Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2025
Не все стихи Юрия Казарина доступны для визуального восприятия. Что же касается уровня души, здесь всё намного прозрачнее — душа откликается. Казалось бы, автор говорит о простых вещах, но язык поэзии, таинственный и непредсказуемый, язык, в котором жизнь, смерть и любовь порой тождественны друг другу, требует от со-читателя знания хотя бы его азов, не говоря уже о богатом опыте прочтения подлинных поэтических текстов. Связывая простые и понятные на первый взгляд слова по законам обиходной речи, ртутные шарики смысла на матовой поверхности не удержать, но стоит заглянуть глубже, опуская первичное значение слов, многое становится на свои места.
Говори. Говори о простом:
после слова — и Слова не скажешь,
в белом поле на чистое ляжешь
перезябшим крестом
ликом к небу, чужими очами
молодое увидишь молчанье —
золотое над Млечным мостом.
Гори огнём живым, зажигающим и прожигающим, пока позволено «просто быть» в мире, «где голубые ласточки огня из шёлка над водою вьются в чашу». Говори, пока позволено творить и нарекать.
Вот костерок на пригорке у брега:
кто там, на корточках — бог, человек?
Или всё же поэт, постигающий главное: жизнь, смерть, любовь, природу, космос, хаос… Поэт свободный, мыслящий, страдающий, думающий стихи.
Мысль отвесна,
потому что ей тесно
везде:
в небе, в огне, в воде.
Быть отвесной —
значит стоять над бездной —
быть частью бездны,
где темнота и свет отвесны.
Мы отвесны,
и снежинки летят из бездны —
чьи-то взгляды:
господи, снегопады…
Поэтическая мысль не ведает границ; «вытесняя пустоту, она воспламеняется, ветвится, отражаясь в своём горении». Подобно электрическому току распространяется по временам и пространствам со скоростью выше скорости света и тьмы, совершая при этом невообразимую работу над словом. Поэтическая мысль материальна, но материя, данная лишь в ощущении, неуловима для обывателя. Поэт, синтезируя неустанно в бескрайней химической лаборатории, имеет дело с субстанцией высшего порядка, состоящей из молекул хаоса, космоса, жизни, смерти и любви — веществом поэзии. О происхождении этой загадочной субстанции догадаться не так уж и сложно…
Висеть над бездной по Хайдеггеру — быть во времени мира, у которого отсутствует дно, от которого мир может оттолкнуться. «Если даже этому скудному времени и предстоит совершить еще один поворот, он может наступить, лишь, когда мир обратится к дну, а это непременно должно означать — от бездны. Но для этого необходимо, чтобы были такие, которые спустились в бездну». Кто, как не поэт, носитель и повелитель мысли, трансформирующий её колоссальную энергию в энергию поэтической гармонии, способен на такой духовный поступок. Наделённый фасеточным зрением, позволяющим видеть ускользающее от традиционного взгляда, и умением видеть и слышать — подмечать, анализировать и осмыслять воспринятое органами зрения и слуха «выглядывающий из высоты» поэт открывает глубину в глубине. В глубине, «о которой не подозревал», открывает глубину иную: «музыки иная глубина»…
Дерева глубина
ходит в лесу одна,
ягоды обивает с веток
твоих, моих —
воздух горчит от них,
мягких и голубых —
в губы берёшь одну —
самую глубину,
чтобы ходить по дну…
В этом, полагаю, и заключается божественная сущность поэзии. Подлинная поэзия — это, прежде всего, диалог с Богом, живущим внутри каждой вещи, внутри каждого звука. Слух поэта, «вырывая с корнем из небес и тишину, и тёмный лес», «как птицу, ловит чудо». Поэт слышит как «звук осторожный и непостижимый», так и «цикаду в кусте Кассиопеи»… Слышит он и оркестр тишины, пленяющий виолончелью ветра, скрипками осин, фаготами дубов, барабанами дятлов — музыку, в которой незримо присутствуют и беззвучная речь, и безмолвное пение.
Уста земли — растения. Они
еще во мгле, как дальние огни
насущной речи.
Обнимет яблоня за плечи
и белой песней душу обовьёт:
и лепестки фонетики, и рот,
где шорох музыки — и смерти аромат
уже в крови, еще далече,
как Персеид беззвучный камнепад.
Виртуозно дирижируя, и одновременно аранжируя, поэт интуитивно направляет, казалось бы, неуправляемый звуковой поток в нужное русло. И безъязыкая музыка, проходя через «ивовую дудочку, от которой горько во рту», становится «ивовой музыкой, от которой сладко» на душе.
Песня молчала, звучала, молчала
и повторялась чужой тишиной,
и начинала сначала:
не расставайся со мной.
