Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 3, 2025
Андрей Ломовцев (1968) — родился в подмосковных Мытищах. Отслужил в армии, окончил Московский гуманитарный институт, психолог. Более тридцати лет занимался предпринимательством. Печатался в литературных журналах «Дружба народов», «Урал», «Волга», «Сибирские огни», «Север», «Перископ», «Уральский следопыт», «Литературный Вторник», «Причал», «Дегуста», «ЯммА», «Камертон», «Парус», «Великороссь», «Прочитано». В 2024 году в издательстве «Перископ-Волга» вышел роман «Свет мой зеркало, скажи».
Виктор Викентьевич стоял перед массивной дубовой дверью, и ладонь его на прохладной ручке литейного металла вздрагивала. Идти или оставить как есть, поймать извозчика, уехать и закрыться в прохладе кабинета, выпить обжигающей горло водки и снять трепет души.
Табличка на двери желтела буквами: «Кафедра психиатрии. Доктор медицины Машукин Н.Н.».
Доктор, психиатр. Если идти, готов ли он к тому, что суждено узнать за этими стенами? А как не идти, такое в семье творится. А может, сподручнее к протоиерею… Он не знал ни единого близко, стороной обходил, не верил.
В конце широкого коридора загромыхало, на улице завыла собака, затопали шаги по центральной лестнице. Из палаты напротив выкатилась круглая кастелянша, держа в руках корзинку с грязными полотенцами, дохнуло хлоркой, застоявшимся воздухом нездоровья.
Идти — не идти. Он решался, втягивая ноздрями кислый запах борща, растекающийся по этажу. Готовили, вероятно, обед, клиника на сто коек, кормят за счёт казны, и неплохо, судя по запаху. На бледно-розовой стене коридора мигнул светильник. Виктор Викентьевич моргнул в ответ, набрал полную грудь воздуха, почувствовал, как к аромату чесночного борща примешался запах ладана. На верхнем этаже здания разместилась церковь.
Так может, всё-таки к батюшке…
Виктор Викентьевич передёрнул плечами и открыл дверь. Под высоким потолком играла стеклом подвешенная на шнуре люстра, у окна теснился дубовый стол с жёлтой лампой на ножке. Книжный шкаф распластался по стене тёмными корешками книг, стесняя проход к столу и узкому креслу для просителей. Виктор Викентьевич хмыкнул и расслабился, пахло крепким табаком, и кабинет напоминал его собственный, разве что у самого диванчик имелся.
Человек за столом с аккуратной бородкой и настороженным взглядом, в халате, накинутом на мундир, сдвинул бумаги в сторону, привстал и протянул руку.
— Доброго дня, Виктор Викентьевич, прошу вас, присаживайтесь. Что привело в наши пенаты?
Виктор Викентьевич пожал прохладную ладонь, отметил усталость на лице собеседника и пристроился в кресле, заложив ногу за ногу.
— Давненько не виделись, Николай Николаевич, я наблюдаю, вы коллежского советника получили, блестящая карьера, так и до статского доберётесь.
— Ну, так служу, Виктор Викентьевич. И дел невпроворот, сами знаете, в какое сложное время живём, тревожно в умах, сумрачно.
— Сумрачно — это вы хорошо сказали, вот и я, дорогой Николай Николаевич, по поводу этой самой тревожности и заглянул. За помощью, так сказать.
— Завсегда рад, профессор, рассказывайте, всем сердцем слушаю.
Профессор Стеценко потёр мясистый нос, не зная, с чего и начать, мучительно больно излагать странную семейную историю психиатру, пусть и знакомцу по академии. Правильно ли уяснит, а с другой стороны, куда бежать, когда такое творится.
— Случилось у меня, Николай Николаевич, недоразумение с дочерью. Аннушкой звать, гимназию вот закончила, собирался на Бестужевские курсы1 отдать, но теперь не знаю, что и делать.
***
Анна проснулась посреди ночи от едва слышных голосов. Первый, мягкий и слегка шепелявый, словно говоривший закусил язык, лился от низкой тумбочки, где в подсвечнике пред иконой Пресвятой Богородицы качалось бледное пламя свечи.
— Что бы ты ни замыслил, я воспрепятствую, призову светлоликих на помощь, слышишь? Братья из легиона помогут мне, просветят тебя истиной, и сгинешь ты во тьме невежества, растворишься, как туман в наступающем рассвете.
Второй голос, хрипловатый и грубый, точно булыжник из мостовой с Малой Дворянской, куда выходили окна Анниной комнаты, затёртый колёсами пролёток и каблуками прохожих, вещал, будто из тёмного угла за шкафом, где хранились её парадные и гимназические одежды.
— Ты угрожаешь мне? Когда ты вылупился из облака и Отец вдохнул жизнь в твои хилые чресла, я забирал души падших от великой Чумы. Отправлял их через грозный поток Похьёле2 и считался лучшим проводником в Северных Землях. Нимб мой чернее ночи, и даровал его сам Туони3. И не смей указывать мне, я приставлен к юной особе по нижайшей просьбе «цыганской волчицы». В девочке течёт и её кровь.
— Я вижу лишь то, что явно, и кровь матери просветлённой Марии — изначальна. И победит, клянусь оставшимся глазом. А твои навыки ведут девочку к краю, мой долг этого не допустить, и впредь я запрещаю тебе тревожить её думы историями завершения. Иначе призову свет, и растворишься подобно туману.
— Запрещаешь? — грубоватый сдавленно захохотал, и Анне казалось, что обладатель его — великан с лицом, изрытом оспинами, покрытый чёрной шерстью, с хвостом, на конце которого шипит змеиная голова. Он бродит в мрачных скалах, вдоль которых бурлит мутный поток, охраняя единственный мост на другой берег. В кривых руках его дубовая палка, и косматая голова похожа на вывернутую меховую шапку городового.
— Я не нуждаюсь в разрешениях, делаю и говорю то, что желаю. Я готовлю девочку к посвящению, ей суждено играть на стороне тьмы, и моя обязанность про… про… пр…
— Задыхаешься? — не сдержал иронии шепелявый голос. — Четыре утра, и силы тебя покидают, ты становишься слаб, не в состоянии противостоять свету. Я растворю тебя, берегись.
Анне хотелось представить образ шепелявого как старика с белыми крыльями за спиной и доброй улыбкой без переднего зуба, но кроме батюшки Андрона из церкви святого Пантелеймона, сухого, измождённого старца с тонкими чертами лица и трясущимися руками, воображение никого не рисовало.
Грубоватый хмыкнул и, казалось, перекинул дубинку в ладонях, похожих на корни столетнего дерева.
— Тьфу на тебя, святоша, посмотрим, кто одержит верх. А свет мне не страшен, ты заблуждаешься, и запомни, сам пропадёшь во тьме.
Анна вскинула голову.
