Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2025
Кому нужны книжки без картинок, — или хоть стишков, не понимаю!
Льюис Кэрролл, «Алиса в Стране чудес»
Рыба-архитектор семейства иглобрюхих широко известна своими талантами. За неделю на дне Японского моря появляются удивительные сооружения из песка. Круговые узоры связывают с брачным ритуалом, ведь они будто призваны обращать на себя внимание, скажем, второй рыбки или учёного-натуралиста. Не стоит, впрочем, и переоценивать это внимание, по крайней мере, в человеческой его части. Традицию приготовления блюда фугу из рыб того же семейства, обитающих поблизости, называют достоянием культуры, она обросла массой ритуалов и домыслов, а присмотреться к жизни рыбки-архитектора и таинственным орнаментам решили совсем недавно. Другие исследователи видят в постройках заботу об икринках, инженерию придонных течений, то есть скорее гнездо. Встречаются и более экзотические гипотезы. А вдруг это трудоёмкая попытка распугать хищников смутным воспоминанием о древних аммонитах? Так или иначе, все эти предположения основаны на голой целесообразности предприятия, хотя, казалось бы, цели у других близких видов семейства те же, но ничего подобного они не делают. Похоже, чтобы уравновесить немалую гарантированную пользу, нужна изрядная доля случайности. Бессонная, утомлённая и одинокая рыбка зависает в сердцевине всех этих складок и концентрических рельефов. Вероятно, она и не подозревает, что скрытая гармония природы находит путь к посторонним, в том числе хищникам, с её помощью. Иначе не только с архитекторами, но со многими художниками и поэтами могла бы обнаружить драматичное сходство, со всеми теми, кто выстраивает маленький и согласованный мир в мире большом и хаотичном, выстраивает, но сам становится заложником этого занятия. Шутки в сторону! Мне отчего-то жаль мечтательную рыбу. Во всей этой истории как будто чего-то не хватает или, напротив, какой-то избыток. Что значит быть источником художественного производства, но не находиться в его центре, или не только там? Что значит быть водой или светом умозрительной сцены, пространством метафоры, а не её адресатом? Самодостаточность воображения могла бы означать и нашу свободу, с ним или от него. Этим прельщают фантастические миры. В письме к сэру Стенли Анвину от 1947 года Толкин, отец Средиземья, писал: «…единственной по-настоящему содержательной аллегорией приходится считать жизнь, а единственная до конца ясная повесть — это аллегория…»
И всё же между аллегорией, смыслом и жизнью существует ощутимая разница, её преодоление подчас зависит не только от положительного наличия какого-то медиума, но и происходит из-за явной нехватки. Когда-то важна картина, а когда-то и внезапное место на опустевшей стене. Уместное отсутствие выбивает из привычной, рутинной колеи, со всеми банальными дистанциями. В книге «Фантастичнее вымысла» Чак Паланик рассказывает истории, которые не пригодились и потому отсутствуют в его популярных романах. Например, о том, как в погоне за материалом посещал больных, страдавших от расстройства долгосрочной памяти. Глядя на снимки, они предлагали убедительную (для них самих) историю своей жизни, всякий раз новую. Безотчётно заполняли пустоту, ощущая нехватку опоры. В той или иной степени это делают все.
Лакуна — своеобразный анклав в поле смысла, этим она отличается от недосказанности или бессмыслицы. Иногда это ускользающий нюанс. Лакуна непостижимо определена, хотя и лишена формы. Пробела тоже может не быть и даже чаще всего не бывает, как в зрении либо другом навыке. Мы видим так, как видим, потому что заполняем естественную пустоту слепых пятен глаз. Учимся, абстрагируясь и забывая детали. Блейк говорил, что у природы нет очертаний, а у воображения они есть. Лакуна, к которой сейчас предлагаю присмотреться, находится в месте точного равновесия и взаимного отражения природы и воображения. Да, жизнь — содержательная аллегория.
Я хотел убежать от реальности,
но мне не хватило дыхания, и она меня догнала.
Мы с нею стали друзьями.
Чтобы ей сделать приятное,
я вдохновенно твержу: «Яблоко — это яблоко,
сардина — малая рыбка,
женщина — поющая роза».
Реальность как будто бы мною довольна,
но все же ей хочется знать,
постоянен ли я.
И я продолжаю твердить: «Булыжник — это булыжник,
лазурь — кусок небосвода,
куранты — большие часы».
Если б реальность могла говорить,
она бы, наверное, сказала:
«Ну, знаешь, вот это уже перебор».
Я поспешно меняю пластинку:
«Яблоко — это птица,
сардина — алмаз».
Боюсь, что реальность
опять будет мной недовольна.
