Повесть
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2025
Сергей Главатских (1962) — родился в Удмуртии. По окончании Свердловского театрального училища работал актером в театрах Пскова и Костромы. В 1993 г. окончил Литературный институт им. А.М. Горького (семинар драматургии). Пьесы ставились в театрах России и Казахстана. Лауреат всесоюзного конкурса радиопьес. Публиковался в журналах «Современная драматургия», «Сюжеты» и «Урал». Автор книги «Радио Луны» (2012). Член Союза писателей России. Живёт в Екатеринбурге.
Жене Тане посвящаю…
1. Филаты. Пшёл, курв!
Полозья скользили по свежезаметённой колее так мягко и вместе с тем так уверенно, что мне казалось, будто розвальни вместе с впряженной в них, храпящей отставной кобылкой Парадигмой в какой-то момент оторвались от дороги, и теперь мы с сестрою будто бы пилоты некоего диковинного летательного аппарата, устремлённого… к чертям собачьим! Выражение это часто употреблялось моим дедом — почитателем крепких напитков и, как следствие, не менее крепких выражений. Черти собачьи, по хронически нетрезвому разумению деда, присутствовали только тогда и там, где все было устроено по душе, а не по рассудку, и дед отправлял туда всех, кому искренне желал весёлой минутки и доброго пути! Бабушка, например, считала, что пусть уж лучше так, чем эта «дурацкая молчанка» по пустякам!
Впереди размещался лесхозовский конюх — странный молчаливый человек, который не выпускал упряжи и хлыста даже тогда, когда был свободен от управления лошадьми, видимо исполняя тем самым какую-то тайную, одному ему ведомую повинность.
— Пшла, курва!
Не знаю, как родителей, а нас с сестрою эти его постыдные понукания сильно раздражали! Ругался он, впрочем, беззлобно, больше для понту.
Звали мужика по-нездешнему: Лучиан. А потому что гагауз! Это обстоятельство входило в топ-10 воспоминаний детства, забронированных моей памятью в качестве сигнальных флажков, помогающих вовремя отвернуть от края пропасти. Об остальных вы узнаете, как говорится, «по мере поступления».
Следом за нами устало плелись родители. С сумками. Уж сумки-то могли бы и оставить! Сначала спрыгнула на снег мама, а потом к ней присоединился и наш менее совестливый отец, за что кобылка Парадигма была им весьма признательна. Ну, то есть получалось, что своей полетной эйфорией мы во многом были обязаны как раз родителям, а не кобылке, которая, не покинь они сани, скорее всего давно бы уже присела где-нибудь в придорожном сугробе. Что до снега, то его количество в том году, надо сказать, побило все рекорды — ступи за обочину, и от тебя тотчас останется ровно половина! По крайней мере, с деревьями так и случилось. В общем кому как, но мне почему-то эти места куда больше нравились в пору буйного цветения, оглушающих птичьих трелей и тёплых дружественных ветров!
Дорогу эту мы с сестрою выучили наизусть. Поездка к предкам была для нашей семьи делом принципа, два раза в году отец почитал своим долгом «наполниться от пят до ушей» благородным дедовым первачом и носиться потом всю ночь по огороду наперегонки с родительской скотиной, специально выгнанной для этих целей из тёплых вонючих яслей. Зимой, правда, много не побегаешь, зато летом! Летом вообще верхнюю часть головы можно было дома оставлять. Брать только рот. Это родительская шутка. В смысле, тут тебе и ароматный лес с грибами, и земляничные поляны, и гороховые поля, и выламывающая зубы студёная родниковая струя-кувалда. Всё естественно и определённо: только ешь, пей и млей! В смысле, щёлкай клювом и радуйся моменту! У тебя даже имени никто не спросит. В деревне из семнадцати дворов только один обитаемый — дедовский.
Оставался последний поворот, потом деревянный столетний мост, чудом выдерживающий не только гужевой, но и прочий самоходный транспорт, и всё — вот она, деревня Филаты. Вся как на ладони. Вниз по склону уходит одна-единственная улица с заброшенными избами, перешедшими в вечное владение весёлым призракам без морали и прописки. Наша — последняя, за ней в небольшом ложке родник с липовым жёлобом, с той стороны дедова конюшня, а прямо напротив дома, на взгорке, банька по-чёрному.
Лошадь неожиданно встала, Лучиан сказал, ей надо отдохнуть.
— И нам тоже, — выдохнул отец и, откинув тулуп, за руку по очереди стащил нас с саней на снег.
«Странно, — подумал я тогда, — не притормози гагауз свою лошадёнку перед мостом, именно напротив вот этой самой сгоревшей берёзки над собачьей могилкой, всё происходящее можно было бы смело считать фантазией. Игрой воображения. Потому что правда жизни как раз и заключается в сочетании именно этих вот трёх составляющих: сгоревшего дерева, собачьей могилки и не пройденного до конца пути».
Не пройденного до конца пути! Когда до цели уже рукой подать!
Наверное, что-то из того, о чём я подумал, я произнёс вслух, потому что отец как-то странно посмотрел сначала на меня, потом на маму.
— Слыхала?
— Чего? — по обыкновению «включила дурочку» мама.
— Если я говорю — таскать дрова, — выстреливая каждым словом, сказал отец, — значит — таскать дрова! Всем без исключения. А не читать книги!
— Вот именно, — поддержала отца сестра.
Так было не всегда. Раньше мы как-то находили с ней общий язык. Вместе проводили время, чему-то учил её я, что-то подсказывала мне она — были у нас и общие планы, и общие мечты, и общие заботы. Но как только мне стукнуло тринадцать, сестра потеряла для меня всякий интерес — разница в четыре года с определённого момента оказалась для нас катастрофической. Буквально в одночасье я напрочь утратил интерес к тому, какую кашу должна сегодня съесть кукла Сима и в каком именно памперсе отправится на прогулку пупсик Тёма — розовом или в горошек?
Остаток пути мы преодолели пешком.
— Чего завёлся! — бурчала себе под нос мама. — В тот раз остановились ровно в этом же месте… И что?
— В тот раз, — напомнил отец, — наш сын просто обосрался. И всё.
— Точно, — снова встряла в разговор сестра. — Двух часов протерпеть не может! Стыдоба!
И тут же спела:
Долететь хотел до звёзд,
Но пробил его понос-д!
У сестры совершенно отсутствовал слух. Как и многое другое, что свойственно людям в её возрасте. Например, она совершенно не умела рисовать, о чём довольно красноречиво свидетельствовал висевший над её кроватью нетленный художественный шедевр — единственный рисунок, когда-либо произведённый её рукой. Там было корявое дерево, изломанный квадрат и подпись: «Возле деревьев стояло окно». Дерево мы уже миновали, до окна оставалась совсем чуть-чуть.
Дед да баба встречали нас у ворот дома. Все трое одинаково покосились: дед, баба и ворота. Первый был пьян, остальные — просто старые.
После дежурных объятий все пошли в избу. Двор был начисто выметен, в сенцах на стенке между оконным проёмом и дверным косяком, издавая дух минувших времён, рядком висели отборные берёзовые веники. От их вида и аромата мне опять стало невыносимо грустно.
В горнице всё на своих привычных местах — с точностью до миллиметра. За порядком следит с комода потёртая в боях матрешка Лукерья, в которой, по мнению бабушки, «комфортно квартирует» старинный дух бабушкиной прародительницы.
Надолго задерживаться в доме я не стал, сейчас будут разбирать вещи. Бабушка начнёт накрывать на стол и привычно ворчать на деда. Нам выдадут по леденцовому петушку, после чего категорически отправят в спальню репетировать стихи про родину. Зная всё это, я загодя отправился во двор, уж там-то до меня никто не доберётся, тем более когда в печке щи, шаньги и свежеиспечённый каравай. А на столе величественная бутыль самогона! Для отца с дедом — это теперь самый важный и неоспоримый объект в системе космических координат, способный переместить их дружный экипаж в любую, даже самую отдалённую точку мирозданья!
На улице темнело. Да и мороз стал куда ощутимее. Слышно было, как мимо ворот проскрипели сани. Я живо представил себе гагауза, запряженного в повозку, где нога на ногу восседала Парадигма с отобранным хлыстом и, покуривая махорку, незлобно подгоняла нерадивого мужичка:
— Пшёл, курв!
И уже где-то на подъезде к конюшне эхом по заснеженным пространствам отозвалось радостное лошадиное известие о том, что:
— Революция, о необходимости которой так долго говорили непарнокопытные, совершилась!
Мне стало как-то не по себе, и я, не без содрогания отворив ворота, вышел на улицу. Стало уже совсем темно. Единственный фонарь, некогда освещавший окрестности, был сорван ветром да так и валялся теперь у основания столба. Ещё летом он был на месте. Что там в действительности творилось у ворот конюшни, я не видел, просто слышал хруст снега и ржание Лучиана. Небо было в тучах, и это означало, что все знакомые звёзды отправились в свой очередной зимний отпуск.
Была ли во всем этом правда жизни? Возможно, если допустить, что курила Парадигма не махорку, а припасённый с военной поры «Беломор».
Наверное, вы уже заметили, что меня часто тянет на нестандартные обобщения и всяческие упражнения с сознанием. Что ж, это чистая правда, именно в этом и состоит главная «фишка» визитов в призрачную дедову деревню, которая для меня сама, как бутыль самогона, — бездонная и многообещающая. Чем дальше, тем отчетливее виделось мне в пространстве Филат что-то такое, о чём в иных обстоятельствах я и помыслить не мог. В каждом дереве, в каждом горбыле из покосившегося забора, в каждом кирпичике в потрескавшемся фундаменте дедовой избы виделись мне признаки потустороннего мира, мира, куда более реального и неоспоримого, чем тот, в котором жил я.
В прошлый мой приезд сюда, это было летом, на дедовом дворе внезапно появился некий неумытый путник, проходивший мимо в какую-то другую, как позже выяснилось, такую же пустую и заброшенную деревню. Зашёл просто по причине бараньего блеяния и дыма из трубы. Спросил, кстати, про кузнеца Петюню, что живал здесь в иные времена. Я это помню — от так и сказал «иные».
Петюню почтили стопочкой, а как же!
— Родственник?
— Ну да. Совсем дальний.
— А вон же дом его — наискось. В доме кот мяукает, а во дворе наковальня, до сих пор горячая. Не пробовал ладошку поднести?
— Нет. Жжётся?
— Не то слово! Как звать?
— Изосим Радужкин.
— Ну ни хрена себе! Цыган, что ли?
— Чуваш.
— Вона как! Самогону выпить не желаете? В память о прекрасном человек и умельце?
— А как же. — Изосим довольно ловко перенял дедушкину интонацию. — Поди-ка не грех!
Выпили изрядно. Подрались потом с отцом на социально-политической почве. Рубаху путнику на спине порвали — от ворота до подола! Бабушка зашила. А пока зашивала, Изосим к роднику спустился живой воды попить. Я с ним. Остальные уже ходить не могли. И пить тоже. Там, возле родника, бревно такое лежало, верх стесали до плоскости, чтобы удобнее сидеть было. Лавка неуместна. Не по правде жизни. Изосим со мной согласился — и по поводу бревна, и насчёт прочих моих рассуждений относительно местных видений и суеверий.
Солнце как раз закатывалось над конюшней. Всё гороховое поле за ней стало малиновым!
— Угадайте, — спросил я путника, — где растёт малиновый горох?
— Здесь и растёт, где ж ещё-то! — Мне нравилось, что при всех входящих парень и без рубашки сохранял такую ясность ума и такую чёткость произношения. — Если и вправду являлась райская птица гороху поклевать, так вот сюда она и прилетала!
— Ну да? — удивился я.
— А больше некуда, — заверил меня Изосим. — Сразу за тем полем березняк, за ним речка безымянная с бродом. На том берегу пригорок крутой, взберёшься, с него мою деревню видать. В смысле, все, что от неё осталось. Радужкой называлась, дед твой знает. Я в райцентре теперь живу. Каждые выходные Радужку посещаю. Дороги разные выбираю, потому как мир разный. Прошлый раз вот через Семенихин бор пробирался, там и птиц больше, и деревья толще. В баньке по-чёрному паришься?
— Долго не выдерживаю.
— Не нравится, значит?
— В ванной лучше…
— Зачем же ходишь?
— Водят…
В конюшне заржали лошади: Парадигма и Корвалол. Вроде привычное дело, но только на этот раз стало мне как-то не по себе. Я вдруг это ржание в контексте настоящего момента воспринял. Не поворачивая головы, обнаружил лес за дедовым огородом, ельник у бани, а там другое поле гороха — до самого горизонта. И ночную птицу, её я больше почувствовал, чем увидел. Значит, вот кого лошади приветствовали! Может, она и есть та самая райская птица, что явилась малинового гороху поклевать? Дурак тот человек, который думает, что всякий природный звук лично его касается. Не его. Много чести! Природа — отдельно, человек — отдельно! Максимум, что ему дано, — это почувствовать, что он тут не главный. Почувствовать и смириться. Поблагодарить за то, что не прогнали. Кого поблагодарить? Да чёрт его знает!
Изосим те же чувства испытал — я это кожей почувствовал. Я на него поглядел умоляющим взглядом — так мне захотелось от него комментарии получить по поводу всего происходящего! Показалось мне, что именно для этого он нашей дорогой и пошёл, чтобы разъяснить мне кое-что про здешний край с его тайнами и суевериями.
Из леса подул теплый июльский ветерок, я живо представил, будто это лес отрыгнул из своего пресытившегося чрева дневные ароматы земляники и настоянной на солнце болотной ряски.
— Хороший он, говорят, мастер был, — сказал наконец Изосим, — Петюня наш! Могучий! Сказывали, будто б он лошадь из болота за гриву вытянул, да я вот не верю! Думаю, его просто с другим героем перепутали — бароном Мюнхгаузеном. Тот да — вытаскивал, кто ж спорит! Да и болот в наших лесах — кот наплакал. А точнее одно — Бесогонное. Вот ты, к примеру, слыхал про такое?
— Слыхать не слыхал, — сказал я озабоченно, — но что может быть — вполне допускаю.
— Про то и разговор… — Изосим звонко пришлёпнул комара на щеке. — Тут места такие: что кажется, а что в действительности существует — сразу не разберёшь.
— Вообще не разберёшь, — охотно согласился я. — Ни сразу, ни потом. Я думал, это только в моей голове происходит. Отец говорит, мол, у тех, кто много книжек читает, в конце концов весь мозг выгорает, и что от таких никакой боевой эффективности! Мол, именно по этой причине их даже в армию не берут.
— Отца взяли?
Изосим и сам знал ответ.
— Пойдём-ка…
Он поднялся с бревна и поманил меня наверх, туда, где начиналась тропинка, ведущая к лесу. Тянулась она прямо возле самой изгороди, отгораживающей дедов огород от наступавших орд репья и лопуха. Может, потому, что тропинкой почти не пользовались, она существовала скорее номинально, чем реально, и след её угадывался не столько на земле, сколько в моей памяти.
Я и раньше, сколько себя помню, любил смотреть в ночное небо. Даже посреди ночи просыпался и тайком выбирался во двор. Звёзды не давали мне спать, даже под плотным слоем облаков ощущал я их волнующее присутствие. Нигде, кроме как в Филатах, они не подбирались ко мне так близко! И вот ещё что — доведись мне увидеть какую-нибудь звезду ровно над печной трубой, она уже навсегда укоренялась в моём восприятии именно в этой конфигурации. Это означало, что теперь я знаю, где она живёт и чем дышит, и назавтра я встречу её как свою старую знакомую, немного смущённою моим тайным знанием.
В тот вечер на выученном назубок небе я увидел много новых звёзд, и только та самая — над трубой – за время моего отсутствия исчезла навсегда!
Шли осторожно. Не потому, что было плохо видно, наоборот, боялись выдать своё присутствие, попасть в поле чужого зрения. Он не просил меня об этой осторожности, не было такого уговора, но было нечто иное, куда более важное, — это незримая и бессловесная связь между нами, возникшая, между прочим, ещё где-то далеко за пределами нашего личного знакомства.
Изосим — звезда, свалившаяся с небес! И придёт же такое в голову!
В один момент, как по команде, запели цикады, что означало полный переход от вечера к ночи, теперь ночь — единственная и полновластная хозяйка положения, и нам не остаётся ничего другого, кроме как чутко и своевременно потакать ей во всех её самых немыслимых капризах!
Кто-то вышел в сени, развернув на полу ковер из света и печной взвеси, обыкновенно заполнявшей всё пространство дома, — бабушка. Значит, уже зашила рубаху, подумал я и тотчас же посмеялся над собственной глупостью. Какая, к чертям, рубаха, ведь рубаха, как и сам рубаха-парень, оставалась в моих воспоминаниях, навеянных магией места! Теперь зима, я, плохо одетый, сижу и мёрзну на пороге, а на мрачном холодном небе ни единой звезды!
— Сёма! — позвала бабушка. — Где ты, милый! Идём за стол, сынок!
Вернувшись в горницу, отца с дедом в их привычном земном обличии я уже не застал, ребята к тому времени успели хорошо продвинуться по Млечному Пути! Сестра, повязав на талию бабушкину шаль, пыталась изобразить танец живота. Получалось что-то вроде «Возле деревьев стояло окно». Впрочем, публика горячо приветствовала танцовщицу, а растроганный до предела инопланетный дедушка, с трудом покинув звездолёт, даже вручил исполнительнице надкусанное куриное бёдрышко!
В прошлый приезд сестра продемонстрировала почтенной публике чудеса дрессуры, вследствие чего кошка Муська, исполнявшая роль тигра, вскоре наложила на себя лапы.
Пахло борщом и домашней выпечкой.
Я занял место за столом и попросил налить себе кваса, дабы помянуть Муську, а вместе с ней и всех представителей животного мира, некогда так весело лаявших, мяукавших и хрюкавших под дедушкину гармонь. Гармонь была для дедушки чем-то вроде священного грааля. Он держал её в красном углу, там, где обычно располагается иконостас, и пользовался инструментом только в самых торжественных случаях. По мере того как деревня пустела, необходимость в гармошке постепенно сходила на нет. Дедушкиному самолюбию, таким образом, был нанесён жестокий удар, и как-то во время очередных «показательных полётов» он порвал хромку на две части и выбросил ошмётки былого величия прямо в иллюминатор разогнавшейся не на шутку ракеты.
Помню, как я мучительно переживал за дедушку, пока бабушка не открыла мне великую тайну магистра музыки. Как оказалось, за всю свою многолетнюю творческую жизнь непревзойденный укротитель гамм умудрился овладеть всего лишь одним-единственным мотивом под названием «Коробейники», и, куда бы ни звали дедушку: на свадьбу, крестины или похороны, он всюду играл только эту отшлифованную до блеска мелодию. Всё остальное его уже не волновало, это было исключительно проблемой благодарной публики!
— Вот, Семён Игнатьевич, — посетовала мама, — в который раз вам говорю — зря гармонику порвали. Послушали бы сейчас что-нибудь классическое. Рахманинова того же… Или Мусоргского…
— Какого? — не понял дед, целясь горлышком в стакан. В этот момент он сильно напоминал мне кентавра или, привычнее говоря, Центавра из южного полушария неба!
Я зарылся лицом в скатерть. Поразительная мамина способность «включать дурочку» всякий раз вызывала во мне бурю неуправляемых эмоций! Мама работала учительницей, преподавала английский язык — найдите в учебной программе предмет более скучный, чем этот, и я немедленно куплю вам билет до Лондона! Вот ей и приходилось разбавлять чуждую абракадабру чем-то близким и понятным каждому Ваньке с пролетарских окраин. С юмористическим оттенком, разумеется. Так, чтобы уж совсем по-нашему.
Особо яркие образцы педагогического творчества мамы, а никак иначе это не назовёшь, золотыми буквами (латинскими, разумеется) были вписаны в славную трудовую летопись нашей школы. Приведу для примера лишь один из них.
Был у нас в школе паренёк — ростом под два метра, а он всё в восьмом классе. В последнем для него. В те времена можно было уходить из школы после восьмого. Звали «малыша» Бигфут. Ну, то есть поначалу это была кличка, которая со временем превратилась в имя-отчество, потом в фамилию и наконец в антропологический феномен. История знает массу примеров подобной трансформации.