— Прекратите уже, что за наваждение,
Тени колыхнулись на потолке. Образы великана и старца растаяли. В углу, где застыл в одиночестве венский стул, зашуршало, и ей захотелось включить электричество. Анна откинула одеяло и прошла к двери. В комнате чувствовалась прохлада, пахло ладаном и дымком, видимо, дрова прогорели, но печь топили со стороны сырого и тёмного коридора, и идти туда, чтобы подбросить поленья, не желалось. Тем более совсем скоро рассвет.
В зеркале орехового бюро отразился тугой хвост чёрных волос и вздёрнутый нос.
Она повернулась к окну. Жёлтое пятно фонаря качалось в пустоте проулка, тени от него кружили с мелким снегом в обнимку, шептали — выходи, милая, спляшем матчиш. Ей чудилось далёкое дыхание музыки. Салонный матчиш стремительно ворвался в Петербург и звучал, казалось, повсюду. Он напоминал ей польку и танго одновременно. Анна влюбилась в звуки, разжалобила отца купить пластинку со знаменитым Борель-Клерком. Когда квартира пустела, она раскручивала ручку граммофона и аккуратно ставила на блестящую поверхность иглу. Текст развесёлой песенки вместе с описанием фигур танца Анна купила в нотном магазине Давингофа в Гостином дворе и выучила наизусть.
Он как-то повстречался
Случайно с ней
И страстно признавался
В любви своей.
Зеркало отражало аккуратность её движений; дама, начиная съ правой ноги, носкомъ касается пола за лѣвой ногой — делаетъ наклонъ впередъ, лѣвымъ носкомъ за правой — наклонъ впередъ.
Снежинки кружились, она провожала их взглядом, вот если бы не донимали голоса.
«Господи, пресвятая дева, помоги мне в молитвах моих, что творится в моей голове, господи! Почему мне это досталось, зачем? Я схожу с ума, почему я их слышу, господи?»
— Молись, и воздатся тебе, — шепелявый защекотал правое ухо, — а я помогу.
Анна мотнула головой. — Не сметь будить меня спорами, — отчаянно потёрла ухо ладонью, словно надеясь вытряхнуть голоса. — Пропадите вы пропадом.
***
Николай Николаевич достал было из ящика тетрадь, приготовился по давней привычке заполнять быстрым неровным почерком данные пациента, но, словно передумав, откинулся на высокую спинку кресла.
— Рассказывайте, Виктор Викентьевич, что с дочкой случилось.
Профессор Стеценко кашлянул, прочищая горло.
— После смерти жены началось. Переживала Аннушка, с матерью дружна была, а после похорон в себя ушла. На дворе весна, черёмуха в окно ароматом бьёт, а Аннушка сиднем целыми днями. Говорю ей шутейно, что ты, доча, в абстракцию впала. Она глаз прищурила, говорит — ангелы поют, очень красиво. Я так и присел, в глазах потемнело, вот, думаю, тронулась умом девочка, ведь любила мелодии, вздорные танго и прочее. И вот тебе ангелы. И тут она шепчет мне — послушайте, рара.
Виктор Викентьевич почувствовал растущее напряжение внутри живота, будто несвежее съел, изжога дёрнула горло, он прикрыл рот ладонью. В глазах защипало.
— Простите, Николай Николаевич, разволновался, разрешите водицы?
Психиатр посмотрел на побледневшего собеседника, в складках лба которого блеснул пот.
— Коньяку изволите?
— С большим удовольствием.
Николай Николаевич улыбнулся, фокусником извлёк из-под стола ополовиненную бутылочку «Шустова»4, два мелких стаканчика, похожих на мензурки. Следом выставил блюдце, наполненное изломанным шоколадом. Разлил коньяка до краёв.
— Ваше здоровье, Виктор Викентьевич.
— И ваше.
Выпили. Профессор Стеценко поморщился, не любил эту дрянь, предпочитал холодную водку. Закусил шоколадом, чуть полегчало.
— Итак, — театрально повёл рукой психиатр, — продолжим, коллега, случай вашей дочери прелюбопытен.
Коньяк растёкся в желудке ярким огнём, ослабил спазмы, и говорить Виктору Викентьевичу сделалось легче. Он икнул коньяком.
— Простите, Николай Николаевич… В общем, и я услыхал. Негромко. Словно под звон колоколов затянул хор «Славься». Ну, помните, из оперы, когда царский поезд въезжает в Спасские ворота. Решил, что уже и сам того…
Виктор Викентьевич откашлялся, хотелось закурить, но спросить постеснялся.
— Галлюцинация слуховая пропала у меня в тот же день. Аннушка ожила, повеселела, щёки порозовели, глаз заблестел. Правда, заметил, патефон реже заводит, не прыгает козочкой перед зеркалом, и молитвы нашёптывает, и вроде как спорит, машет ладошкой в воздухе. Непривычно мне сделалось, взволновался. Агафья, кухарка наша, проговорилась, мол, супруга моя усопшая наследство оставила Аннушке, и вроде как ангела.
***
Шепелявого преподнесла перед кончиной матушка. Взглянула на Анну из вороха белоснежных подушек, лицо истончилось, серое, будто покрытое воском, руку поднять сил не хватило, смогла прошептать:
— Прими Белокрыла.
Так и прижился он на правом плече. Имел привычку бормотать перед завтраком «На благословение пищи» и бормотал «Отче наш» перед сном. Голосок тонкий, будто ребёнок не выговаривает буковку. Смешной. Просил молитвы повторять и не заводить иерихонскую трубу, так он называл граммофон. В последнем она шепелявому отказала, но не возражала против молитв, те с детства знакомы, наизусть вызубрены, и обеспокоенности у рара и прислуги не вызывали. Хотя нет, рара морщился. Врач и учёный, считал себя благочестивым неверующим, спорил с матерью о непостоянстве души и избегал церковных обрядов. Но был терпелив.
Анна потушила свечу гасильником с бронзовой ручкой, забралась под одеяло и прикрыла глаза. А вот потом они поехали в Гельсингфорс5 к тёте Сарре, старшей сестре матери. На похороны тётушка прибыть не смогла, но пригласила в усадьбу. Анна вовсе не помнила Сарру, та гостила лишь раз, когда Аня явилась на свет. Столько лет прошло, целая вечность.
Высокую, иссохшую от холодного климата тётушку с вытянутым лицом и колючим взором домашние и гости называли почтительно — баронесса. Она обитала в двухэтажном особняке на берегу залива. Носила чёрную юбку на валике, отделанную синим кружевом кофту и беспрерывно курила, придерживая изящный мундштук узловатыми пальцами. К дому со стороны заводи, где бились о короткий пирс почерневшие рыбацкие лодки, прилипла ракушкой веранда, от жгучего ветра укрытая стёклами. В ней топили камин, и тётя любила сиживать перед огнём в уютном плетёном кресле.
