Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2025
Герман Власов (1966) — поэт, эссеист, переводчик. Родился в Москве. Окончил филологический факультет МГУ, где изучал поэзию Баратынского и Гумилёва (семинар А.М. Пескова). Лауреат премии Фазиля Искандера (2021), лауреат премии журнала «Дети Ра» (2023). Автор книг «Мужчина с зеркалом овальным» (2018), «Серебряная рыба золотая» (2020), «Пузыри на асфальте» (2021) и др. Стихи публиковались в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Урал», «Звезда», «Нева», «Дети Ра», «Зинзивер», «Новый журнал» и др.
***
от грубости рябой
и заспанности в окнах
я становлюсь другой
и под дождем я мокну
он пробирает рожь
шерстит деревьев семьи
а мне и в радость дождь
тем более весенний
особенно когда
листва дождем умыта
провисли провода
и луж больших магниты
притягивают туч
большие очертанья
но вот протянут луч
и окна вспыхнут в зданьях
и виден самолет
и позлащённый кобальт
и человек встаёт
и надевает обувь
***
Внимательно — так тело и душа
связуемы — так след карандаша
всё явственнее на бумаге длится.
Проклёвывает кальций птичий бог
(он теплый, желтый изнутри?), итог:
пучок волос, глаза, зрачки, ресницы.
Так в комнате пустой висит портрет,
И, не мигая, смотрит он на свет,
откуда и принес с собою солнце.
Ноябрь бесснежный, шум чужих машин,
хлеб, чашки, стол (сюда бы апельсин!)…
Мы видим мир сквозь тусклое оконце.
Не говори, что речь твоя бедна,
что родина отсюда не видна,
внутри у нас растянутое лето,
здесь зеркалом натянута вода —
неси сюда, скорей неси сюда
все узелки на память и приметы.
Все звуки сохраняет тишина,
прозрачная на свет — вода она,
помещена на стол в графин стекольный.
Не говори, а лучше умолчи,
считая преломленные лучи —
стеклянный, оловянный, отглагольный.
***
Я выкрою время, в котором меня не поймут;
я угол сниму и загну в обезглавленной комнате,
где тело не тело — но грубый и потный хомут,
и сердце не сердце — в отверстии правильном омуты.
И сколько мне лет — я не знаю, мне нечем считать.
Пульсирует кровь — красновато ее спотыкание;
я выгорел весь, и мне нечего больше сказать,
но слово приходит само — с теплотой придыхания.
О чем же, о чем закипает у губ моих речь;
и гонит, и держит, летит паутинкою узкою;
и дышит, и слышит, и бьет снеговая картечь;
осенняя горечь, присев на плече трясогузкою?
Вертясь и завися — ни тронуть ее, ни спугнуть;
стерпеть, не обидев, и тем сохранить равновесие;
по капле дождя собирается в горле, как ртуть, —
и сладость, и радость, и горе — с которыми весел я.
Смотри, как живое сквозь мертвую глину растет,
как чайник вскипает, стакан наполняют с заваркою,
и целый букет продолжительный — гибок остёр —
растет, разрастается; виден в окошке над аркою.
***
Жидкий утренний свет
через серую марлю тумана.
N, купивший билет,
свой билет достает из кармана.
И сощуренный взор
контролера его изучает.
Короток разговор.
Ритм колесный цезурой венчает
ход. Внимание на
расцветающий Северо-Запад:
всё длиннее длина
и болота отчетливей запах.
Утренние чертежи,
провода через островы плёса.
Весь рисунок дрожит,
верстовою расческой причёсан.
И сидят впереди
пассажиров влюбленных затылки,
и смелее глядишь
на подлесок, перрон и развилки.
Бродит утренний сок,
наливается цветом янтарным.
И стирается сон
от мазутных цистерн и товарных.
***
в Новый год не особенно ною
о лакунах в неровной судьбе
распрямлюсь и замёрзшую хвою
поднимаю на лифте к Тебе
и пока в ожидании манны
чёрен тополь в бесснежном лесу
я иду с леденцами в карманах
я игрушки девчонкам несу
в год под новый и несколько позже
в нерабочие дни января
становлюсь оживленней и тоньше
если вижу в окне снегиря
жаль что в самом конце переулка
путеводная мне не видна
потерялась в сугробе снегурка
не фигурка досада-жена
все равно веселы топотушки
непоседы нарушат покой
марципаны несу и хлопушки
будто я перигринус какой
не из олова я не из стали
всё равно маету не унять
нужен мне новогодний хрусталик
все увидеть и разом понять
стать другим поднимаясь над шумом
Рождества как на крыльях стрекоз
это Глинка а может быть Шуман
Бах Чайковский Глиэр Берлиоз
***
Останутся вьетнамки на бетоне,
часы и пачка «Явы». Он утонет
с большими брызгами,
а позже восплывёт.
Отфыркиваясь, открывая рот;
выказывая плечи и бока,
саженями осилит до буйка.
За шар большой, оранжевый возьмется,
отдышится, утихнет, оглянётся
на ту, что на песчаном берегу
не скоро, но достанется врагу.
Покачиваясь в волнах без вины,
обучится, себя уже теряя,
блаженству наблюдать со стороны,
ничем картину мира не меняя.
***
И всё, что есть перед тобой, —
неумолимо, неразменно…
Мохнатый снег и голубой —
в свету фонарном постепенно
пришелец выступил из мглы;
он промокательной бумагой
научит сглаживать углы,
вытравливая шаг за шагом
следы людей и колеи
машин, досужих самокатов.
Мы в белой области швеи,
бесшовном облаке покатом
и на холодной высоте
черты знакомого не видим:
пальто не то, вихры не те —
никто уже гулять не выйдет.
Нащупать бы скорее дверь,
толкнуть скрипучую пружину,
когда не человек, но зверь
вернется к прежнему режиму.
Измажет лужицей паркет,
в лицо теплом домашним проза
дохнёт: — Дороже дома нет.
И на щеках следы мороза
не больно будут обжигать.
Морозный стыд, ты снова дома.
И за окном идет опять —
скрипучий, липкий, невесомый.