Так вот, все ему: соберись, человекообразный, подумай хорошенько и закончи-таки этот чёртов класс, потому что дальше ты уже никому ничего не должен. Можешь смело отправляться в свой лес и есть там белок. Но в том-то и беда, что как раз думать у Бигфута не получалось. Он, может, и рад бы, да нечем. Он и по-русски-то читать не может, а тут ещё эта, блин, англичанка со своими претензиями!
— У меня такое чувство, что она всё время матерится! — признался он как-то школьному дворнику Стёп Стёпычу в процессе распития очередного баллона браги.
И вот мама как-то сообщает ему, да не ему только, а вообще всему классу, что преподаёт она не вполне английский, а его манкунианский диалект, присущий исключительно и бесповоротно только лишь малочисленным жителям Манчестера.
— Жителям чего?
Одноклассники даже не засмеялись. Во-первых, большинство из них и сами не знали, что это за Манчестер такой, а во-вторых Бигфут был настолько искренен в своём непонимании, что и смеяться-то было грех!
— Манчестер — это местечко в Англии, — пояснила мама, — где когда-то упал метеорит, сильно похожий на летающую тарелку. — Тут она довольно правдоподобно начертила в воздухе траекторию падения небесного тела. — Поэтому считается, что местные жители являются единственными носителями внеземного наречия, доставшегося им в наследство от их предков-инопланетян. Недаром этот райцентр известен в мире как источник промышленной революции!
— Выходит, у нас хоть и английский, но не как у всех? — растерянно спросила отличница Галя Суворова.
— Ну да, — простодушно сказала мама, продолжая пялиться на Бигфута. — Получается — не такой. Русский — да, как у всех! Алгебра и геометрия — тоже. Про литературу и говорить нечего. Одна волынка: Пушкин, Лермонтов, Толстой!
— Маршак ещё этот, — авторитетно добавил Бигфут.
— Во-во! — завопила мама. — Рехнуться можно!
— Ага… — смущённо пробурчал просветлённый двоечник. — Запросто!
— Нет, вы только представьте, дети, — торжественно резюмировала мама. — Мы с вами в числе счастливых избранных уже совсем скоро можем стать обладателями манкунианского диалекта! Что, как вы сами понимаете, позволит нам в недалёком будущем общаться с внеземным разумом напрямую!
— Ну да, — засиял Бигфут. — Как со Стёп Стёпычем?
— Именно! — заверила народ мама. — Идеальное сравнение!
Для полноты картины она, естественно, была просто вынуждена продемонстрировать, как именно они будут это делать, и в лицах прочитала кусок из «Евгения Онегина». Разумеется, с учётом всех тонкостей манкунианского произношения!
— А теперь скажите мне прямо, мистер Бигфут, — застрелив Онегина из пальца, обратилась мама к «виновнику торжества», — вы готовы поклясться, что не подведёте жителей планеты Земля в трудную минуту?
— Yes, — на безупречном манкунианском пообещал парень.
— What is your name?
— My name is Petia!
— Благодарю за понимание! — И мама пожала герою руку. — Thank you!
— No problem, mam! — ответил герой и бодро передал маме дневник.
— Five! — сказала мама. — Сегодня всем: five!
Кто бы там что ни говорил, но в день, когда комиссия РОНО отчисляла Бигфута со справкой о том, что, при всём внешнем сходстве, податель сего всё же не верблюд, он разговаривал с инквизиторами на безупречном английском языке!
Наевшись борща и бабушкиной стряпни, я попросился на вечернюю прогулку. Может, и снег уберу. Где лопата?
— Там же — под лабазом… — сообщила бабушка. — Дорожку в Чернушкин чертог не забыл?
— Давай, Вася, — влез в разговор дед. — За Мусоргского, мать его!
Они выпили. Отец до этого момента, правда, отдыхал, опустив голову на скрещенные руки, но на призыв капитана звездолёта всё же откликнулся и стакан межгалактической жидкости автоматически принял.
Мама с сестрой ушли в спальню — готовиться ко сну, а я опустился на лавку, лавки такие раньше были в избах, длиною во всю комнату, опустился и стал натягивать валенки.
— Холодно там, Сёмушка. — Бабушка села рядом, платок цветастый с концами в узелок на подбородке — всем бабушкам бабушка. Погладила по голове — я и замурлыкал. — Ишшо темненько. Фонарик вон на той неделе отломился. Небось сам видал.
— Видал, — говорю. — А чего его дед не исправит?
— Так нервное истощение. У вас у всех, мол, вербное воскресение, а у меня — нервное истощение. — Бабушка говорит, а сама всё ладонь к голове моей прижимает, словно теплом заряжает, чтобы внучок во дворе не «озяб». — Это после того, как Корвалола на колбасу забрали, у него началось! До того терпел как-то!
Удивительно, но от бабушки даже зимой исходит густой аромат свежей малины, кислого молока и лежалой шерсти. Почему-то мне кажется, что так пахнут все бабушки на свете. Запах бабушки — второе воспоминание из топовой десятки моего детства.
— Может, до завтрего подождать?
— Да не, баб… — Мне показалось, морщин на её красивом лице стало вдвое больше. Захотелось прикоснуться к этому лицу губами, как-то дать понять бабушке, что мы с ней одно целое. — Три дня — это немного. Один, считай, прошёл. Так что некогда прохлаждаться… А Машкины гала-концерты мне дома надоели…
— Ну, тогда хоть дедов тулуп накинь, что ли, — смирилась бабушка.— Обычно Лучиан его надевает, когда в райцентр едет или куда подальше. Дед-то его всё куда подальше отправляет. Нынче не стал брать. Как он там без тулупа в конюшне спит, ума не приложу…
Услышав, как я открываю дверь, дед отчётливо послал меня к чертям собачьим, и это, как вы уже поняли, был хороший знак. Только его мне и не хватало!
Выходя в сени, я хорошо представлял себе, что будет дальше. А будет небольшая мужская буза. Дед — стар и пьян, а отец — тоже пьян, плюс слишком устал от проделанного за день пути, поэтому бунт будет тихим, и женщины его без труда усмирят. Матери и отцу постелят прямо здесь, в горнице, — маме все на той же скамье, отцу и мне на полу. Ну, а сестра, по обыкновению, ляжет на скрипучей кушетке в хозяйской спаленке, возле кровати деда и бабы. Немного поработает радио: сегодня суббота, и, значит, после десяти будет концерт из серии «На ночь глядя». Бывало, про радио забывали, и оно продолжало работать до утра. Ночью вещание прекращалось, зато ни свет ни заря весь дом поднимался под знакомые позывные, предваряющие начало утреннего эфира и нового дня. Я любил засыпать под радио, но сегодня мне почему-то захотелось поглядеть на ночь не ушами, а глазами.
Вооружившись деревянной лопатой и метлой, я сразу вышел за ворота, где снега было особенно много. Мороз заметно усилился. Санный след затвердел и покрылся тонкой коркой наста, а следы от копыт Парадигмы превратились в аккуратные симметричные колодцы. Получался довольно причудливый рисунок, глядя на который можно было подумать, что это некая тайнопись, предпосланная лично мне в качестве руководства к действию, и теперь остаётся сущий пустяк — найти верный ключ к шифру.
Сделав несколько глубоких вдохов, я первым делом очистил от снега скамью возле палисадника и место вокруг неё. Летом обитатели дома и их редкие гости коротали здесь длинные вечера, безжалостно изводя комаров и фанатично щёлкая семечки. К слову, из всех произраставших в огороде растений дед особое внимание уделял подсолнечнику, причём на всех этапах его роста — от семян до соцветия. Я спросил его как-то, почему подсолнух.
Ответ был для деда настолько очевидным, что он даже растерялся.
— А какие ещё варианты?
— Ну, вариантов много, — Я понял, что задел деда за живое. — Репка, например. Большая-пребольшая.
— Репка — не гвоздь.
— Ну конечно, — многозначительно сказал я, — потому что репка — овощ.
— Ага, а ты — фрукт! — совсем уж раздосадовался дедушка. — Причём тот ещё!
— Ладно, — сдался я. Знаю — ещё слово, и дед примет «обет молчания». По крайней мере, до принятия первой рюмки. — Рассказывай.
Он велел позвать сестру, и мы втроём отправились в огород. Там дед довёл нас до нужной точки и попросил сосредоточиться.
— Надо поморгать, чтобы сбросить с ресниц всякую дрянь, скопившуюся за истекший период, — объяснил он суть происходящего. — Ежедневно мы видим много хорошего, но ещё больше — плохого. Вот это плохое и надо сбросить. Наука, к примеру, рекомендует здоровый сон. Но спать мы сейчас не будем, просто похлопаем ресницами. Можно было бы и по стопочке, но вам это рановато… Готовы? Поехали!
По окончании оздоровительной процедуры мы с удивлением обнаружили прямо перед собой стройную череду подсолнухов, к этому времени уже достигших пика созревания. В плане гордой осанки и стати с ними не могли соперничать ни кусты смородины, ни душистая малина, ни даже молодые яблоньки, с головы до пят увешанные сочными румяными плодами. Сразу вспомнились расфуфыренные тонкоусые кавалеры в шляпах с перьями, кои во множестве населяли мамин альбом старинной живописи. Как и эти достопочтенные джентльмены, подсолнухи вызывали странное ощущение нездешности, принадлежности к каким-то далёким, недостижимым краям, попавши сюда исключительно по недоразумению. «Любуйтесь, люди, — словно говорили они нам — простым смертным, — мы и есть подлинная красота мира! Пройдёт немного времени, и мы вернёмся туда, откуда прибыли, а вы как ни в чём не бывало продолжите жрать свой хрен и нюхать табак! Так наступит на земле эра сорняков!»
Вот интересно, заметили бы мы это неожиданное превосходство при каких-то иных обстоятельства? Например, пять минут назад?
Дед с любопытством поглядывал на нас — старик был явно доволен произведённым эффектом. Сильно не томил. Объяснил просто, как на уроке.
— Есть несколько вещей на свете, которые скрепляют наш мир и держат его в нужной форме, без них он бы уже давно развалился. Вернее, не устоял бы и дня.
Я еле сдержался, чтобы не ляпнуть про самогон. Сестра, по обыкновению почуяв моё желание, крепко сжала мне руку. При всех недостатках она умела вовремя угадать дурные намерения, зарождающиеся в паскудной душе своего братца, и уже только одна эта способность делала её моей сестрой.
— Я называю эти вещи «гвоздями мира», — Дед говорил не слишком уверенно, ибо все-таки ожидал от нас какой-то подлости, понимая, что в подобном тоне с детьми не общаются. Дети воспринимают такие разговоры как попытку унизить их человеческое достоинство тупым, никчёмным пустословием. — «Гвоздей мира» — раз-два и обчёлся. Подсолнух — один из них. Просто посмотрите на него очищенными глазами.
«Очищенные глаза — это хорошо, – подумал я тогда. — С другими в Филатах и делать нечего!»
Да, кстати, насчёт глаз — темень такая, что хоть глаз выколи. Хорошо, что я прихватил с собой налобный фонарик, между прочим, большая редкость по нашим временам! Я приспособил его прямо на шапку, для этого мне пришлось растянуть крепление до предела.
Сидеть на скамье было невозможно, а уж щёлкать семечки и подавно. Я решил очистить дорожку до самого родника, если ночью и заметёт, то, по крайней мере, утром будет легче убирать.
В масштабах улицы света фонарика явно недоставало, но в пристрое конюшни тускло мерцала лампочка, а значит, у меня есть хоть какой-то ориентир.
Раньше там была летняя кухня, где готовили скотине — одно время по соседству с лошадьми проживали ещё и овцы. Но количество лошадей постепенно сократилось с пяти голов до двух, а овец и вовсе съели. Таким образом, надобность готовить непосредственно в конюшне отпала, и в подсобке поселился Лучиан, сменивший дедушку на посту лесхозовского конюха. Печь была, оставалось раздобыть стол, стулья и нары, всё это конюх смастерил едва ли не за день. В качестве подарка на новоселье бабушка пожертвовала новосёлу старый половичок и гобелен с изображением стыдливого оленя. Что оленю стыдно, сказал дедушка. Дескать, потому, что с рогами. И почему-то красноречиво погрозил бабушке пальцем.
Короче, получилась вполне жилая комната. Одна беда — зимой подсобка быстро выстужалась, но от бабушкиных предложений перезимовать в их избе Лучиан всякий раз отказывался. Говорил, что по ночам сильно храпит и матерится — хоть и по-молдавски, но громко.
Пару лет назад к гагаузу приезжала жена. Дело было в декабре, перед самым Новым годом, во время первой же ночёвки она простудилась и померла в районной больнице от двусторонней пневмонии прямо в новогоднюю ночь. Поскольку никто её не знал, конюх хоронил жену в одиночку. И вот как, скажите, этот беглый олух мог получить такой козырный участок прямо вблизи от центральной аллеи? Тайна тайн!
— А чё, молодец! — похвалил сослуживца дедушка. — Стало быть, не зря кнутом-то размахивает! Девка, можно сказать, с неба рухнула и прямиком на почётное место! Её вообще хоть кто-нибудь видел?
Оказалось, нет.
За полчаса я добрался до родника. Набрал в ладони из хрустальной струи, ополоснул лицо, сделал пару глотков. Дорожка получилось что надо! Голливудский бульвар в снежном варианте! А раз так, значит, растает. Как ни размахивай лопатой, сколько сил и умений в это дело ни вкладывай, всё равно растает! Голливудский бульвар, помноженный на уральские снега, равняется нулю.
Домой не хотелось, работа меня раззадорила — что угодно, только не в кровать. Я посмотрел на почерневшие от времени, покрытые мхом и плесенью брёвна конюшни, на просевший, полуразрушенный фундамент, на покосившуюся крышу и вдруг отчётливо ощутил необходимость зайти вовнутрь, и, что если я этого не сделаю, всё, что случилось здесь со мной прежде, потеряет всякий смысл. Как такое может быть, подумал я, что за всё это время я вообще ни разу не переступил порог конюшни?
С лязгом отъехала чугунная щеколда на воротах дома, кто-то вышел на улицу с фонарём в руке. Знакомая фигура, слегка запрокинутая назад голова, рука, поправляющая выбившуюся из-под пухового платка прядь. Мама.
— Сенечка! Ты где?
— Я на роднике! Не волнуйся, отнесу Лучиану тулуп и вернусь!
— Только не задерживайся, ладно? Поздно уже!
— Хорошо, мама! Я скоро!
От наших голосов содрогнулись окрестности. Разговор этот был теперь так же неуместен, как звук работающей бензопилы или праздничный салют! Наши ласковые пожелания друг другу в этой морозной тишине могли иметь для данного кусочка пространства катастрофические последствия, и то, что ничего вокруг не рухнуло, не взорвалось и не исчезло с лица земли, ещё ни о чём не говорило! Если бы в следующее мгновение из темноты появилось некое существо, олицетворявшее вечное равновесие земли и небес, и бросилось бы на меня с кулаками, я бы не удивился!
Но вместо ночного монстра появился гагауз. По благодушному выражению его лица я понял, что конюх только что поужинал и готовился ко сну. Притом что одет Лучиан был по-домашнему: в свитере, брюках-галифе и шерстяных носках, весь его разомлевший мало героический облик был по-прежнему увенчан всё тою же бесформенной шапкой с растопыренными ушами.
— А ну-ка стоять, ни шагу вперёд! — крикнул гагауз и, раскрутив над головой воображаемый хлыст, с оттяжкой ударил им по снежному бортику в каком-то сантиметре от меня!
— Это я, дядька Лучиан. Деда Сёмы и бабы Юли внук!
— Чей внук? — не понял конюх.
— Чей, чей — сволочей! — низким голосом сказал я. — Чёрт бы тебя побрал!
Было весело. Если, конечно, он серьёзно. А он, похоже, серьёзно. Раз хлыстом-то размахивает!
Пришлось посветить фонариком себе в лицо.
— Ночной дозор! — Я продолжал разговаривать «на низах». — Дайте пройти проход!
После этого мы зашли в конюшню, где я, разумеется, не увидел ничего нового. Парадигма, освобождённая от узды и прочей опеки, меланхолично таскала сено из яслей, глаза её слипались, и она в любой момент готова была рухнуть на пол и проспать так до судного дня, когда их лошадиный создатель придёт на смену нашему — человеческому!
Видно, кобылка живо представила себе, какие преференции сулит ей подобная хреновация, потому что, скопив остаток сил, она испустила радостный звук, и звук этот совсем не походил на конское ржание.
В дальнем углу конюшни светила тусклая лампочка. Было как-то мрачно, муторно и неприлично чисто. В конюшне явно недоставало запахов навоза и конского пота. А уж это, как мне казалось, обязательный атрибут правды лошадиной жизни.
Конюх исчез. Я легко обнаружил дверь в подсобку и без приглашения перешагнул порог.
Настенный олень, не в пример своей дальней родственнице, был бодр и статен, я вспомнил времена, когда он обитал на стене хозяйской спальни и весело цокал копытами в такт дедовой гармошке. Рядом с гобеленом висела приколотая на булавку чёрно-белая фотография женщины в длинном старинном платье. Рот её был слегка полуоткрыт, а глаза, наоборот, закрыты, да так плотно, будто навсегда. Девушка то ли улыбалась, то ли плакала, то ли пела песню. И я почему-то подумал, что если это песня, то — последняя.
Огонь в печке почти догорел. На плите, источая ароматы казённого дома, стояла накрытая полотенцем кастрюля с гороховой тюрей.
— Это ваша жена?
Он сначала потянул вожжи, потом со всего маху наотмашь рубанул воздух воображаемым хлыстом. Мне показалось, будто я услышал характерный свист разрезающей воздух плети.
— Как её звали?
Конюх сделал вид, что не услышал.
— Как её звали? — спросил я уже более настойчиво.
— Дора.
Я сел на табурет, стоявший возле самого входа. Дальше небезопасно, следующий удар хлыста мог пройтись уже по моей спине!
— Супу не дам, — на всякий случай предупредил конюх. — Тут у меня ровно на три дня.
Он, конечно, говорил нечисто. С акцентом. Но акцент его был довольно странным или, точнее, трудноопределимым, ибо не носил какой-то определённой национальной окраски. Так, например, мог говорить коренной житель морского дна или горной вершины, волею случая оказавшийся среди нас. Может, когда мы говорим про человека, что он «козёл», мы неосознанно подразумеваем именно это?
Я всё смотрел на фотографию как прикованный. Что мне отказали в супе, это, конечно, несправедливо, но есть вещи и поважнее. Не для меня. Для него. И он, конечно же, понимает, что я это понимаю. А если это так, то я для него враг, ведь у меня есть точное знание о том, что он представляет из себя на самом деле.
Я смотрел на фотографию и испытывал непреодолимое желание или разбудить девушку, или хотя бы допеть её последнюю песню вместе с ней! Почему? Потому что он этого не сделал, вот почему!
Пауза опасно затянулась. Он налил в чайник воды из ведра и, убрав кастрюлю, поставил его на все ещё горячую плиту. Достал из шкафчика две алюминиевые кружки и пару булочек, которые, видимо, купил во время сегодняшнего путешествия в райцентр.
В помещении, несмотря на истопленную печь, и правда было холодно. Похоже, чай для Лучиана не столько забава, сколько спасение.
— Как вы терпите, — спросил я у него. — Как не замерзаете тут? На вашей родине, наверное, каждый день солнце?
— Когда как… — уклончиво ответил гагауз и разлил по кружкам заварку. — Да и какой прок в солнечном свете, если ты слеп словно крот!
За чаем он слегка разомлел и немного рассказал о своём прошлом. Как работал на племзаводе, где впервые ощутил тягу к лошадям. Как выращивал виноград и персики в родительском саду. Как схоронил родителей и долго потом не решался переступить порог отчего дома. Поэтому спал в конюшне с лошадьми, отчего к моменту встречи с Дорой окончательно провонял навозом. Может, именно поэтому Дора и обратила на него внимание?