Рара по делам отбыл в Ревель6, и Анна провела в доме три быстрых недели. Поначалу скучала, граммофона у тётушки не имелось, и зеркал почему-то тоже. Анна танцевала в тесной комнатке с видом на неспокойные воды залива, напевая слова по памяти:
Он ей клялся цветами,
Клялся листвой.
То было между нами
В лесу весной
Кавалеръ ставитъ левую ногу впередъ, а корпусъ отклоняетъ назадъ, дама исполняетъ то же движенiе, выступая левой ногой.
По вечерам они с Саррой рассаживались у камина, на столике благоухал мятой фарфоровый чайник, прислуга выносила широкое блюдо с ароматными булками и розетки малинового варенья. Трещали в камине поленья, пахло дымком, мятой от кипятка, тётушкиной сигаретой. Разложив на коленях истрёпанную книгу, Сарра хрипловатым голосом читала истории, схожие с русскими сказками, с непонятными сюжетами и героями. От жара камина, терпкого чая и чтений Анна пребывала в состоянии полудрёмы, витали в голове образы чёрных старух с белыми косами, змеи, извергающие пламя, каменные великаны с усами.
А ещё Анне мешал Белокрыл, что встревал мягким шёпотом в ухо:
— Порочным затянута сия местность. Опасность царит, молись, и спасёшься.
Анна краснела и прятала глаза, казалось, слова слышит и тётушка, и прислуга за дверью.
Порочное… Что он имел в виду? Усадьба дышала свежестью ветра, встречала рассветы в грозовых тучах и провожала закаты под капли дождя. С утра, когда туман висел над заливом, к дому тянулись бабы в пёстрых одеждах, с будто серебряными на фоне чёрных волос лицами, в три ряда бусы, на руках крикливые дети. Следом ступали озабоченные бородатые мужички. Тётушка принимала их в левом крыле. Вход с улицы приводил в овал комнаты с цветными дорожками, круглым столом со свечами, в углу зеркало под покрывалом, разбросаны карты. Что происходило внутри комнаты, Анна не знала, выходя из дома, люди молча отбивали на песчаной дорожке, ведущей к воротам, поклоны.
И всё же — порочное…
Сарра отрывалась от книги, делала глоток чаю, замечала пунцовые щёки Анны.
— Предания, — говорила она, — передаются из поколения в поколение, эпос своего народа, душа моя, ты обязана знать.
Аня не смогла прочесть название книги, с финского перевела тётушка — «Калевала».
***
Виктор Викентьевич нервничал, дыханье сбивалось, будто закончился воздух. Он продолжил, обхватив колено ладонями.
— Так вот, мне по делам случилось отъехать, дочь оставил у свояченицы Сарры. Не люблю её и не знался особо, она замужем за цыганским бароном, но, показалось, лично в имении управляет. В общем, оставил Аннушку. Тихая девочка из Гельсингфорса вернулась со странностями, — профессор Стеценко сжал кулаки. — Жалобу заявили соседи. Ну, вот представьте. Господину Караулину, подрядчику7 с третьего этажа, уважаемому в городе человеку, Аннушка возьми и скажи, что, мол, чрезмерная его экономия при строительстве приведёт к его падению с высоких лесов и преждевременной смерти. Он не здоровается теперь со мной, вы подумайте, каково.
— Обидчив, — улыбнулся Николай Николаевич. — У подрядчика чрезвычайно образная восприимчивость.
— Вероятно, — пожал плечами Стеценко, — не знаю. А вот многосемейному и приятному в общении Степанцову Гавриле Николаевичу, портному, что шьёт на дому дамские вещи от магазина «Страубе»… Ведь наговорила, что помрёт от холеры в Обуховской больнице через два года.
— Бог мой, — поморщился Николай Николаевич, — помилуйте, какая холера. Отошла болезнь, победили-избавились, ведь и меры дезинфекции приняты.
— Да, я с вами согласен, — завёлся Виктор Викентьевич, — но откуда в Аннушке эта мрачная словоохотливость, не пойму, будто нравится соседей пугать. Портной после жалобы и меня стороной обходит. Поговорил я с Анной, вразумление сделал, и вроде как присмирела, а недавно произошёл и вовсе возмутительный инцидент. Случилась экспозиция воздухоплавательная в Михайловском манеже, и мы поехали. Я, знаете ли, люблю прогрессивное.
Он лукавил, аэропланы являлись страстью, к которой старался приобщать дочь. Чувствовал, ей не нравится, но считал выставки лучшим местом найти для Аннушки достойную пару.
— Так вот, император обещал прибыть, интересное общество намечалось, едва выхлопотал пригласительный. В зале представил Аннушке молодых офицеров, выпускники генерала Калягина, гордость армии. Подумал, поговорят о театре, она у меня любит сцену, стихи какие обсудят, ну и прочее, — Виктор Викентьевич запнулся и покраснел. — Тут подносят шампанского, и один корнет, высокий такой красавец с голубыми глазами, отказывается, мол, не желаю. Аннушка и говорит: «Вот вы отказываетесь от шампанского, а ведь Шампань примет вас и укроет влажным песком. И лучше бы вам выпить, корнет, вас ведь убьёт скоро пулей». Представляете, сказала и сморщилась, будто лимон в рот попал, и через силу добавила: «И пулей германской. Веселитесь, корнет, времени у вас мало».
Николай Николаевич хмыкнул и налил «Шустова» до краёв. Чокнулись, выпили. Взяли по дольке шоколада.
— Я впечатлён, не сталкивался в практике с подобным, хотя гадание напоминает своего рода цыганскую постановку. А молодые люди до того случая были знакомы?
— Да нет, уверяю вас, едва ли, я бы знал.
— Так, и что же дальше?
— Я в оцепенении. Корнет залился краской, спрашивает: «Почему же германской, сударыня? И что позабыл я в Шампани, судя по местности, это Франция, и к чему в тех краях германец?» Аннушка говорит: «Вы станете воевать в тех местах, а застрелит вас егерь из Гейдельберга, отец двоих детей и любитель свежего молока». Охи, ахи вокруг, внимание ненужное, офицеры кружком облепили, нервничают. Я дочь под руку, простите, говорю, господа, не в себе барышня. А Аннушка взбрыкнула, покраснела, пошепталась, будто советовалась с кем. Говорит: «Если вы, корнет, пострижётесь в монахи, проживёте ещё лет тридцать, но германской пули не миновать, написано так на судьбе».
Я чувствую, скандала не избежать, в общем, насилу увёл Анну. Всю дорогу хихикала.
***
Перед отъездом из Гельсингфорса в левом ухе Анны проявился скрипучий и напряжённый голос:
— Я проводник твой, слушай меня, учись у меня, станешь сильнее, подготовишься к посвящению.