(Ален Боске, «Боязнь реальности», перевод М. Ваксмахера)
В поэзии лакуна — обязательный элемент, именно от неё зависит компрессия содержания. Зачастую контекст должен быть раскрепощён и приходит в движение, тогда лакуна напоминает палимпсест. Догадка превращается в уверенность или непосредственное чувство: текст написан поверх другого текста, слово не только соседствует со словами и собеседует их, но и парит над другими словами, и опирается на них. Растёт, как коралловый риф, рушится и разбредается, как Вавилонская башня. Плавает, как сардина, «малая рыбка», архитектор-иглобрюх был ещё меньше.
Почти все дети совершают открытие: если взять ракушку (поглубже и потяжелее тех, что перекладывает иглобрюх в своих произведениях) и приложить её к уху, то услышишь море. Открытие, конечно, не в этом, а в том, что слышишь ток собственной крови, отделившейся от моря в незапамятной древности. Слушать в обратную сторону, смотреть или читать обратно, — тоже вид лакуны. Внезапная, интуитивная номинация, которая фиксирует движение вспять к возникновению вещей. Боязнь реальности Алена Боске игровая, её наслоение предполагает возможность вновь переправить написанное, произнесённое или помысленное, хотя и выражает экзистенциальную тревогу, на уровне так называемой лингвистической относительности. Боязнь в форме «обратного» слуха вела бы к смутной, но окончательной номинации, скажем, к переживанию читателем личной тревоги.
Что ещё тебе нужно каких тебе птиц и зверей повидать
Мне кажется слово моё из воска и тряпочек разноцветных
Я знаю что ты не устал не поранился никогда
Если бы я не проспал не уснул вторично как студент какой-то
Три ящерицы меня окружили и били хвостами
А ты стоял и смеялся дескать мне больно а тебе не больно
Нет дорогой мой друг мне больно а тебе страшно
(Леонид Шваб, 2007)
В действительности странное, вымышленное, неверное и даже ложное порой не отличить от фрагментарного. Как если бы мы попросту не видели всей картины, не прочли полной истории, не узнали всех обстоятельств. С точки зрения современной науки такой исчерпывающе полной истории всего мира не существует вовсе, так как любая одновременность оказалась относительной, а без неё нет и всеобщей, единой последовательности событий. Психологически, однако, связная история преимущественно выступает эталоном для прочих, так как насущная задача самоопределения становится проще. Потому исключительная подробность одних деталей как бы намекает на реальность и неполноту других. Толкин сознательно прибегал к такому приёму в разработке своего легендариума, но и найденное ощупью, и в миниатюре — это эффективное средство. Поэзия, оперируя фрагментом, мнимое делает правдоподобным, чувственно достоверным. Допустим, Леонид Шваб переделывал свои сны. Важной особенностью его поэтики выступает инверсия, — лакуна будто восстанавливает исходный опыт, относится к нему, а не к тексту. Либо же несколько смещает онтологически привычное положение речи. Обычная речь в нетипичных обстоятельствах намекает на изменение в пропорциях настоящего. Или, того хлеще, вместо новой физики вдруг обнаруживает у мира — физиологию.
Здесь прослеживается одна из важных траекторий в самоопределении поэзии — возможность известного языка в неизвестных ситуациях, уместность и становление речи в точках и локусах, где прежде не существовало ни остановки, ни артикуляции. Это касается и лакуны, которая вдруг обнаруживает себя в порядке вещей. Касается утраты в прежней ткани речи, лишённой признаков, как если бы тайное с явным могло попросту меняться местами. Среди стихов, посвящённых Анне Ахматовой, есть и такие:
Кто никогда не терял дара речи,
я скажу вам, как это бывает,
тем, кто умеет себе помогать
словами, —
ничем не поможешь.
Ни в большом не поможешь,
ни в малом.
Одну лишь фразу вбить крепко,
удержаться в сумбуре слов.
Этой фразы никто не напишет.
Кто не терял дара речи.
(Ингеборг Бахман, «Воистину», перевод Е. Соколовой)
Как ни парадоксально, в полноводном русле поэтики лакуна скорее обнаруживает конструктивный потенциал. Большую часть человеческого генома долгое время называли мусорной, всем лакунам лакуна, литературе не убудет и подавно. В прозе самостоятельная лакуна нередко выступает недостижимым идеалом, чем-то вроде универсального детства всякого дискурса или его золотого века, Атлантиды и т.д. Рассуждая в своей нашумевшей книге «Горько-сладкий Эрос» о древнегреческих стихах, Энн Карсон, например, заключает: «Сократ способен сочинить книгу внутри момента желания». Неизвестно, чтобы Сократ сочинил книгу, но приятно думать, что Энн Карсон сама способна и желает сделать это даже «внутри момента». Чаще всего скелет удачного прозаического текста глубоко упрятан внутри его живой речи. Лакуна позволяет осуществить инверсию и в этом отношении. Я имею в виду случаи, когда организующий принцип художественного текста располагается на поверхности. Это уже и не скелет вовсе, а раковина моллюска, древнего аммонита или что там ещё. Интересно, что подобную ситуацию не представить без зияний и пустот, которые сделают принцип достаточно прозрачным, а внутренний теперь текст всё же читаемым. Книга Петера Корнеля «Пути к раю» имеет подзаголовок — «комментарии к потерянной рукописи» и представляет собой организованный, пронумерованный набор реплик и заметок, идеальным адресатом которых является произведение в голове читателя. В предисловии к русскоязычному изданию книги Милорад Павич говорит о счастливой возможности «переместить процесс чтения на новый уровень», «…где ветвятся наши мысли и наши сны, совершенно нелинейные, в отличие от языка, на котором веками писали классики». Другой любопытный пример — книга Джона Берджера «Искусство видеть», где каждая вторая глава представлена лишь набором изображений. «Книга состоит из семи пронумерованных эссе <…>, — пишет Берджер. — Четыре из них используют и слова, и изображения, три — только изображения». Предвкушение любимых в будущем произведений, миров, авторов и состоявшийся опыт знакомства с ними никогда не совпадают, но, случается, второе не вытесняет первое, и тогда они существуют параллельно, совместно. Невозможная лакуна между ними удерживает и это равновесие.
