Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2025
Дмитрий Кузнецов — родился в Свердловске (ныне Екатеринбург). Окончил Уральский политехнический институт (ныне УрФУ) по специальности «инженер-физик-теплоэнергетик». Работал плиточником, экспедитором, менеджером по продажам. Торговал рыбой с лотка. В настоящее время — руководитель строительного проекта. Публикуется впервые. Живет в Екатеринбурге.
Макаровский мост Микуру Асахины
В свои тридцать два Трегорин верил, что небо говорит с человеком если не от особой любви, то по необходимости. Ещё он знал, что женщины приходят в его жизнь неспроста.
«Мужик от рождения глух. Он не способен слышать Вселенную. Но у Вселенной нет влажного языка, тёплых щёк и нежных губ за алым блеском. Нет у неё мягкой ладони, чтобы погладить по плечу, нет милого личика, чтоб скорчить презрительную гримасу. Ничего этого у Вселенной нет. Вот она и посылает женщину, чтобы проковырять дырочку в стене мужской глухоты».
Так думал Алекс Трегорин и в свои тридцать два убеждений уже не менял. «Случайностей в появлении женщины не бывает», — думал он.
Но что касалось Полины Макаровой, с нею Трегорин познакомился как раз случайно.
«Не делайте этого, мисс!» — крикнул он. Почему именно «мисс», он не знал. Он смолк и поморщился. Слова были как из занудной психодрамы. Но был поздний вечер, и был Коммунальный мост. А ещё было безлюдно, не считая девичьей фигурки в сереньком школьном пальто. Сразу за перилами моста начиналось пустое небо, свободное от призывов и предостережений.
— Не делайте этого, мисс! — вновь крикнул он.
Девушка отпрянула от перил и оглянулась. Бог ты мой, да почему «мисс»? Девчонка, школьница, ребёнок. Топиться пришла, сикуха. Обиженный детский взгляд, челка, соломенная коса. Бантика не хватает. Какая, к черту, мисс? Девица вновь приникла к ограждению и показала рукою вниз. На безымянном пальце сверкнуло тонкое обручальное кольцо.
***
После Трегорин часто вспоминал вечер, когда встретил Полину. Был конец октября, время поздней осени в Рифеях. Несмотря на положенные в эту пору морозы и снег, было сухо и зябко. Лужи на улицах вымерзли. Злые угорские ветра, в прежние года вовсю гнувшие тощие ветки клёнов, тоже как-то не начинались, и вечера стояли промозглые, но душные. Над городом пыльным коконом висел смог. Он светился мутными шарами вокруг фонарей, проникал в салон сквозь щель бокового стекла и першил в горле, отбивая желание курить.
Алекс ехал в машине по Главному проспекту. Он торопился и нервничал. Надо было успеть на встречу по одному небольшому, но денежному делу.
Был поздний вечер, и перед Кафедральной было красным-красно от машин. Лобовое стекло было грязным, и от этого улица впереди расплывалась мутной акварелью. Трегорин торопился, но как-то рассеянно — вместо того чтобы объехать центр по навигатору, двинул по прямой и тут же попал в мёртвую пробку. Постояв в заторе несколько минут, он заёрзал, заматерился и рванул наобум — крутанул руль вправо, на Гимназическую, начинавшуюся за жухлым газоном. Включил аварийку и под удивлённые взгляды из соседних машин осторожно переехал высокий бордюр.
На Гимназической он некоторое время петлял среди кряжистых старинных особняков, пока не показался горящий двумя рядами окон, как пуговицами на генеральской шинели, Дом Чекиста. Трегорин вспомнил Дигурова: чем, интересно, занимается сейчас этот рыжий повеса? Смотрит в продавленном кресле футбол или строчит за кухонным столом какой-нибудь новый рассказ? А может, кадрит в ближайшем баре очередную прелестную полукровку?
Едва он подумал об этом, как Дигуров позвонил сам. В трубке слышались музыка и девичий смех.
— Приезжай! — скомандовал Дигуров. — У нас весельё! И почти полная бутылка «Чивас Регал». И девушки! — шепнул он. — Ждут не дождутся тебя!
— Алкоголь — это зло… — ответил Трегорин и, сославшись на дела, отказался.
Дигуров рассердился. Судя по голосу, он был уже хорош:
— С чего это мне уговаривать тебя? Хочешь быть одиночкой — будь! Живи на отшибе, как Дракула в замке. Обнимайся со своим домовым, да хоть с лешим, мне всё равно! Только не говори потом, что Ника Дигуров не предлагал тебе помощь! — И бросил трубку.
Трегорин прикусил губу. Ника был прав. После ухода Оленьки он всё больше замыкался в себе. Пустота вокруг него становилась всё темнее, и самое неприятное — он начинал к этому привыкать.
В раздумьях он доехал до Уктусской. Переулок кончился, он свернул к набережной и покатил по пустому и сверкающему проспекту Первого Президента.
В планах было объехать пробку, чтобы попасть на Верхне-Сетский бульвар — не со стороны парящего от машин Главного проспекта, а с тихой, утыканной сонными пятиэтажками Северной. Он уже встал в левый ряд, однако какой-то бес сомнения тут же шепнул на ухо, что на Северной тоже мог быть затор. Впоследствии Трегорин часто думал: кто или что было тем подсказчиком — шестое чувство или тот самый изобретательный бес? А может быть, они были заодно — шестое чувство и бес.