Белокрыл протестующе зашептал молитву, но голова разболелась у Анны, шум в ушах раздражал, она беспрестанно тёрла виски, и тётушка, узрев состояние племянницы, подала два порошка в дорогу.
Анна проснулась на Финляндском вокзале. Скрипучий голос с того времени притаился будто за левым плечом. Она прозвала его Чернохвост. Он вещал о грядущем, всегда в тонах мрачных, отдающих смесью влажной земли и страха. И поначалу его прорицания нравились, крутятся чёрно-белые образы в голове, словно синематограф. И страшно, и увлекательно одновременно. Вот живут люди: ходят по лестницам, стучат каблуками, пьют пиво и разные воды, носами шмыгают, горлом болеют, на соседей ругаются, родных беспричинно не любят. Живут и не ведают, что Анна их наблюдает и способна кончину каждого определить.
Вот спешит городовой вдоль набережной, шашка о мокрую шинель бряцает, барашковый воротник под растаявшим снегом намок. И невдомёк служивому, что эту самую шашку бунтовщики воткнут ему в бок, и выйдет остриё из спины, и вырвет городового на мостовую чёрною кровью. Анна даже сказать об этом желала, да офицер высвистал пролётку и был таков. Соседям почти всем о последних днях рассказала. Морщились лица, серели, иные матерно выговаривали и жалобами грозились. Анна грубости не терпела, и тогда Чернохвост про всю семейку матерщинника добавлял жути. Соседи обходили её стороной, рара бранился, но Анна не унималась. Её забавляли переполох в лицах и скупость реакций: растерянность, слёзы, отчаяние, страх.
А после встречи с корнетом истории Чернохвоста поблёкли. Молодой офицер ей понравился, она бы станцевала с ним матчиш с большим удовольствием. И ей стиснуло грудь, когда Чернохвост показал рослую фигуру в серой шинели, смотрящую поверх прицела винтовки в морозную темень. Суровый и мужественный взгляд и тонкие, нервные губы. Бах. Из темноты гулко ударил выстрел. И голова корнета откинулась, слетела фуражка, глазами он цеплялся какое-то время за низкие облака, тело завалилось на холодный песок и затихло.
Тогда Анна вскрикнула, и рара услыхал, развернулся. Она взяла себя в руки, взмолилась к Белокрылу, уверенная, что поможет. И тот вызвал благостный свет, в сознании её мелькнули купола, высокая фигура с окладистой бородой и смиренным, полным покоя взглядом, застывшая пред иконой.
Она повторила корнету слова Белокрыла. Чернохвост взвился и, судя по напряжённому тону, заглянул глубже во тьму времени. И Анне не понравился исход событий. И после того происшествия не хотелось слушать тревожный скрипучий голос. Да только он сам в ухо лез.
Она повернулась на правый бок, положила под щеку ладонь, какая тихая музыка, будто орган, и запах ладана от свечи, надо постараться заснуть, и завтра к батюшке Андрону за советом, от образов Чернохвоста висела муть в голове. От неё не терпелось избавиться.
***
Николай Николаевич торопливо записывал детали рассказа Виктора Викентьевича, но остановился и потёр бровь.
— Так, дайте подумать. Не отпускают меня цыганские мотивы в вашей истории. Предсказание, то двойное, последнее… возможно, это… м… м… Как часто заглядывает дочь в церковь?
— Раньше, с матерью-то, по три раза на неделе ходила. Сейчас затрудняюсь, не слежу, право слово.
— По три раза, так, так. И ангел. И разговоры, возможно, с ним же. Молитвы и предсказания смерти. А это уже интересно, — пробормотал Николай Николаевич. — Согласно классификации Корсакова, состояние вашей дочери похоже на религиозное помешательство8, но не уверен. Минуточку.
Он порылся в бумагах на столе, не нашёл нужной, прошёл боком к шкафу, выудил книгу в красном кожаном переплёте, вернувшись за стол, полистал.
— Вот, имеется совпадение по Корсакову, не совсем однозначно, у вашей дочери не обозначена цель, а для помешательства подобного рода характерно навязчивое стремление претворить в жизнь некую религиозную идею. Сопоставления себя с господом, например, с дьяволом, а тут нет идеи, либо она не сформирована. Скажите, как часто возникают у неё подобные откровения?
Психиатр потёр ладони, будто замёрз, глаза его заблестели, и Виктор Викентьевич заметил в них разгорающийся азарт исследователя, так знакомый ему самому. Наставит опытов, подумалось ему вдруг. Он представил Аннушку в палате, наполненной запахом лекарства и кислой капусты, вонью немытых старух и завываньем умалишённых. Нет уж, выдать замуж, и семейные заботы отвлекут её от ненужных раздумий. Эта мысль засела в голове профессора Стеценко с того самого дня, когда будто церковный хор услыхал. В воскресенье намечалось занятное мероприятие на свежем воздухе, и он приглашён. Инженер-механик Морского ведомства, штабс-капитан Ситников, обещал быть с товарищами, достойные господа, при министерстве и холостые. А психиатр успеется.
Голос Николая Николаевича отвлёк его от размышлений:
— Как вы ладите с дочерью, она избегает вас? Почему спрашиваю, следующая черта религиозного помешательства — наплевательство на родных. Игнорирование ваших слов замечали?
— Одно верно, говорить стали меньше, служба у меня да разное там.
— Понимаю. Мне вот что интересно, возможно, дочь упоминала, что голоса дают указания, что и как делать?
— Да нет, не замечал и не слышал…
— Простите, Виктор Викентьевич, а вам лично дочь что-нибудь предсказывала?
— Я категорически против всякого рода мистерий, — покраснел профессор Стеценко. — Запретил говорить обо мне и прислуге.
Ему стало не по себе, сложно было не признать факт животного страха при каждой встрече с дочерью. Он принялся завтракать на полчаса раньше и не всегда ужинал, ссылаясь на занятость. А разговоры сводились к ничего не значащим фразам. Анна перестала интересоваться его планами, не спрашивала, как поздно вернётся, будто наперёд знала.
Николай Николаевич вскинул ладони, прерывая возрастающее волнение Стеценко.
— Простите, профессор, я тоже бы запретил, уверяю вас. И знаете, я проконсультируюсь на днях с доктором Мышкиным, он проводит исследования о роли инфекции в этиологии психозов, в том числе и шизофрении. Хотя по мне, картина более напоминает состояние Delirium commune — общего бреда. Когда сознание больного заполонено фантастическими образами, иллюзиями, они сменяют друг друга быстро и беспорядочно.
— И дают возможность пророчества?
Николай Николаевич удивлённо приподнял бровь.
— А с чего вы решили, что это пророчества? Подтверждения её слов, конечно же, нет. Ведь никто же не умер? А значит, по большей части это расстройство воображения.
