её женихом.
— Я не буду его встречать, ладно? Скажешь, что устал. Его громкая жизнерадостность выбьет меня из колеи.
— Ладно, — Лиза налила себе ещё чаю. — Как экзамен?
— Нормально, — ответил Сеня и захрустел колечками. — Надеюсь, я поступлю.
Лиза улыбнулась.
— Тебе точно нечего бояться. С твоими данными ты не мог провалить гармонию.
— Не всё от меня зависит, знаешь, — Сеня посмотрел куда-то вдаль. Его большие серые глаза почти всегда имели созерцательно-печальное выражение. — Вдруг меня завалят на собеседовании?
— Глупости, — Лиза откинулась на спинку стула. — И всё-таки я не понимаю, почему ты не пошёл на композиторский.
— Не хочу, чтобы писать музыку становилось обязанностью, — Сеня улыбнулся. — Ты знаешь, это отбивает желание творить. Я возьму твой чай?
— Конечно, — Лиза пододвинула к нему чайник. — Где был?
— Пообедал рядом с консой, дошёл до набережной, погулял. Кстати, купил в «Бутылке» пару книг. Тебе понравится.
— Ну ладно, — Лиза покрутила ложкой в чашке. — Ты не против, если я закурю?
— А у меня потом волосы будут пахнуть, — проворчал Сеня.
— Тогда подожду, пока ты свалишь.
— Очень по-сестрински, — ответил Сеня с деланым недовольством, но потом посерьёзнел и нервно затеребил уголок скатерти. — Я хотел тебе кое-что сказать… Только не говори родителям, они расстроятся.
— Что, не ответил цепочку? — поёрничала Лиза.
— Да ну тебя. — Сеня провёл рукой по лбу.
Он хотел рассказать, как гулял сегодня на набережной; вода была синяя-синяя и поднялась высоко. В такие минуты казалось, что по ней можно пройти пешком, а вокруг никого, только ты, вода — и небо в мелких облаках, собравшихся в причудливые фигурки. В лицо Сене дул ветер. Он достал телефон и сделал пару снимков, а потом долго стоял и смотрел на воду. В наушниках играл пятый концерт Сен-Санса, медленная часть, каждый раз разрывавшая его душу от восторга. И Сеня действительно был наедине с собой, не замечая группки туристов чуть поодаль, пару у парапета и остальных прохожих. Пальцы невольно выстукивали по камню ритм. Стоять так можно было вечно; движение воды зачаровывало, вызывая ощущение абсолютной нереальности происходящего. Он будто попал в иллюзию, в дивный совершенный мир, который был создан лишь для него, и ни одному человеку не было в этот мир доступа. Сейчас Сеня особенно ощутил свою далёкость и одиночество, но они не вызвали в нём страха и горечи, а показались почти даром. Он подумал о том, что хотел бы прожить всю жизнь с этим чувством уединения и отдалённости от других. Бывали минуты, когда он боялся одиночества, но сейчас он думал о том, что никогда не будет полностью одинок, ведь у него есть музыка. Всегда была и, наверное, всегда будет, если Бог дал ему возможность писать. Сеня молился не каждый день и не ходил в церковь, но жил с осознанием Его присутствия в своей душе и везде, в этой синей воде и в холодном камне с чёрными крапинками. И он был благодарен — за этот ветер, треплющий ему волосы, за свои пальцы, отстукивающие ритм; он любил свои руки, ему нравилось смотреться в зеркало, изучая человека, отражающегося там: узкие губы, большие детские глаза, тонкие брови, родинки. Как можно было не любить своё тело и свою душу, если они были даны ему свыше, если благодаря этим пальцам он мог играть на скрипке и записывать ноты, если его глаза видели эти ноты, а губы шептали их по кругу, когда он продумывал особенно сложный мотив? И его душа, такая сложная — и одновременно простая, лёгкая, совсем юная, которая ещё не была по-настоящему влюблена ни в кого, кроме музыки, разве можно было не быть за неё благодарным?
«Я свой, — думал Сеня, смотря на воду и вспоминая слова любимой им декадентской Мадонны, — свой и Божий». И он пообещал навсегда остаться невинным.
Не сказать, чтобы никогда Сеня не чувствовал ничего плотского, всё-таки он не состоял из одной лишь души (хотя иногда ему хотелось, чтобы тело сильнее ей подчинялось), но плотское не казалось ему определяющим, очень важным и никогда не заполняло его сознание, подобно книгам или музыке.
Он хотел принадлежать лишь себе и Богу и никогда не был сильно влюблён, а редкие желания вызывали в нём раздражение, недоумение или равнодушие. Бывало, ему нравилось что-то ощущать (в такие секунды он обычно писал музыку), но это не переходило в стремление к чему-то реальному и серьёзному, в стремление воплотить.
И хотя Сене было всего восемнадцать, это решение далось ему естественно и легко, а слова произнеслись будто сами собой. Он был счастлив.
Лиза молчала, пока он говорил, и думала о том, что никогда не сможет до конца его понять. Она сама талантливо играла на фортепиано, но бросила музыку сразу после училища. Не было дела, которое увлекло бы её так сильно, чтобы не принести разочарования. Сеня был другой. Он жил своим творчеством, вечно витал в иных измерениях и никогда полностью не был здесь, даже в разговоре с Лизой…
Потом у неё возникла мысль, что он многого лишает себя (Лиза как будто не знала, что для него это не было лишением) — и что ему всегда придётся противостоять общепринятому. Его веры она не разделяла; он казался ей ужасно одиноким, и теперь это чувство усилилось. К семнадцати Сеня из забавного мальчишки вдруг превратился в милого юношу, и Лиза всё смеялась, что скоро в их доме не станет покоя из-за влюблённых в него особ. Он только молчал в ответ. Сеня избегал внимания; ему мало кто нравился, а его влюблённости не длились долго и разбивались о реальность. Родители хотели для Сени обычного семейного счастья, но уже сейчас становилось понятно, что оно лишь измучит его и отберёт те самые далёкость и одиночество, которые позволяли ему писать. Лиза видела, что Сеня счастлив, рассказывая о прогулке и своём решении; глаза у него блестели, и он почти захлебывался в словах от переполнявших его чувств.