Зажёгся зелёный. Трегорин хмыкнул и резко вывернул с левого ряда вправо — на Коммунальный мост. Машин почти не было, но в воздухе всё равно висело плотное облако пыли: колоннада элеватора на другом берегу расплывалась в тумане.
На середине моста он заметил ладную девичью фигурку в сереньком, похожем на школьное пальто. Картинка расплылась от лобовой грязи, и Трегорину вначале показалось, что у парапета — большой, вставший на задние лапы мотылёк с обречённо повисшими крыльями. Он затормозил, опустил стекло, и пыльный мираж рассеялся: на мосту стояла девушка. Крыльями на спине висели края вязаного кашне.
«Нашла уж мост, но грянула зима…» — пробормотал Трегорин. Девушка перегнулась через ажурные перила. Трегорин открыл дверь:
— Не делайте этого, мисс!
Незнакомка крикнула в ответ, но по мосту прогрохотал трамвай, и Алекс ничего не понял. Он включил аварийку и вышел из машины.
— Там! Внизу!
Трегорин подошёл и заглянул за перила. Девушка налегла на ограду и показала пальчиком вниз.
— Телефон!
У него захватило дух. Двадцатиметровая высота и точка мобильника на белой льдине.
Алекс спросил номер и набрал на телефоне десять цифр. Абонент был недоступен. Он поднял взгляд, и всё вокруг остановилось.
Большущие серые глаза. Детский обиженный взгляд и идеальный контур лица — как у старшеклассницы Микуру Асахины из анимэ «Дневники Харуки Судзумии». Из-под беретки выбивалась русая чёлка. Соломенная коса на плече. На левой руке пылала неоновая фенечка. Незнакомка хлопала глазами и теребила кончик блестящей косы. Вот именно. Коса. Сколько бы Трегорин ни вспоминал тот вечер, перед глазами появлялся ребячий взгляд и тугая коса на плече. Трегорин поглядел на часы. Срочное и денежное дело, похоже, накрывалось медным тазом.
— Какая это была модель?
— Какая-то… Нокиа.
— Поехали.
В салоне связи Трегорин отсчитал деньги и тут же понял, что зря: на безымянном пальце новой знакомой поблёскивало тоненькое колечко. Он сунул ей в руки коробку с телефоном, быстро попрощался и вышел.
***
Пролетел серый ненастный ноябрь, пришёл декабрь, откуда-то с северных угорских низин наползли долгожданные морозы. Выпал снег, и городской пруд затянуло белым, в строчках тропинок, снежным полем. Всякий раз, проезжая по Коммунальному мосту, он вспоминал девушку-мотылька. Один раз он даже хотел спуститься на лёд, чтобы отыскать мобильник. Однако на площадке возле элеватора оранжевый грейдер, кряхтя, ворочал сугробы. Трегорин включил передачу и двинул дальше, поджав от досады губы:
— Мммда… не судьба!
Всю зиму он изживал одиночество: засиживался в офисе до последнего, так что дома у жарко натопленной печи его сразу начинало клонить в сон. Выходные же были как удар под дых — утром ему не спалось. До полудня он мог уехать в город — в гости к Дигурову или наведаться к матери, а после короткий зимний денёк сменялся бесконечным вечером, и там — хоть глаз измозоль о планшет или стой перед мониторами икон до второго пришествия. Трегорин боялся таких вечеров. Вернувшись из города на исходе дня, он переодевался, хватал промысловые лыжи и гнал что есть сил — за забор посёлка.
У самых ворот он останавливался, как космонавт у открытого люка, глядя на тревожный от сумерек черно-бурый, каракулевый лес и парящую градирнями ТЭЦ — у горизонта. Тяжко, запинаясь, дышал, начиная бормотать свою абракадабру:
— Пнпки-бнбги…
Язык не слушался, с холодных губ слетала несуразица, он матерился в голос и бежал на лыжах — сквозь тёмную, будто полуночную чащу, снежное поле, перелесок, ещё лесок. Чувствуя на себе цепкий взгляд невидимого патруля, он сжимался и крадучись, в полуприседе, осторожно огибал белое как чистый лист поле военного полигона. Взобравшись на лысую, светящуюся в сумерках гору, скатывался по склону и гнал по рыхлому снегу вдоль леса. Глубокий снег не давался, проваливаясь, как болото. Сумерки настигали, он бился по пояс в снегу, будто это были сумерки не дня, но самой его жизни. Стискивал челюсти, вынося себя из снежных волн, и сквозь зубы шипел:
— Пнпки-бнбги! Пнпки-бнбги!
Отогревшиеся губы бойко выплёвывали скороговорку, и тогда он продолжал в голос:
— Бык-тупогуб, тупогубенький бычок! У быка бела губа была тупа!
Он твердил её как молитву, как песнь своей жизни, как заклинание, молотя ногами без устали, пока снежная трясина не сдавалась. Тогда он взбегал — почти взлетал на поверхность снежной волны, и крик — звериный, могучий, бычий — вырывался из его груди:
-У-у-у-у-о-о!