Виктор Викентьевич засопел и, накрыв рюмку ладонью, будто там сидел некто, желавший подслушать, сказал вполголоса:
— С неделю назад хоронили родственницу, старушка ушла по возрасту. Аннушка ни слезинки на церемонии не проронила, только гроб опустили, подошла к Семёну Аполлинариевичу, то был сынок усопшей, мерзкий тип, но человек всё же, да как дёрнет его за рукав: «Отчего вы мамашу свою матерно кроете, это нехорошо, не по-христиански. А ведь ваше время через неделю».
— Да ну, и что же? — замер коллежский советник.
— Вчера, — вздрогнул плечами Виктор Викентьевич. — Убился Семён. Поехал в усадьбу, да понесло рыжую Варьку, кобылу его. Насмерть убился.
— Какая нелепая смерть, — Николай Николаевич покраснел и потянулся к бутылке, словно желая извиниться за неправильный выпад. — Однако возможно совпадение. В любом случае мне необходимо поговорить с вашей Аннушкой воочию, дорогой Виктор Викентьевич. И не здесь, желательно в привычной обстановке, домашней, где всё ей знакомо. Для диагноза необходимо больше деталей. Пока же не вижу надобности в успокоительных порошках, это скажется на душевном состоянии, а она молода. Я бы рекомендовал прогулки на воздухе, общения, тот же театр, для неё это способ отвлечься. Что скажете?
Виктор Викентьевич с облегчением выдохнул, ожидал настойчивого приглашения для заточения Аннушки, не угадал и потому поспешно кивнул:
— Само собой, Николай Николаевич. Спасибо.
Они поговорили ещё о разном, вспомнили академию, молодые годы, выпили коньяка.
***
В церковь Святого Пантелеймона Анна пойти не решилась, слишком знакома местному протоиерею, и потому к обеду заглянула в Казанский собор. Он нравился ей размахом, массивными колоннами, крыльями террасы и серым мрамором стен. Прихожан не протолкнуться, если батюшка начнёт излишне допытываться, то легко затеряться в толпе. Её знобило от мысли о возможных расспросах, да и как высказать правду, стыдно и страшно, сдюжит ли. Но отступать не желала, от голосов стояла хмарь в голове, музыки танцевать не желалось.
День выдался сумрачный, с утра сыпал снег, к обеду тучи разогнало, но солнце так и не проглянуло. Пока добралась, продрогла. Хрипловатый голос Чернохвоста навязчиво шептал про неверный шаг, предназначение, обряд — посвящение, жизнь, полную откровений. Она не обращала внимания, прочла «Отче наш». Перекрестилась на величественные купола Исаакия и, выйдя на Невский, увлечённо рассматривала нарядных дамочек в чёрных шубейках, вышагивающих по раскисшему тротуару, господ в длинных пальто, военных с надменными и сердитыми лицами. Фыркали кони. Извозчики ругали прохожих, перебегающих широкий проспект. Мальчишки наперебой предлагали «Биржевые ведомости»9. Громыхая, прополз трамвай. Голос Чернохвоста тонул в этих звуках и, едва она вошла на ступени Казанского, и вовсе пропал.
В соборе было прохладно. Литургия закончилась, и народу оказалось немного. В сумеречном зале пахло тайной и ладаном, потрескивали пред иконами свечи, она разглядела священника, что разговаривал с хрупкой старушкой, и подошла.
Отец Георгий показался ей молодым, опрятная борода без седого волоса, весёлые глаза с искоркой, мальчишечий голос. Разговор случился недолгим. Анна не упомянула про Белокрыла, от его шёпота становилось будто теплее. Но вот Чернохвост…
— Если бы ты, дочь моя, кричала во время богослужения, я бы назвал твоё состояние кликушеством, вселением беса. Который, обольщая людей, внушает им ложные мысли и злые желания. А коль без истерик, у тебя, знать, другое.
— Так нет злых желаний, отчего же слышу про чужие грехи, — огорчилась Анна.
— Право, не знаю, голубушка. Возможно, бес проверяет на вкус твою душу, пробует как лакомство перед поеданием.
Слова его, сказанные с серьёзным выражением лица и отнюдь не шутливым тоном, Аннушку напугали. Образ ангела, покрытого шерстью, с хвостом и лапами словно корни древнего дерева, слился со словом «бес». Тело Анны пробила дрожь, щёки загорелись румянцем, кольнуло под левой лопаткой, будто Чернохвост вонзил в спину кривые ногти, заставляя не слушать священника.
— Что же мне делать, батюшка? Помогите.
— Путь к спасению души не менялся со дня рождения Христа: молитва, исповедь и покаяние. Иначе никак. Кровь и тело Христово не только избавляют от грехов наших, но и защищают от дьявола. «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».
Анна ждала более действенного совета. Может, действительно замуж, не зря рара возит на эти несносные выставки. Семья и мелочные заботы, муж, дом, детки, появление которых не представляла, и всё само собой разрешится, голоса сгинут, она забудет про тётушку, примется любить жизнь. Ходить, как раньше, на утреннюю, слушая бархатный глас отца Андрона. С замиранием сердца наблюдать за рассветом. Писать в жёлтой тетради простые строки хореем. Грустить с дождём под яркое пламя в камине.
А если нет… Если глухой, хриплый голос обозначит кончину мужа, как того корнета в Манеже, и что ещё хуже, ребёнка?
Священник вложил в её руки свечку.
— Поставь, дочь моя, Николаю Угоднику, икона справа вон. Проси, да поможет.
Свеча показалась тонкой, будто прозрачной. Она кивнула:
— Спасибо, батюшка.
И тягучий шёпот Белокрыла повторил в унисон: молись, и обойдут тебя печаль и болезни. Она подумала, что матери, которая била ежедневно поклоны, молитвы не помогли.
***
В воскресенье утром рара сообщил о выставке. Анна позабыла, он упреждал за неделю. Собиралась недолго, но на лётное поле всё одно опоздали. На Мойке случилось столпотворение, пролётка не разъехалась с гружённой дровами телегой, и коротышка извозчик в подлатанной, с чужого плеча шинели ожесточённо ругался с толстомордым крестьянином. Анна взирала на красные лица спорщиков и взяла сторону толстомордого. Чернохвост, улучив остановку, жарко нашёптывал о персонажах, и Анна, позабыв о разговоре с отцом Георгием и решении, вслушивалась с интересом.
— Мишка Чубай, — шептал Чернохвост, — дурень безземельный, жена бегает к мельнику, пока этот на заготовках. Придавит бревном послезавтра, а за реку душу не пустят, племяшку снасильничал, посадят душеньку на кол, прорастёт деревом, сгниёт и рассыплется.
Чёрно-белые картинки лились потоком. Она рассматривала рассечённую тяжёлым бревном спину Мишки, лохматая голова держалась на лоскуте кожи, позвоночник белел костями, земля забрызгана сгустками крови. Анна шмыгнула носом, показалось, что чувствует запах болота. От мрачных образов побаливала голова.
