Егана Джаббарова. Дуа за неверного
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2025
Егана Джаббарова. Дуа за неверного. — М.: Новое литературное обозрение, 2024.
История, которую повествует альтер эго Еганы Джаббаровой, разворачивается в Екатеринбурге. Здесь она родилась, здесь формировалась как личность, отсюда уехала и сюда вернулась, чтобы написать про мимолетную жизнь и трагическую смерть своего сводного брата. «Нигде больше нельзя было писать о Сереге. И я вернулась. Вернулась туда, где всегда была подброшенным в семью ребенком, нелюбимым, почти ненавистным, всякий раз получавшим напоминание о собственной чужеродности».
Слово «дуа», вынесенное в заглавие книги, означает молитву, мольбу, воззвание мусульманина напрямую к Аллаху. О чем идет речь, когда говорят про «неверного»? Так обозначают атеистов, представителей других религий и тех, кто сомневается или отвергает основные религиозные догматы. Неверный в истории Джаббаровой — сводный брат главной героини, сын отца-азербайджанца от внебрачной связи с русской женщиной.
«Я думала, что смогу написать о Сереге большой текст, соразмерный ему, но сейчас осознаю, что это было невозможно <…> Тело моего брата и его жизнь прочерчены в этом тексте короткими прерывающимися линиями, которые невозможно наполнить изнутри, пустоты — неотъемлемая часть моего повествования о нем».
Книга состоит из 20 коротких глав. Вопреки небольшому объему, порождаемый смысл не в пример увесистей. То, что у отца есть внебрачный сын, вскрылось случайно, мать Сереги привела его, прежде чем ее отправили в тюрьму. Официальной жене пришлось смириться и мальчика принять. «Первые пару дней мы не говорили, опасливо посматривали друг на друга, как домашние животные, оказавшиеся в одном месте. Сережа видел в нас каких-то детей своего отца, а мы — мальчика в доме». Несмотря на опасения взрослых, дети быстро подружились. Правда, чем старше становились герои, тем очевиднее было, что они очень разные, что между ними «стеклянная дверь, которая уже не открывается автоматически от приближения». И все-таки их связь не оборвалась, потому что родная кровь «пахнет сквозь расстояние и время, сквозь пустоту и нагромождение, сквозь километры и мили, сквозь слова и сны, сквозь живых и мертвых… и этот запах никогда не исчезает».
Почему произошла трагедия? Кто отвел Сергею такой короткий век? Была ли это неизбежность? Ошибка воспитания? Давление окружающих, справляться с которым ему было все труднее? «Мир для Сереги был острой заточкой, местом, всегда способным дать под дых, избить в подворотне, испинать во дворе, порезать телесную плоть розочкой из бутылки <…> Мир забивал ему стрелку каждое утро, задача была простая: дать миру сдачи, и посильнее». Серега стремился соответствовать представлению о мужественности, которое царило среди его поколения, воспитанного на примерах Данилы Багрова и Саши Белого. Если он выкладывал в сети фотографии, то непременно сурового вида, демонстрируя накачанные руки и торс. «Он был ровно таким, каким должен быть русский мужчина, — сильным, способным дать отпор в любую секунду, готовым сражаться». Все это в нем было, но, очевидно, не делало его счастливым. В итоге после очередного удара, который нанес мир, подняться он не сумел.
Город помогает героине проследить маршруты жизни сводного брата, задать вопросы, которые не успела или не догадалась задать при его жизни, помогает принять возможные ответы. «Город Е. был главным свидетелем уголовных, гражданских и божественных дел — он точно знал, кто когда и что делал, в каких дворах и переулках, с кем и при каких обстоятельствах, — он знал тебя лучше, чем я».
Река Исеть оборачивается в этой истории Стиксом и становится свидетелем ссоры между отцом героини и ее сводным братом, непонимание между которыми росло из года в год. «Исеть сглатывает слюну, готовится ответить отцу, но тот не оставляет ей ни минуты на ответ, и тогда она отворачивается от него, в последний раз булькнув от досады». Следующая встреча отца и сына случится уже в морге.
Героиня-рассказчица почти не касается образов матери и сестры, но все время возвращается к отцу, который «не умел любить без кулаков, любить словами, любить объятиями — он рос в мире, где всякий мужчина обязан отрастить могучие кулаки, а всякая женщина — живот в священном браке». Торгаш на местном рынке, он мечтал о сыне-юристе, продолжателе рода, он мечтал о лучшем будущем для своих детей. Дочь, ставшая филологом, казалась ему «единорогом», но это не уменьшало его любви к ней. Смерть сына сблизила отца и дочь, потому что оба понимали: болит у них одинаково.
Разговор о потере близкого обернется также разговором о поиске себя, о поиске работы, о природе отношений между людьми и страной. Жанр автофикшн подразумевает определенную долю документальности и бесстыдства, умение открывать тайны, не считаясь с последствиями. Это с одной стороны. С другой — «может быть, тайное — это главное? Именно тайна не позволила матери Сережи поговорить со мной, она пропала с того дня, как получила мое сообщение, будто пыталась мимикрировать под окружающий мир». Под напором метафорических смыслов, среди которых Россия — это «открытая старая консервная банка, острые края которой неизбежно режут руки», почти забываешь о Сергее, пока сама рассказчица не напомнит, зачем затеяла все это. Не все вопросы имеют ответы, но, чтобы там ни было, для души сводного брата героиня просила «тепла и спокойствия, красоты и смысла, сначала стоя рядом с тонкими свечками и окутанная ладаном, затем — сидя на ковре местной мечети, укутанная в накидку». Такая просьба кажется понятной и в мире православном, и в мире мусульманском. Как бы далеко мы друг от друга ни находились, в желании мира для своих близких и родных мы едины.
Ближе к финалу альтер эго автора рассуждает о том, как ее история будет воспринята читателем-мужчиной. Эту мысль, важную в контексте не только рассказанной истории, но и в контексте жанра «автофикшн», нужно прокомментировать отдельно. Особенно когда образец обсуждаемого автофикшна создан талантливой женской рукой. «Конечно, скажет мужчина, они только и могут, что писать о своих чувствах. Конечно, скажет он, они манипулируют чувствами окружающих, они спекулируют смертью… Мужчинам так хочется упаковать наши слова в маленькую коробку из-под обуви, замотать скотчем и убрать на балкон, подписав: “неважное”, — разве история отдельно взятой жизни и смерти может быть чем-то значительным на фоне большого шершавого тела истории и ее высунутого языка. Разве пишущая женская рука способна создать смыслы больше одной комнаты, предположительно кухни?» Не скажу за всех, скажу за себя: только история отдельно взятой жизни и смерти и может быть чем-то значительным на фоне истории, и Егана Джаббарова это убедительно показала.