Брызги снега летели, клубясь, из леса ошарашенно выглядывал индевелой мордою лось, и командир военного патруля прижимал к глазам мёрзлый бинокль, стараясь разглядеть беснующийся в клубах снега — человечий или звериный — силуэт.
Он осилил эту свою первую одинокую зиму, и ему стало почти хорошо одному. Он снова начал читать — поил себя стихами — почти допьяна, до слёз. Проплакавшись и накурившись в холодное звёздное небо, он открывал в себе свойство созерцать: играть на алтайском кованом камусе до звона в ушах или часами смотреть японские мультики-анимэ. Без перевода, а иногда и без звука. Без вникания в смысл, без понимания начал и конца, находя в этом покорность, и силу, и откровение самурая. Он ложился на свою холостяцкую софу и не засыпал — замирал или умирал до утра, боясь шевелиться, думать, видеть сон.
Так он лежал, слыша, как царапает кровлю ветка вечного клёна да бухтит в водогрейном котле домовой. С этим существом Трегорин познакомился осенью, через полгода после ухода Оленьки.
Оставшись один, он неожиданно для себя начал думать вслух. Сентябрьский ветер гнал низкие тучи. Стояло сырое грибное тепло, но было тоскливо и мерзко. Трегорин включил отопление на две недели раньше положенного и, приходя с работы, подолгу сидел в котельной. Грея ладони у котла, он разговаривал с собой, твердя ритмичную абракадабру:
— Бык-тупогуб, тупогубенький бычок! У быка бела губа была тупа…
Булькающий котёл пускал газовые пузыри в такт скороговорке, будто пытаясь завязать диалог. Трегорин оглянулся, проверяя, не едет ли крыша, затем насупился и пошёл ва-банк:
— Сколько будет дважды два?
В ответ котёл пробулькал ровно четыре раза. Преисполненный восторга Трегорин тут же засыпал котёл вопросами, ответом на которые было «да» или «нет». Три короткий булька означало «да», а два — «нет».
Ответы были на редкость осмысленными, и Трегорин понял, что внутри бойлера живёт невесть как попавшая туда разумная сущность. Стрелка градусника на крышке котла показывала целых сто пять градусов.
«Однако…»
Дигуров вместе со знакомым дьяком-собутыльником не раз рвался приехать к Трегорину, чтобы извести нечисть, но тот жалел домового. Трегорину нравилось беседовать с пришельцем, поселившимся в отопительной системе. Он чувствовал себя конкистадором, контактёром, сталкером и ещё бог весть кем.
«Пойми, — говорил Трегорин, грея ладони — ведь это же нелепо — заточать разумное, пусть не умеющее говорить, но всё же мыслящее существо внутри бытового газового котла!»
«Бу-бу-бу!» — утвердительно бухтел домовой.
«Вот и я заключён в своём одиночестве, как ты — внутри этого бака… Что ни говори, весь мир — тюрьма…»
«Ба-ба-ба!» — соглашался домовой и шелестел мелкими пузырями, разогревая тэн.
Трегорин пробовал на ощупь розовый Оленькин передник, забытый ею в котельной ещё прошлой зимой. Ситчик был пыльным и скрипел под пальцами, как наждачка.
«Ба-бу-бы!» — неслось из котла.
Трегорин тискал Оленькин фартук и вдруг видел её всю — большую, ядрёную, налитую. Дыхание вздымало телеса, а щёки горели, как спелые яблоки. Недостижимая теперь Оленька дурманила, манила и светилась в темноте, как жарко натопленная печь. Трегорин всхлипывал и сквозь слёзы кивал — бабу завести не мешало.
— Жениться тебе надо, барин, — наставлял Дигуров, — столько девчонок вокруг!
Трегорин видел перед собой пыльный Оленькин передник и мотал головой.
— А не хочешь, так просто живи с кем-нибудь. Или заведи прислугу, чтоб прибирала да обстирывала. Сейчас же это просто. Как ещё одну машину содержать. А не понравится — поменяешь. Главное — чтобы не одному. А то совсем чирикнешься в своём доме.
— Мне кажется, ты преувеличиваешь роль женщины в жизни.
— Семья — это женщина. Нету женщины — нет и семьи.
— Да ну тебя…
Сумасшествие матери вращалось вокруг несуществующих внуков.
— Поговорил бы с Олькой-то. Она девка справная, ей давно пора. Сошлись бы снова, а там, глядишь, изобразили б кого-нибудь. Да хоть девчонку. Маленькую…
Трегорин наворачивал щи, слыша, как пищит за ушами. Он застывал, удивлённо вслушиваясь, но тут же набрасывался на еду, будто не ел несколько дней.
— Я тут на днях такие распашонки видела! И ползунки… А помнишь, когда ты маленький был? Ну? Пнпки-бнбги…
Трегорин кивал. Он доканчивал вторую тарелку и просил добавки. Сомнений не было. Дома, сколько чего ни навари, — ни звука, а у матери — пищало за милую душу.