я живу в библиотеке
я гуляю между строк
нынче римляне и греки
завтра анненский и блок
я люблю совсем простое
то что воздух сам пропел
поле белое пустое
интервал абзац пробел
(Вячеслав Попов)
В поэзии лакуна выступает основным содержанием намного чаще, чем может показаться, самозабвенно и притом с большим успехом. Но происходит это, конечно, по-разному. Интеллектуальный и трагический пафос Ингеборг Бахман внятен потому, что не сводится ни к правилу, ни к исключению из него. Джорджо Агамбен, философские штудии которого посвящены многим вопросам, волновавшим и Бахман, сумел, кажется, пронести куда больший духовный оптимизм, гуляя между строк. В том числе строк её писем. В своём «Автопортрете» он пишет: «…что выходит за пределы жизни, то от неё остаётся», — чем не скептическая интонация? Но там же читаем: «Хорошее… неотличимо от нашего исчезновения в нём». С подобным уточнением всё необратимо меняется. Такая вера сама находит реальность, с лакунами или без. Везде, где усилия не вознаграждаются смыслом, добрая воля направляет тождество. У Виктора Летцева в цикле «Сомнения» есть подходящая миниатюра: «Если смысл возникает в пустом // отчего он дрожит возникая». Ещё нагляднее выглядят следующие стихи:
Покинули листья мои флейты ветвей, облетели.
Ствол позвоночный умолк, ослабились цепи корней.
Дождь серебристый прошёл в муаровой паутине.
Летит, а ему хорошо — вовсе не помнит себя.
К берегу праздных широт птицы забот улетели,
Там, где в тростинке простой гибкое море живёт.
Слышу теперь ровный гул в полой, как сон, сердцевине.
Вижу, как пляшет в тисках света мгновенная ось.
(Виктор Летцев)
Неотличимо от нашего исчезновения свет пляшет. Неотличимо от нашего исчезновения слагаются стихи. Существуют такие поэтики, которые целиком отстраиваются от собственного растворения. Они не связаны движением, даже движением вспять, их не страшит утрата идентичности или превращение в лакуну. В этом трансцендентном доверии они и состоят, в нём — их вневременной характер, то есть и красота. Их предмет и знак может казаться будничным и безыскусным, они лаконичны и экономны, покуда строго следуют своей задаче — неустанно обнажать собственное основание.
Свято, что мир держится
на твоей радости, а не на твоих слезах.
Свята поэзия,
но только когда она воровата,
когда она крадёт у мира крупицу несчастья.
Свято, когда сердце — как раскрытая ладонь:
вечно просит о чем-то.
Святы объятия,
наполняющие светом кости.
Свято, что любви даётся много возможностей,
но она всегда идёт по одному пути.
(Франко Арминио, «Малые святости», перевод Геннадия Киселёва, избр.)
В своей книге «Пороги» Жерар Женетт вводит понятие «паратекст». Вкратце это всё то, что побуждает текст сделаться книгой, задаёт программу его чтения. Например, — название, комментарии, предисловия, посвящения, оформление, имя автора, критические материалы, иллюстрации, шрифт и прочее. Выше мне хотелось показать, что паратекст выступает агентом лакуны. Удивительным свойством поэзии, пригодным для её поиска и определения, я считаю то, что в стихах паратекстом становятся обычные значения слов, реалии физического присутствия. Поэзия может быть неотличима от жизни и банальности, но лишь в том смысле, что без остатка восхищает их, ничем не пренебрегает в своей абстракции. Говорят, время и пространство начались с Большого взрыва, самого тихого в истории Вселенной, ведь условий для возникновения звука еще не было. Мы вольны считать эхом начала космический шум и шум уличный, но и каждая лакуна является беззвучным отголоском.
упрощая
искал чистую поэзию
все вещи
оказались ею