Мне не понравился его рассказ. Будь во всём этом хоть намёк на шутку, это можно было бы стерпеть. Но беда в том, что Лучиан говорил серьёзно! Значит, будет и дальше нести привычный вздор и водить меня за нос, а если я взбрыкнусь, снова начнёт размахивать своим дурацким хлыстом!
Что ж, мне не оставалось ничего другого, кроме как дежурно поблагодарить хозяина за угощение и отправиться восвояси.
— Хочу тебе кое-что показать! — окликнул он меня уже на пороге. — На ночь глядя — лучше не придумаешь!
— А ты уверен, что мне это интересно?
Похоже, чувак решил меня слегка попугать! Я видел, как дьявольским светом блеснули его глаза.
— Был сегодня на кладбище, — не обращая на мои слова никакого внимания, сказал Лучиан. — Увидел кое-что. Думал, показалось. Но на фотке вышло то же самое.
Лучиан вынул из кармана мобильник, и это было настолько неожиданно, как если бы он достал оттуда косметический набор или дамский веер! Отыскав в камере телефона нужный снимок, он протянул мне трубку.
Как ни пытался я сохранить невозмутимый вид, сколь ни силился удержать ровное дыхание, ничего не вышло. Руки мои заметно задрожали, и я даже испортил воздух. Я и трубку-то взял не сразу, боялся, что меня или поразит молния, или поглотит земля. Вдобавок ко всему за стеной слабо, видно сквозь сон, заржала Парадигма, отчего мне стало совсем уж не по себе.
Я почувствовал, как к горлу медленно подступает дурнота, словно я оказался на краю пропасти и почва стремительно ускользает из-под ног. Невольно укрупнив кадр, я уже более отчётливо разглядел полустёртые буквы:
Изосим Петрович Радужкин. 1975–1995 гг.
Это означало, что захоронение было произведено пятнадцать лет назад.
2. Екатеринбург. Муравель
Какой же это был удивительный лес! Кажется, тут росли все деревья, кусты и травы, существующие в мире! Но замечательнее всего, что и я был деревом, а ещё кустом и травой тоже! Иными словами, я был равноправной и неотъемлемой частью этого огромного живого сообщества, и все об этом знали, как и я всё знал о каждом!
— Ты видел? — обратился ко мне куст, произраставший рядом. — А ведь ещё вчера она участвовала в наших милых бесчинствах!
Куст был сплошь покрыт весёлыми розовыми цветами, от него за версту несло аптекой.
— Кто «она»?
— Сусанна… Столетняя пихта с рыжими подпалинами. Никто лучше, чем она, не играл в «ёлочки-пенёчки». Посмотри — за ночь срез на пеньке сплошь покрылся смолой!
Дальше куст спел:
На поленьях смола, как слеза!
— Беда настигла не одну Сусанну, — встрял в наш разговор кто-то третий. Возможно, это был иван-чай с обочины лесной тропинки, той самой, что петляла вдоль дедовой изгороди, всякий раз возникавшей при воспоминаниях о моём далеком детстве. — Есть достоверные сведения, что за пять тысяч вёрст отсюда нынешней ночью целиком сгорел целый лесной массив.
— Семенихин бор? — спросил я.
— Точно, — сказал иван-чай и тут же выставил мне претензию: — Я знаю, вы думаете, я — сорняк! Я это чувствую! Прекратите немедленно! Никакой я не сорняк, а самый что ни на есть настоящий подсолнух! А если вы по-прежнему будете сомневаться в моей родословной, я пожалуюсь самому Муравелю!
Меньше всего хотелось спорить. И уж тем более с Муравелем! Тем более что даже при таких новостях настроение было относительно приподнятым, никакая беда не могла нарушить всеобщей гармонии леса, каждое мгновение, каждый вздох казался тут бесценным подарком судьбы! Если бы не этот крутой вираж, в который с грохотом и лязгом вошёл наш скорый!
Проснулся я в сидячем положении, и это вполне объяснимо, ведь я только что тянулся к солнцу. Впрочем, в купе я был один, поэтому стыдиться некого — спи хоть вниз головой. Да и в любом случае — кому вообще придёт в голову просыпаться среди ночи, когда стук колёс и мерное покачивание вагона так сладко укачивают тело и убаюкивают душу?
Сны вроде этого, когда я видел себя деревом, животным или даже насекомым, снились мне нечасто, но всякий раз, когда они мне снились, проснувшись, я уже больше не мог заснуть. Горестное послевкусие, которое они оставляли, надолго отравляло моё реальное существование и сильно напоминало похмелье. Сами посудите, что хорошего в том, что ты пенёк с неугасающей фантомной болью по утраченной кроне и стволу?
Провалявшись ещё полчаса, я наконец встал, умылся и сделал себе стакан кофе. Скоро рассветёт, а там и Екатеринбург — конечная цель моего маршрута.
«Настоящий подсолнух!» Очень похоже на «настоящий полковник»! Да и всему прочему есть вполне разумное объяснение: я еду на экологический форум «Зелёный Шатёр». И вообще это моя работа. Если ты каждый день занимаешься многочисленными вопросами по благоустройству лесов, холмов и гор, почему бы тебе самому время от времени не пускать корни и не обрастать мхом? Тем более если ты за сравнительно короткий служебный век достиг столь высокого признания, что тебя в качестве хедлайнера отправляют к чертям собачьим, да ещё и оплачивают целое купе!
Люди между тем начинали просыпаться. По ушам дрелью прошёлся пронзительный детский плач. Возможно, ребёнку приснилось, что он пустышка, угодившая в беззубую пасть плешивого монстра в подгузнике? Ребёнок плакал так неистово, что хотелось выброситься из окна!
Слегка подняла настроение рыжая проводница, сообщившая мне, что «будем через час». «Сусанна», – прочитал я на бейджике, прикреплённом к лацкану её форменной тужурки.
— Бельё можете не приносить, — дежурно сообщила девушка, возвращая мне билет. Я едва разбирал, что она говорит, отчаянный вой юного путешественника из соседнего купе напрочь заглушал её голос. — Я потом сама его заберу.
Для пущей убедительности девушка продемонстрировала мне, как она это сделает.
— Здорово, — похвалил я её. — Только прошу, сначала заберите ребёнка!
Кое-как позавтракав с подушкой на голове, я поудобнее устроился на диванчике и стал смотреть в окно. Стук колёс действовал на меня, как флейта на кобру, я готов был слушать его вечно. Вот бы и прожить так всю жизнь — просто мчаться куда-то без особой надобности и лишних переживаний, без долгов, привязанностей и прописки!
Как же давно я не ездил этой дорогой! Буквально — дорогой жизни. Многочисленная родня, включая бабушку и дедушку, озера, на которые мы с отцом ездили на рыбалку по несколько раз в году, и даже наш загородный дом, — всё это находилось именно здесь, на этом участке пути длинною в сто километров и семнадцать лет моего детства. Вот здесь, возле этой каменной головы с непричёсанной берёзово-рябиновой растительностью, я специально закрываю глаза. Считаю до двадцати, и перестук колёс становится более отчётливым и гулким — это значит, поезд въехал на узкий мост-виадук. Я снова считаю, и ровно на счёт «30» вагон снова обретает твёрдую почву. Не открывая глаз, я со стопроцентной уверенностью могу утверждать, что в этот самый момент за окнами пролетает пьяное село с покосившейся колокольней и такими же кривыми избами, где над каждой крышей на кривом шестке восседает свой персональный кривой петух. А там станция «51-й километр» с крохотным вокзальчиком, где поезд обязательно на сколько-то задержат, и этот вокзальчик, чёрт бы его побрал, успеет надоесть до такой степени, что захочется разнести его на мелкие кусочки! И только ты решишь выскочить на перрон размять ноги, как состав тронется, и потянутся, сменяя друг друга, многочисленные озёра и протоки, те самые, где мы с отцом со всем нашим огромным рыболовным опытом не поймали ни единого сазана, окуня или даже маленького карася!
— Ке-ки-ре-ки! — криво пропоёт тебе на прощанье кривой петух с отчётливым местным акцентом.
А между всеми этими неизменными объектами детства — лес. Безбрежный и величественный. Суровый и насмешливый. Притягательный и пугающий. Всякий! Он — главный связующий элемент в моём постижении действительности! Если и можно о чём-то сказать в жизни, что это — там, то это лес, потому что всё новое, таинственное и непостижимое, всё — в нём, нужно лишь набраться смелости и ступить на эту еле различимую дедову тропу, ведущую в самую его глубину, в мир, полный страхов, шёпотов и надежд!
Постучав, в купе снова вошла Сусанна. Извинившись, что-то там подкрутила, чем-то щёлкнула, что-то подправила. Орало-мученик к тому моменту взял небольшой тайм-аут, и можно было слегка расслабиться.
— Послушайте, — остановил я девушку на выходе, — вы часто ездите этим маршрутом?
— Ну да, и этим тоже… — Проводница с любопытством посмотрела на меня. — И вы?
— Когда-то да, — сказал я. — Очень давно.
— А в чём вопрос?
У меня что-то забренчало в груди. Что это такое, я до сих пор не пойму. Когда вот так бренчало, было слышно на километр! Это очень неудобно! Из всех женщин, с которыми я когда-либо общался в своей жизни, только единицы вызывали во мне эту гадость, и неважно, сколько длилось наше общение — год, час или минуту. С такими никогда ничего нельзя знать наперёд, это вам не железнодорожная ветка с кривыми петухами и километровыми столбиками на обочине! Сусанна, конечно же, услышала этот странный звук, исходящий из-под моих рёбер, но только это её совсем не смутило. Поездишь на поездах с её, и не такого наслушаешься!
— По-вашему, пейзаж за окном не сильно изменился?
Я по привычке форсировал звук и от этого выглядел ещё глупее!
— Сильно, — сказала проводница. — Так многие считают. Сейчас подъедем ближе к городу, сами увидите.
— Увижу что?
— Километры окончательной Пустоты!
Её окликнули.
— Я сейчас! — Сусанна сделала кому-то знак рукою. — Положите пока на полку рядом с титаном…
— Какой пустоты?
Я собирался встать, не сидеть же дальше в присутствии девушки, незаслуженно обратившей внимание на человека-побрякушку. Но в этот момент поезд тряхнуло, и я против своей воли принял исходное положение.
— По мне, пустота бывает двух типов: временной и окончательной. — Сусанна, похоже, плевать хотела на мой конфуз! Мне показалось, что именно в этом и состоял её визит — сообщить самонадеянному идиоту о наличии некой глобальной мировой проблемы, о которой он и понятия не имеет! — Вторая куда хуже. Почему?
Я кивнул — почему?
— Это значит, что в таком месте уже больше никогда ничего не будет!
— А что было? — не унимался я. — Просто хочу оценить масштаб ущерба.
— Да много чего. Лесопарковая зона была. С деревянными идолами и родниками. Старинный пруд с лодочными гаражами. А чуть подальше от дороги столбчатые базальтовые скалы — уникальное природное образование! Забыли?
— Помню, как же… — соврал я. — А скалы-то им чем помешали?
— Вот и я думаю — чем? — Девушка забавно поправила рыжую прядь, слегка откинув при этом голову. Совсем как моя мама когда-то. — Так что добро пожаловать в окончательную пустоту, господин, как вас там…
— Пустозвон, — подсказал я.
— Звучит не очень-то, — улыбнулась Сусанна. — Но вам виднее.
У неё снова что-то спросили, и она ушла, осторожно прикрыв за собою дверь.
«Пустозвон — это хорошо, — подумал я. — Прям лучше не скажешь. И как только мне это раньше в голову не приходило!»
Так оттого и не проходило, что «Пустозвон»!
Я внимательно наблюдал за тем, что происходит за окном, стараясь не упустить чего-то главного. Девушка была права — пустоты на подъезде к городу было предостаточно, но вот судить о том, насколько она окончательная, мне было сложно. Одно очевидно: никаких признаков строительства я не обнаружил. На данный момент выходило, что кто-то просто стёр часть окружающего ландшафта ластиком и, видимо, получил от этого животное удовольствие.
Вскоре начались промзоны, мастерские, пакгаузы, депо — эти объекты я хорошо помнил. До вокзала минут десять, самое время «паковать чемоданы».
Выходя из вагона, я собрался было поблагодарить Сусанну за полезную информацию, но рыжая проводница в этот момент была всецело занята ворчливой старухой и её вещами, той самой старухой, что, навечно заблокировавшись в туалете, лишила пассажиров, проснувшихся после меня, возможности не только принять утренние процедуры, но и совершить естественные отправления. Хорошо, что в поезде много вагонов!
— Будешь ещё так орать, — пообещала добрая бабушка громкоголосому дитяте, — башку оторву!
Судя по растерянному взгляду родителей, обещание это оставило в их душах пустоту второго типа.
На привокзальной площади меня встречала миловидная, но сильно молчаливая девушка — то ли пресс-атташе, то ли сотрудница центра по общественным связям, я этого так и не понял. Звали девушку Валентина. Было странно возвращаться в родной город в качестве гостя, да ещё и почётного. Странно и… обидно. Вот уж не думал, что могу почувствовать ревность по отношению к прошлому себе!
Валентина проводила меня до отеля, вручила карту гостя и регламент мероприятий. Она и сама действовала строго в соответствии с предписаниями начальства — любой вопрос личного свойства воспринимался девушкой как личное оскорбление. Вот же, подумал я, насколько мне повезло с проводницей, настолько неудачным оказался выбор сопровождающего. Притом что одна просто прошла мимо, тогда как с этой букой мне, скорее всего, придётся общаться до конца моего визита. Что ж, делать нечего, как бы сказал прошлый я, — такова правда жизни. Значит, придётся «закусить удила», вот и всё!
Сегодня — день приезда. Я специально взял билет на утренний поезд, чтобы было побольше свободного времени. Просто погулять по городу, интересно же, что с ним произошло за время моего отсутствия, а это, шутка ли, целых двадцать лет! Мушкетёр двадцать лет спустя. Предложил Валентине составить мне компанию, но девушка, разумеется, отказалась, так как она на службе и у неё полно дел. Да и город, видно, ей порядком осточертел — пока мы ехали до гостиницы, она ни разу не вылезла из телефона.
Номер мне понравился, спасибо организаторам. Высокий этаж, отличный вид на центральную часть города. Наскоро приняв душ, спустился в бар выпить чашечку кофе. Пока сидел за столиком, всё думал о предстоящем свидании с родительским домом, именно — с домом, так как отца уже давно не было в живых, а маму забрала к себе сестра. Город изменился неузнаваемо, но дом и двор прежние — в этом я почему-то не сомневался. Сколько раз я видел во сне, как гуляю с собакой, как курю с пацанами, укрывшись в дальнем углу двора между старыми липами и гаражами, как тащу за руку зарёванную сестру и выпускаю в небо раненого стрижа, и тот, пролетев несколько метров, замертво падает на каменный козырёк подъезда! Любой похожий звук с тех пор я воспринимаю как чью-то маленькую смерть!
Иногда объекты моих сновидений путаются, и так как у меня до этого был крайне неблагоприятный день, то получается какая-то несусветная дрянь. Собака курит с пацанами в гаражах, сестра тянет за крыло зарёванного стрижа, а сам я пытаюсь взлететь, и только мне удаётся оторваться от земли, как я тут же стремглав лечу вниз — прямиком на козырёк подъезда! Иногда, в довершение ко всей этой неразберихе, во сне появляется хвостатый дед с бутылью самогона и отправляет меня к чертям собачьим!
Что насчёт друзей детства? Тех самых пацанов в гаражах? Были кое-какие зацепки, найти кого-то из них или, скажем, сокурсников по институту не составляло труда — было бы желание. И в этом вся проблема — не вышло бы, как в «перепутанном» сне! Мало того — я боялся, что случайно встречу кого-то на улице или где-нибудь ещё и возникнет необходимость в казённом ритуале «А ты помнишь?». Нет, не помню! Вот именно тебя-то и не помню! И ничего, живу, как видишь! Целый директор центра экологических стратегий! Что это такое? Честно говоря, я и сам толком не пойму. Для меня главное слово здесь «директор», остальное в процессе постижения!
Выйдя из бара, позвонил устроителям Форума, которые именовали себя не иначе, как «жрецы храма Зелёного Шатра»! И это понятно, раз есть «Зелёный Шатёр», а именно так называется их профессиональное сообщество, то должно быть и его зелёное руководство, и уж это их дело, как себя называть: академики, члены-корреспонденты, консулы, понтифики или вот — жрецы. Последнее определение соответствовало в большей степени ещё и потому, что любое даже самое рядовое собрание всегда сопровождалось богатым застольем с дрессированными лешими и вислогрудыми русалками.
— Как добрались, Арсений Васильевич? Как устроились?
— И дым отечества нам сладок и приятен!
— Что вы сказали, простите?
Дёрнул же меня черт отвечать не по уставу! Объясняй сейчас пингвину, что птицы тоже летают!
Я живо представил себе Бориса Борисовича Алёхина, чей голос только что услышал в трубке. Он у нас самый главный и неоспоримый авторитет. Учёный, сенатор, орденоносец и всё такое! Сидит на своём экокожаном троне с лавровым венком на голове и думает, как бы поизящней выбить из-под соседа табурет!
— Всё нормально, Борис Борисыч! Вашими молитвами!
— Сегодня вечером банкет в честь открытия форума. Надеюсь, Валентина вас проинформировала?
Понятное дело, куда ж «без банкету»! Без банкету смысла нету! Но это лучше про себя, лучше не озвучивать.
— Тогда до встречи, Зелёный Брат?
Тут я, конечно, погорячился, приветствие прозвучало немного преждевременно, ибо на этот счёт тоже существует свой регламент. Обычно выражение «Зелёный Брат» используется в контексте тесного корпоративного междусобойчика, в момент, когда всей честной компанией овладевает зелёный змий, но до этой стадии, как вы сами понимаете, было ещё пока далековато. Только бы не принял это за издёвку!
Но нет, понравилось!
— Жду не дождусь, когда смогу пожать вашу мужественную руку!
Он — босс. Последнее слово всегда за ним!
Время стремительно приближалось к полудню, а я только-только вышел на старт. Именно вышел — никакого метро и такси. Родину не унесёшь на подошвах сапог, но вот почувствовать её масштаб лучше всего как раз подошвами.
Пока добирался до дома, несколько раз усомнился — туда ли иду. Всё вокруг поменялось до такой степени, что я едва не заблудился в своём же собственном районе, где когда-то мог запросто передвигаться с закрытыми глазами. Буквально!
На перекрёстке, возле которого в глубине двора пряталась моя пятиэтажка, построили торговый центр. Нашёл там бар и выпил — с запасом. Теперь я не был так уверен, что двор не перестроили, а дом не снесли. Но даже если это и так, успокаивал я себя, ничего страшного, просто сейчас на этом месте построили что-то другое, более современное и совершенное. Понятно же, что пространство моей прошлой жизни, пользуясь теорией Сусанны, было временным, как когда-то временным окажется и нынешнее пространство. Остаётся только надеяться, что не окончательным.
Как бы там ни было, мои наихудшие опасения подтвердились — пятиэтажку нашу снесли, а на её месте воздвигли высотку бизнес-класса. Жители же разъехались по всему городу. Об этом мне в доверительной беседе в подробностях поведал местный гопник Баклажан. Имел гопник на вид лет сто, прозвище же своё он получил из-за буквального сходства с сизым овощем. Парня будто накачали насосом и искупали в чернилах. Называть его ещё как-то, кроме как Баклажан, не поворачивался язык.
— А вы давно здесь живёте? — поинтересовался я у «сиреневого брата», протянув ему сто рублей.
— Разве это жизнь? — формально оскорбился Баклажан. А я почему-то подумал, что вот ведь забавно — у французов Жан Вальжан, а у русских Баклажан. — Гляди туда! – Мужик показал мне на дом через дорогу. В этом доме на первом этаже когда-то была «Рюмочная», теперь же там размещался линейный отдел милиции. — Вон моя хата — с краю, на пятом этаже, где сгоревший балкон. Там и родился, и женился, и, как говорится, опустился. В смысле — с пятого на первый. Прямиком в горячие объятия участкового Михалыча!