Мать была права. И Дигуров тоже. Одиночество душило. Ночи выдавались глухие и дикие. За полночь приходил страх. Чёрным псом подкрадывался он к дому. Неслышно шевелил мёртвые ветки клёна, вставал на задние лапы, заглядывал в окно. Мёрзлые когти стучали о подоконник. Индевели от морозного дыхания стекла, и злые звёздочки плясали на них, как огоньки в волчьих глазах. Домовой в котле булькал от ужаса, а Трегорин, сжавшись под одеялом, молил об одном — чтобы его не стало и не было по возможности никогда.
Но он продолжался, и всё продолжалось. Солнце вставало за ломающими горизонт очертаниями ТЭЦ — всплывало из трапеций градирен в розовом облаке пара. И командир военного патруля ставил точку на карте, поймав в бинокль пятиугольную крышу трегоринского дома. Домовой привычно бухтел в водогрейном баке, и страх приходил, как всегда, за полночь. Чёрным волком подкрадывался он к дому и, стуча когтями о подоконник, заглядывал сквозь мёрзлое стекло.
***
О девушке-мотыльке он совсем забыл, но через четыре с лишим месяца после той встречи на мосту в их кабинет вошла строгая зэгэдэ по персоналу, ведя за ручку, как первоклашку, ладную девушку в клетчатом сарафане:
— Это наш новый архитектор, Полина Макарова.
Девушка распахнула огромные анимэшные глаза и виновато глянула на Трегорина.
— Опа-па…— только и мог сказать он. — Здрасьте…
Маленькая, ладная тихоня с серыми глазищами и высокой грудью, она напомнила Трегорину старшеклассницу Микуру Асахину из «Дневников Харухи Судзумии».
Некоторое время они сторонились друг друга, едва кивая при встрече. Трегорин думал, что новая архитекторша избегает его, и не решался подойти. Дигуров же, наоборот, сразу уловил их с Макаровой связь:
— Анимэшка-то наша, того… на тебя запала.
— Полегче. Её Полина зовут, — нахмурился Трегорин.
— Такая вся маленькая, аккуратная… Ручки-ножки, конечно, маловаты. До сих пор, поди, в Детском мире одевается… Зато всё остальное, поди, ходовых размеров…
— Ника, хватит!
— Так ты и сам, смотрю, не против! — скалился Дигуров. — Что, есть успехи? Давай рассказывай!
— Успех всегда приходит внезапно…
И вот как-то раз Трегорин, зайдя в кофис, наткнулся на Макарову. Она возилась с кофемашиной, едва не плача от досады: контейнер для воды никак не вставал на место.
Трегорин осмотрел блестящий, мигающий разноцветными огнями аппарат. Кофемашина больше походила на небольшой космический зонд, нежели на кухонную утварь. На металлическом боку зияла чёрным дыра, блок для воды стоял рядом.
Трегорин стал ощупывать технику и вдруг почувствовал, как ладонь легла ему на плечо.
Он обернулся, окинул взглядом точёную фигурку Полины и зачем-то спросил, каким спортом она занималась.
— А ты угадай, — хитро прищурилась Макарова.
Трегорин, краснея, продолжил копаться в аппарате и через минуту водрузил контейнер с водой на место.
— Хозяйка, готово!
Полина разрумянилась и снова, как тогда, на мосту, теребила русый тугой локон. Трегорин зажмурился, чтобы не упасть. Тугая коса была бесконечна. Весь мир вращался вокруг неоновой фенечки на тонком запястье.
— Ну, всё… ведите целовать, — сказала Полина, улыбаясь, не отводя взгляда. Трегорин глянул на её руки. На безымянном пальце сияло тоненькое колечко из белого золота.
— Многоборье, значит, — сказал он и вышел из кофиса.
Домовой больше не булькал в котле и не поддакивал в такт. Наверное, оттого что Трегорин отключил отопление — май стоял тёплый. Чёрный пёс тоже куда-то подевался. Засыпая, Алекс ждал привычного стука когтей о подоконник и, не дождавшись, проваливался в сладкое небытие. С тех пор как в офисе появилась Полина, он засыпал быстро и спал без снов.
А через неделю после случая в кофисе Трегорин неожиданно для самого себя решил показать Макаровой весенний город. Вечер, начавшийся чинно-благородно за столиком венского кафе на Байнауховской, вдруг закончился сексом в его машине.
Московский одиннадцатичасовой аэробус светил огнями в лобовое стекло, а Трегорин одной рукой обнимал голую счастливую Макарову и уже ругал себя за то, что связался с замужней бабой.
— Как называется это место?
— Взлётка, — сказал Трегорин и подумал, что с Макаровой вместе он первый и последний раз. Он приобнял её — маленькую, хлипкую.
— Мне кажется, что мы с тобой вместе надолго…
— Погоди, мне собираться надо. Отвезёшь меня? Вот чёрт! — сокрушалась Макарова. — Платье велико… надо было на размер меньше брать. Представляешь, новое совсем, а велико…
— Мы с тобой вместе надолго…
— Навсегда?
— Ага.
Их встречи стали регулярными. Трегорин обрёл долгожданный ночной сон, и Макарова из-за появившейся худобы выглядела как-то по-особенному мило. Детская пухлость потихоньку прошла, платья висели на ней как на вешалке, а сотрудницы с завистью спрашивали у неё секрет похудения. В остальном всё было как прежде. Тугая коса на плече Макаровой всё так же лоснилась, огромные анимэшные глаза светились счастьем, и всё так же поблёскивало тонкое колечко на безымянном пальце. Первой она не звонила никогда, а рабочие имейлы Трегорину неизменно подписывала «Искренне ваша, П.М.».