— Не думаешь, что однажды…
— Не думаю, — перебил её Сеня. — Мне достаточно тебя, родителей…
— Но они есть друг у друга, — мягко возразила Лиза, зная, что переубедить его уже невозможно. — У меня — Дмитрий. Может быть, однажды тебе захочется, чтобы и рядом с тобой был кто-то… только для тебя.
— Для этого необязательно жениться, — Сеня пожал плечами. — Можно просто дружить. — Он допил чай. — Я немного устал за сегодня. Пойду лягу. Завтра буду спать до полудня.
— Хочешь окончательно впасть в немилость? — усмехнулась Лиза.
— Они всё равно не будут сильно возмущаться. А я хочу как следует отдохнуть. Спокойной ночи. — Сеня поднялся из-за стола, поцеловал сестру в волосы и ушёл к себе.
Он принял душ и полуголым упал на свежее постельное белье, жмурясь от удовольствия. Прохлада простыней ласкала его спину и босые ноги. Сеня открыл телефон. В Телеграме было несколько сообщений от Алексея, его друга и бывшего одноклассника, вместе с которым они поступали теперь в консерваторию. Он спрашивал что-то по поводу гармонизации первых тактов. Сеня решил, что ответит завтра. Можно было посмотреть, что нового напечатали в Журнальном зале. Можно было продолжить чтение книги — кажется, вчера он остановился на сотой странице. Потом Сеня вспомнил, что собирался записать прелюдию, но вставать за тетрадью и карандашом ему было сейчас лень. Он взял книгу, лежащую на прикроватной тумбочке (кажется, это был Гофман), и подумал о том, как в детстве читал подле настольной лампы, стоящей на постели, Дюма в электронной книжке. Сеня погладил рукой поверхность простыни. Наверное, Лиза была в чём-то права. Наверное, ему хотелось — чего-то другого; не так, как она себе представляла. И он не видел, как данное им обещание могло этому помешать.
В доме было очень тихо. Сеня слышал только собственное дыхание. Еле слышно шелестели при перевороте страницы. Из приоткрытого окна доносился тоненький стрекот. Сеня любил такую почти тишину. Покой. Устойчивость. Всё замерло, словно на стоп-кадре, в любую минуту готовое ожить. Он отложил книгу, выключил ночник и подошёл к окну. Пол чуть скрипнул у него под ногами. Воздух на улице был совсем летний, пахло теплом и влагой. Сеня постоял так, рассеянно барабаня пальцами по подоконнику, потом вернулся в постель — и сразу заснул.
2
Собеседование было через три дня. Сквозь сон Сеня слышал, как дождевые капли барабанят по черепице, но к утру от дождя ничего не осталось. Стало жарко, очень светло; само небо как будто светилось. Сеня посмотрел на себя в зеркало, забирая волосы в хвост. Нехорошее чувство уже подкатывало к горлу. Конечно, вчера он до самого вечера читал методичку, но конкретных вопросов всё равно не дали, а значит, готовиться было почти бесполезно. Кончики пальцев неприятно леденели. Сеня вздохнул, взял рюкзак, футляр со скрипкой — и спустился вниз. Все уже разъехались, только мама была дома — и перебирала на кухне посуду с таким видом, будто земля почти разверзлась у неё под ногами.
— Доброе утро, — сказал Сеня и, помыв руки, взял с тарелки бутерброд. Особенного аппетита у него сейчас не было.
— Доброе… Ты скоро уходишь?
— Через полчаса, — ответил Сеня и отпил кофе.
— Точно подготовился?
— Не знаю, — голос прозвучал раздражённее, чем Сене бы хотелось. — Извини, я и так нервничаю. Давай не будем разговаривать.
— Хочешь, я тебя подвезу? — Кажется, мама нервничала ещё сильнее, и это совсем не придавало уверенности.
— Спасибо, но я сам, — Сеня слегка улыбнулся.
Родителей он любил, но они часто казались ему духовно далёкими — не только от него самого, но и друг от друга. Он не совсем понимал, что удерживало его маму, которая специализировалась на истории зарубежной музыки, подле его холодного и расчётливого отца. Отец был профессором химии и с детства пичкал Сеню точными науками, от которых противно болела голова и возникало нежелание чем-либо заниматься. Отец постоянно говорил, что Сене нужна «нормальная профессия»; музыка таковой не считалась, поэтому, когда мама отвела его в музыкальную школу, в доме разразился трёхдневный скандал. В конце концов отец самоустранился и только постоянно смотрел на Сеню с видом «ты ещё пожалеешь». Лизе, правда, досталось больше — ей пришлось окончить математическую школу, зато после она выбросила все учебники и на две недели сбежала из дома. Сеня, которому тогда было шесть, втайне ужасно ею восхищался.
Первый (детский) молитвенник Сене подарил дядя. Принимали в доме его нехотя; люди, живущие «неземным», раздражали и даже пугали Сениного отца. У него были свои представления о том, каким должен быть мужчина, и он старался растить таковым Сеню, но тот был чувствительным и тонким ребёнком, часто плакал; что угодно могло растрогать его до глубины души. Отец считал такие проявления слабости непозволительными. Ребёнком Сеня молился дважды в день, хотя сначала ему запрещали это делать; вера у него всегда была интуитивной, его собственной, и он невольно выстраивал свои отношения с Богом, никого в них не допуская. Когда Сене было четырнадцать, умер кот, который был с ним с раннего детства. Сеня несколько дней не выходил из комнаты и отказывался есть, только сидел на постели, прижав колени к груди и обнимая старую игрушку. После этого отец больше не пытался его изменить, только один раз сказал жене во время ссоры: «Он будет юродивый, как твой брат».