— А жена? — спросила чуть слышно Аннушка. — С ней что станется?
Рара недовольно покосился, но промолчал.
— А что жена, под мельника нужда привела, детей кормить надо, — усмехнулся Чернохвост. — Марфой звать её, и ведь придёт время, разорит мельника, тот и глазом моргнуть не успеет, как запихнут его тело в вонючий поезд в Сибирь. Марфа назовётся Мартой, возглавит совет крестьян и разорит подчистую деревню. Односельчане сожгут её вместе с детьми и домом.
— Марфушина душа настрадалась, — запротестовал Белокрыл в правое ухо. — Девятая в семье, выжило трое, досыта отродясь не ела, травяные щи да приварка, отец бил вожжами, что и кожа слезала, батрачила не разгибая спины, замуж вышла не по велению сердца, снасильничал муж, женился, чтоб миновать каторги. Двух мальчиков схоронила. А мельник её жалеет.
Иногда Анне нравились эти споры. Белокрыл ведал про прошлое, искал светлые стороны даже в самом отвратительном негодяе. Чернохвост избегал разбирать счастливых, чем страшнее и непригляднее выглядела кончина обсуждаемого, тем восторженнее становилась речь.
Поленница разлеглась на раскисшей дороге, улица превратилась в гудящую реку; люди, кони, влажный туман — всё смешалось. Рара толкнул извозчика, и губастый извозчик враз объехал скопище почерневшими от влаги дворами, обтёсывая колёсами кирпичные углы и задиристо разгоняя прохожих.
Жалко Марфу, думала Анна, знать не знаю, а судьба печальна, не хочу, чтобы сгорела.
— Забудь, — хмурился голосом Чернохвост, — послушай-ка забавное про извозчика.
— Не хочу, мне и детей Марфиных жалко, — заартачилась Анна. — Белокрыл, помоги Марфе, Марте, как её правильно?
В мутных облаках блеснул и исчез лучик солнца.
— Не могу. Сердце Марфы отравлено злобой, душа от обид почернела, лишь после смерти выйдет успокоенье. Прости.
Голос умолк. Анну бросило в пот. Чернохвост хохотнул, и оставшуюся дорогу ехали молча.
***
Отпустив экипаж, Анна с отцом прошли по грубому настилу к серой фанерной будке. Солдат долго водил чёрным ногтем по размашистой подписи генерал-губернатора, облизнул губу с мелким пушком и указал на чернеющий в глубине ангар с треугольной крышей. Туда следовало пройти.
Чернохвост затянул было рассказ о служивом, но Анна решительно прервала, зашептала молитву, и голос умолк.
Гостей в шинелях, фуражках, цилиндрах и длинных пальто на английский манер собралось предостаточно. Они мигрировали вдоль стола под белой скатертью, сталкивались, словно льдины, держали наготове фужеры и вилки с нанизанными грибочками. Жевали, громко смеялись и увлечённо переговаривались, не забывая поглядывать на самолёт, что распластался посреди грязного поля большой раненой птицей. Нахохлился винтами, вцепился колёсами в землю, прищурился влажными стёклами, словно высматривая добычу.
— Ты в порядке? — спросил рара.
Анна кивнула, видела, как ему невтерпёж к гостям, что выдыхали дым папирос в морозный и влажный воздух. Растянула в улыбке узкие губы.
— Всё хорошо, ты иди, я подойду попозже, не беспокойся.
Два господина поодаль приподняли в знак приветствия шляпы. Рара ответил и заторопился к военным. У ангаров стрельнули шампанским, Анна вздрогнула и отвела взгляд к самолёту.
Аэроплан заурчал утробно, выплюнул чёрным, по полю понесло керосином. Публика оживилась. Рядом с Анной встал неожиданно юноша, высокий, с вихрастым чубом, в тёмном бушлате с обтёртыми медными пуговицами. От него остро пахло машинным маслом, и Анна сморщила носик.
Аэроплан меж тем задрожал крыльями, дёрнулся, чихнул дымом и покатился, переваливаясь с боку на бок. Всё-таки похож на птицу, подумала Анна.
***
Василий обтёр снегом руки, это не помогло, ладони лоснились и пахли, он спрятал их в карманы пальто. Стройная барышня, придерживая меховую муфту, спросила, будто обращаясь к нему:
— Взлетит, как вы думаете?
Василий видел её, нарочно встал рядом, пробежал по девушке взглядом, наискось застёгнутое кремового цвета пальто, серёжка с камешком, полным зелени.
— Даже не сомневайтесь, сударыня, — сказал Василий, совершенно не уверенный, что она его слышит.
Аэроплан завыл, оторвался наконец от земли, занырнул в пелену облаков и исчез. Она развернулась с улыбкой: «Взлетел».
И Василий растерялся, заметался в уголках её губ, заплутал в зелени глаз.
— Вы студент? Узнаю этот синий околышек на фуражке, сосед носит схожую. Где вы учитесь?
Гибкий голос привёл его в чувство. Он встрепенулся, вздохнул всей грудью, склонил голову.
— Простите, сударыня. Василий, студент Политеха10.
Ходит на курсы воздухоплавания, встрял Чернохвост, но Анна мотнула зло головой: помолчи. Василий стушевался, закусил губу, левый сапог его ступил в грязь. Она покраснела.
— Простите, это не вам, — сказала она и сделала книксен, придержав длинную юбку. — Анна Стеценко. Я здесь с рара.
Ей показалось, что в этот раз французский прононс удался.
— Он обожает самолёты, пытается приучить и меня. Вы не поверите, возил меня в Киев на первый полёт биплана.
Василий на миг задумался, его отец, угрюмый инженер железнодорожного департамента, не верил в авиацию и проводил за чертежами всё свободное время. Даже спал в кабинете на истёртом диванчике гораздо чаще, чем дома. Василий не вспомнил, когда вёл беседы с отцом, всё мимолётно: доброе утро, хватает ли денег, купи на ужин картошки, не читай эсеровские манифесты, держи голову в чистоте.
Листовки Василий отбрасывал, от собраний открещивался, в его сознании жили моторы.
— Вам и правда нравятся самолёты? — спросил Василий, чувствуя гулкое биение сердца: тук-тук, тук-тук, будто взбежал быстро в горку и встал. Он приложил руку к шинели, будто пуговицу поправлял.
— Самолёты? Конечно же нет, — она рассмеялась радостно. И голоса молчат, и Чернохвост не открывает будущее этого светловолосого юноши. И так хорошо говорить с ним, господи, так хорошо смотреть, как он смешно шмыгает носом и прячет при улыбке выбитый нижний зуб, так же хорошо, господи, что от этого жар в груди и кружится голова.
— Я люблю лошадей, танцы и театр. Но знаете, рара говорит, воздухоплавание — зрелище необычное, за ним будущее, возможно.