Их встречи были регулярными, и бог знает, чем бы закончилась эта влюблённость Алекса Трегорина, если бы не случай.
Как-то уже через несколько месяцев Макарова, взяв у мужа машину, приехала к Трегорину сама. У Алекса было погано на душе. Один из клиентов расторгал с конторой большой и жирный договор, отчего Алекс весь издёргался и сорвал голос, крича в телефон на упёртых юристов. Вдобавок ко всему днём раньше его накрыла противная простуда с насморком, головной болью и мерзкой 37,3. Трегорин был как-то особенно слаб и беззащитен в тот августовский вечер и попросил Макарову приехать.
Он весь извёлся, пока ждал её, и уже в сумерках за окном сверкнули фары и раздался приглушённый рокот внедорожника.
— Что так долго?
— Гаишник остановил. Меня ж из-за руля не видно. А он говорит, смотрю — машина пустая едет, сама по себе…
Трегорин поднял её и посадил на колени, как ребёнка. Макарова затихла, уткнувшись в его шею. Так они сидели какое-то время. Было тихо, так что Трегорин слышал, как свистят простуженные бронхи. И он подумал, что готов заболеть не один раз, лишь бы Полина вот так сидела у него на коленях. Однако волшебство кончилось. Макарова дала понять, что не останется на ночь:
— Я к тебе часа на два, не больше
— Может, останешься? — прохрипел Трегорин.
— Я бы с удовольствием, но мне тоже как-то не по себе. Всё тело ломит. К тому же я обещала… Мама… Родная кровь! — Макарова приобняла Алекса, рассыпав по его спине волосы. — Попросила позаниматься ягодами… Вишня, смородина…Ты любишь смородину? — тихонько пропела она.
Трегорин представил кровавую массу протёртой смородины и враз одурел от запаха волос Полины: терпкого, волнующего и какого-то очень родного. Он молча угукнул в ответ, а сам загадал, что если Макарова сегодня уедет, то ноги её больше не будет в его доме. Хотя маховик их отношений уже начал раскручиваться, он чувствовал исходившее от неё какое-то особенное светлое, почти видимое тепло и в этот промозглый августовский вечер, несмотря на зарок, втайне надеялся на то, что Макарова останется. И случись оно так, вполне возможно, что Трегорин — Дон Кихот и тореадор по натуре — ринулся бы на ветряные мельницы кислого макаровского брака, и неизвестно, чем бы это закончилась для Полины и для него самого.
Он взял её на руки и отнёс в спальню. Она ответила не сразу, отчего-то долго не давала себя раздеть и кривилась, как от зубной боли. Когда же Трегорин вошёл в неё, он почувствовал характерную влагу.
— Чёрт, месячные… — сказала она.
Трегорин отпрянул, но Полина прижала его к себе.
— А! Плевать! — сказала она и набросилась на него окровавленной промежностью, как акула на ныряльщика.
Через десять минут они, влажные, разомлевшие, лежали рядом на узкой тахте, тяжело дышали и впрямь излучали какое-то особенное свечение, которое обычно источают двое молодых и голых людей, мгновение назад бывших одним целым.
— Полотенце… хотя нет, я в душ. Ты тоже… потом.
Она поднялась, но раздался телефонный звонок. Макарова пошарила в темноте и взяла телефон. Трегорин, услышав в трубке приглушённый мужской голос, поймал себя на мысли, что первый раз в жизни участвует в групповухе.
Пока Полина одевалась, он хмуро просматривал в телефоне спортивные новости.
— О чём думаешь?
— Думаю, какой процент твоих акций принадлежит мне.
— Ревнуешь?
— Адольфа Гитлера погубил не дурной характер. Его убило открытие второго фронта.
Макарова кряхтела, одеваясь. Вконец запутавшись в платье, она грохнулась на пол.
— Господи, и это велико! Ну что мне теперь, в Детском мире одеваться?
Трегорин склонился над ней, пытаясь поднять, и упал сам. Она поднялась, распустила волосы и защипнула ткань на талии зажимом заколки.
— Ну? С прищепкой мне теперь прикажете ходить?
Она положила заколку на стол.
— Я бы хотела жить здесь.
— Что?
— Здесь, с тобой — сказала Макарова и завязала волосы в узел. — Проводишь меня? Ну? Чего ты такой? Мы с тобой вместе надолго! Навсегда?
— Ага.
В ту ночь он не спал. За окном под нервным первоосенним ветром стонал клён. Ветер свистел в стропилах на чердаке, гудел в зеленой балке за окраиной. Алекс бился в судорогах на постели. Перерождение настигало и несло его в зубах как добычу. Он вырывался и бежал к спасительным деревьям. Зеленые легкие леса выкашливали его, как мокроту, и снова над ним смыкались крепкие челюсти. Так повторялось много раз, он обессилел, измок и наконец не заснул, а отключился, как котёл от перегрева. Пыльный туман рассеялся, и он очнулся на мосту.