Дядю Сеня видел редко; тот жил с женой в маленькой квартире в городе. Жена его приходила ещё реже, но почему-то Сеня навсегда запомнил, как светились её глаза, когда дядя что-то рассказывал, а она на него смотрела. Сеня был на него похож — тонкими чертами лица, немного неуклюжей походкой, но больше — тем, что нельзя разглядеть, — душой. Отец как-то гадко засмеялся, что их «и супругами назвать нельзя». Сене было странно, что дядя так светел и открыт даже в адрес тех, кто его презирает, но потом понял, что в его жизни просто нет места для ответной гадости и злобы…
— Я пойду, — сказал Сеня, поднимаясь из-за стола и подхватывая вещи. — Напишу, как доберусь.
Мама кивнула. Сеня поймал маршрутку до города; народу было немного. Если бы он ехал с мамой, она бы обязательно сказала, что перед экзаменом надо сосредоточиться и ничего не слушать, но Сеня считал иначе. Он включил одну из любимых песен. Ему было страшно. Сейчас от него мало что зависело. Стоило съездить к дяде, когда всё закончится; несколько дней назад он писал Сене, спрашивал, как экзамены. Стоило рассказать ему то, что он говорил Лизе. Или хотя бы написать сообщением.
Всё-таки это свойство жизни — невозможность перешагнуть через определённые события — ужасно тяготило Сеню. Если бы даже сейчас он узнал, что ему поставили низкий балл за собеседование, это бы измучило его меньше, нежели само ожидание. Он сидел, сжимая скрипичный футляр, и голова казалась ему пустой и тяжёлой.
В консерватории было очень людно и душно. У класса примостилась кучка скрипачей и два альтиста; Сеня увидел Алексея, подошёл к нему поздороваться и бросил вещи на скамью.
— Что-то они опять позже начали, — сказал Алексей. — Двое только сыграли. Говорят, читка с листа лёгкая.
— Меня это мало успокаивает, — ответил Сеня и стал раскладывать скрипку.
Он бросил взгляд направо и увидел у соседней скамьи Полю; она тоже раскладывала инструмент. Он видел её мельком и на устном экзамене по гармонии. Несколько лет назад они впервые встретились на конкурсе в Москве; Поля там училась, и спрашивать теперь, почему она оказалась здесь, было неудобно.
— Привет, — поздоровалась она, заметив его взгляд. — Я думала, совсем опоздаю. — Она улыбнулась. На ней был чёрный костюм. Сеня заметил в её подстриженных под каре волосах тёмно-синюю прядь. — Ты как, нервничаешь?
— Есть немного.
— Ещё два человека, потом я, — сказала Поля. — Сообщу тебе температуру по больнице.
— Договорились, — он тоже улыбнулся.
Она отвернулась и стала канифолить смычок. У Сени почему-то сделалось легче на душе. Он достал телефон и написал, как обещал: «Я на месте. Всё в порядке».
Сеня слушал у двери, как она играет. Потом она вышла и озвучила вопрос, который ей задали. Он вдруг стал слышать её голос как сквозь толщу воды, сердце забилось в горле. Непонятным образом он очутился в кабинете, будто в беспамятстве. На пюпитре стояли ноты (Сеня так и не понял, что именно, наверное, это был какой-то этюд); его попросили сыграть две строчки. У него слегка дрожала правая рука. Потом спросили про каденцию, которую он играл на вступительном, и он что-то ответил, хотя ничего толком про неё не читал. Казалось, прошло много времени, но всё длилось не больше десяти минут. Поля что-то сказала, когда он вернулся в коридор, её перебил Алексей… Сеня очнулся, только когда убрал скрипку.
— Извини, ты что-то говорила? — переспросил он, нервным движением поправив резинку в волосах.
— Да… Я не уверена, удобно ли это, но если ты не будешь ждать результата… Я никого здесь не знаю… — Она как будто заволновалась, но Сеня этого не заметил. — Короче, ты не хочешь где-нибудь посидеть? Поговорить…
Сеня собирался вернуться домой, оставить вещи и побродить в одиночестве по Павловскому парку, но посмотрел на Полю и согласился. Он подумал, что не знает её, а значит, может быть, у них найдётся что-то общее, и он хорошо проведёт время. А даже если и нет, один разговор не принесёт никакого вреда.
Они решили пообедать в «Новой Голландии». По дороге Сеня узнал, что Поля жила раньше в Москве с матерью, но Москва ей надоела, и теперь она будет жить в Питере у отца. Сюда она обычно ездила раз в год во время летних каникул.
— Всё равно я не чувствую себя здесь чужестранкой, — сказала она. — Наоборот, в Питере есть что-то очень мне близкое.
Они сели за большой столик на улице. Внутри играла бешеная музыка, которую Сеня и музыкой не считал, и гудели разговоры. Он открыл яблочный сок и перелил половину в стакан, увлечённо рассказывая о своей новой задумке, а затем, подняв взгляд от салата, вдруг увидел сидящую на ободке стакана осу. Оса перебирала лапками и противно поводила своим остреньким тельцем. Сеня с детства страшно боялся насекомых и вздрагивал даже от появления мухи. Он дёрнулся, вскочил со скамьи и отбежал к другому столу.
— Ты чего? — засмеялась Поля.
— Я. Боюсь. Ос, — ответил Сеня, выпучив от ужаса свои и без того большие глаза.