Далее следовала длинная сложносочинённая фраза сплошь из жаргонизмов. Притом что подобный синтаксис, скорее всего, не имел никакого смысла, его фонетическая составляющая вызывала первобытное восхищение!
— В какой школе учились? — Что-то в его поведении меня насторожило. Я пытался мысленно отмыть человека с купюрой. Но Баклажан никак не отмывался, только хлюпал большим носом и всё крепче сжимал сторублёвку, как если бы это был билет в рай. — В двадцать третьей?
— Ага. Все шесть лет от звонка до звонка.
Мы сидели на троллейбусной остановке, где в былые времена собирались местные овощи, среди которых был, например, легендарный славянофил Репка, тот самый, которого когда-то посадил собственный дедушка. Или Костя Виноградов по кличке Виноградная Косточка, умудрявшийся опорожнить ведро бормотухи из овощного перегноя в один глоток! В общем, тот ещё парник! Останавливался здесь только один троллейбус пятого маршрута, а так как маршрут пролегал через весь город, интервалы в графике движения были огромными, что вкупе с близостью поливочного учреждения создавало для братьев-овощей буквально парниковые условия.
Мимо проехала машина ЖКХ с несколькими рабочими на борту. Один из них держал бензопилу, вид у него был такой, будто б парень для начала собирался распилить город, а там, глядишь, и всю землю! Человек в оранжевом жилете — герой нашего времени! Я долго не мог отвести от него восторженного взгляда, было такое чувство, что слегка приподняли занавес и я увидел небольшой фрагмент сценического оформления, позволяющий мне визуализировать всю декорацию целиком.
Понятно, что машина направлялась в Центральный парк — больше в той стороне ничего нет. Ещё десяток подобных рейдов — не будет и самого парка! Такое вот современное воплощение «Оранжевой песенки»!
— Ваша фамилия не Суворов? — зачем-то спросил я, хотя ещё недавно дал зарок не ввязываться в дебаты с призраками прошлого.
— Ага, — сказал Баклажан. — Именно что. Наполеон, конечно, лучше, особенно если коньяк! — Он многозначительно покосился на мой карман, куда я убрал кошелёк. — Я вроде вас помню… Вы в школьном театре Омлета играли.
— Гамлета, — поправил я, сетуя на свой поганый язык.
— Ну да… Пить или не пить… Я в шестом тогда был… В выпускном… Короче, спрашивайте про что хотите, только имейте в виду: все вопросы платные.
— Я что, так похож на Деда Мороза?
Сказал и понял, насколько моя светская фонетика скудна и неуместна в сравнении и с его изумительным звукорядом!
— Да-а, — со вздохом резюмировал сиреневый, — измельчал народ! А ещё Гамлета играл!
Тут он картинно высморкался в ладонь и насухо её облизал, после чего на мгновение превратился в Сашку Суворова, известного в нашей школе под кличкой Сашка-Соплежуй. Интересен был парень тем, что являлся автором уникальной теории, основанной на процессе циклического перемещения воды в биосфере Земли, спроецированного на жизнь отдельного человека. Звучало это как «круговорот соплей в человеке». В качестве доказательной базы Сашка предъявлял своё собственное существование, месяцами напролёт питаясь исключительно отходами жизнедеятельности организма и демонстрируя при этом прекрасные жизненные показатели. Эксперимент был признан состоявшимся, и неизвестно, к чему бы в конечном итоге привели Сашкины изыскания, если б в один прекрасный день юного вольнодумца не отправили в психушку.
Думал, Сашка так просто не отстанет, но нет, воспринял расставание спокойно. Ещё и приятно порадовал на прощанье.
— Это ведь ваша мать английскому учила? Классная она была женщина, блин, лучшая училка всех времён и народов! Так что поклон ей от всей грядки! Мы с ней даже как-то в очко резались. Не рассказывала? Я трёшку поставил, а она — выученный урок. Презент континиос. Пришлось учить. До сих пор помню. Are you having a shower or brushing your teeth? No! You are studying English now! Из всей грёбаной школьной программы только это и помню, представляете!
Ну что мне делать? Пришлось утроить гонорар!
Я ушёл очень далеко, за это время он мог спокойно добежать до ближайшей пивной и восстановить там свои силы для новых сражений с суровой действительностью, ведь Сашка-Баклажан неожиданно стал обладателем целых трёх сотен! Но он этого не сделал. Он просто врос в землю и печально смотрел мне вослед, словно гриб, взирающий на спину прошедшего мимо грибника!
Ещё пять минут назад я не знал, что буду делать дальше. А вот теперь знаю, спасибо парню с пилой!
От остановки до южных ворот Центрального парка имени поэта Маяковского было совсем недалеко, люди, жившие в этом районе, понятное дело, с удовольствием использовали эту близость себе во благо. Летом пешие прогулки по скрытым тропкам и лазание по холмам, зимой — лыжи и коньки. Сверх того — бесконечные народные увеселения к датам и без. Наша семья не была исключением, напротив — родители принадлежали к числу наиболее активных пользователей, мы с сестрой знали в парке каждое дерево, каждый куст, каждую выбоинку в ступеньках каменной лестницы, сооружённой ещё в послевоенные годы. Были тут у нас, разумеется, и тайные места. Тайные, как нам казалось. Вот один из таких тайников я и собирался посетить, прежде чем туда доберётся парень с пилой.
Память человеческая, по моим наблюдениям, вовсе не так линейна, как это принято считать. Моя так уж точно. Взять всё тот же парк. Его образ для меня абсолютен и неизменен, он никак не менялся в моём восприятии с момента, когда я попал туда впервые. Даже музыка, доносящаяся до меня вот в эту самую минуту, всё та же. Я не представляю, например, что это мог бы быть какой-нибудь рэпер Хаски или Imagine Dragons. Как совершенно немыслим для меня вид центральной аллеи без её лестниц, лавок, елей-близнецов, украшенных избыточной иллюминацией, фонтана Дружбы и памятника Маяковскому. Допустить себе, что в парке что-то поменялось, это как представить, что на сосне выросли листья, а на берёзе — хвоя. А это значит, что стоит мне только спуститься к молочной реке с кисельными берегами, преодолеть мосток, где утром рано повстречались два барана, и прошлое для меня тут же обретёт черты настоящего. Или наоборот. В данном случае это не имеет никакого значения.
Это первое. И второе, что связано непосредственно с этим местом. Тайник, который я намерен был раскрыть в ближайшие минуты, был сооружен в период моего детства, и с тех пор я там ни разу не был. Ну, то есть сам парк посещался мною исправно и во время учёбы в школе, и в институте, и потом, когда отбывал практику в инспекции охраны окружающей среды, короче, до того самого дня, пока я навеки не покинул «свой город, знакомый до слёз». И вот что удивительно, за всё это время у меня ни разу не возникало желания посетить полузаброшенный сад камней, где мы с сестрою, когда мне было десять, а ей восемь, спрятали наше эпохальное послание потомкам. Мы назвали его «Манифестом Духов Парка». Сад этот находился в глубине леса и на сад походил мало. То было место, куда не хочется возвращаться. Вполне возможно, что эта свалка строительных отходов получила своё романтическое название как раз благодаря мне, сестре и таким же непоседам, любившим забираться в самые отдалённые уголки парка.
— Мы — дети кривых сучков и трухлявых пней, — сказал кто-то из нас. — Мы — духи парка!
Почему же, спросите вы, я вспомнил про этот заброшенный пустырь именно сегодня, по прошествии стольких лет? Может, потому, что увидел того, к кому был обращён наш пламенный призыв, — парня с пилой?
Прохладный сентябрьский ветерок начал потихоньку выветривать из меня хмель, захотелось добавить. Я не был алкоголиком, но в редких случаях позволял себе немного расслабиться, правда, «немного» у меня не получалось, и обычно такие «расслабоны» имели самые тяжёлые и весьма предсказуемые последствия. Например, уход жены. Или увольнение «по собственному». Или… Да мало ли…
Неподалеку от входа в парк находился продуктовый магазин, на моё счастье, там теперь сделали ещё и пиццерию, где я заказал пятьсот коньяка для себя и пиццу — для уток. Не покормить уток под «бараньим мостом» во все времена тут считалось дурным тоном. Бывало, мы с сестрой за раз вываливали в молочную реку по целому мешку сухарей, что составляло половину месячной нормы всех хлебных запасов нашей семьи.
Коньяк пришёлся впору, как костюм от хорошего портного. Многое из пережитого за последние часы показалось мне полной ерундой, вызванной комплексом неполноценности! Ну, уехал когда-то в поисках лучшей жизни, ну, вернулся в поисках её же — и что? Просто смотри и радуйся — как похорошел твой город. Как вы оба, блин, похорошели! Что? Утки не будут пиццу? Ещё как будут! Утки, утки — га-га-га, есть хотите — да-да-да! Что? Гуси? Ладно, пусть будут гуси!
Но проверить, будут ли утки-гуси пиццу, мне не удалось по причине полного отсутствия оных. Пешеходный мостик был заменён на более основательную конструкцию, теперь тут свободно могли передвигаться не только пешие бараны, но и бараны за рулём. Река совершенно утратила своё былое полноводное величие и уже больше напоминала ручей. Что до кисельных берегов, то их наглухо забетонировали и установили там крытые беседки с мангалами.
Что ж, полфляжки у меня оставалось, придётся употребить пиццу на закуску. Будет вам, сударь, пикничок на обочине!
Позвонили, я только вошёл на территорию парка. Сел на ближайшую скамейку, достал телефон. Звонила Валентина, напоминала, что в семь фуршет в кафе «Зелёный Шатёр», назвала адрес.
— Вас проводить?
— Нет, благодарю… — Голос её здорово напоминал автоответчик. Я даже не был уверен, слышит ли она меня. — Скажите лучше, кафе что, действительно так называется?
— Да, — сказал автоответчик. — Называлось бы как-то иначе, я бы так и сказала.
— Действительно, — согласился я. — Извините, пьянящий воздух свободы сыграл с профессором злую шутку!
Ну, надо же, и тут «Зелёный Шатёр»! Похоже, этот образ имел для них какой-то особый, не сказать — сакральный смысл! Оставалось выяснить, что появилось раньше: почтенное собрание или забегаловка a-la «гоп со смыком»? Впрочем, забегаловка ли? У меня наконец-то появился хоть какой-то интерес!
Был будний день, поэтому народу в парке собралось немного. На боковых аллеях вообще единицы: спортсмены и пенсики, увлечённые исключительно вопросами собственной физиологии. Для этих парк всего лишь процедурный кабинет на полпути от поликлиники до кладбища.
Я решил глотнуть коньяка и подвести предварительные итоги.
Итак, подсчитаем потери: это прежде всего река и её обитатели. Противоположный берег сплошь застроен современными высотками, пока что не могу понять, на что это больше похоже: на потерю или на обретение? Счастливые жители многоэтажек и посетители парка наверняка разойдутся во мнении. Что ещё? Скамейки, дорожки, фонари — всё это по-прежнему приятно ласкает глаз. Особенно порадовал паровозик с теми же четырьмя пустыми тележками, украшенными теми же большими плюшевыми зверями, самый грустный из которых — слоник, сидящий на крыше последнего вагона. Казалось немного странным, что за все эти годы слоник так и не нашёл возможности хоть чуточку повеселеть — это окончательно укрепило меня в мысли, что время движется по кругу и по прохождении некоего пути всякий раз возвращается в начальную точку.
Про музыкальное оформление я уже сказал.
Пока паровозик не ушёл далеко, я решил его догнать. Рулевой, увидев меня в зеркале заднего вида, заметно сбавил обороты. Интересно, почему? Человек, увязавшийся за паровозом, мало походил на ребёнка — тем разве, что язык его развязался, а произношение ухудшилось.
— Кондуктор, нажми на тормоза! — попросил я рулевого, ухватившись за перильца последнего вагона.
Печального слоника подобное развитие событий явно не устраивало, и он лениво заехал мне хоботом в ухо.
— Только детей катаем! — лениво предупредил меня «кондуктор».
— Все эти тридцать лет я вспоминал о вас с изжогой и нежностью… — промямлил я и пригрозил слонику пальцем. — Прокатите до оленей, обещаю щедрый гонорар!
Я достал из кошелька тысячную купюру.
— Наличными берёте?
Наличными брали. Ещё как! До мраморного изваяния оленихи и её игривых отпрысков было метров триста: сначала в горку по аллее, потом крутой поворот и лёгкий спуск в обратном направлении.
— Не снесли их? — осведомился я у рулевого. Как и подобает министру всех путей сообщения, я удобно развалился на скамейке первой тележки и барственно закурил. — Всё так меняется в мире!
— Да кто их снесёт? — удивился «кондуктор». — Это теперь креативная площадка № 1.
— Ну да? И много их тут?
— Кого? — не понял рулевой и чихнул. Похоже, табачный дым контрактом не предусматривался.
— Креативных площадок?
— Файв, — почему-то по-английски ответил кондуктор. — Лебединый Омут, Град Китеж, Перевёрнутый Терем, Поляна сказок, ну и олени эти. За каждым объектом закреплён штатный фотограф в кустах. Так что хочешь не хочешь, а плати!
— Что вы говорите! — Алкоголь придавал моим чувствам дополнительный накал. — Прелесть какая!
Только я прильнул к бутылке, проходящий навстречу малыш, ткнув в меня пальцем, обратился к маме:
— Смотри, а мальчик коньяк пьёт! Можно мне тоже прокатиться?
— Мы же, кажется, договорились, — строго сказала мама, — раз в месяц! — И, красноречиво посмотрев нам вослед, выдала справедливое резюме: — Совсем наглость потеряли, сволочи!
«Интересный малыш, — подумал я. — В такие годы и такой нюх!»
Отпустив паровоз, я немного посидел у оленьего подножия и, окончательно удостоверившись, что животные, в отличие от некоторых, преодолели этот временной отрезок без потерь, отправился в глубь парка, по направлению к конечной цели моего путешествия. Остатки коньяка я допил аккурат по центру забетонированного пятачка в память о некогда существовавшей здесь ягодной поляне, где, о ужас, за всё лето не было сорвано ни единой ягоды! Может, в этом и состоял креатив места — просто наслаждаться видом цветущих трав и ароматом спелых плодов, сознавая, что вся эта красота имеет ценность и значение только в первоначальном виде?
Кроме всего прочего до своего асфальтового перерождения ягодная поляна имела мистическую репутацию. Почему-то считалось, что именно здесь собирались в новогоднюю ночь пресловутые двенадцать месяцев, а что до дремучего леса, то его просто придумали для пущей жути. Не знаю, как кто, я же во всё это охотно верил. Вот прямо до этой самой минуты. На секунду мне показалось, что я седой старик Январь и меня безжалостно закатали в асфальт!
Куда дальше, я не очень понимал. Знал, сад камней где-то совсем рядом, но мало ли в нашей жизни вещей, о близости которых мы узнаём слишком поздно? В подъезде нашего дома было пятнадцать квартир — с соседкой, живущей в конуре напротив, мы изредка лаялись, а вот, кто живёт в остальных тринадцати, я, например, имел самое смутное представление. Мне вообще казалось, что в наш подъезд всё время заходят какие-то чужие, незнакомые люди. Почти пришельцы с других планет.
Я потратил слишком много времени на парк. Надо было что-то делать, куда-то двигаться. И тогда я пошёл по наитию. С закрытыми глазами. Зацепившись ногою за корягу, я свалился в ложбинку, на дне которой оказалась огромная лужа, и сильно перепачкался. С учетом выпитого это не самое страшное событие, и понятно, что нужно было готовиться к худшему. Если бы меня сейчас увидел тот самый малыш с мамой, он бы наверняка поверил в существование лесных демонов, крадущих по ночам маленьких детей и увозящих их в ад на детском паровозике. Мало-помалу я и сам, похоже, становился чем-то вроде креативной площадки, и, если сейчас из ближайшего куста появится фотограф, я отберу у него весь сезонный гонорар!
Плохие мысли завладели мною настолько, что я не сразу понял, что, во-первых, стою на карачках, а во-вторых, прямо передо мной торчит тот самый камень, под которым мы спрятали свой манифест. Не знаю почему, но я был абсолютно уверен, что это так!
Я осмотрелся в поисках шпионского объектива и, окончательно убедившись в своём полном одиночестве, отвалил камень в сторону. Это оказалось непросто, за годы камень буквально врос в землю — более чем наполовину.
Что же я увидел? Лунку, переполненную грязной жижей, и лягушачьи останки. Хранительница великого манускрипта откинула лапки в неравной борьбе со временем! Ничего, мы не брезгливые, отбросим всё ненужное и сосредоточимся на главном. Копаться в грязи, слава богу, долго не пришлось, и уже через пару минут я держал в руке пластмассовый контейнер, который мама, помнится, искала целую неделю! Кое-как отодрав крышку, я вынул из коробочки завёрнутую в целлофан трубочку размером с карандаш. Листок прекрасно сохранился, и это нельзя было воспринимать никак иначе, кроме как знак судьбы!
Все буквы были на своих привычных местах. Я живо вспомнил, как писал текст, что думал об этом, как дышал! Я даже вспомнил, что в это самое время у мамы на кухне подгорела гречневая каша и мама кричала отцу, который смотрел футбол по телевизору, что на него ни в чем нельзя положиться! Буквально!
— Почему каждый раз, когда наши собираются забить гол, — отвечал отец, — у тебя обязательно что-то горит?
Я так отчётливо услышал его голос, что даже вздрогнул! Я вздрогнул от ощущения, что отец стоит за моей спиной, — вот отчего! Ну, не от выпитого же коньяка!
И тут выяснилось, что буквы решительно не хотят связываться друг с другом, в результате чего их последовательность ни к чему не ведёт! Я не верил своим глазам! Как такое может быть, что я не могу разобраться в том, что написал когда-то своею собственной рукой! Вот это была задача! Вы знаете, одно дело, когда не видишь и оттого не понимаешь, и совсем другое, когда всё прекрасно видишь и при этом все равно ни черта не понимаешь! Выходит, искал, чтоб найти, и нашёл, чтобы потерять! Нет-нет, была во всём этом какая-то задумка, что-то мы с сестрой имели в виду! Ну вот, прекрасный повод позвонить ей, только бы бедняжку не хватил инфаркт!
Я поднялся с земли, отряхнул сначала одежду, а потом и мысли — однако и то и другое оказалось совершенно бесполезным. Сквозь ветки деревьев мне приветливо улыбнулся гранитный Киров. Мы были знакомы сто лет, и я недоумевал, как могло случиться, что, идя сюда, я даже не подумал, что могу увидеть его снова, и что в отсутствие его крепкой кряжистой фигуры этот парк совсем не то, чем он является в действительности!
«Как интересно, — подумал я. — Каменный гость теперь не гость, а хозяин, потому что гость тут я, но вот только даёт ли мне преимущество эта смена ролей, пока что неясно!»
— Стыдоба-то какая, — упрекнул меня Киров. — За все эти годы ты не падал так низко! Жаль, старичок, ты был моей последней надеждой!
Посрамлённый справедливой критикой революционера, я кое-как выбрался из зарослей и, рискуя получить по пьяной балде каменной десницей, опустился на скамейку у подножья памятника.
— Смотри туда! — Киров указал мне на пункт проката, находившийся прямо напротив скамьи, и приказал: — Читай!
— Смо-оль-ный… — прочитал я неуверенно, по слогам.
— Какого чёрта! — Киров возмущённо топнул сапогом, да так, что с постамента полетела каменная крошка. — А ну ещё раз и без выкрутасов!
— Пункт проката!
— То-то же! — примирительно сказал революционер. — Теперь понял, кто ты на самом деле?
Я буквально перевёл дух! Прямо гора с плеч!
Поскольку теперь была ранняя осень, то в прокате выдавали велосипеды и самокаты, о чём свидетельствовала вывеска и неоновое изображение кота Леопольда, вращающего педали. Я снова развернул манифест и снова столкнулся с тою же проблемой! Значит, что?
— Значит, звоним, — прочитал мои мысли Киров. — Будь у меня сотовый, я бы не был так близок к рабочим массам и, возможно, прожил бы до глубокой старости. И парк бы носил моё имя, а не этого рифмоплёта!