Девушка-мотылёк стояла за ограждением. За фигуркой в школьном пальто клубилась пыль. Края кашне крыльями развевались за спиной. Алекс сделал шаг, и она попятилась.
— …Не делайте этого, мисс! — разнеслось по округе. Алекс оглянулся, не понимая, кто кричал.
— …Не делайте этого!
Девушка разжала пальцы и стала заваливаться в пыльную пустоту.
Он метнулся во вратарском броске и ухватил твердый, как картон, рукав пальто. Горизонт разъехался, как молния на платье, с неба, будто с потолка, посыпались комья, и он повалился на пыльный асфальт.
Шорох заставил его открыть глаза. Он встал, не различая сон с явью.
Пыль потоками спадала с потолка, струилась у горизонта, роилась в воздухе, будто облако мертвых мотыльков. Он огляделся. Смятая постель бугрилась простынёй. Заколка-бабочка лежала на столе. Тротуар у перил тонул в пыли, из него вырастала коробка из-под телефона. Пыль стояла стеной.
Он подошёл и заглянул за перила. Крылья были растоптаны. Левая рука была полусогнута, и колено притянуто к груди, будто она бежала и застыла, пойманная взглядом, как фотофинишем.
Он услышал удар и обернулся. Коробка — огромная, величиной с колыбель, пыльная, наждачная — дёрнулась, взбив облако пыли. Потом ещё раз и ещё.
Он протянул руку и сделал шаг. Коробка взбрыкнула и стала на ребро. Он подошёл и осторожно отогнул крышку.
Кровавая гусеница шевелилась в малиновой слизи. Тугие кольца сжимались и разжимались. Тело, одинаковое с обоих концов, тошнотворное, бессмысленное, обоюдомерзкое, продолжало сжиматься. Трегорина тошнило от фрикций, он держал коробку, не в силах отпустить. Вдруг один конец гусеницы изогнулся, приподнявшись, и уставился прямо на него. Трегорин закричал, и всё вокруг утонуло в пыли.
***
Утром он проснулся и почувствовал, что совершенно здоров.
***
Неделю они не созванивались, словно соучастники кощунства, такого, как растление детей или кража церковной утвари. Случайно встретившись в офисе, шарахались в разные стороны, потому как одно воспоминание друг о друге напоминало о нечаянном грехе. Через неделю, однако же, Трегорин встретил Макарову в офисной столовой, они даже отобедали вместе, хотя и перекинулись всего парой фраз.
Вечером того же дня Макарова позвонила сама, и разговор с рабочих вопросов, природы и погоды плавно перетёк в горизонтальную плоскость. Алекс понимал, что, пойди сейчас у неё на поводу, он сунет голову в петлю и попадёт к Макаровой в кабалу, начисто растоптав мужскую волю и достоинство.
— Лялька, есть предложение, — начал он, чувствуя, как пузырьки адреналина закипают в крови. — Слушай и запоминай. Сегодня ты наденешь своё лучшее платье, самое откровенное бельё, чулки и поедешь в салон красоты Тряпишникова…
— Мммм… заманчиво! — откликнулась Макарова. — А что дальше?
— А дальше вот что. У Тряпишникова ты сделаешь самый откровенный макияж, какой только возможно…
— Ну же, ну, и что?!
— Ты выйдешь, возьмёшь такси и поедешь домой. Возьмёшь своего благоверного за хобот и трахнешь его так, что он будет вспоминать эту ночь даже на смертном одре. Надеюсь, я… — И тут же услышал в трубке короткие гудки.
— Ну, может, и к лучшему…
«Бу-бу-бу», — донеслось из водогрейного бака.
— О господи… — застонал Трегорин и бессильно откинулся на подушку.
« Холодный выдался сентябрь… надо будет в этом году пораньше котёл включить», — подумал он, ёжась под одеялом.
Ветка клёна царапала кровлю, и мёртвые тени метались по стеклу. Мёрзлые когти клацнули по подоконнику, и волчья тень накрыла окно. Алекс сжался под одеялом. Его била дрожь.
— Бык-тупогуб, тупогубенький бычок…У быка бела губа была тупа!
***
С Макаровой они больше не виделись. Молодую архитекторшу вскоре перевели в центральный офис на Кафедральной, куда Трегорину ездить было незачем, а в октябре он узнал, что Полина Макарова уволилась. Говорили, что она развелась с мужем, а ещё что она уехала из города. Дигуров по своим каналам первое время узнавал про неё, нашёптывал Трегорину в кофисе, тиская кружку с остывающим кофе. Рыжая борода топорщилась, тревожная морщина лежала меж бровей, а дыхание было кофейно-кислым. Трегорин отворачивался, кусая губу. Вести от Полины долетали всё реже. Вначале был Питер, потом почему-то Турция, а после её след и вовсе затерялся.
***
В январе, серым воскресным утром, скрипнул под колёсами снег, и за окнами образовалось оранжевое свечение. Трегорин накинул куртку цвета небесной бирюзы и вышел. Из жёлто-красного почтового фургона вылез высокий патлатый парень. Он потянулся и распахнул двери. Трегорин зажмурился. Перед глазами заплясали названия далёких стран — будто глобус вывернули наизнанку. Водитель отыскал посылку, попросил расписаться в бланке. Трегорин подивился на чёрный готический маникюр пришельца, взял коробку и пожал плечами: на бандероли стоял штемпель с витиеватой арабской вязью.