Поля аккуратно постучала ложкой по стакану, и оса оставила его в покое.
— Территория свободна, — провозгласила Поля. — Ты так забавно выглядишь…
— Это тебе забавно, — буркнул Сеня, садясь обратно, но в итоге сам заулыбался. — Что, если бы она укусила меня… или тебя?
— Да ладно, — Поля махнула рукой. — Уже всё. Ты говорил что-то про свою пьесу…
Оса их больше не беспокоила.
3
Это был странный день. Если утром Сене казалось, что мир кончается, то после, когда они обедали с Полей, Сеня понял, что не отказался бы его повторить. Да, он дружил с Алексеем, мог поговорить с Лизой, когда ему не хватало душевности (пусть она чего-то не понимала, но обычно старалась поддержать), мог даже позвонить дяде (с которым, к Сениному сожалению, у него не получалось сблизиться, несмотря на всю похожесть), но истинного друга у него не было. Того, с кем можно смеяться над какой-то глупостью, а уже в следующий миг, вдруг обратив внимание на случайную красоту природы (что не раз бывало с Сеней), почти задохнуться от щемящего чувства — и понять это, просто посмотрев друг другу в глаза. Он пока не знал, могла ли Поля стать для него таким другом, но ему нравились её открытая улыбка, тёплый, спокойный взгляд и немного грубоватый смех…
Сеня неожиданно вспомнил, как ещё в детстве ездил с мамой в больницу (его тогда было не с кем оставить). С дядей случилось что-то, он не помнил что (это не было серьёзно), но зато помнил, как увидел в коридоре его жену, всегда стриженную коротко, одетую в брюки и обычную рубашку; она сидела у палаты, и губы её двигались едва заметно. Другой бы, наверное, и не обратил внимания, но Сеня понял, что она молится. И он думал потом не раз, представляя её бледное, не слишком красивое, но сияющее особым светом лицо, что в ней, невысокой и хрупкой, была какая-то внутренняя сила, недоступная его отцу и остальным, кого он знал.
А Поля рассказывала — про свою жизнь в Москве, про школу, которая успела ей надоесть (или она просто говорила так потому, что признавать обратное было бы слишком грустно), про мать (пианистку) и отца, которого она видела только на каникулах. Она спросила, писал ли Сеня когда-нибудь романсы или нечто подобное (оказалось, Поля сама пишет стихи; потом она процитировала что-то из Серебряного века, и Сеня улыбнулся, узнав строчки; они не были слишком известны, и его приятно удивило, что она их знает…).
Ему бы не пришло в голову, что она хочет ему понравиться (во-первых, это и так произошло само собой, во-вторых, он всегда далеко не сразу осознавал такие вещи). Поля хотела. Он представлялся ей каким-то сказочным существом ручной работы и одновременно с этим был абсолютно земной, забавный, пугающийся ос и вступительных экзаменов. Она заметила маленький крестик на цепочке у него на шее…
В отличие от Сени, она сразу поняла. И больше не сомневалась.
Выяснилось, что им в одну сторону, ей — в Пушкин, ему — в Павловск. «Далеко мы забрались», — смеялась она, засматриваясь на выбившуюся прядку, а он смотрел в её глаза, тёмные и тёплые, — почему-то от них было ощущение детства. Когда тебе лет пять, за окном — ночь, только жёлтый фонарь светит в окно, пробиваясь в щель между шторами. Ты один в комнате, а по потолку бродят тени, будто переговариваясь друг с другом, и тебе страшно даже подойти к окну, чтобы плотнее задёрнуть шторы. Ты поворачиваешься на бок, укрываешься почти с головой — страшно, но уютно. Потом ощущение уюта пересиливает, и ты засыпаешь…
Они ехали в метро; утренние страхи казались теперь далёким сном. Поле надо было выйти на станцию раньше; она подошла к двери, обернулась и стала дурачиться. Сеня смотрел на неё, думая, что мог бы её остановить (и они бы погуляли ещё вместе), но потом смутился и решил, что это лишнее. Оставшуюся дорогу он слушал песни на французском. В окне маршрутного такси мелькали деревья. Он неожиданно подумал: что бы ответила Поля, если бы он рассказал ей о том, что сделал? Если бы она вообще узнала, что для него важно, что составляет большую часть его жизни (пусть он ни с кем почти не говорит об этом)? Ведь это определяло его как человека в равной степени с музыкой, с книгами — со всем, чем он жил.
Домой идти не очень хотелось. Мама замучает расспросами, отец посмотрит недовольно, как будто Сеня опять в чём-то провинился. Говорить про Полю он тоже не хотел — собирался оставить себе. Можно было завернуть в парк, но Сеня почувствовал, что устал. С Полей он бы ещё прошёлся, а так… Телефон звякнул уведомлением, когда он был уже у дома. Поля просилась в друзья. Написала сообщение. «Напористая», — подумал бы кто-то другой, но Сеня радостно разулыбался и стал отвечать, зайдя в дом и бросив вещи у порога. Он хотел сразу пройти наверх, но его окликнула мама:
— Вернулся! Как день?
— Хорошо, — ответил он коротко. — Алексей написал, что с экзаменом всё в порядке.
Мама кинулась его обнимать, и Сеня неловко переступил с ноги на ногу. Он не очень любил яркие изъявления чувств.
— Будешь ужинать?
— Да, спасибо. Только сначала переоденусь.
Вода в душе была тёплая, но не горячая; такая, за которую раньше мама его ругала, боясь, что он заболеет. Он тёр до красноты руки, чуть мягкие у плеч, и сами плечи, и бока с нежной кожей, и прямые стройные ноги. Он был слегка неуклюж, несмотря на общую ладность тела, и в сочетании с лёгкой робостью и печалью его взгляда это только придавало ему милоты. Пока Сеня одевался и сушил волосы (сухими они слегка подвивались и забавно пушились сзади), Поля успела прислать ещё несколько сообщений. Он вышел на ужин растрёпанный, рассеянный и счастливый, не отрываясь от телефонной клавиатуры.