Чуешь, иные молчат времена
или поют, умирая:
это из моря растёт тишина
вся, как ладошка, сырая
от слёз…
Ладошка, в которой и «сердце дождя», и дождевая капля, в которой «бог кивает головой, отражаясь и в себе, и в капле», уподобляется чаше, вмещающей сразу две влаги: стихию морскую и «слёзную соль».
Поэтический мир Юрия Казарина связывает воедино бесконечное множество пространств, разных по природе своей и содержанию. Прежде всего, это — «азиатский дом с воротами в Европу и огород с простором на Сибирь» в Каменке, в окрестности которого «лес обнимается с лесом, крест прижимается к кресту» и «первый мороз в кирпичи белым дышит». Здесь и «озеро с трещиной» и «трагической рамкой у воды», и «мир у огня на краю», где «дыбом восстала солома» и «две воды вливают пламя в медное болото». Все эти пространства, стекаясь однажды в «рабочий монастырь души», «где гусиные петли не рвутся», согреты холодным теплом — неугасимым огнём звёзд, унесённых пустотой.
От сокровенных корней до величия
кроны, плодов и ствола
звезды метёт пустота со стола,
а они остаются,
бьются,
хрустальные, в злое сатурново блюдце,
в солнце, в затмение сердца,
в рухнувшие снега,
чтоб не ступала ни мысль, ни слеза, ни нога
в душу твою, где гусиные петли не рвутся,
в душу твою, где топориком машет тайга,
где голубые с каёмочкой чёрной
глаза опускают вороны —
от сокровенных корней до величия кроны.
В общем стремлении к Абсолюту миры Юрия Казарина ладят между собой. Перекликаясь друг с другом, дополняя друг друга, перевоплощаясь друг в друга, они становятся единым целым — неисчерпаемым счастьем и глобальной безысходной болью.
Боль приходит вместе с даром Божьим: чем больше узрел сквозь незримую оболочку, тем сильнее боль, усугубляемая ещё и неспособностью выразить «увиденное».
То болит, чего нет.
То продолжается, что иссякло.
Это любовь. Или после неё
смерть в сердце набрякла.
Вот-вот обрушится на ручей
божий, прозрачный, ничей…
Сорока стреляет из пулемёта
деревянного
палочками кленовыми.
Что это? Попытка вдохнуть себя в отсутствие несуществующего? О пушкинской любви «как дай вам бог любимой быть другим» идёт речь или о любви, терзающей Шарля Свана? Или же сама потребность любить намного важнее объекта любви. Ясно одно — сорока, стреляя, причиняет боль, которая, разрастаясь и заполняя все возможные и невозможные ниши, становится не только полноправным жителем внутреннего мира поэта, но и его животворным началом.
Дерево выходит из человека легко.
Плачет сначала. Потом шумит
всё разом — так сердце болит
и умирает десятилетиями,
если вообще умирает,
распространяясь в небе, как снег,
сгущаясь в тебе, как мысль,
как чувство,
которые клубятся волнами, дельфинами
и слёзной солью…
Поэт не в силах превозмочь эту боль, поскольку сам и является её источником.
Крупа, крупичка и крупица,
ещё не птичка и не птица,
глядь, и сама себя клюёт
и в сердце серое, и в грудку —
похожа, бедная, на утку —
на магаданскую, косую,
покуда я её рисую
уже вмороженную в лёд.
Поэт одинок среди людей, «потому что среди немедведей нет ни одного белого с изумрудным клыком», или же потому, что «действительная человеческая связь возможна только между одинокими людьми»…
Белая-белая реет над морем рубаха
с неба чужого не снег, а его нагота,
ужас — отец неотвязного старшего страха:
крик отовсюду — без слуха,
без горла, без рта.
Долго вдыхаешь пространство,
а времени мало —
вечности много, и ты остаёшься один.
Помнится, дерево здесь
выше смерти стояло —
нет, не осина, а бледная матерь осин.
Нет, не осина, а сын неотвязного сына
в белой рубахе из крепкого снега и слёз…
Или осина…
Без тополей и берёз.
Минуя «коридоры без единой дыры», поэт замыкается в своей воздушной невесомости, в сокровенном пространстве чувственного и духовного, становясь неотъемлемой частью бесконечной спирали — жизнь, смерть, любовь, свет, тьма, пустота…
Река отразилась в глазах и остановилась:
дальше куда — в сознанье твоё
или в мышление неба?
Или в точку схожденья тебя,
мирозданья и выше —
туда, где птицы и камни
одинаково вечны:
и те, и другие молчат до тех пор,
пока свет не коснётся их
остывающих спинок
и ладонь пустоты не потянется к ним.