— Красиво тут у вас, — сказал водитель, — воздух такой чистый и снег.
Лес — черно-бурый, каракулевый — глядел из-за заснеженных крыш. Снега намело будь здоров, в самый раз, чтобы двинуть на лыжах по пухляку. Дом вырастал из снежных сугробов, поблёскивал инеем на кирпичных стенах. Курился берёзовым дымком, теплился тюлевыми занавесками из-за полированных стёкол. Водитель — черноволосый, носатый — потянул воздух и закутался в воротник меховой жилетки. Завистливо улыбнулся:
— Уютно…
Дома Трегорин открыл коробку. Он достал куклу и посадил на подоконник.
— Сиди здесь.
— Сиди здесь, — пропищала Микуру и моргнула.
— А ты умная, Микуру…
— Микуру, — сказала кукла.
Большие анимэшные глаза светились бирюзой. Он взял куклу на руки и прижал к себе. Микуру послушно ткнулась в плечо.
— Я скоро. Слышишь? Только не уходи больше…
— Не уходи…
В коридоре он достал лыжи. Было ощущение торжества — трагичного и светлого, как похороны героя революции.
Отчего-то вспомнилась мать. В самом начале — его, Алекса, начале, как только он помнил себя, матери было много — она занимала половину его, Алекса, мира, а может, весь мир. Тогда стоило закрыть глаза, и мать оказывалась рядом. Она укутывала и обнимала, как обнимает и укутывает ясное звёздное небо. И сейчас, закрывая глаза, он видел её, но уже точкой на снежном поле. Маленькой, всегда удаляющейся точкой.
Он достал мазь, приобнял широкую, пахнущую смолой лыжу, размеренно и легко нанёс несколько белёсых полос под колодку.
— Ну, вот, теперь можно идти!
Он поднял лыжи на плечо и вышел.
***
Микуру сидела на подоконнике. Тугая коса лежала на кружевном переднике, большие стеклянные глаза глядели на дорогу. Фигура лыжника на снежном поле превратилась в бирюзовую точку.
— Мы с тобой вместе надолго…
Домовой в водогрейном баке забился от ужаса.
— Мы с тобой вместе надолго… — повторила Микуру. — Навсегда.
— Да.
Родительский день
— Добрый день! — послышалось в трубке. Узов поморщился, но промолчал. Номер на телефоне был слишком правильным, а улыбка в голосе — натянутой, и Узов понял, что на звонок он ответил зря.
— Могу я услышать Велимира Вольдемаровича?..
— Можете! — сказал Узов. — А кто…
— Меня зовут Дмитрий, — перебила трубка. — Я представляю национальный акционерный европейский банк.
— Как-как? — переспросил Узов
— Национальный акционерный европейский, — зачастили в трубке, — сокращённо НАЕ-банк.
— Да нет же. Как, говорите, вас зовут?
— Дмитрий.
— Странно. Меня тоже — Дмитрий.
Трубка на несколько секунд смолкла и заговорила вновь. Металла в голосе стало больше.
— Это Велимир Вольдемарович?
— Никак нет, — ответил Узов. — Я Дмитрий
— Нет, Дмитрий — это я, — не сдавалась трубка. — А вы — Велимир Вольдемарович. Вы сами сказали.
— Всё было не так. Велимира Вольдемаровича придумали вы и спросили меня, можете ли вы его услышать. Ну, я резонно ответил, что можете. В самом деле, любой человек может позвонить Велимиру Вольдемаровичу, чтобы услышать его. Надо только набрать номер его телефона и дождаться, пока Велимир Вольдемарович возьмёт трубку. Логично?
Трубка тяжко задышала.
— То есть это не Велимир Вольдемарович?
— Это Дмитрий.
— А как ваша фамилия?
— А вам зачем?
— Я представляю национальный акционерный НАЕ-банк…
— Представляйте. Для этого не обязательно знать мою фамилию.
Повисла пауза.
— Что вы продаёте?
— Банковские услуги.
— Почему вы звоните сюда?
— Потому что это номер Велимира Вольдемаровича.
— Это его номер?
— Да. Вот, я же вижу. И номер, и паспортные данные, и прописка.
— Откуда вы это читаете?
— Из базы.
— А откуда данные Велимира Вольдемаровича в вашей базе?
— Наверное, он ранее был клиентом нашего банка.
— Нет, нет и нет! Не был он клиентом вашего банке. Никогда. Ни в этой жизни, ни в прошлой! Ни в одной из параллельных реальностей! Скорее вселенная вывернется наизнанку, чем Велимир Вольдемарович Дураков станет клиентом НАЕ-банка.
Молчание.
— Откуда вы знаете его фамилию?
— Вы сами сказали.
— Я не говорил. Я спросил, могу ли услышать Велимира Вольдемаровича, но фамилию сказать не успел. Могу доказать. У меня и запись есть.
Узов встал и прошёлся. День обещал быть интересным.