— Я просил, чтобы ты оставлял его в комнате, — холодным тоном сказал отец. Сеня сначала не услышал его, увлечённый другим. — Кому ты пишешь?
— Алексею, — Сеня убрал телефон и положил себе еды. — Он спрашивал кое-что по гармонии, — это даже не было ложью.
— Не думаю, что его вопрос требует незамедлительного ответа, — продолжал отец.
Сеня не обратил на него внимания и снова уткнулся в экран (Поля набирала что-то про балетный концерт, на котором была недавно). Лиза, сидевшая напротив, усмехнулась.
— И кому ты строчил? — насмешливо поинтересовалась она после, выходя вслед за ним на веранду.
— Я же сказал, — Сенин голос звучал чуть раздражённо. — Алексею.
— Ой, не ври, — хохотнула Лиза, доставая сигарету. Потом спохватилась: — Извините, забыла-с, при вас не курят… Так кто удостоился такой чести?
Сеня перебирал пальцами по перильцам, размышляя, стоит ли ей говорить. Но если он уже сказал об обете…
— Познакомились во время экзамена, — он не стал упоминать, что видел её на конкурсе давно, это было неважно. — Поля. Из Москвы.
— Поля из Москвы… — протянула Лиза и прищёлкнула языком. — Она разделяет твои… взгляды?
— Мы не говорили об этом, — Сеня отвернулся. — Послушай, я едва её знаю. Она совсем чужая. Но я надеюсь, что Поля станет моим другом.
— Странный ты, — Лиза автоматически поправила стоящий на столе горшочек с цветками. Телефон у Сени снова звякнул уведомлением. — Она тебе весь вечер пишет… Очень по-дружески.
— Я прошу тебя, Лиз… Не вмешивайся, ладно? — Сеня вздохнул. — Ты сразу всё понимаешь. Мгновенно влюбляешься. Я так не могу. И вообще не уверен, что кто-то захочет разделить мой выбор. — Его прошлую радость как рукой сняло. — Я сделал его, потому что не мог поступить иначе. Это была и есть моя потребность. Я принимаю своё одиночество, и часто оно помогает мне писать, но… Если ты думаешь, что мысль о невозможности разделить всё, что мне дорого, с кем-то родным и близким не приходит мне в голову и не мучает меня, ты глубоко ошибаешься. — У Сени задрожали губы. — Мне понравилось слушать Полю. Понравилось, как она смотрела на меня, когда я говорил. Как она пишет сейчас, задаёт вопросы, делится… И всё.
Сеня ушёл с веранды. Лиза молча смотрела ему вслед. Он вернулся к себе, сел на краешек кровати. Поля писала, что нашла в сети записи нескольких его пьес для скрипки; он сделал их сам в прошлом году. Наигранно возмутилась, что он не упомянул о них днём, и приложила маленький восторженный отзыв. Сеня сам не считал эти записи очень удачными. Много говорить о своём творчестве (а значит, восхвалять его) было неудобно. Ему вечно что-то не нравилось в собственных сочинениях, и он считал их очень далёкими от совершенства. В процессе написания Сене казалось, что он словно достаёт с небес звёзды, но, когда он возвращался к пьесе спустя время, это ощущение пропадало, и он начинал видеть недостатки там, где их не было. Полины слова смутили его, и он даже сразу не нашёлся, что ответить. Потом записал коротенькое, полушутливое голосовое; Поля ответствовала, что его голос забавно звучит в записи, а затем вдруг отключилась. Он спросил у неё что-то про любимые стихи, но сообщение так и повисло непрочитанным. Он разделся, укрылся пододеяльником, немного почитал, а потом лёг на спину и долго изучал потолок с разводами теней по всей поверхности. Как в детстве. Подумал про Полины тёплые глаза, которые напоминали ему о тенях на потолке и об уюте. Может быть, он и правда не хотел признавать, что сразу безотчётно потянулся к ней. Может быть, несмотря на всю свою юность и чистоту, он уже был достаточно взрослым для того, чтобы захотеть тихого, спокойного счастья, но боязнь его невозможности из-за данного им обещания не позволяла Сене броситься с головой в то, что он начинал чувствовать. Нет, он никогда бы не пожалел о содеянном, да и не смог бы переступить через своё сокровенное даже ради призрачного счастья, потому что тогда бы оно уже счастьем не было. И Сеня подумал, засыпая: «Пусть ничего не выйдет, сейчас я не стану печалиться об этом, а поблагодарю Господа за то, что у меня был этот день, — и что в своей жизни я всё равно очень счастлив».
Поля ответила, когда он уже заснул: «Сеня, прости, мне неожиданно пришлось отключиться. Ты, наверное, спишь. Надеюсь, ты напишешь мне завтра. Спокойной ночи».
4
Конечно, завтра Сеня написал Поле. В десять часов, как только открыл глаза и потянулся за телефоном. Лиза заглянула к нему сказать, что все уже позавтракали и собираются в город. Она мягко улыбнулась, стараясь сгладить вчерашнее. Да, пусть Лиза была другой и далеко не всегда могла понять Сеню, но в глубине души она хотела только, чтобы её странненький, милый и талантливый брат обрёл то, что искал. Сеня улыбнулся в ответ, подумав, что был несколько резок, но, кажется, её это не задело. Когда она вышла, он написал Поле: «У тебя свободный день сегодня?» Поля ответила, что думает съездить в центр. Они договорились встретиться через час у Екатерининского парка и поехать вместе.
— Лизок, ты не могла бы меня подвезти? — Сеня спустился вниз и достал из холодильника банановый йогурт.