Преодолевая непреодолимую границу между возможным и невозможным, соприкасаясь с незримым и непознаваемым, поэт начинает петь воздухом огромным — воздухом пустоты, воздухом красоты и ужаса.
Пространство кончилось. Земля сбежала.
И пустота показывает жало,
неукусимое зрачком и языком,
когда поёшь огромным воздухом,
когда становишься куском
нетронутой вообразимой боли
и вылетаешь в поле,
впавшее чуть свет
в цветы…
А поля нет…
Вылетая в поле, которого нет, где «пустоты пылает говоренье», он сам становится частью этого поля, возникая в точке схождения начала и конца, света и тьмы…
Свет упирается лбом во тьму,
как свобода в свою тюрьму —
так неволя и мирозданье
начинают своё страданье
с буквы медленной, с буквы ох,
чтобы эхо звучало: бог…
Голос, находя эхо, становится чище, выше и сильнее, поскольку при совпадении частоты его внутренних звуковых колебаний с частотой колебаний внешней силы — силы Абсолюта происходит, говоря словами физики, резонанс — резкое возрастание амплитуды колебаний системы.
Голос находит эхо —
чтобы его потерять —
и повториться в нём —
но далеко за смертью.
Пустота — это тоже вдохновение, вдох небытия, дающий поэту неиссякаемую энергию, ослепительную ясность мысли и невероятную способность ощущения и выражения невыразимого.
Пустота — это выдох без вдоха:
опускаются звёзды в ладонь
от мохнатого чертополоха
в шелестящий, как море, огонь.
Это влага слезу не отжала
из заплаканных глаз
и по кругу собой отражала
соляной бесконечный алмаз,
и, живая, по кругу дрожала,
словно речью впадало в письмо
драгоценное это бельмо.
Полагаю, влага — есть лёд иной, Абсолютный…
Дерево молчит тебе навстречу
или говорит,
я тебя за деревом не встречу:
слишком жарко в дереве горит,
слишком ярко, ясно, синеглазо,
что такой огонь не обойти:
ледяные кубики алмаза
принесешь в неведомой горсти.
В тексте несколько субъектов. Дерево и Она. С деревом всё понятно, но вот Она — материя не совсем материальная, но ясно существующая, по крайней мере, в книге «Немтырь». Встречая Её, Дерево молчит (говорит, предчувствуя что-то) или говорит на языке понятном не только им обоим, но и двум огням, Красному и Синему, горящим жарко, ярко, ясно, синеглазо. Дереву ясно, «что такой огонь не обойти». Но можно пройти сквозь этот огонь, раскалённый добела, до льда иного, Абсолютного, подобного алмазу. Два огня — это и есть точка, в которой Дерево и Она, пересекаясь, становятся единым целым. Дерево заходит за смерть: «я тебя за деревом не встречу», поскольку меня, дерева, нет…
Я заметила, что эпитет синеглазый в книге «Боль»* является источником таинственного, божественного (мягкие и голубые ягоды, голубки на крестьянской иконе, голубые с каёмочкой чёрной глаза). У меня же синеглазый огонь ассоциируется почему-то с огнём смерти. Может быть, потому, что смерть, будучи свободой абсолютной во всех отношениях, открывает душе жизнь вечную, ведь «замысел снега, когда он шагает сюда, шире»…
Не умирая, земля умирает в земле,
злые мозоли золото льёт на ладони,
бездна сердечная боли сребрится в золе,
как голубки на крестьянской иконе.
Это вода:
звёзды повсюду
лепёшки очей разложили —
замысел снега, когда он шагает сюда,
шире.
Это вода упирается в землю и пьёт
соки её, или кровь чернозёма и глины
струи свои выгибает и гнёт
небом древесные спины.
Книга «Боль» порой ассоциируется у меня с романом, состоящим из бесконечного множества бессюжетных линий, но принадлежащих «сфере, центр которой повсюду, а окружности нет нигде».
Персты, все десять — тронут купол:
так руки греют над костром
во тьме небес, так держат сферу
прозрачную с иной водой —
живой, как шепот, невесомой.
Две пятерни, две пустоты
легко переливают в третью:
в смородиновые кусты —
они дрожат и пахнут смертью.
Это не первая книга Юрия Казарина, которую я прочитала. Мне кажется, что авторская интенция на протяжении многих лет практически не меняется, но язык с каждой новой книгой становится совершеннее, побуждая со-читателя к ещё более серьёзным размышлениям. Стихи привлекают меня и труднодоступностью, и смысловым многообразием. Читать их можно долго, открывая для себя что-то новое с каждым прочтением.
* Юрий Казарин. Боль. — М.: Библиотека журнала «Дети Ра», 2024.