— Значит, записываем разговор без предупреждения? Нарушаем федеральный закон! И персональные данные украли…
— Но…
— Вот что, сопляк. Ты знаешь, с кем разговариваешь? С полковником госбезопасности! Это я разговор записываю, мне по должности положено. Я всё знаю про ваш банк. Кто хозяин, кого и когда вы кинули, у кого бизнес отобрали и сколько платит, кому надо, чтобы вас, козлов, не трогали. Всё знаю — о вашем главном офисе, о филиалах и колл-центре, в котором ты сидишь, который не в Москве, а в Гундяевске.
— Что?
— Что слышал! И вид из окна у тебя — не на Москва-Сити, а на чистое поле, в котором трактор буксует и два пьяных сварщика из магазина идут.
— А откуда…
Повисла пауза такая глубокая, что было слышно, как шуршат в эфире прозрачные нити радиоволн.
Первым очнулся Узов.
— Дима.
— Что?
Улыбка в голосе пропала, человек на другом конце линии отвечал, как приговорённый к пожизненной должности.
— Давно работаешь?
— Полгода.
— Платят хорошо?
Трубка тяжко задышала.
— Ну да. Как ещё могут платить в НАЕ-банке… У вас, кроме того, ещё баллы снимают и штрафуют. А после сегодняшнего тебя вообще уволят.
В трубке раздался всхлип.
— У меня двое детей, ипотека…
— Ох, Дима, Дима! Угораздило же тебя в НАЕ-банке ипотеку взять… Ну, ладно. Поможем хорошему парню. Вообще молодец, что позвонил. Профессиональная чуйка у тебя. Мне как раз деньги нужны.
Узов заговорил уверенно и быстро. Всхлипы в трубке сменило деловитое угуканье. Размер займа, процентная ставка, условия получения. Вскоре в голосе появилась долгожданная улыбка.
— Ну вот, — сказал Узов, — дело сделано. Хорошо работаешь, Дим. Я позвоню, кому надо, в правление, чтобы тебе премию дали. Только давай оформим выдачу без предъявления паспорта, а то у меня только удостоверение с собой.
— Конечно. Как договаривались. По голосовому паролю и пин-коду. Три миллиона рублей на два года под сорок пять процентов годовых.
— Океюшки. С вашим банком приятно работать.
— Спасибо вам, Велимир… то есть Дмитрий…
— Что-о-о-о?!
— Извините… товарищ полковник!
— Вот то-то же! Быстро схватываешь, Дима… далеко пойдёшь!
— Спасибо вам, спасибо! Уж не знаю, как вас благодарить! И всего вам доброго!
— Всего… — Узов нажал клавишу отбоя и сделал шаг. В темноте запнулся босой ногой о швабру и ударился мизинцем о кафельный угол стены. Он взвыл от боли и запрыгал на одной ноге. Дверь подсобки распахнулась, и в проёме возникли атлетические фигуры в белых халатах.
— Узов, падла! — прорычал громила-санитар. — Вот ты где!
Узов заметался, но сильные руки уже обхватили его торс.
— Стоять!
Руки стали быстро шарить по телу Узова и извлекли из-за пазухи телефон.
— А это что? Смотри! Мой телефон! Вот сука! Опять за старое взялся! Ну, ты у меня получишь!
Град ударов обрушился на голову Узова. Тот сжался, обхватив голову руками, стараясь держаться на ногах.
— Велимир, хватит! — второй санитар взял громилу за руку. — Хватит. Отобьёшь последние мозги дураку…
Узов с трудом поднялся.
— А ну, марш на прогулку! Ваши уже гуляют, а он забилс тут, как хорёк, и сидит!
Пинок вышвырнул Узова из подсобки.
Одной стороной территория больницы примыкала к кладбищу. Стояла сухая, ещё серая, безлиственная весна. Почки на вербах за забором начинали набухать, и от этого дышалось как-то легче. Узов запахнул полы больничного халата и поёжился. Он вспомнил, что скоро — родительский день. Каждый год он ждал его, словно большого праздника. Он долго высматривал, готовился. Ждал, пока разъедутся люди, а после перелезал через забор и возвращался обратно с полной пазухой кладбищенских вкусняшек. Печенье с пряниками были прогорклыми, а вот конфеты — прозрачные карамельки, тянучие ириски и особенно мягкие, пахнущие молоком и детством «Школьные» — были очень даже ничего.
Вторая сторона территории смотрела в поле. Край посёлка с домишками и магазином тоже выходил к больнице, но, словно одумавшись, останавливался на расстоянии, почтительном к безумию её обитателей.
Узов огляделся. По серым дорожкам гранитного отсева, стараясь не наступать на жухлый газон, двигались вялые тени. Санитары курили у корпуса, бросая на подопечных редкие взгляды.
Он подошёл к забору и заглянул в щель. До горизонта тянулось поле с тарахтящим трактором посредине. Вдоль забора текла дорога от магазина. По ней, шатаясь, вышагивали два хмельных сварщика с объёмной «сиськой» пива марки «Стрелец». Из-за угла магазина выглядывал зелёный в полоску фасад поселкового банка.
— Акционерный коммерческий банк. Банкомат, — прочитал он.
Узов присел и тут же, взвившись, как пружина, легко перемахнул через двухметровый забор.
День обещал быть интересным.