Стихотворения в прозе
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2025
Александра Фурсова — учится на филологическом факультете Томского университета, первая публикация в журнале «Урал».
***
Толпа. Так много людей, а я будто знаю заранее: у каждого в голове одна и та же мысль — выжить. Может, она у них и не крутится. Ну и ладно. Я-то знаю, что каждый день, в котором я выжила, приближает меня к концу. К началу. К смерти. Мы выходили из корпуса курить, и все так мельтешили, разговаривали, гоготали. А я?.. А я снова теряю себя в этой картине. Наверное, мое лицо выдавало потерянность и вопрос: а когда я уже буду там — в начале? Сколько еще я буду думать, приближаясь?.. Или отдаляясь?..
***
Я ехала в переполненной, пропотевшей маршрутке. Воздух в ней был такой прогорклый, что аж тошно. Ехала стоя. Люди подпирали меня и сзади, и по бокам. Их лица были уставшие, будто вся их жизнь — это полубессонная ночь, вечный недосып и неподъёмный камень, который они тащат. И я тащу. В руках роман Рильке. «Записки Мальте Лауридса Бригге». И снова о смерти. Не могу больше. Встречный луч света прорвался в автобус, и в салоне, казалось, стало теснее… Проезжали храм… Всё про смерть. Всё про бога. Я плачу. А люди едут. И я — еду. В голове только: смерть, камо грядеши, memento mori и, твою мать, это же мой роман.
***
Бесконечно слушаю церковные песнопения. В сердце врастают строки из «Величит душа моя Господа» под музыку С.В. Рахманинова: «Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу, Тя величаем». Мне так больно и светло, что я прямо вижу эти строки: ребёнок грудью прижимается к телу покойной матери, как некогда она прижимала его к своей груди; он открывает ей своими слезами дорогу смерти, она же своим молоком пускает его в жизнь. Представив это, я вижу картину Репина «Иван Грозный и сын его Иван». И моё воображение ширится и воспаряется женским сопрано: «Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим».
Перед сном мне все чаще хочется перекреститься.
***
Я вижу безграничное поле. Небо покрыто грозовыми тучами, будто вот-вот раздастся гром и земля расколется на две половины. Отражение света падает на зеленеющую траву, которая блекнет под гнетом наступающего ужаса. Всё серо-синее. Ветер. И на этой траве я вижу мужчин. Мёртвых. Все они лежат лицом в землю. На них костюмы: пиджаки, брюки. Только вот без обуви. Просто в носках. А носки с дырками. На пятках. И я вижу их сияющие голые пятки, которые наверняка холодные и окаменевшие. Мне становится страшно. А они лежат — бездыханно, спокойно. Молчат. Только ветер шумит.
***
Я не могу носить свое лицо.
Переименуйте меня, ради бога. Мое имя вызывает во мне рвоту. К черту всю память. Не могу больше помнить. Не могу больше знать. Ни себя. Ни вас. Ни мира.
Я уже который день вытягиваю смерть из своей груди. Пускай пляшет, проклятая. Мне не страшно.
Плакать
1
Сижу на кухне. Я и отчим играем с котом. Маме звонят.
— Здравствуйте. Да. Да… Понятно… Во сколько? Мгм… А каковы наши дальнейшие действия? Хорошо. Спасибо.
Кладет трубку, тихонько говорит:
— Сереж, Саша умер…
Отчим молчит, смотрит тупо, будто пропал на какое-то время, вышел из себя и внезапно зашел обратно.
— Ир, че ты плачешь? Б…, плачет стоит. А че плакать-то?! Помер и помер. Я вон тоже помру. Да, Санька?
— Все помрем, дядь Сереж…
Мама вытирает слезы кухонным полотенцем.
— Ну как… Я не могу не плакать… Такие новости… Еще на ночь глядя…
Отчим выходит курить. Я спрашиваю:
— Мам, а кто этот Саша-то?
— Брат Сережин.
— Родной?
— Да, пятый…
2
Время схлопнулось, все засуетились, дом зашевелился, воздух стал молчаливым, только котлеты на сковороде разговаривали.
Отчим докурил, вернулся, сел, отпил пива и говорит:
— Позвони там Кольке, Ленка трубку не берет. Аньке позвони, все-таки отец помер. Галька сказала, у нее десять тысяч отложено. Схороним как-нибудь.
Мама судорожно звонит. Сама плачет. Отчим громко и резко:
— Это! Я на работу завтра заеду. Потом за тобой и в морг. Морг во сколько работу начинает?
— Утром, наверное… Не знаю. Сереж, деревня не отвечает…
— Ну и хрен с ним, все равно хоронить будут.
И вот я вижу, как мама и отчим с телефонами в руках перемещаются из угла в угол, обзванивая всех родных и близких. Мама сказала, что собирались на юбилей десятого июня, а теперь того… на похороны.
***
«Только не бросайте меня…» Сказав это, я в последний раз обнимала тебя с такой ужасной силой, что думала, сама разорвусь. Но тебе было все равно. Ни слова не сказал. Я так и ушла молча.
«Только не бросайте меня…» И ты в моих руках такой теплый. Дверь закрылась. Лучше бы я больше туда не вернулась. Но на следующий день я снова оказалась с тобой рядом.
«Только не бросайте меня…» Мне страшно, страшно. Я не знаю, что мне без тебя делать. Ты везде. Ты всегда. Я себя не видела так часто, как твое лицо. Забери его. Твое лицо. Зачем же ты мне его оставил?
***
В половине шестого утра, когда бессонница окончательно меня победила, я схватилась за ручку и листок и, согнувшись, писала что-то. Мне казалось, что я до рассвета просидела так. На самом деле я просто не помню, как уснула. И что сейчас там записано, я тоже не помню. Вроде что-то про смерть и страхи. Про то, что я плакала, пока смотрела фильм Бергмана. И про то, что Рильке словно заговорил со мной.
А потом был сон. Я стояла в ослепляющей белой пустоте. Вокруг меня ничего не было, только почему-то шел дождь. И я смотрела в эту пустоту, пытаясь найти хоть что-то. Вдруг появился мужчина. Он принимал обличия родных мне людей. Я кинулась к нему в объятия и громко рыдала. В своем крике я различила слова: «Мне так много нужно тебе рассказать. Я люблю тебя». Когда я кричала: «Я люблю тебя», я прижималась щекой к щеке мужчины, трогала его лицо. Оно было совершенно родным и мокрым от слез… В момент, когда ко мне вернулся рассудок, я открыла глаза. Передо мной стоял Иисус и плакал. И пустота вокруг него застонала.
Проснувшись, я долго смотрела на свои руки, а потом на стопы своих ног.