Понятно, что памятник, задвинутый на боковую аллею истории, жаждал справедливости или хотя бы сочувствия, и мне пришлось согласно кивнуть ему в ответ, а потом ещё и взять под козырёк.
— В какой дивизии служил, сынок? — обратился ко мне крепыш лет ста в женской плюшевой тужурке и гусарском кивере. — В сто сорокой?
— В сто сорок первой, — ответил я ничтоже сумняшеся. — Гвардейской.
Старик удовлетворённо икнул и с почтением откланялся.
Пока я искал в контактах номер сестры, кратко ознакомился с содержанием буклета, который мне вручила Валентина и который каким-то странным образом оказался у меня в кармане. Ничего необычного, всё тот же казённый опостылевший набор слов!
— Аллё, — голос каменной статуи мне казался куда живее. — Кто это?
— Это Сёма, — выдавил я из себя еле-еле. — Просьба — отвечать чётко и сухо. Без лирики! Ты способна? От этого зависит моё дальнейшее существование!
— Слушаю. У тебя минута. Время пошло.
Хорошо бы превратить эту минуту в минуту молчания в знак вечной скорби по безвременно утраченным родственным связям!
— Я в парке. Держу в руках наш манифест. Помнишь, мы закопали его в саду камней? Я уверен, пришло время открыть тайник.
— Ну и? — Мне показалось, её голос слегка дрогнул.
— Я его откопал. Но нужно сделать ещё что-то, чтобы прочитать текст, добраться до сути. Может, надо снова стать тем, кем был. В смысле… вернуться к истокам. Кажется, у тебя это получилось. Не поделишься с родным братом?
— Вряд ли, — сказала она с сожалением. Это было что-то новое. — Ты стал звездой, Сёма! Помнишь, над бабушкиной трубой? Той, что не давала тебе спать по ночам! Поэтому тебе лучше обратиться к своему звёздному начальству!
— Точно! Бабушкина труба! — Я понял, если она отключится, мне конец. — Лето… Жара… Мы придумали это там, в деревне… Какая-то детская дребедень… Корова Чернушка, лопухи, ромашковые луга, от родника тянет мочёным лыком… И… Что дальше? Старик в чаще… Точно! Кто он? С большой бородой и добрыми глазами… Кто это, Маша? Ты сказала, Муравей? Нет? Муравель! Ну конечно, Муравель! У него что-то в руках… Пучок травы, верно? Как она называется? Просто скажи её название! Прошу тебя, всего-то — название травы!
— Кмель…
Я и теперь до конца не уверен, произнесла ли она это вслух, но я это услышал. А ещё я услышал женский голос, который донёсся откуда-то издалека:
— С кем ты говоришь, дочка? Это он?
И всё. Можно было проститься с прошлой жизнью навсегда! Вот с этого самого момента! С этого пункта проката на курьих ножках, с этих пожилых влюблённых на соседней лавочке, меряющих друг у друга пульс, — то ли живых, то ли уже давно умерших, с этого лилового неба над парком нашего детства — вечным обиталищем затосковавших каменных истуканов из забытых сказок прошлого! Господи, ещё полминуты назад всё было возможно и у меня оставалась хоть какая-то надежда, но теперь всё — петля времени замкнулась, и она больше никогда не возьмёт трубку!
— Кмель! — как за соломинку хватаюсь я за забытое слово и снова слышу голос отца.
— Почему каждый раз, когда наши собираются забить гол, у тебя обязательно что-то горит?
— Если честно, твой футбол, дорогой, надоел мне ещё больше, чем мой английский! Кстати, ты не видел контейнер с розовым жирафом? Ума не приложу, куда я его засунула!
Родительские разборки раздражают, снижают градус происходящего! Почему мы до сих пор здесь? У Маши температура, и ей нужно дождаться обеда, чтобы принять лекарство!
Где моё лекарство? В карманах пусто, коньяк закончился!
Я откидываю голову и закрываю глаза!
Наконец-то мы в саду камней!
Мы торжественно закапываем мамин контейнер с посланием и произносим молитву предводителю духов парка, потому что только она поможет раскрыть содержание написанного. Это новый взгляд на природу вещей и явлений! Сегодня это может показаться смешным и нелепым, но пройдут годы, и подобные связи человека с окружающим миром станут нормой поведения!
— Низко кланяемся тебе, Муравель! Отныне и вовеки мы в твоей власти! Чем старше мы становимся, тем больше мы хотим отобрать у других! Зачем Вовке Широбокову из пятнадцатой велик двухгодовалой Сонечки, если ему, Вовке, — двенадцать и этот велик ему разве что на одну ногу? Потом Вовка подрастёт ещё немного и придёт сюда не потому, что ему что-то нужно для жизни, а просто потому, чтобы снова забрать чужое! Но Вовка Широбоков дурак, он же не понимает, что забирает не у кого-то, а у себя, что он такая же частичка природы, как дерево, облако или река. Он срубит свои же деревья, сожжёт свою же траву и убьёт своих же птиц и зверей! Вовка — это целый мир, и с ним не справится ни лесник, ни добрый охотник, ни закон, который он сам и придумал! Верни ему голову, Муравель, дай Вовке понять, что он убивает сам себя! Никто больше этого не сделает! Только ты! А мы постараемся быть рядом и помогать тебе в твоих великих деяниях во благо нас и наших родителей! Мы, духи парка, клянёмся до последнего вздоха стоять на страже твоей великой волшебной страны Кмель во благо всех её жителей, включая Вовку Широбокова!
3. Филаты. Чакита
Прошло полгода с момента нашего последнего приезда в Филаты. Тогда была зима, и все три дня, пока гостили у стариков, мы промялись от безделья, и если б не чаепитие у конюха, не о чём было бы и вспоминать. Отцу немного проще — они с дедом не просыхали, и он вообще не помнил, как и что делал всё это время. Нынче они даже не бегали с овцами и свиньями по огороду, да и не нужно было никаких овец и свиней, парни напивались до такой степени, что хрюкали и блеяли не хуже своих вонючих соседей по хлеву.
На этот раз мы приехали в мае, за пару месяцев до того, как запланировали. Бабушка сильно заболела, и её увезли в районную больницу, поэтому нам срочно пришлось подстраховать дедушку, который сильно приуныл и всякого, кто пытался ему хоть чем-то помочь, неизбежно отправлял по известному адресу. Больше всех доставалось конюху Лучиану, положение которого и без того было довольно шатким. Дело в том, что Парадигма ещё в феврале сдохла, и конюшня окончательно осиротела. Вроде его собирались уволить, но в последний момент решили к лету прислать парочку свежих жеребят, так как условия позволяли, лошади же в сельской местности были потребны при любых раскладах.
Маме удалось найти себе замену, и её отпустили аж до самых выпускных, а вот отцу пришлось задержаться, он должен был приехать через несколько дней, и это даже хорошо, значит, у деда будет меньше поводов отправляться в межзвёздные путешествия. Бабушка писала, что он пытался приучить к самогону гагауза, но у него ничего не вышло, конюх искал утешения совсем в иных вещах.
По прибытии в райцентр мы сначала посетили бабушку, которая в этот вечер почувствовала себя легче. Мама крепко обняла её, мы же с сестрой долго держали бабушку за руки — сестра за одну, я за другую.
— Хорошо, что вас только двое, — пошутила она, — а то б где я взяла третью руку?
Я, помню, подумал тогда, что запомню её именно по таким вот фразам. Не по тому, что она делала или как одевалась, не по её голосу и манерам, не по тому, как она готовила, кормила скотину или расчёсывала нам по утрам голову. Из всего этого значение имели только такие вот обрывки речи, вобравшие в себя всю бессознательную любовь и заботу к близким, к тем, кто навсегда сохранит тепло твоих остывающих рук!
— Ты ведь знаешь, где висит ключ от погреба, — сказала она маме. — И Семён знает. И что бутыль там — тоже. Но он не откроет. Умрёт, а не откроет! Сделай это сама, когда им приспичит. Сделай открыто, не прячься. И ещё одно. Там в чуланчике, в уголке, найдёшь узел, это я вещи кое-какие Сёмины в покрывало завернула — рубашки, штаны, обувь. Передай всё это Лучиану, а то невозможно уже смотреть, как он одевается! Размер у них одинаковый, я на глаз смерила. Будет артачиться, скажи, мол, Юлия Николаевна скоро Дору увидит, а как увидит, так сразу передаст ей, что её принц ходит как распоследний бомж! Не стыдно ему будет за такую-то презентацию!
Говоря это, бабушка ни разу не сбилась, хотя и видно было, как ей тяжело. Было понятно, насколько важен для неё этот текст, возможно, она не раз проговаривала его про себя.
До деревни нас довёз какой-то дальний родственник — то ли дядя Вова, то ли дядя Валера. Я видел его единственный раз в жизни. Говорят, однажды, собирая в лесу малину, он провалился в берлогу, и его заломал медведь. Я с лёгкостью поверил бы во всю эту историю, если бы мне хоть кто-нибудь объяснил, как можно совместить во времени два таких взаимоисключающих события, как сбор малины и традиционный зимний сон медведя?
Дед встретил нас сдержанно, говорил мало и отчего-то всё время прятал глаза. Я его раньше таким не видел, не видел, чтобы он чего-то стыдился. Искал уединения. Весь вечер он пропадал то в огороде, то в хлеву, то на покосном лугу, хотя, что делать на покосном лугу в мае, не совсем понятно. Наутро следующего дня он вообще ушел в лес и пробыл там до самого вечера. Мы не придавали этому особого значения, наоборот, мама считала, что работа отвлекает от дурных мыслей, и даже если её приходится придумывать, то не стоит этому мешать. Тем более когда вокруг такая красота и буйство жизни!
Был конец мая, и это означало, что лето уже полностью вступило не только в свои, но и наши права. Это оно, лето, будет теперь повелевать нашими мыслями и действиями, будет строить за нас планы, наполнять смыслом и содержанием каждую минуту нашей жизни. Мы же, отключив головы и широко раскрыв глаза, станем покорно и радостно подчиняться его власти!
Я просился с дедом, но он меня не взял. Было немного обидно, потому что многое из того, что я видел вокруг, именно дед умел облечь в слова. Притом что я неоднократно, пользуясь его советом, пытался стряхнуть с ресниц прилипшую к ним за день дрянь, узреть наступающую эру сорняков самостоятельно мне так и не удалось! Похоже, мои «гвозди мира» были пока что не столь крепки, как его!
Он ушёл, никому ничего не сказав. Трезвый и тихий. Мама накормила скотину, выгнала овец на Клеверные овраги, что на конюшенных задках, и отправила нас с сестрой проводить корову Чернушку до Ромашковых лугов, туда, где мы так любили проводить время с нашего первого приезда в Филаты. Понятно, что игры давно закончились, теперь я не мог оставаться в компании сестры и пяти минут, но служба есть служба — корове наши отношения до лампочки, её куда больше заботят клевер, душица и полынь. А маму с сестрой — вечерний надой.
Только мы собрались на пастбище, а тут за окном машина сигналит. Выскакиваю за ворота, а там снова этот… то ли дядя Вова, то ли дядя Валера. Бабушку привёз! Мы все в панике — как так, вчера ещё пластом лежала, а тут, покачиваясь, правда, но на своих собственных, бредёт от машины к воротам и ещё родственником руководит — как ему правильно сумку нести! Как вошла она в избу, как пошла в кухне посудой ворочать, тут мы и подумали, что других вариантов развития событий для бабушки не существует в принципе. Так и сказала:
— Извините, ребятки, не смогла! Всю ночь проворочалась, так мне прям эта кровать осточертела — просто слов нет!
Ну, на нет и суда нет. Нашим легче! Мы вот сестрой, например, даже провиант на дорожку получили. В виде варёных яиц, хлеба и бутылки молока! Понятно, что маме это бы и в голову не пришло!
— Хорошо, мам, что бабушка вернулась, — с сознанием дела сказала сестра. — Есть на кого тебя оставить!
От Ромашковых лугов до любого места рукой подать. Дед ещё по молодости установил там с пьяни деревянное изваяние лесного духа Муравеля, совершив при этом полный творческий цикл: сам придумал, сам сотворил и сам «прописал» по месту жительства. Какую именно стихию должен был олицетворять этот деревянный идол, непонятно, но, только встав с ним вровень, ты мог почувствовать, куда именно тебе следовало отправиться в следующий момент и, главное, чем заняться. Те немногие, что имели возможность взглянуть на Муравеля с правильной точки, неизбежно обнаруживали в нём портретное сходство с его создателем.
Сопроводив Чернушку до места назначения и слегка поспорив с сестрой на тему привязывать животное к дереву или нет, я распрощался с ними обоими и направился прямиком к Муравелю — поздороваться и спросить дорогу. Ясно, что сидеть в компании с двумя коровами до вечера не входило в мои планы, а вот что делать дальше и в какую сторону отправляться, я пока не решил.
Рано утром, ещё до ухода дедушки, я слышал сквозь сон, как мама разговаривала за окном с Лучианом. Позже она сказала мне, что конюх отправился в райцентр по рабочим вопросам, а потом, на обратном пути, зайдёт на кладбище отметить день рождения жены.
— Это немного странно, — сказал я маме, — отмечать день рождения того, кто умер. Какой в этом смысл?
В ответ мама только плечами пожала. Это не значило, что у неё не было своей версии, просто ей, наверное, хотелось, чтобы у меня появилась своя. Я заметил, чем старше я становился, тем больше мама прибегала к подобной практике.
Может, мне, не откладывая, тоже отправиться на кладбище, куда я планировал попасть ещё зимой, после того как увидел фотографию конюха? Ему я, понятное дело, ничего говорить не стал, как не сказал ничего и тем, кто, как и я, был прямым свидетелем явления Изосима Радужкина. Можете представить, чего мне это стоило? В любом случае, решил я тогда, сначала нужно увидеть могилу своими глазами, а уж там посмотрим, что да как. Я твёрдо вознамерился посетить погост на следующий же день и сделал бы это непременно, не помешай мне два обстоятельства: внезапно нагрянувшие морозы и адское похмелье отца. Эти обстоятельства наряду с диковинной национальностью конюха и запахом бабушки прочно вошли в «спасательный набор» моего детства! Как ни грешно это говорить, но бабушкина болезнь помогла мне приблизиться к разгадке этой тайны, бабушка и тут пришла ко мне на помощь, и я задолго до того, как вошёл в её палату, отчётливо почувствовал на своём затылке горячее прикосновение её ладони.
Муравель встретил меня весьма дружелюбно, под левым глазом его появилось осиное гнездо, чему идол, кажется, был бесконечно рад. Гнездо, правда, было брошенным, прошлогодним, но Муравель не терял надежды, что совсем скоро он вновь ощутит себя соучастником множества маленьких жужжащих жизней — только бы поскорее пришло лето! Пока же лесной дух источал не вполне достойные его положению ароматы подгнившего чеснока и дедовых портянок, которые бабушка всякий раз вывешивала на верёвку, протянутую в кухне в самом жарком месте — между дверным косяком и печной трубой, где они и сохли быстрее, и воняли сильнее. Эти запахи тоже из моей топ-десятки памяти.
Я подошёл к идолу лицом к лицу, крепко прижался к нему щекой — так, чтобы почувствовать живое шершавое прикосновение дерева. Простояв минуту-другую, я услышал знакомый гул, напоминавший то ли шорох листвы, то ли хлопанье птичьих крыльев. Откуда я знал этот звук, не могу сказать точно. Наверное, просто это мой звук, звук моей души. А у кого-то не так, у кого-то он другой. Свой. Этот звук не даёт нам расслабиться и зовёт за собой. Может, это называется талантом. Может, проклятием. Для кого как. Звук заставил меня повернуться в противоположную сторону, то есть туда, откуда мы только что пришли.
— Ты советуешь мне вернуться обратно? — спросил я идола. — По-твоему, это хорошая мысль?
Муравель скрипуче кивнул.
— Ладно, — согласился я. — Пока что у меня не было повода сомневаться в твоих советах! Но, если ты меня обманул, я собью гнездо, и осы к тебе больше не вернутся! — Я показал, как я это сделаю. — Это наш общий лес, и здесь все равны. Доказательства? От нас обоих одинаково воняет дедовыми портянками!
Последний довод прозвучал весьма убедительно, в знак согласия Муравель даже несколько раз чихнул.
— Типичная аллергия на цветочную пыльцу, — крикнула сестра. — Придётся тебе до конца лета сидеть в подвале!
Она собрала букетик кмель-травы и пыталась приторочить его к коровьему рогу.
— Ага, щас, — парировал я её глупую девичью остроту. — Это у меня на тебя аллергия! И мне чихать на твою болтовню!
— Для тайного резидента лесного духа, — поправил меня Муравель, — слегка грубовато! Не поменяешь лексику, засыплю тебя шишками, ко всем лешим!
Чему она там рассмеялась, непонятно, — то ли словам Муравеля, то ли новому образу Чернушки?
А может, это кмель-трава на неё так подействовала? Её тут много, и теперь как раз пора её цветения. Кмель-трава на всех действует по-разному, и, если ты не готов к чему-то необычному и ответственному, лучше её вообще не рвать. Так дедушка говорит. И говорит тихо, с оглядкой. Словно боится кого-то. Сестра — безответственный человек и рвёт что под руку попадётся. Вот и с кмель-травою так же. Я-то знаю, что ни к чему хорошему это не приведёт! Сестра не одна такая! Например, Лучиан. Я вон своими глазами видел, как он ночью в ложбинке у родника траву эту собирает. Значит, знает что-то про её чудесную силу, раз тайком! Кмель-трава в десятке моих воспоминаний на первом месте!
Пообещав сестре сменить её на посту через полчаса, я пошёл в нужном направлении, слегка откорректировав маршрут. Получилась небольшая петля, в результате чего я вошёл в деревню с противоположной стороны. У околицы стояла легковушка, из которой на моих глазах вылезли три человека: мужчина средних лет и две женщины, вернее, женщина и девушка лет семнадцати. Женщина поблагодарила водителя и попросила забрать их с дочерью часов через пять, где-нибудь в районе четырёх вечера.
— Мы будем ждать вас здесь, в этом самом месте.
— Договорились, — сказал водитель. — Хорошего вам отдыха, девчонки!
— Чего? — не сдержался я. — Анапа в другой стороне!
Моё появление их сильно озадачило, женщины словно увидели привидение, а водитель спросил, не нужно ли мне куда-нибудь ехать.
— Спасибо… — Я едва сдерживался — до того меня забавляла вся эта ситуация. — Вот моя деревня, вот мой дом родной! С чего бы мне куда-то ехать! — Я показал на ближайшие руины. — Чаю с мёдом не желаете ли?
Видимо, не желали. Водитель тут же отвалил, а женщина с девушкой отправились вниз по улице. Немного торопясь и постоянно оглядываясь на дебиловатого подростка с неясными манерами, следовавшего за ними по пятам, они наконец дошли до центра деревни и в нерешительности остановились. Женщина, вынув из кармана листок бумаги, стала сверять по ней своё местонахождение. Выходило, что нужный им дом располагается как раз по левую руку, и выглядит он гораздо хуже, чем ожидалось.
— Возникли вопросы?
Я уже начал жалеть, что повел себя давеча как идиот.
Женщина ответила не сразу, только окончательно убедившись в том, что, кроме меня, вокруг нет ни одной живой души, решилась на разговор.
— Вы знаете, чей это дом?
— Откуда… — Я осторожно сократил расстояние между нами, всячески давая понять, что не кусаюсь. — Может, бабушка знает… Кроме них с дедом, в деревне уже давно никто не живёт… В смысле, сколько я сюда езжу…
— К бабушке? — недоверчиво уточнила женщина.
— К бабушке, к бабушке. Яге.
— Ну да, конечно… Проводишь нас к ней?
— А петушок дадите?
Я бы так не спросил, если б не пара этих зелёных глаз, с любопытством разглядывающих мой веснушчатый нос и оттопыренные уши! Вы, наверное, поняли — о ком я!
— Это леденец на палочке, что ли? — спросила женщина.
— Ага…
— Может, это называется чупа-чупс?