Во рту Василия пересохло, он бы съел снега, как делал не раз, слизал бы холодные комочки с ладони, но перед ней неудобно. Какая она необычная, эта Анна. Анна, Анюта, звучит как цветок анютины глазки. Наверно, красивый. Форму цветка Василий не вспомнил, но сравнение понравилось.
Самолёт вынырнул из-за туч, качнул крыльями и потянулся в сторону Малой Невки, оставляя в воздухе запах гари.
— Простите, сударыня, отец ваш военный, я угадал?
Василий знал, большая часть приглашённых люди служивые, да и самолёт рассматривался исключительно в целях военных.
— О нет, что вы. Рара врач, профессор ортопедического института, но жаждет когда-нибудь полететь в качестве пассажира. Странные у профессора интересы, не правда ли? А о чём мечтаете вы?
Он поёжился, запахнул полы шинели и поправил фуражку. Никогда не задавал себе подобных вопросов.
— Простые мечты, мелочные, приземлённые, — зашептал с налётом небрежности Чернохвост. — Выдержать экзамены, получить место в мастерской Руссо-Балта11. Хотя всё это нелепо, неважно, осталось ему…
— Прекрати уже, — перебил шепелявый голос, — он в мечтах о полёте и взял бы с собой вас, сударыня. Он влюблён — сей факт подтверждаю.
Василий поёжился, странное ощущение радости его охватило, и он упомянул только полёт. Анна покраснела, достала из манжетки платок, вытерла глаз.
— А мне нравятся танцы и театр, и даже не знаю, что больше. Вы любите театр?
— Не был ни разу.
— Как жаль, — протянула Анна, словно он пропустил нечто важное в жизни. — Сейчас дают «Ревность» Арцыбашева12. Пишут, это лучшая постановка года. Ну хорошо, а что предпочитаете из искусств, если не были в театре, живопись, или музыку, или, быть может, танцы?
Ей хотелось танцевать с ним матчиш. Она бы научила его безусловно. Невозможно представить, но всё же он бы придержал её талию, сжимал её руку, жарко дышал в лицо.
День тихо гаснул,
Лучами догорая.
В кустах, любимец мая,
Пел страстно соловей.
Она молчала и трепетала,
То было между нами
В тени густых ветвей.
Кавалеръ (конечно — Василий) приподнимается на лъевой ногъ, а правую ногу заноситъ назадъ, Дама (конечно — она) дѣлаетъ подобное движенiе, приподнимаясь на правой ногѣ. Они становятся лицомъ другъ къ другу и остаются въ 4-й позицiи. Кавалеръ почти не касается ея, онъ все ощупываетъ ея, опутываетъ, обжигаетъ.
Василий задумался. Единственный эпизод познания искусства в его жизни случился в прошлом году. И это было кино. С товарищем случайно забрели они в синематограф, а после сеанса до полуночи резались в карты. Наутро Василий опоздал на курсы воздухоплавания, и инженер, читающий лекции, сделал ему замечание.
Будто вчера случилось, он вспомнил всё до подробностей, это было неожиданно и приятно.
— Я смотрел «Ночь перед Рождеством»13 в «Avenue du cinema» на Невском.
Он вспыхнул от смущения. Анна заметила это и, улыбнувшись, подобрала юбку.
— Синематограф увлекателен, но не сравнится с театром, поверьте, в нём нет души. Проводите меня, рара, верно, волнуется.
Мягкий, решительный тон её не допускал отказа. Небо заволокли тучи. Они шли по скрипучим доскам в сторону большого ангара, где слышен был несдержанный смех. Василий ступал сбоку по снегу, и теперь казались они равного роста. Она подняла взгляд, щёки Василия были совершенно гладкими. Он и не бреется ещё, подумала она, какой милый.
— А что вы читаете, Василий? Я, например, обожаю Вербицкую14. Ну, знаете, эти романы про сильных женщин. Рара без ума от Блока, а вы?
Василий задумался и поведал историю Комарова15, тайком прочитанную на лекциях. Рассказ возымел успех. Анна смеялась до слёз и переспросила фамилию автора.
Сумасшедшая мысль пришла вдруг на ум Василию. В рассказе из потрёпанной книжки славный вор и мошенник Ванька Каин бесцеремонно зазывал девушек на свидание. И метод его срабатывал безупречно. Получится ли у него?
***
Самолёт приземлился и катился неторопливо к ангару, брызгая грязью. Публика аплодировала, и хриплые голоса надрывно кричали «браво!».
— Он желает показать изнутри железную птицу, — шептал раздражённо в ухо Анне скрипучий голос. — Не соглашайтесь, вам ни к чему. Юноша, конечно, хорош, симпатичен, но ему осталось недолго, и вот почему…
Чёрно-белые образы наводнили сознание, и Анна не смогла отмахнуться от голоса. Она увидела самолёт изнутри, широкие окна, за штурвалом усатый пилот в круглых очках. Бас усатого заполнил кабину.
Раскинулось море широко,
И ветры бушуют вдали…
Товарищ, летим мы далеко,
Подальше от нашей земли16.
Василий, сидя с прямой спиной на табурете, прикрученном к полу, всматривался сквозь квадратные окна на запоздавшее солнце. В руке чернел гаечный ключ. В салоне трое мужчин на плетёных стульях созерцали с каменными лицами в иллюминатор облака. Тела их вздрагивали от вибрации. Самолёт фыркнул, завалился вправо и вниз, словно желал посмотреть на землю. Люди и стулья съехали в сторону, Василий навалился на усатого в шлеме. За окном зазвенело, дым размотался чёрною лентой.
— Двигатель, Вася, — заорал усатый, дёргая рычаги, — правый! Дуй на крыло, керосин перекрой, горим, мать его. Горим!
Придерживаясь за стены, Василий поспешил к деревянной дверце, ведущей на крыло. Самолёт забило в конвульсиях. Пассажиры копошились на полу и непристойно ругались. Василий скинул крюки и дёрнул дверь на себя. Салон заполнился ветром. Под крылом густой шлейф рвал перистые облака, внутри двигателя брызгало пламя. Хватаясь за железные скобы, Василий ступил на крыло.
В этот момент Анна и закричала, криком выталкивая из головы монотонный голос, ставший мерзким и неприятным. Орала и чувствовала, как закладывает левое ухо и слабеют колени.
***
Василий подхватил её, не дав упасть на подтаявший снег. От столов по вымокшим доскам спешно катился круглый, с брюшком господин. Оглянулся в удивлении урядник с густыми усами. Сверкнуло солнце в нагромождении туч.
Анна пришла в себя, но освобождаться не захотела, так приятно ощущать его крепкие руки. Они замерли, незрячие, на краю чёрно-белого поля. Её казалось, они изготовились к танцу: кавалеръ беретъ даму правой рукой за талию, а лѣвой держитъ лѣвую руку дамы.