— Кажется, вчера ты был не слишком рад моему обществу, — делано посетовала она. — Куда именно?
— В Пушкин. Я боюсь опоздать…
— К Поле из Москвы? — Лизин голос звучал по-доброму насмешливо.
— Прекрати… — Сеня наморщил нос. — Мы собираемся в Эрмитаж. Поля здесь год не была. Соскучилась.
— Ты по ней, я смотрю, тоже. Со вчерашнего дня, — подведённые чёрным глаза лукаво блеснули. — Ладно-ладно, Сенечка, молчу. Подвезу, конечно.
Когда они подъехали, Поли ещё не было. Лиза вышла из машины вслед за Сеней.
— Хочу посмотреть, — сказала она, отбрасывая назад свою чёрную гриву.
Сеня иногда удивлялся, что она нашла в холодноватом, казавшемся ему скучным Дмитрии. Высокая, насмешливая, с пантерьими глазами, чуть развязной походкой и грубоватым прокуренным голосом… Дмитрий, правильный до трясучки, вечно пытался её осадить, а она хохотала ему в лицо и отвечала лёгким матерком, от которого у Сени краснели кончики ушей.
— Я мог тебе просто фото показать…
— Не то, — сказала Лиза тоном специалиста и облокотилась на перильца.
Поля появилась минут через десять. За это время Лиза успела накричать на коллегу, который побеспокоил её в выходной, а потом, лучезарно улыбаясь, принялась расспрашивать Сеню про книгу, которую он вчера читал.
— Привет. — Поля подошла неожиданно, и Сеня, обернувшись и посмотрев на неё, покраснел.
— Привет. Я Лиза, сестра этого ангелочка. — Усмехнулась и протянула руку.
Поля пожала её, расслабляясь. Лиза не могла знать, что секунду назад Поля её почти ненавидела — подумала, что… Неважно.
— Очень приятно.
— Ладно, я поехала, — Лиза направилась к машине. — Пиши. Если смогу, заберу, — бросила она Сене. — Я сегодня с Димой в городе весь день.
В Эрмитаже было людно, ходили группки, вещали экскурсоводы; Сеня с Полей затерялись где-то в зале с натюрмортами, там народу было меньше. Они стояли рядом, изучая картины: выписанные тоненькими мазками фрукты, развороченная рыба, бездыханные цветы у серебрящихся блюд. Это было сплошное любование, но не столько картинами, сколько — изучение исподтишка мягкой белизны рук, родинки на щеке, длинных светлых ресниц, высокого лба, крупного завитка волос у жемчужной мочки уха. Поля смотрела. Влюблялась — шаг за шагом, постепенно прикипая. Сеня будто не замечал, что она изучает его исподволь; смущался, когда она что-то говорила, не знал куда деть руки и всё думал о её тёплых глазах.
Когда они сидели в зале Тициана, Поля сказала, что «Святой Себастьян» Перуджино гораздо совершеннее.
— Кажется, ты сегодня без настроения, — заметила она с улыбкой.
— Почему? — возразил Сеня.
— Вчера ты был разговорчивее.
Она была слишком спокойна и непринуждённа; если бы Сеня заметил её волнение, он бы перестал чувствовать себя неуютно.
— Мне нравится тебя слушать, — сказал он только.
Поля заговорила о стихах, как бы в ответ на его вчерашнее сообщение.
— «Цветочная проснулась ваза и выплеснула свой хрусталь…» — процитировала она задумчиво Мандельштама, склонив голову набок и почти коснувшись волосами Сениного плеча, а потом поднялась: — Ну что, пойдём?
Да, она была слишком спокойна, а Сеня был слишком невинен, чтобы понять, что за её нарочитой непринуждённостью скрывается страх: он её не выберет, как она выбрала его, и никогда не будет смотреть на неё с тем же любованием…
А потом пришёл любимый Полин август, как принято говорить, «воскресенье среди месяцев».
— «Август — грозди винограда и рябины ржавой — август!» — повторяла она Цветаеву, смеясь. — Мы его в школе как-то читали, представляешь, тысячу лет назад…
А ещё, снова по Цветаевой, это был «месяц поздних поцелуев», и после долгих встреч, прощаясь, Поля целовала Сеню в родинку на щеке. Он улыбался, обнимая её; кажется, всё было хорошо и не приходилось объясняться словами, но его мучило, что он так и не рассказал ей о своём выборе. Боялся, что это всё разрушит. Он даже не спрашивал, верует ли она, вдруг не поймёт? А ведь это было важно для него, и он не смог бы любить её так же, поэтому молчал — из страха сломать то хрупкое, что было между ними…
Эти дни были — хитрые глаза Лизы, по-доброму посмеивающейся над влюблённостью Сени, которую у него не получалось скрыть; тёплая Полинина ладошка в его руке, её открытая улыбка и взгляд, полный нежного восхищения… Это было непривычно для Сени и делало его счастливым, но он понимал, что однажды наступит момент, когда рассказать придётся.
Оказалось, что Поля хорошо играет на фортепиано (в детстве с ней занималась мать), а потом, в старших классах, она аккомпанировала несколько раз однокласснице-скрипачке. И Поля предложила Сене поиграть вместе; он тогда впервые был у неё дома. Там царил творческий беспорядок: в гостиной на полу примостилось несколько стопок старых книг (два шкафа от пола до потолка были тоже забиты книгами); на стене висели два натюрморта («портреты мёртвых цветов», как задумчиво окрестил их Сеня), а у окна стоял кабинетный рояль с изящным резным пюпитром.