— Не, это так и называется: петушок на палочке!
— Ну что ж, — пообещала гостья, — договоримся.
Зелёные глаза рассыпались на сотни зелёных искорок и, медленно кружа, опустились в траву!
— Во-во, — подтвердила зеленоглазая. — Договоримся.
Девушки в этом возрасте опасны и непредсказуемы, как гороховая каша!
Пока шли до дома, познакомились. Женщину звали Анастасия, а её зеленоглазую дочь — Катя. Да я и не сомневался, что Катя. Если бы её звали как-то иначе, я бы даже расстроился. Они решили навестить дом родителей Анастасии. Сама она, будучи ребёнком, уехала в город, где тётка, мамина сестра, работала тренером по художественной гимнастике. Тетя убедила Катину маму, к тому времени уже тяжело больную, что так для девочки будет лучше, ведь в их деревне нет не только спортивной, но и даже общеобразовательной школы, дети таскаются в соседнее село за восемь вёрст. Кому захочется? Пока была жива мама, маленькая Настя хоть изредка, да навещала родителей, когда же матери не стало, у девочки пропало всякое желание не только ездить сюда, но даже что-либо слышать о Филатах.
— А отец-то как же? — спросила бабушка.
Мы сидели на веранде нашего дома, где бабушка собрала нехитрый стол в честь нежданных гостей. «Хорошо всё же, что из моргу сбежала, — есть теперь кому гостей приветить!»
— Мы его поначалу забрали в город, — рассказывала Анастасия. — Там у тёти была однокомнатная квартира, но скоро он сбежал обратно. Пешком пошёл. Ночью. Без копейки в кармане. Представляете? И уже навсегда!
— Постой-ка! Постой! — Давно я не видел старушку такой оживлённой и ошарашенной. — Так ты не Петра ли Николаевича дочка — кузнеца нашего?
— Ну, так да! — улыбнулась Анастасия. — А я вам про что?
— Петюня?
Они все трое как по команде посмотрели на меня. И зря, я ж не виноват, оно у меня само вырвалось!
— Во-он оно, значится, как… — Бабушка прямо лицом просветлела. — Как же, помним мы его… Проказника такого! А ты, выходит, Настенька…. — Она погладила Анастасию по руке. — Анастасия Петровна Силина…
— Рипецкая, — поправила бабушку Анастасия. — Мне тётка свою фамилию дала. Для пользы дела.
— Ну да, да… — Бабушка отвернулась на секунду, устыдившись слез. — Конечно… Когда для пользы… Это правильно… Дом-то видела свой?
— Для этого и приехала… — Анастасия показала чертёж. — Вот, мне тётка нарисовала… А там фундамент один…
— Ну-ка… — Бабушка достала очки, взяла листок. — Так это не дом, а кузня. Дом-то вон он, наискосок… Иди-ка сюда, покажу… И ты иди, Катюша… Отсюда хорошо смотрится…
Мы все поднялись из-за стола и следом за бабушкой подошли к большому, в полстены, окну, какие обычно ставят на верандах. И вот я смотрю на дом, мимо которого проходил сто раз на дню, и глазам не верю, потому что выглядит он отсюда как нетронутое и вполне пригодное для жилья строение. К примеру, наличник на окне, выходящем во двор, смотрится настолько свежо и нарядно, будто его покрасили пять минут назад! И у Анастасии с Катей, видно, та же оптика!
— Вот ведь как интересно, правда? — Бабушка «на коне». — С улицы вроде сруб один — ни окон, ни трубы… А отсюда — дак всё на месте! Дома, ведь они так и строятся: есть настроение — и дом есть. А как всё плохо, и небо — с овчинку, и терем — с землянку!
Около деревьев стояло окно!
— А хотите, фотки покажу? — спросила бабушка. — У меня их целая коробка где-то… Сейчас…
Бабушка вышла в сени, там, прямо напротив входа на веранду, находилась кладовка, забитая старыми вещами и прочим ненужным хламом.
Катю предложение насчёт фоток не заинтересовало. Она попросилась у мамы пойти в дом и осмотреть там всё своими глазами.
— Мне тебя проводить? — попросился я. — Мало ли что? А я все-таки первый парень на деревне!
— Хорошо… — легко согласилась Анастасия, чего я от неё никак не ожидал. — Идите. Надеюсь, Арсений в полной мере посвятит тебя во все прелести сельской жизни! Я присоединюсь к вам позже.
Засадив на дорожку по пол-литра молока, мы отправились к дому, который только что видели в бабушкино окно. На этот раз вид его был уже куда менее привлекательным, но это не испортило нам настроения, ведь мир, окружавший нас в тот момент, был просто переполнен солнцем и теплом! Если бы кто-то спросил у меня, что мне больше всего нравилось в Филатах, я бы наверняка назвал три вещи: солнце, журчание ручья в ложбинке и тугой, щекочущий ноздри травяной дух Муравель с лугов!
Оказывается, в доме сохранилось крыльцо, по крайней мере несколько ступенек, что обеспечивало вполне комфортное попадание вовнутрь. Я поднимался первым и уже готов был перешагнуть порог, как услышал Катину просьбу немного подождать.
Она опустилась на согретую солнцем ступеньку и, подставив лицо встречному ветру, блаженно закрыла глаза. То был девчоночий ветер, он весь состоял из цветочных ароматов, стрёкота кузнечиков и родниковой свежести.
Я замер в нерешительности, совершенно очарованный этим зрелищем!
Где-то в вышине, за облаками, празднично заголосил жаворонок. Каждая его фраза выходила длинной-длинной, и, хочешь не хочешь, приходилось дослушивать её до конца.
— Вот это да, — с восторгом произнесла Катя. — Бывает же такое!
— И не такое бывает! — сказал я тоном пресыщенного сластолюбца. — Великая непрекращающаяся симфония жизни!
— Ого! — Катя слегка одёрнула подол платья, так почти инстинктивно делают все девчонки, попавшие в зону активного солнца. Или принца. — Откуда такой стиль?
— Книжек много читаю…
Я с удивлением обнаружил, что мы общаемся с ней в одной тональности, не слишком-то налегая на голос. Можно было говорить о чём угодно, хоть просто читать алфавит, главное — звук, интонация, тембр. Не то что с сестрой — пенопластом о стекло!
— И какая у тебя любимая? — Катя нехотя поднялась со ступеньки. — Про домовёнка Кузю?
— Почему?
— Ты на него похож.
Она попросила меня жестом, чтобы я пошёл первым.
Я переступил через порог и пошарил ногой в темноте в поисках опоры. Как только ступня моя нашла пол, я твёрдо встал на обе ноги. Теперь было не так темно, и совсем скоро я начал разбирать очертания полуразрушенной печки, кухонного шкафа, длинного стола посредине комнаты, завалившегося набок, и металлической кровати, погребённой под кучей какого-то несусветного хлама. От всего этого исходил довольно неприятный запах гниения и нежити, почти смрад. Где ты, цветочная пыльца на губах? Где вы, жаворонки? Ау-у!
— Ты чего там бормочешь? — Катя протянула мне руку. — Лучше помоги!
Рука, протянутая в могилу!
— Что за бредни ты несёшь? Какая могила?
Мы рассмеялись. Вот что значит существовать в одной тональности! Надо быть поосторожней!
— Ты пока посиди, — предложил я ей. — Пол сильно подгнил, я не знаю, глубокий ли здесь подвал.
— А ты куда?
— За топором, — сказал я дурным голосом. — У-у-у! Я синезубый восьмиух, дух прогнивших подвалов и заброшенных чердаков! Сейчас отрублю тебе голову и отъем нос! Что, страшно? Ладно, не дрейфь, попробую открыть ставни!
Отъем нос! Ну и образ! Совсем от женского присутствия крышу снесло!
Ставни открылись, но вместе с косяком. Всё это хозяйство шумно вывалилось наружу, оставив после себя облако пыли. Солнечный свет, преломившись сквозь пыльную завесу, придал окружающим предметам оттенок и фактуру живой внутренней плоти, казалось, что нас проглотило какое-то огромное голодное существо, и мы вот-вот переваримся в его желудке в некую жуткую субстанцию, название которой не хотелось бы упоминать всуе.
— Фу, — повела носом Катя. — Может, лучше про марципан?
Она всё ещё сидела за столом, боясь пошевелить рукой.
Тут доска под моими ногами треснула, я подпрыгнул и инстинктивно ухватился за подоконник. Ещё чуть-чуть, и пришлось бы перейти на нижний уровень, где наверняка все ещё отвратительнее и ужаснее, чем здесь.
Похоже, звук проломленной доски дал толчок некоему скрытому движению, типа дёрни, деточка, за верёвочку, дом и рассыплется! Под потолком что-то звякнуло, будто лопнула лампа, на Катю мощным потоком обрушилась новогодняя мишура: дождик, гирлянды, конфетти… Как выяснилось позже, треснула прогнившая ткань мешка, в котором хранились ёлочные украшения, а так как потолок по большей части носил фрагментарный характер, всё это новогоднее великолепие, естественно, посыпалось на наши головы! Пыль развеялась — сверкающий всеми красками радуги дождь поражал воображение!
— Видала? — Меня буквально накрыла отчаянная радость висельника. — Нас не только съели, но и запили шампанским!
Метафора пришлась Кате по душе, она похлопала в ладоши.
— Прикольный домик, ничего не скажешь! — Она наконец решила встать. — Ты осмотри всё здесь, а я пойду в спальню. Скорее всего, он где-то там!
— Он?
Может, ну его! Спрыгнуть с подоконника во двор, пока не поздно?
Катя, не отвечая мне, медленно направилась к спальне, отделённой от зала занавеской.
— Кто — он? — повторил я свой вопрос. — Если ты про синезубого восьмиуха, то он уже давно перебрался в город! Сам видал.
— Я про граммофон, — ответила Катя. — Давай сначала найдём его, потом я всё тебе расскажу.
Она с трепетом потянула занавеску, которая тут же на глазах беззвучно рассыпалась в прах.
Я видел, как дрогнули её плечи! Как долго стояла она на пороге, не решаясь сделать ещё один шаг в своё прошлое, потому что, однажды попав в прошлое, можно остаться в нём навсегда.
На чердаке зашевелились голуби, и вскоре я словил от них первый горячий привет. Это означало, что пора менять дислокацию.
Справа от меня, между стеною и кроватью, стоял кованый сундук. Крышка, художественно окантованная нержавейкой, стояла тут же, прислонённая к стене. Кто-то безжалостно, вместе с замком сорвал её с петель, возможно полагая, что именно здесь и хранятся сокровища кузнеца Петюни, познавшего великую тайну превращения металла в золото!
Я брезгливо порылся в сундуке и, не найдя там ничего достойного, решил отправиться вслед за Катей. Что-то тоскливо пискнуло под моей ногой, от неожиданности я едва не последовал примеру голубя. То была обыкновенная резиновая игрушка-свистулька — кот в ботинке! Что ж, кошка в дом — счастье в нём!
Войдя в спальню, я застал Катю в странной позе. Она стояла посередине комнатки и как зачарованная смотрела куда-то вверх. Руки её были молитвенно сложены в замок и прижаты к груди. Для полноты образа недоставало разве что белого покрывала и младенца.
Мне показалось, она не заметила, как я вошёл.
Тут было всего одно окно, да и оно наглухо заколочено. Свет кое-как просеивался в спальню сквозь щели между досками, требовалось время, чтобы освоиться в потёмках.
Я встал рядом с ней.
— Что там?
— Тс-с… — Катя-Мадонна прижала палец к губам. — Слышишь?
«Только твоё дыхание, — сказал я про себя, — и стук своего сердца!»
— Я серьёзно, Сёма! — сердито сказала Катя-Мадонна. — Ты обещал помогать, а сам только мешаешь! Делай, что говорят, в конце концов, это мой дом, а не твой!
Я демонстративно прислушался. Голубиные метания на чердаке, шуршание в подполе — может, мыши. А ещё ветер в трубе… Ветки черёмухи скребутся о наличник окна… Шорохи и скрипы… Чем больше слушаешь, тем больше слышишь. Всё логично — глупо ожидать идеальной тишины в месте, где всё так зыбко, шатко и неустойчиво! А ещё глупее пропускать все эти звуки мимо себя, ведь в какой-то момент они непременно сложатся во что-нибудь целостное и гармоничное. Это случится обязательно. Рано или поздно. Просто потому, что в природе не бывает по-другому.
Похоже, Катя-Мадонна поймала этот момент, а я нет. Может, мне не стоило сюда ходить? Не стоило встречаться с приезжими у околицы, пить с ними молоко, по крупицам восстанавливать чью-то чужую жизнь, случившуюся где-то на Альфа Центавра? И вообще, может, хватит доверять лесному духу Муравелю, рождённому пьяным дедушкиным топором?
— Помогаю всем бездушным и глухим, — Катя-Мадонна взяла меня за обе руки и закрыла ими мои же уши. «Вот вам и младенец», — подумал я. — Теперь так… — Она развела ладони в стороны и, слегка надавив, опустила их вниз. — У тебя пульс нормальный?
— Вполне… — Я был очень близок к тому, чтобы потребовать пустышку!
— Тогда представь, что ты мясорубка!
— Зачем?
— Чего ты торгуешься? — устыдила меня Катя-Мадонна. — Что плохого в мясорубке? Представил? Теперь вот эту всю действительность тебе нужно перемолоть в ментальный фарш! Давай, я включаю!
И она легонько поцеловала меня в щёку! Это был мой первый сексуальный опыт, по сравнению с которым любая даже самая радикальная порнография всего лишь прыжки со скакалкой!
Я слушал её, и до меня постепенно доходило, в чём тут дело! Постепенно. Доходило.
Катя-Мадонна играет мою партию!
Всё, что происходило со мною в Филатах до этого, являлось плодом моей персональной фантазии, моей воли, моего внутреннего зрения. Именно — моего! Я — единственный и неоспоримый потребитель всего происходящего вокруг, я — хозяин положения! И вот возникает рядом некто со стороны и начинает влиять на божественный процесс, тем самым лишая его создателя возможности трактовать явления и предметы исключительно на свой лад! Ну, то есть мелодия та же, а исполнитель другой! И, похоже, куда более талантливый, чем я!
«Что ж, — решил я, — подыграем, как можем! За такой-то гонорар!»
Тогда я просто отнесся к этому как к безопасному сиюминутному удовольствию, словно турист, которому показали аутентичную наскальную живопись, созданную прямо у него на глазах! Просто посмотрел, пощупал, как все, высказался умно и пошёл дальше! Но разве была у древнего художника какая-то другая идея, кроме как передать своё творение именно тебе — здесь и сейчас? И что из того, что с той поры прошли миллионы лет, ты-то увидел послание только сейчас, и это значит, что никакой временной пропасти между вами не существует!
— Не-не, — говоришь ты. — Мы так не договаривались, эта услуга не входит в стоимость билета! Прошу не будоражить мою девственную психику, она пригодится мне для более простых и понятных целей!
Что там именно она включила во мне, на какую кнопку нажала, не так важно. Куда важнее, что никто, кроме неё, раньше этого сделать не мог! Такое ощущение, что меня растворили в серной кислоте. Только не больно, а наоборот, приятно. Приятно ещё и оттого, что мой личный конец совпал с концом света, и вместе со мной в серной кислоте растворились также моя сестра Маша, корова Чернушка и дух Муравель! Я не мог выразить происходящее словами, и, если б не Эолова арфа, нежно коснувшаяся моих растопыренных ушей, я запросто мог бы превратиться в рассол!
Пластинка была и знакомой, и незнакомой одновременно. Мне казалось, что-то подобное я когда-то где-то уже слышал, притом что я был совершенно убеждён, что это не так. Возможно, сбивало с толку качество звука, а именно — игла, со скрежетом передвигающаяся по винилу, и дребезг мембраны. Подобное звукопроизводство, совершаемое со скоростью 78 об/мин, выглядело довольно убедительно и придавало любой, даже незнакомой мелодии абсолютное правдоподобие.
В песне на английском языке пелось о девушке Чаките. Позже с помощью мамы я узнал, что «Чакита» — значит «Малышка» и что исполнитель данной композиции оркестр Пола Уайтмана. Чакита жила недолго, всего лишь три минуты, но, с учётом места времени и действия, этого оказалось вполне достаточно. Песня была настолько неуместной, что, пойди сейчас за окнами снег, я бы не удивился. Я бы не удивился, появись в доме Петюня с раскрасневшимся от огня лицом и просьбой покинуть помещение. Тут, кстати, у нас случилась небольшая перепалка.
— Ну вот, сразу «покинуть помещение»! — горячо вступилась за деда Катя. Теперь она уже не была Мадонной, я снова видел перед собою обычную девушку с забавными тугими косичками и длинными ресницами, в джинсовой тужурке и хэбешной юбке с цветочным принтом. — С чего ты взял?
— С того, что кузнец, — сказал я упрямо.
— Железная логика! — Катя стояла на вершине лестницы и открывала люк в потолке. Где она её взяла — непонятно. — Можешь меня подстраховать?
Я с готовностью ухватился за основание лестницы. Как раз в этот самый момент люк поддался, и Катя, со скрипом откинув его, просунулась в образовавшийся проём.
— Вот он, — с радостью возвестила она. — Кто бы мог подумать! Держи крепко, я спускаюсь!
Сначала она передала мне пыльный футляр, затем слазила наверх снова и, только убедившись, что на чердаке больше нет ничего интересного, окончательно спустилась вниз. Футляр она, естественно, вернула себе.
Находиться внутри дома больше не было нужды, и мы, не сговариваясь, вышли на крыльцо.
— Ура! — Катя доверительно похлопала меня плечу! — Повторите нам салют! Сумеречная пора закончилась, Кузя! Да здравствует светлая сторона жизни!
Мы устроились на ступеньках и какое-то время сидели, зажмурившись. Привыкали к светлой стороне. А как привыкли, сразу открыли крышку футляра: и я, и Катя отчего-то были уверенны в том, что внутри пустота.
Но мы ошибались. Никакого граммофона там, конечно же, не было, зато чемоданчик почти доверху был забит пожелтевшими фотографиями.
— Ну вот… — Мне было жалко прощаться с Чакитой-Малышкой. И вообще требовалось хоть какое-то подтверждение, что, в отличие от кровли дома, моя личная крыша удержалась на месте. — Уже начал к ней привыкать.
— К кому?
Похоже, фотографии вызвали у Кати серьёзный интерес. Даже странно, что она меня слышит!
— К Чаките.
— Уверена, у неё всё в порядке… — Катя выбрала одну из фотографий и, смешно нахмурив брови, принялась изучать её. — Между прочим, любимая пластинка деда.
И она напела кусочек песни.
Продолжая разбираться с фотками, Катя рассказала мне, почему приехала сюда спустя столько лет. Как-то мама трепетно рассказала ей про своё детство, про рано умерших родителей, про Филаты. Про то, как там было мило и несуетно, мол, о такой первозданной жизни можно только мечтать, и что она часто видит свою деревню во сне! Видения эти, как и всякий сон, были абстрактными, поэтому ей в какой-то момент захотелось посмотреть на объект этих навязчивых сновидений собственными глазами. Что вообще-то вполне естественно.
— Нужен был какой-то толчок… — Катя, окончательно убедившись в чём-то, передала мне фотографию. — Теперь проведи параллель, Кузя! Не зря же ты столько книжек прочитал.
Сюжет, запечатлённый на фотографии, оставлял двоякое впечатление. К примеру, бородатый мужик, танцующий с малюткой на руках, особых вопросов не вызывал и выглядел вполне обыденно. Даже, я бы сказал, скучновато. И борода обычная, и лицо как лицо, и одежда — ничего особенного. Интерьер комнаты вопросов тоже не вызывал. Всё немножко устаревшее: мебель, граммофон на столе, обои, ну, так и фотка ж не первой свежести! А вот что казалось странным и жутковатым, так это присутствие в кадре третьего персонажа, а именно — девушки, как две капли похожей на Катю! Разве что выглядела она не совсем здоровой, весь её облик выражал какую-то неуёмную внутреннюю тревогу и вызывал сострадание. Девушка стояла, опершись плечом о дверной косяк и сложив руки на груди. Измождённое лицо её буквально на минуту засветилось от счастья, и как раз именно вот эту минуту ухватил объектив!