Ладонь Василия, сухая и горячая, согревала и успокаивала, она почувствовала пальчиками рубец на его указательном пальце. Если шагнуть, они должны начать с правой ноги на четыре шага, но так волшебно стоять… Она была готова стоять вечность, в его глазах отражалось небо.
— Анечка, милая, — подоспевший господин в котелке отодвинул бесцеремонно юношу, подхватил локоть Анны, отёр взмокший лоб, пенсне его запотело. — Тебе явно нехорошо, ты бледна, будто видела мышь.
Она дёрнула локоть:
— Мне хорошо, рара. Хочу представить тебе Василия, студент Политеха, и, кстати, он учится на пилота.
Она повернулась к юноше:
— Василий, мой papa, Виктор Викентьевич Стеценко.
Василий улыбнулся и приподнял фуражку.
Рара не посмотрел на него, сморщился, словно от зубной боли: «Анечка, душа моя, я хотел было представить тебя офицерам, штабс-капитан ожидал, но теперь думаю, в другой раз, поедем лучше домой».
Чернохвост хохотнул: «Не изменить предначертанья судьбы».
Анна утёрла набежавшую подло слезу, это невыносимо, как это остановить.
— Василий, простите, я надеюсь, вы заглянете на чай? Обещайте, буду искренне рада, Фонтанка, 24, доходный дом Яфа, квартира Стеценко, запомнили?
Белокрыл отозвался в правом ухе волнительным жаром, и она повторила растерянно его слова:
— И умоляю, пропустите полёт во вторник. Обещаете?
Вася кивнул. Хмыкнул Чернохвост недовольно, но Анна, бормоча молитву, уже вышагивала к экипажу.
***
Квартира пуста, слышен ход напольных часов в гостиной, с кухни тянуло сигарным дымом, рара любил раскурить поутру сигару. В гимназию Анна не пошла, не было сил. Четверг, и Василий не появился. Вчера вечером рара взволнованно зачитывал вслух «Петербургский листок»17: аэроплан, пожар, жертвы…
Она не дослушала, заперлась в комнате и всю ночь ревела. Четверг, и Вася не появился, а ведь она мечтала станцевать с ним матчиш.
Кавалеръ ставитъ правую ногу вперёдъ, корпусъ отклоняетъ назадъ, дама делаетъ то же движенiе, выступая лѣвой ногой…
Но вот зима настала,
Короче день.
Вся на землю опала
Лесная сень.
Красавица страдает
И слёзы льёт,
Напрасно ожидает,
Он не идёт.
Танцевать не желалось. Анна смотрела в окно, где сизый туман точно дым скрывал проулок и небо. Слушала, как скребёт лопата дворника Яши, любителя кошек и деревенского самогона.
— Как скоротечна жизнь, — шершавый голос нашёптывал историю неудачливого дворника, что вскроет вены после обеда. — Не то что твоя, Аннушка. У нас с тобой удивительный и долгий путь, только нужно настроиться. Не пожалеешь, поверь.
Она не помышляла вершить чьи-то судьбы и общаться с потусторонним миром. Ей хотелось тишины в собственной голове, мечталось держать в ладонях тёплые пальцы Василия. Молитвы не помогали, глас Белокрыла не был слышен, будто заплутал в глубине её разума или увяз в густоте городского тумана и не может теперь к ней вернуться, подсказать, приободрить. Свет истончился, окутывая сознание сумраком. Не было сил, но всё просто, если задуматься, и она так решила. Бритва отца оказалась острой, и боли почти не почувствовала, защипало и брызнуло красным. Жалко Матрену, что придёт убираться к обеду и расстроится от замаранных простыней. Комната налилась туманом, будто тот просочился с улиц, обволакивал мягким и влажным. Она откинулась на подушки, так тихо, и гнусавого голоса нет в голове… Неужели она победила? Она услышала звон Исаакия, утренняя в разгаре, жаль, не пошла. Из тумана выглянул будто ребёнок с удивительно белым лицом и внимательным взглядом. Узкие крылья волочились по прохладному полу. Так вот ты каков, Белокрыл. Он моргнул в ответ единственным глазом и взял её за руку. Она улыбнулась:
— Где же твой глаз, Белокрыл?
— Я отдал его одной девочке, она в детстве наткнулась на ветку.
— Это была моя матушка?
— Видишь, ты и без меня умеешь разглядывать прошлое, а будущее наступит, и ты ещё исполнишь свой танец. Слышишь шаги на лестнице? Это спешит Матрена, она совсем рядом, уже скоро, она успеет, поверь, мы поможем.
В комнату брызнуло солнце, будто рассвет. Белых лиц появилось во множестве, они влетали в окно, будто и не было стёкол, шуршали крыльями, толпились подле кровати.
Как всё странно и интересно.
Чёрная тень прыгнула с груди, и ей показалось, кошка, откуда, никогда ей не нравились кошки. Тень забилась в судорогах на полу, шипела, белолицые укрыли её светом, и все разом исчезли.
1 Бестужевские курсы — одно из первых женских высших учебных заведений в России.
2 Похьёле — в карело-финской мифологии река — граница на пути к острову Манала (загробный мир).
3 Туони — в карело-финской мифологии бог загробного мира Манала.
4 Бутылочка «Шустова» — коньяк, фирма «Шустов и сыновья».
5 Гельсингфорс — официальное название Хельсинки до 1926 г.
6 Ревель — название Таллина до 1917 года.
7 Подрядчик — лицо, ведающее строительными работами.
8 «Религиозное помешательство» не сохранилось в современной классификации психозов и представляет лишь исторический интерес. Это различные психические заболевания с бредовыми идеями святости.
9 «Биржевые ведомости» — российская дореволюционная политико-экономическая газета (1880–1917).
10 Политех — Санкт-Петербургский политехнический институт императора Петра Великого — высшее техническое учебное заведение Российской империи.
11 Руссо-Балт — акционерное машиностроительное предприятие Российской империи.
12 М.П. Арцыбашев (1878–1927) — русский драматург, публицист. Главная линия творчества — тема протеста против моральных, политических и иных установок. « Ревность» — драма в 5 действиях.
13 «Ночь перед Рождеством» — немой художественный фильм Владислава Старевича, экранизация повести Н.В. Гоголя.
14 Вербицкая Анастасия (1861–1928) — автор романов о сильных, решительных женщинах, пробившихся в люди.
15 Комаров Матвей — русский писатель XVIII века, автор широко известной в своё время лубочной книги, великого количества старомодных, простецких романов; забыт без следа.
16 «Раскинулось море широко» — популярная песня тех лет. Музыка Александра Гурилева, слова Федора Щербины.
17 «Петербургский листок» — петербургская политическая, общественная и литературная газета (1864 — н.в).