Поля сказала: «Давай Сен-Санса?» — села на танкетку и расправила длинное зелёное платье в чёрных разводах, делающее её похожей на сказочное существо. Она была в нём второй раз, и Сене оно очень нравилось. Поля неплохо знала текст и могла не смотреть постоянно в ноты; она подглядывала за Сениными пальцами на грифе. Сеня закрыл глаза и, кажется, унёсся куда-то далеко, в другие измерения, думая только о скрипке, о музыке, возникающей из-под его смычка… Он сам не заметил, как заплакал; в его душе снова зазвучали слова благодарности за всё, что было в его жизни. Он остановился посередине, отложил скрипку и опустился на тахту. Поля подошла, он поднял на неё взгляд; он не мог прочитать у неё на лице, поняла ли она причину.
Поля села рядом, взяла его руку и стала медленно выцеловывать подушечки пальцев в лёгких отметинах от струн; потом поцеловала его в нос и, поверхностно, лёгким касанием, в губы. Это было приятно, хотя и немножко странно, но Сеня подумал: что, если она имеет в виду совсем другое? Милования, крепкие объятия, прикосновения — всё это ему нравилось, пока не подразумевало «полной» близости. И он отшатнулся.
— Тебе не нравится? — спросила Поля.
— Нет, я не… Не надо, — ответил он только, поднялся и снова взял скрипку.
Он не видел, как у неё задрожали губы, но она сдержалась. Не мог знать, как задел её, не желающую ничего больше, кроме как успокоить его, убаюкать нежностью и показать, что он ей очень дорог. Она вернулась за рояль и играла как обычно. Улыбалась, когда он вспоминал, почему в детстве выбрал скрипку.
Смеялась колокольчато, пересказывая дурацкую школьную историю. Но после его ухода она скривилась, как от боли, и стояла у двери, замерев, как будто в попытке удержать — что? — она не знала сама.
Они продолжали видеться довольно часто, но Сеня так и не решался рассказать ей об обете. А она боялась лишний раз к нему прикасаться — и целовать на прощание в родинку на щеке…
5
В сентябре, когда пришла учёба, всё так и продолжалось. В консерваторию они ездили вместе, оба — боящиеся сделать лишнее движение или сказать лишнее слово. Но они дружили, хорошо и крепко, и, пожалуй, это могло длиться всегда. Они смеялись над чем-то своим на парах по гармонии, которые вёл забавный милый дядечка; во время истории искусств писали каждый своё: он — наброски нового произведения, она — стихи или миниатюры; иногда она замирала, повернувшись и изучая его, склонившегося увлечённо над нотным листом, пока голос из другого конца зала вещал о древнегреческих скульптурах; или он смотрел, как она записывает что-то в блокноте, и улыбался. Осень в этом году была приятная вплоть до ноября, и они много гуляли, ходили на выставки, фотографировали друг друга… Одним словом, это было бы прекрасное время, если бы его не омрачала их обоюдная ревность (к призраку, к возможности, потому что реальной причины не было), их страх поговорить и выяснить уже наконец, что их связывает. Конечно, Сеня как-то сказал Лизе, что «в такой дружбе можно век прожить», но в глубине души он понимал, что ему этого недостаточно; он хотел играть особенную роль, занимать особое место в Полиной жизни — быть ей не просто другом, а частью её семьи. Да, им обоим только исполнилось девятнадцать, а в таком возрасте легко упрекнуть человека в несерьёзности; легко сказать, что он ещё не знает жизни и не может понимать, в чём нуждается на самом деле. Но на Сеню эти слова бы не подействовали. Он был уверен в своём обещании (потому что внезапный порыв невозможно обмануть, и сам он не возникает из ниоткуда) — и был уверен в том, что полюбил Полю; вряд ли на земле мог существовать другой человек, с которым ему было бы так тепло и спокойно, как бывает лишь в детстве, летними каникулярными вечерами: никуда не надо спешить, впереди только тёмная ночь и дорогие сердцу сюжеты.
Они продолжали играть вместе, иногда репетировали у Поли дома, но ничего не повторялось. Сеня смотрел, перебирая пальцами по грифу, как световые блики от люстры мерцают на клавишах, взлетают вверх и теряются в Полиных волосах; с каждым разом ему сильнее и сильнее хотелось рассказать ей всё, и каждый раз у него возникало то самое ощущение бессилия, словно утром перед экзаменом; бессилие от невозможности пропустить этот разговор и сразу перенестись туда, где всё разрешилось… или разрушилось. Одна буква — как шаг в пропасть. Потом ему предложили сыграть несколько пьес на концерте от консерватории, он сказал об этом Поле; она, конечно, согласилась, хотя концерт должен был состояться в начале декабря и у неё самой оставалось мало времени на подготовку (зачёты и часть экзаменов они оба собирались сдать досрочно). Но Поля не могла поступить иначе: ей так хотелось увидеть его на сцене, и она всё думала о том, как ему сообщить, что на Рождество она уезжает в Москву к маме, и мучилась этой мыслью.
Зал был небольшой, но красивый, с большими окнами и резными деревянными узорами за сценой. Поля взирала на Сеню как будто издалека, и его высокая стройная фигурка вдруг показалась ей беззащитно-невинной, а лицо в обрамлении чуть вьющихся волос было возвышенно-печальным, но он улыбнулся ей перед тем, как начать настраиваться. Её удушливой волной охватило странное чувство, которому не было названия, и заиграла она, как во сне.
Да, это чарующе, быть его спутницей в музыке, но что, если однажды… Про это нельзя было думать. Бывали минуты, когда ей казалось, что он с ней — и так будет всегда, но потом она вспоминала, как он отшатнулся… Мысли её постоянно ходили по кругу.
После в маленькой артистической, когда он, довольный, громко что-то говорил Поле, она, отложив папку с нотами, резко повернулась к нему и оборвала его на полуслове:
— Сеня, я скоро уезжаю в Москву…
Он, кажется, побледнел.