— Это бабушка, — сказала Катя. — Не думай, я её тоже в первый раз вижу. Как и ты.
— Тогда откуда такая уверенность?
Тот случай, когда мог бы и не спрашивать.
— Забыл, чей это дом? — Катя вернула фотографию и провела пальцем по их лицам, словно хотела убедиться, что это не обман зрения. — Теперь понимаешь, о чём она думала, глядя на меня?
— Твоя мать?
— Ну, да. Откуда все эти страдания? Однажды она пришла ко мне в комнату, и мы проговорили всю ночь. Про её родителей, про дедушкину кузню, про танцы на закате всей деревней. Про граммофон. Я тогда впервые увидела, как она плачет! Даже когда у неё травмы были гимнастические, она как-то держалась. Все говорили: девчонка железная — далеко пойдёт! В пример ставили.
— Ну и как, — не выдержал я. — Далеко дошла?
— До Олимпийских игр — мало тебе! — Катя толкнула меня плечом в плечо. — Ну, ты чего, блин, сбиваешь меня! Думаешь, легко об этом говорить? Думаешь, больше не о чём, да? Короче, знаешь, чем тот разговор закончился? «Мне иногда кажется, Катя, что я прожила чужую жизнь!» Так мне она тогда сказала. «С чужими мечтами, чужими победами и чужой фамилией!» Скажи теперь, что мне оставалось после этого?
— Постой! Так это ты её сюда привезла?
— Догадливый какой! Прям страшно!
Она отложила снимок в сторону и запустив руку в футляр, зашуршала там другими фотографиями, хитро глядя мне в глаза.
— Хочешь фокус? Давай на раз, два, три! Считай!
— Зачем?
— Считай!
Тут изображение окружающего мира из цветного превратилось в чёрно-белое. Именно так я воспринял появление в воротах нашего дома бабушки и Анастасии. Меня будто на землю опустили! Будто летал где-то в стратосфере, где всё искривлено и перевёрнуто, и только я начал привыкать к новым условиям существования, как полёт мой внезапно прервали. И хорошо, потому, что в небе полным ходом стали кучковаться сизые тучи, а я, единственный среди присутствующих здесь дам, мог с точностью до минуты предсказать, когда начнётся дождь. Не знаю, но почему-то мне это всегда удавалось. Со снегом, кстати, та же песня. И с прочими атмосферными явлениями. То могла быть какая-то глубоко скрытая хроническая болезнь или что-нибудь вроде природного чутья. Лучше бы — второе. Чутьё можно регулировать по ситуации, а болезнь — нет. Когда дед узнал об этом, он меня сразу предупредил, что я должен держать эту свою способность в узде, как Лучиан Парадигму, иначе, говорит, закончишь провидцем. А провидцы — самые несчастные люди на свете! Запомни!
Чёрно-белые бабушка и Анастасия, долго не раздумывая, прямиком направились к нам. Катя, судя по всему, в лишних свидетелях не нуждалась, поэтому решила поскорее избавиться от находки.
Я сделал женщинам знак рукой «мы здесь», чем окончательно разозлил её.
— Ладно, — сказала Катя, прикрыв футляр телом так, чтобы его не было видно с улицы. — Сама посчитаю! А ты пока мышей полови! Раз, два, три!
И она вынула следующую фотографию, которая являлась точной копией первой. «Алле-ап!» Следом за ней — вторую. Потом — третью, четвёртую, пятую, шестую! На седьмой фокусник как-то заметно сник, ибо фокус не имел ожидаемого эффекта. Оказалось, что я готов не только к дождю, но и к тому, что мне предстояло увидеть в следующую минуту. Все фотографии изображали один и тот же сюжет с тою только разницей, что выражение лица девушки с каждым новым снимком становилось всё более обречённым, а в руке её всё отчётливее просматривался пучок засохшей травы. На последнем снимке он смотрелся уже настолько явно, что обращал на себя внимание в первую очередь! Так вот, если что-то по-настоящему и тронуло меня во всей этой истории, так это то, что трава засыхала постепенно, по мере того как менялись снимки!
Не дожидаясь аплодисментов, Катя унесла футляр в дом — с глаз долой.
Небо над нашей головой мощно разрезала молния, после чего ударил первый гром, вернувший миру прежние краски и ароматы, к коим прибавился новый. Возможно, то был запах увядающей травы в руках умирающей девушки.
— Ну вот, — Анастасия посмотрела наверх. — Попались, которые кусались. Там хоть крыша-то есть?
Я соскочил со ступеньки и распахнул перед гостями дверь, которая почему-то именно в этот момент с грохотом рухнула вовнутрь.
— У вас пять секунд, дамы! Время пошло!
Дождь начался тут же, как только мы вошли в дом. Бабушку пришлось затаскивать волоком, я подставил под обезноженный край столешницы табурет, и мы чинно разместились по периметру стола на посиделки. То была наиболее безопасная часть дома, об этом нам сообщила его слегка промокшая хозяйка, вернувшаяся из спальни. Я занял своё место последним, и в этот момент из кармана моих спортивных штанов раздался знакомый свист, тут же переросший в раскат грома.
Мать с дочкой синхронно раскрыли рты, а бабушка помолилась!
— Не может быть! — воскликнула Анастасия. — Кажется, я знаю, кто это!
— Ясно дело, Илья-пророк, — сказала бабушка, не прекращая креститься. — Кто ж ещё-то!
— А вот и нет, — поспорила с бабушкой Анастасия. Она показалась мне в этот момент испуганной и счастливой одновременно. — Это… Кот в ботинке.
— Кто?! — испугалась за маму Катя.
— Кот. В ботинке.
— В чём?
Катя подозрительно посмотрела на бабушку — что они там выпили!
— В ботинке… — окончательно растерялась Анастасия. — Кот Бегемот. Моя первая игрушка!
И тут она вопросительно, с мольбой посмотрела на меня.
— Что происходит, Арсений?
— То, что и должно произойти, — встреча старых друзей. — Я достал из кармана игрушку и протянул её Анастасии. — Разве не для этого вы сюда ехали?
Она не сразу взяла игрушку, словно боялась, что это какой-то розыгрыш. Предположим, она сейчас поверит, схватит её, а игрушка или рассыплется в прах, или, того хуже, превратится во что-то тупое и банальное вроде тухлого куриного яйца! Разве не смешно?
— Да берите вы, не бойтесь. — Я почти силою вложил кота в её ладонь. — Это ж резина, она ещё сто лет пролежит, и ничего с ней не случится! Ба, помнишь, ты нам с Машкой покупала домино с ягодками? — Бабушка машинально кивнула. — Так вот оно до сих пор в чулане валяется, ни одна доминушка не пропала! Прикинь! Кстати, можем вечерком сыграть… на раздевание!
Бабушка на время забыла о громовержце и принялась меня укорять, перекрикивая шум дождя.
— У деда научился, да? Пример он какой тебе подаёт! Один матерится, другой повторяет! А душа у обоих добрая! Мне ли не знать! Ты, Настенька, его не слушай.
— Раздевание — это не мат, — пытался оправдываться я, — а сущностная потребность человека к слиянию с природой!
Кот Бегемот радостно пискнул, на что бабушка немедленно отреагировала.
— А ты не встревай, когда взрослые говорят!
Получилось забавно, и мы все, включая Анастасию, дружно рассмеялись. Дождь меж тем барабанил по крыше и стёклам уже в полную силу, отчего приходилось общаться на повышенных тонах. Я вынужден был успокоить публику:
— Не волнуйтесь, воды в туче осталось ровно на пять минут!
Стоит ли удивляться, что так оно и оказалось! Впрочем, редкие потоки воды, проникавшие в комнату сквозь прогнившую кровлю, совсем не доставляли нам никаких хлопот, скорее, наоборот, создавали атмосферу покоя и уюта. Бабушка рассказала, как однажды Петюня и Люда, так звали мать Анастасии, пригласили их с дедом в гости. Вообще-то с Петюней в деревне общались немногие, причиной тому было его полузабытое ремесло. Во-первых, никакой пользы по своему прямому назначению кузнечество уже давно не приносило. В особенности Петюнина продукция, больше напоминавшая музейные экземпляры, чем изделия практического пользования. Занимался Петюня кузнецким делом больше для себя, из какой-то личной непреодолимой потребности. Например, дед, когда они вот так же как мы теперь, сидели за этим столом, попросил соседа подковать жеребца, на что Петюня ответил категорическим отказом. Сослался на то, что может сделать коню больно!
Тут я вспомнил про Изосима и его сомнения относительно всё того же коня.
— А правда, что Петюня за гриву лошадь из болота вытащил?
— Какую ещё, к дьяволу, лошадь? — Бабушка была крайне недовольна тем, что её перебивают. — Кто тебе об этом рассказал?
— Дак слухи…
Сам не знаю почему, но я решил лишний раз не упоминать имени Изосима Радужкина.
— Ну, во-первых, не лошадь, а козу, — немного подумав, сказала бабушка. — И не из болота, а из навозной кучи. Есть разница? Однако вернёмся к нашей эпопее. Вот выковать какую-то бессмысленную, но красивую, безделушку — это пожалуйста. Заколку для волос, кованые перила, ворота, чугунную канитель, завитушку или даже розу — сколько хотите! Перила и ворота вроде б хорошо, но для какого дома и двора, если вокруг одни избушки на курьих ножках!
— Вспомнила! — Анастасия несколько раз кряду отчаянно пискнула котом. — Шанежки с картошкой! Вкуснее маминых я в жизни не ела!
— Смотри-ка, — удивилась бабушка, — а ведь верно! Прям слюни до пояса! Шанежки эти — общедеревенский раритет! Но тут даже не в шанежках дело, а в игрушке. Тогда-то Петюня как раз ей этого кота и подарил! Где достал, на какие шиши — одному богу ведомо! Одно слово — бегемот!
«Хорошо, хоть чудо-наковальню сдали в металлолом, — думал я, слушая бабушкины байки, — можно теперь придумывать про неё самые смелые легенды! Например, про путников, заплутавших в ночи, и о том, как наковальня эта своим неугасаемым теплом их буквально спасала от холодной смерти!»
Только дождь закончился, мы с бабушкой пошли домой.
— Вы как закончите тут, — сказала бабушка Анастасии, — к нам заходите. Я вам блинчиков постряпаю. До города-то ещё когда доберётесь!
Мне нравилась жизнь после дождя! То была хоть и короткая жизнь, зато натуральная, как у детсадовца на прогулке. Уже с первого вздоха я начинал постигать простой смысл происходящего. Или лучше сказать — жить. От начала и до конца. До первого луча нового солнца. Жить коротко, подробно и ясно! Хоть в пять лет, хоть в десять, хоть в сто! У меня не было последнего опыта, но я почему-то был уверен, что в сто — тоже. Ни на что больше в жизни не откликалась моя душа с таким рвением, как на весёлое простодушное фырканье мира, отмытого от накипи и скверны своего прежнего существования хрустальными струями бога! До глубины! До головокружения! До радуги!
Жизнь после дождя! Прекрасная повторяемость обыкновенного чуда, позволяющая человеку хоть на мгновение посмотреть на мир человеческими глазами!
Они вернулись тут же, без промедления: Анастасия, Катя и кот Бегемот. Анастасия сказала, что без нас в доме страшно и она всё равно там ничего не узнаёт.
— Я лучше помогу вам на кухне! У меня есть отличный рецепт блинчиков! Обещаю — народу понравится!
Притом что женщина пыталась вести себя в своей привычной манере, то есть улыбалась, зубоскалила и сыпала комплиментами, казалось, она сама не понимала, что говорит, и, главное, зачем это ей нужно. В какой-то момент я увидел в её взгляде нечто похожее на тревогу, как у той девушки с пучком засохшей травы. Не оттого ли, что всё это время её, как и меня, повсюду преследовал этот волнующий, тревожный аромат, который я каким-то странным образом прямо связал с отсутствием сестры. В прежние времена первое, что сделала бы трусишка, завидев грозовую тучу, немедленно вернулась домой.
Тут и бабушка всполошилась:
— Как же так! Одна посреди леса! В грозу!
Что не одна, я говорить не стал, в отличие от нас с дедом, бабушка не верила в лесных духов, только в небесных. Как бы там ни было, понятно, что я должен был незамедлительно отправиться на Ромашковые луга.
— Это нечестно! — устыдила меня Катя и сделала нехороший знак.
Она настигла меня в тот самый момент, когда я выходил в лес через заднюю калитку. Как она про неё узнала?
— Нечестно что? — переспросил я.
— Заметать следы, вот что, — уклончиво сказала девушка. Она стояла передо мной в мокром платье, соблазнительно облегающем её стройное тело, с распущенными волосами и вкрадчиво смотрела в мои глаза, словно знала про меня всё-всё и даже больше. В этот момент я понял, что Катя, как и всё вокруг, была в эти минуты кусочком нового мира, частью жизни после дождя и чувствовала себя в этом качестве прекрасно. Пройдёт немного времени, мир обсохнет и покроется прежней ржавчиной, и тогда эта настоящая Катя исчезнет — может, навсегда, может, до следующего дождя! Интересно, понимает ли она это?
— Я на Ромашковые луга. Там Чернушка пасётся.
— Чернушка — это твоя сестра?
Катя отодвинула меня прочь с тропинки и решительно заняла позицию ведущего.
— Чернушка — это корова, — сказал я, а про себя подумал: «Интересно, куда это она меня приведёт?»
— Куда надо, — по обыкновению, прочитала она мои мысли. — Посмотрим, насколько глубоко укоренилась во мне моя родина.
В её годы выражаться в таком духе! Да она просто гений!
Судя по тому, что всего через пару метров Катя решительно свернула не в ту сторону, родина укоренилась в ней не слишком глубоко. Я без лишних слов сошел с тропинки в противоположную сторону, и моя нескромная попутчица, надув губы, была вынуждена последовать за мной. Дурным голосом напевая «Чакиту», я постепенно наращивал темп, и совсем скоро мы добежали до места — мокрые с головы до ног, дрожащие и скулящие, как щенки.
Стоит ли удивляться, что ни коровы, ни сестры мы на Ромашковых лугах не обнаружили. Хотел спросить у Муравеля, но тот был настолько по-мужски смущён появлением прекрасной нимфы, что совершенно утратил дар речи! Сама же Катя, глубоко раздосадованная происходящим, не придала чудесному присутствию духа никакого значения.
Единственное, что напоминало о Машином существовании, это букетик кмель-травы, забытый ею ровно на том месте, где я оставил сестру несколько часов назад.
4. Екатеринбург. «Зелёный Шатёр»
Клубный дом «Зелёный Шатер» я нашёл без труда просто потому, что хорошо знал это место. Правда, раньше сооружение сие принадлежало какому-то техническому ведомству, ведомство то ли упразднили, то ли отправили куда подальше, а над самим зданием хорошо потрудились. Сказать точнее, перестроили. Видимо, уже как раз с учётом специфики нового владельца. В целом стиль дома можно было охарактеризовать как high-tech, но с некоторыми элементами местного колорита. Так, например, вход в ресторан был украшен «малахитовыми» колоннами и облицован мозаикой из благородного уральского камня, а интерьеры щедро украшали монументальные панно того же происхождения. Понятно, что основной темой декора являлась неувядающая красота уральской природы, явленная в уродливых, гипертрофированных сюжетах бажовских сказов. Позже я стал свидетелем того, как многие из героев горнозаводского эпоса, поменяв молотки и фузеи на подносы, бодро сбежали в зал.
До начала мероприятия оставалось полчаса. Устроившись на лавочке в скверике напротив, я решил слегка понаблюдать за участниками банкета, почти никого из них я прежде не видел. Мне было нехорошо от выпитого коньяка, организм активно требовал добавки, и я с трудом удерживал себя от похода в соседний гастроном, понимая, что каждая следующая доза способна довести меня до непотребного состояния. Перед тем как отправиться на банкет, я заглянул в номер переодеться, а потом в бар, где ограничился чашкой кофе и бокалом ледяного мохито. Подобное воздержание не имело терапевтических целей, зато весьма благотворно влияло на самооценку.
Солнце уже скрылось за крышами дальних небоскрёбов, смешав людей и их тени в единую неразделимую массу, и от этого малоаппетитного блюда меня тошнило не меньше, чем от дрянного алкоголя. Прошёл небольшой дождь, скамья не успела высохнуть, и я невольно вспомнил слова бывшей жены: «При всех твоих связях и регалиях ты всегда будешь с мокрой жопой». За годы одиночества я уже почти забыл, как она выглядит, зато многие её бесценные пророчества по сей день сияют для меня путеводной звездой.
Я просидел на лавке полчаса, скурил три сигареты и несколько раз обматерил детишек, гоняющихся друг за другом кругами и мешающих мне сосредоточиться на деле. Когда ребят наконец забрали, я уже потерял к объекту наблюдения всякий интерес и счёл своё занятие совершенно бессмысленным и никчёмным. За кем наблюдать? Зачем? Что нового предполагал я увидеть сегодня вечером и на какие необыкновенные встречи мог рассчитывать? Смешно! И ещё — говоря о моих всё возрастающих связях и регалиях, жена явно преувеличивала.
На секунду мелькнула мысль: а может, ну его! Пойду сейчас в номер и нажрусь там в гордом одиночестве, а эти пусть веселятся тут, строят глобальные планы по оздоровлению климата Земли, украдкой поблёвывая в соседский карман! А ещё лучше — найти Сашку-Баклажана и, устроившись рядышком на овощной грядке, повторить с ним на ночь Презент континиос! Может, так было бы честнее? Может, это больше походило бы на правду жизни?
— Добрый вечер, Арсений Васильевич, — Чья-то лёгкая рука осторожно коснулась моего плеча. — Вам помочь?
Я оглянулся с твёрдым намерением увидеть ангела, и, о чудо, ожидание мои оправдались — прямо за моей спиной с сигаретой в зубах стояла Валентина.
— Помочь — что?
Лучше уж дети, нарезающие круги вокруг скамейки! Нет, серьёзно, дети лучше!
— Все уже собрались, — сообщила девушка и, округлив губы, умело выпустила пару дымовых колец, одно из которых окрутило мою шею, словно ошейник. Теперь бы ещё поводок, и можно смело спровадить потеряшку на место. — Идёмте, ваш стол пятый, место двадцать первое.
— Ну? — не сдержался я. — Так уж и двадцать первое?
Этот тон — предвестник бурь!
Впрочем, на Валентину мои слова не действовали. Так же как и моё физическое присутствие. Для неё я был просто пунктиком в её должностном предписании, поэтому волноваться за её моральное состояние не стоило совершенно.
Как я уже сказал, всё в ресторане было подчинено идее локальной экоидентичности. Перешагнув порог заведения под вывеской «Зелёный Шатёр», вы тут же оказывались в дендрарии, сплошь состоящем из деревьев местных пород, в основном — хвойных. Что интересно, вывеска, как и сам лес чудес, имела естественное происхождение. Буквы были собраны из еловых лап, украшенных шишками, и, коль скоро шишки имели неприятную особенность со временем отваливаться от веток, вывеска периодически реставрировалась, а под Новый год так и вообще снабжалась иллюминацией и прочей праздничной мишурой. Не поверите, но обо всех этих подробностях по ходу дела мне поведала неприкрыто зевающая Валентина. Похоже, текст, который она вынуждена была произносить по всё тому же предписанию, вызывал у неё изжогу, отягощённую тошнотными позывами.
Задержавшись в вестибюле и отправив Валентину по известному адресу, я увлечённо изучал, как тут всё устроено. Все и в самом деле было натуральным, кроме птиц, которые, будь они настоящими, уже давно покинули бы пределы «родного леса». Гардеробная представляла собой некое сказочное сооружение, и на мой вопрос, что это такое, гардеробщица с гордостью ответила, что это де «Синюшкин колодец», а сама она не кто иная, как бабка Синюшка. Чтобы я не сомневался, она выученно расхохоталась, после чего я уже не сомневался. Помыть руки и справить нужду можно было в балаганчике Какавани. Я сказал, что правильно говорить «Кокованя» — через «о», но смотритель нужника, украшенный ожерельем из рулонов туалетной бумаги, лениво заявил, что неважно, как у автора, у них лично — Какаваня. Тут, говорит, тебе и специфика места, и свободное творчество масс.