— В смысле?
— На Рождество. На новогодние праздники. — Она не собиралась больше ничего говорить, но вышло само: — Я подумала, может быть, ты хочешь поехать со мной?
— Правда? Ты меня приглашаешь? — Он неловко схватился за ручку футляра.
— Ну да…
— Я бы очень хотел, — ответил он.
Значит, они отмечают Рождество. Сеня подумал, что к тому времени успеет закончить новое произведение, «Тему с вариациями» для скрипки соло, которое он собирался посвятить Поле. И сможет ей его подарить.
Они уезжали двадцать третьего — до этого надо было успеть сдать кучу предметов, переделать кучу дел; видеться они стали меньше, зато ночами пропадали в сети друг с другом, а потом «радовали» домашних измученным видом и синяками под глазами. И когда поезд уносил их прочь, они наконец выдохнули спокойно — наступила короткая передышка…
Мать Поли, высокая, светловолосая, с бледным сильным лицом (Поля была на неё совершенно не похожа), приветливо улыбалась за ужином, расспрашивала про учёбу и всё уговаривала Сеню попробовать второй десерт. Её муж, плюгавенький, но довольно милый, завёл разговор о живописи — и все присутствующие утонули в его рассказах о современных художниках, с которыми он лично был знаком.
— Он всегда такой говорливый? — шутливо спросил Сеня, зайдя к Поле в комнату; она как раз раскладывала вещи.
— Боюсь, что да, — с делано удручённым видом отвечала Поля.
Вечером накануне они были вдвоём. Мать Поли уехала с мужем в гости, собираясь вернуться к полуночи, а они отказались, потому что оба хотели побыть наедине друг с другом. Они погасили свет — и включили обвивающую ёлку гирлянду, всю в крошечных золотистых лампочках. Ёлка была большая, увешанная игрушками; хорошенький фарфоровый юноша в красном костюме сидел на одной из веток и смотрел прямо на них. Поля поставила пластинку. Они сидели совсем рядом, застывшие, и молчали. Каждый думал, что другой сейчас заговорит.
— Я пару дней назад закончил новое сочинение, — наконец сказал Сеня. — Для тебя. — Голос у него слегка задрожал, и пульс заколотился в висках.
Ответа не последовало. На пластинке, которую поставила Поля, играла концерт Чайковского её любимая пианистка. Поля сидела, закрыв глаза и сложив руки на коленях. У неё вдруг брызнули слёзы, губы подрагивали, и Сеня, увидев это, заплакал сам. Он ощутил в душе странную чистоту и освобождение; ему казалось, он понял, почему Поля плачет. Он думал о том, что лишь Бог способен создать такую красоту, такое совершенство звуков и линий руками человека, и многое зло, многую грязь можно было забыть, перечеркнуть (хотя бы на время), сделать вид, что их не существует, пока звучала эта музыка, пока приходили ещё в этот грешный и страшный мир души, освященные (и освещенные) божественным сиянием.
И несмотря на данный им обет, который Сеня нёс в себе каждый день и каждую минуту как одну из главных заповедей своей жизни, он почувствовал сейчас особенно остро, что бесконечно любит Полю; и если она не поймёт его и отвергнет его заповедь, он всё равно будет любить её с той же силой. Ему захотелось её обнять, прижаться крепко, почти срастаясь, ограждая её и себя от всяческого ужаса и боли.
Он накрыл Полину руку своей и сказал тихо и просто: «Я тебя люблю». В эти слова, произносимые другими ежедневно, зачастую всуе, неискренне и ложно, он вложил всю свою юную, одинокую, детскую душу, полную надежды на то, что она обретёт свою сестру.
Поля открыла глаза. Она всё ещё плакала, но тут вдруг улыбнулась упрямо: «Я тебя больше». И Сеня тоже улыбнулся, почувствовав вдруг светлую лёгкость на сердце. Так они сидели, замерев и переплетя пальцы, взрослые телом, но душой — дети, пока длилась первая часть концерта Чайковского…
***
Сеня полулежал на широком подоконнике, любуясь Полей (она что-то говорила сидящей рядом с ней Лизе), потом отвернулся к окну. Праздновали день рождения его дяди. Снова был август, «месяц… поздних роз и молний поздних!». Венчались они тоже в августе (так захотела Поля) год назад, перед третьим курсом; совсем недавно — и уже давно. Сеня помнил — белые стены, громогласная тишина вначале, они вдвоём (они попросились без свидетелей); лицо Поли, такое просветлённое, милое, и её губы, еле заметно шепчущие что-то своё, пока читали молитву (Сеня знал, что она шепчет; он рассказал ей про обещание ещё в то Рождество)…
После они поехали кататься по Неве; было очень солнечно и тепло, ветер бил им в лица, а вокруг была сплошная величественно синяя вода — такая же, как в то лето, за несколько дней до их встречи; такая же, как и всегда… Поля сидела, прижавшись к нему, а он уткнулся губами ей в волосы. То, что он чувствовал, было немного непривычно, но очень тепло и радостно.
— О чём задумался? — он не заметил, как она подошла.
В комнате никого не осталось. Лиза ушла помогать на кухню.
— Да так… Иди сюда.
Она забралась к нему на колени и зарылась носом в его волосы; он теперь носил их до плеч.
— Хороший вечер, правда? — тихо сказал Сеня.
На Поле снова было то зелёное платье, и у него перед глазами вдруг промелькнула давняя сцена… Он вздрогнул, подумав, что всё могло сложиться иначе.
— Очень, солнышко моё, — она обняла его. — Поедем завтра в центр? Так хочется гулять, пока лето…
Сеня кивнул и поцеловал её в нос. Она делано наморщилась.
«Если бы только можно было остаться в этой минуте навсегда», — подумал он и закрыл глаза.