Пол в вестибюле был выстлан ковровым покрытием, имитирующим травяной газон. Всюду, куда ни ступи, под ногами похрустывали россыпи уральских самоцветов, имевших чётко выраженное синтетическое происхождение.
Отправляясь в зал, я зачем-то сдёрнул с ветки чучело глухаря и решил не расставаться с ним до окончания вечеринки.
Свободных мест не было, и даже на двадцать первом за пятым столиком уже кто-то сидел. Завидев меня, этот кто-то соскочил с места и немедленно, в один прыжок, оказался возле меня. У парня была рыжая грива и пушистые усы. А ещё, как выяснилось позже, мысли. И вообще — трудно сказать, что у него было не пушистым. Сказал, что он секретарь. Секретарь чего или кого, я так и не понял. Думаю, он и сам этого не знал. Секретарь протянул мне пушистую ладонь и фальцетом представился Иван Ивановичем Студёным, пояснив при этом, что он с Крайнего Севера.
— Флора и фауна у нас крайне бедны, — заверил он меня, провожая на согретое место, — зато люди!
Затем, в знак глубокой признательности, он картинно вручил мне пучок мха.
— Кладония оленья, — пояснил пушистый. — Особо ценный вид ягеля. Символ жизни и процветания!
— Для восстановления пастбища после выпаса оленей, — включилась в разговор клыкастая милашка с улыбкой аллигатора и, попробовав мох на язык, добавила: — Содержит усниновую и рангиформовую кислоту!
Свой ягель, равно как и все присутствующие, она получила незадолго до моего появления и, видимо, уже успела его съесть.
Соседи по столу, судя по всему, хорошо знали Студёного, как, впрочем, и многие из тех, кто пришёл сегодня на банкет, включая самого Бориса Борисовича Алёхина, сидевшего от меня через стол. Всякий, с кем бы ни заговорил пушистый, пытался выразить Секретарю свою личную искреннюю признательность. Мне как-то сразу же не захотелось быть «всяким», и я прямо намекнул ему об этом, на что Секретарь отреагировал милой улыбкой и каким-то довольно непушистым предупреждением:
— Посмотрим!
Как только я окончательно утвердился на своём места, а Секретарь — на своём, профессор Алёхин произнёс приветственную речь. Нехитрый смысл её состоял в том, что если сегодня мы — природу, то завтра она — нас.
— Вот посмотрите, — в завершение сказал шеф и развёл руки, — это и есть передовой отряд истинных служителей матушки Природы, её хранителей, защитников и бескорыстных поклонников! Мой тост за Зелёный Шатёр Земли, за её Голубую Безбрежность и вечный Небесный Свет над её полями, лугами и лесами! Как-то так!
В результате многие расплакались, например, та самая клыкастая милашка за моим столом. Пришлось срочно дать ей двойную дозу «Киндзмараули». В благодарность она одарила меня такой улыбкой, что я надолго лишился аппетита!
— Но предупреждаю, друзья, — не унимался профессор, — все, что касается нашей с вами работы, это завтра. Теперь же — знакомьтесь и отдыхайте. Живите, короче, как простые люди. Делу — время, потехе — час!
— Флора и фауна у нас крайне бедны, — напомнил Секретарь, — зато люди!
Нас обслуживала Огневушка-Поскакушка. Кем именно является эта лохматая тётка в рваном театральном платье из мешковины, щедро усеянном репьями, мы узнали, когда официантка по просьбе шеф-повара залпом опорожнила бадью пылающего пойла «Горящий Егерь».
— Тёмное пиво вкупе с ликёром «Егермейстер», — прокомментировал шеф, — оставляет благородное хвойное послевкусие!
Примеру Огневушки тут же последовал представитель малых народов Севера, после чего Секретаря срочно пришлось знакомить с огнетушителем.
— Мхи и лишайники, — оправдывался пушистый, пуская дым из ушей, — не дают хвойного послевкусия, и это практически делает их изгоями мировых процессов!
— Флора и фауна у вас крайне бедны, — поддержала погорельца клыкастая любительница «Киндзмараули». — Зато люди!
Притом что градус всеобщего ликования возрастал буквально с каждой минутой, совсем отречься от деловых мыслей не получалось. В течение вечера Алёхин ещё несколько раз брал слово, например, чтобы представить особо важных гостей и дать им краткую профессиональную оценку. Кто бы вы думали, оказался в этом списке первым?
— Друзья мои, я хочу представить вам нашего дорогого столичного гостя, имя которого вам всем хорошо известно! Арсений Васильевич, покажитесь народу!
Да запросто! Жопа подсохла, отчего ж не показаться!
Я встал, повернулся вокруг своей искривлённой алкоголем оси на 360 градусов и картинно сложил голову на плаху. Только что съеденное мясное ассорти «Малахитовая шкатулка», прилюдно дарованное мне самой Хозяйкой Медной горы, просилось обратно, и мне стоило немалого мужества, чтобы удержать его в желудке.
Подождав, пока смолкнут аплодисменты, профессор продолжал:
— При всех своих прочих преимуществах, Арсений Васильевич обладает одним неоспоримым достоинством — он наш земляк. А это значит, что всё происходящее на бескрайних полях экосражений волнует его не меньше, чем нас!
И снова все захлопали. Саблезубая, например, готова была хлопать, пока жива, но её вовремя схватили за руки. Я понял, что надо что-то сказать, в противном случае к чему было вообще сюда тащиться!
На небольшой эстрадке между тем появился Данила-мастер с микрофоном, имитирующим молоток. Он и не пел только потому, что ожидал моего выступления, и это ожидание мучительно отражалось на его красивом скуластом лице. Одним из моих соседей по столу оказался руководитель волонтёрского движения «Сурожский Лесничий» Степан Пук, о чём сообщалось на его огромном, в полгруди, бейджике. Признаться всё, что осталось в моей памяти об этом неуёмном труженике и аскете, так это бейджик в виде кленового листа с алой капли крови на нём. Видимо, буднично любить свой лес сурожские лесничие считали недостаточным, им обязательно нужно было проливать за него кровь! Такая непраздная самоотверженность не могла не вызывать восхищение!
Так вот этот самый Пук решил подзадорить меня.
— Давно хотел признаться вам, уважаемый Арсений Васильевич, что ваш метод оптимизации избыточных лесных площадей «Дышим вместе!» был с восторгом воспринят нашими волонтёрами! Ни для кого не секрет, что это наиболее перспективный экопроект современности, ведь рано или поздно человечество столкнётся с проблемой поисков нового жизненного пространства, и хочется того или нет, ему придётся осваивать так называемые заповедные природные зоны — на суше ли, на море или в небе. Весь вопрос только в том, насколько взвешенными и продуманными будут пути решения этой глобальной проблемы! Скажите, мы правильно уловили стратегическое направление вашей мысли?
Мы согласно икнули — я и глухарь на моём плече.
— Тульские и рязанские лесопромышленники уже должны быть вам благодарны за внедрение новых стандартов в деле лесозаготовок. На очереди, как я понимаю, масштабные проекты по повышению жизненного уровня жителей Западной Сибири и дальневосточного региона?
Мы снова икнули. При этом я показал рукою, а глухарь — крылом, что аплодировать совсем не обязательно. Что нам это надоело, и куда важнее сейчас Данила-мастер и его эротико-геологическая баллада «Каменный цветок».
Как ни странно, братья наш намёк поняли, и все как по команде дружно посмотрели на сцену.
Шеф-повар представил исполнителя, заверив зрителей, что ничто так не содействует здоровому пищеварению, как хорошая песня.
Про всё произведение в целом ничего хорошего сказать не могу. Запомнились лишь вот эти строки:
Приезжай ко мне по лету,
Брось свой нищенский Газпром!
Сколько хочешь самоцветов,
Мы с тобою наберём!
Певца долго не отпускали, а шеф-повар подарил исполнителю печатный станок в виде козлика Серебряное копытце. Нужно было завести механизм, и тогда из-под правого копыта козлика звенящим фонтанчиков вылетала мелочь в виде пяти- и десятирублёвых монеток. Между прочим, настоящих! По крайней мере, так казалось с пьяных глаз, а поскольку никаких других здесь не было, подарок всем очень понравился. Всем, кроме певца. Видимо, он рассчитывал на другого козла — Шуршащая задница.
Курить разрешали в специально отведённой конуре, которая называлась «Травяная западёнка». Там всё время было полно народу, притом что больше пяти человек одновременно в конуру не влезало физически! При этом дверь в западёнку распахивалась не наружу, как это обычно бывает, а вовнутрь, и каждый раз при открывании она спрессовывала бедных курильщиков в единую неразделимую субстанцию, напоминающую брикет. Проходя мимо, я своими ушами не раз слышал фразы, типа:
— Голубчик, а это не ваша ли рука на моей груди!
Или:
— Немедленно верните мне моё ухо, или я вырву вам глаз!
«Значит, всё не так уж плохо, — подумал я. — Умейте смириться с любой мерзостью, и тогда рано или поздно вы обнаружите в ней что-то приятное!»
За соблюдением правил пользования конурой следил всё тот же Какаваня, и все курильщики старались следовать его строгим указаниям. А вот переступить порог и выйти в сквер, чтобы сесть на лавочку и укуриться там в хлам, просто никому не приходило в голову. Я их про себя так и прозвал — «старатели». Что до меня, то все мои разговоры состоялись именно на лавочке, в дружественном окружении огней большого города.
В первый раз я вышел на свежий воздух сразу же по окончании концертной программы. Помимо Данилы-мастера в ней принимали участие такие яркие местечковые звёзды, как хип-хоп бригада «Жабреев ходок», шоу-дуэт «Две ящерки» и бронебойная певица Дарёнка, подарившая публике полчаса невыносимых нравственных страданий и физических мук. Последние были связанны с фирменным приёмом исполнительницы, состоявшим в том, что девушка весом в сто килограмм усаживалась вам на колени и, тяжело дыша в ухо, сообщала интимные подробности лирической героини, отвергнутой нечестивым избранником! Сюжеты песен мало чем отличались друг от друга: героиней почти каждой из них оказывалась какая-нибудь берёза или осина, а избранником или молодой неотёсанный дубок, или старый бесчувственный пень. Когда Дарёнка закончила, протрезвевшая публика, собрав остаток сил и воли, восторженно проводила певицу… на пенсию.
Против ожидания, на улице мне не стало лучше. Пришлось прибегнуть к испытанному средству, а именно — комплексу дыхательных упражнений, рождённому исключительно волею моего воображения. Метод «Дышим вместе!» во многом основывался на практике общения с природой и в какой-то момент из обычной дыхательной гимнастики перерос в глобальный проект оздоровления экосистемы земли!
Дело в том, что, будучи ребёнком, я имел редкую возможность проводить на природе большую часть своего свободного времени, когда коэффициент постижения окружающего мира наиболее высок, а ведь именно внешняя среда во многом формирует будущий образ человека. Местом действия всех моих жизненных радостей и несчастий служила таинственная планета под названием «лес», начинавшаяся за дедушкиным огородом и не заканчивающаяся нигде. Стоило мне оказаться там, я совершенно терял чувство времени и мог проводить в лесу целый день — от рассвета до заката, каждый раз застававшего меня врасплох. В лесу мне нравилось всё: от беспрерывного волнующего чувства новизны до ощущения полной, ничем не ограниченной свободы передвижения, постижения и… дыхания! Дышать вот именно так можно было только в лесу и… вместе с ним! Как? Ничего сверхъестественного! Просто я делал вдох, а ближайшая ко мне сосна — выдох. Потом — наоборот. К сосне присоединялись другие деревья, тянущиеся к небу и питающиеся от тех же самых почв, по которым я так уверенно ступал босыми ногами. Я ненадолго снимал обувь и, не раздумывая, погружал ступни куда придётся: в мох, в опавшую хвою, в траву, скрывающую в себе самые неожиданные неприятности вроде сучков, шишек и прочих гадостей, угрожающих целостности моих драгоценных конечностей!
Вдох — выдох… Выдох — вдох…
Я шёл дальше, и сфера моего дыхания, совместимого с дыханием леса, становилась всё шире и отчётливее. В конце концов вместе со мною дышали уже все видимые и даже невидимые окрестности, и прекратить своё собственное дыхание значило лишить воздуха всё живое на этой планете и тем самым обрести её на гибель! Таким образом, не только лес становился моей питательной средой, но и я сам мало-помалу превращался в источник его жизненной энергии и начинал ощущать себя центром вселенной!
И вот однажды я подумал, а что мне мешает, покидая лес, забирать его дыхание с собой или, по крайней мере, сохранять в себе это ощущение, чтобы в нужный момент воспользоваться им в чисто терапевтических целях? Так появилась на свет «гимнастика живого дыхания», а позже и метод «очищения глобальных лёгких леса», состоящий в периодическом прореживании лесных массивов с целью их сохранности с перспективой дальнейшего существования. Новинка была воспринята профессиональным сообществом неоднозначно, тем более что первые опыты по её внедрению дали не очень обнадёживающие результаты как раз с точки зрения стратегии расширения и воспроизводства лесов. Заинтересованными в этом деле оказались лишь лесопромышленники, они-то и составили мощное лобби в высших инстанциях, и после некоторых формальных церемоний метод был одобрен и уже совсем скоро приобрёл широкий индустриальный масштаб. Так я стал весьма ценным другом некоторых заинтересованных лиц, в благодарность за мою бескорыстную любовь к природе сделавших меня одним из самых уважаемых людей в отрасли.
Несколько минут правильного дыхания вернули меня к жизни. Я сидел на скамье в полном одиночестве и придумывал способ сбежать отсюда подальше, лучше — сесть на поезд и вернуться домой, где можно укрыться от всех хоть на неделю, хоть на две, и никому даже в голову не придёт меня искать.
Город окончательно и, как казалось, бесповоротно погрузился в сумерки. Сквер окружали питейные заведения и киоски фастфуда. Многие из них работали, и почти во всех были посетители. Если имелись столики на открытом воздухе, сидели там, если нет — в зале. Кто-то разместился на лавочках вроде моей, в основном молодёжь. Кое-где негромко звучала музыка, отовсюду раздавался весёлый смех и песнопения. При всей многоголосице и многозвучье была во всём этом какая-то благостная уравновешенность и симметрия, желанная и необходимая для всех, кто случайно или намеренно оказался в этом месте в этот час.
Кто-то сел на мою лавку и виновато кашлянул.
— Извините…
Я уже собирался уходить, поэтому мне было всё равно, можно и не извиняться. К горлу покатила тошнота, при всех своих неограниченных возможностях мои высокопоставленные доброжелатели так и не помогли мне избавиться от брезгливости к самому себе, время от времени накрывающей меня с головой в самый неподходящий момент. Вот как теперь.
— А я вас искала…
Голос её показался мне знакомым. И внешний вид тоже. При не очень ярком освещении я сразу узнал этот профиль, эту гордо посаженную голову и красивый подбородок, чуть выдающийся вперёд. Всё это вместе: голос, подтянутая фигура и слегка картинный подбородок разбудило во мне знакомое бренчание!
— Простите, это вы кому?
Я с надеждой пододвинулся к ней поближе. Будь я потрезвее, я бы, конечно, на такое не решился.
Видно, в целях профилактики женщина на всякий случай отгородилась от меня рукой. Между тем от группы молодых людей, обосновавшихся на соседней лавочке, отделилась тёмная фигура и, размахивая руками в такт музыке из наушника, направилась прямиком к нам.
— Если бы вы дали хоть одну сигаретку на всех, дяденька, — обратилась ко мне фигура, — юное общество было бы вам весьма признательно!
Я предположил, что «юное общество» куда больше устроила бы целая пачка.
— Серьёзно?
Фигура оказалась мужского рода. Это был парнишка с открытым прямым взглядом лет эдак пятнадцати-шестнадцати. В футболке с плачущим филином и лохматых джинсах.
— Ну, вааще… — Парнишка нерешительно принял подарок. — Крутяк! А говорят, в «зелёнке» одни бакланы гнездятся! Вы ж с «зелёнки», праальна?
— Пра-альна! — Я пытался как можно точнее воспроизвести его интонацию. — А что это значит?
— Что?
— Бакланы?
Краем глаза я посмотрел на соседку, её явно заинтересовал диалог поколений.
— Бакланы-то? — Парнишка задумался, но ненадолго. — Птицы такие — без роду, без племени. Типа птичья гопота. Толкую для непонятливых: бакланы рыбой питаются… А тут приплыл кит и выпил всё море. Вместе с рыбой! Бакланы на скале сидели и клювами щёлкали. А потом с голоду сдохли. Их миллионы были, могли бы запросто кита до смерти заклевать!
— Постой, постой, — вмешалась в разговор женщина. — А куда ж кит девался, если он море выпил?
— Не знаю… — сказал парнишка, подняв трофей над головой так, чтобы увидела вся компания. — Об этом легенда умалчивает… Девчонку в бандане видите? Её Чакита зовут, погоняло такое. Знаете, как её деревня называется? Пески. Прикиньте? А раньше?
— Может, Сосновка? — предположила женщина.
— Вообще-то Липовка, но ход мысли верный! — Парнишка протянул ей пачку, та, поблагодарив, отказалась. — Как хотите!
Он бы ушёл, а я бы потом мучился!
— Так всё-таки почему Пески?
— А это вы сами догадайтесь… — Парень погладил сову на футболке. — Тихо ты, ишь расчирикалась! Не любит сигаретного дыма! Терпеть не может! Чуть что, сразу в слёзы!
Кампания в нетерпении засвистела.
— Да иду я, блин! Поговорить не дают! — Он, прижав к груди руку, галантно поклонился сначала мне, потом — моей соседке. — За сигареты спасибо! А бакланам вашим передайте, что они уже давно мёртвые! По-другому не бывает!
Парень вернулся к своим, раздал сигареты, и ребята, помахав нам в ответ, исчезли за углом торгового центра.
Из полураскрытых дверей ресторана контрапунктом к происходящему донеслись звуки музыки, суровые оклики Какавани и пьяная площадная брань. Не знаю почему, но мне стало как-то неловко за этих людей, вполне заслуженно оказавшихся под крышей «Зелёного Шатра».
— Вы ведь Сёма? — обратилась ко мне женщина, чем развеяла последние сомнения. — Арсений Васильевич Макаров?
— А вы Анастасия Петровна… Рипецкая?
— Силина. Моя фамилия — Силина.
— Значит, я ошибся?
— Нет-нет, всё верно! Я именно та, о ком вы подумали.
Женщина придвинулась ко мне поближе.
— Вот это да! — Я был в восхищении! — Но как вы меня узнали?
— Не мудрено, ведь в интернете о вас много пишут. О вас, о «Зелёном Шатре»… О ваших замечательных успехах… Мы пристально следили за вашей головокружительной карьерой.
— «Мы»?
— Да, я и кот Бегемот.
Тут она полезла в сумочку, вытащила оттуда знакомую мне игрушку и протянула её мне.
— Да берите вы, не бойтесь. Это ж резина, она ещё сто лет пролежит, и ничего с ней не случится!
Кот, оказавшись в моей руке, довольно пискнул. Дальше я должен был спросить про её дочь. Наверное, Анастасия тоже ждала этого вопроса. Поэтому и сказала: «Мы — это я и кот Бегемот». Именно поэтому — у меня нет никаких сомнений! Так бывает — когда, чтобы донести главное, мы говорим о чём попало, только не об этом! И чем больше чепухи мы несём, чем больше скрываем истинные мотивы разговора, тем важнее становится то главное, о чём мы молчим!
— Узнала, что вы приедете, и вот пришла… — Воспоминание о том далёком дне моего детства заметно прояснилось, мне даже показалось, что от неё исходит запах тех же самых духов, что и тогда, и от этого аромата или, может быть, от мысли об этом у меня закружилась голова. — Боже, Сёма, как же давно это было!
Дверь в ресторан распахнулась, и на пороге возникла скульптурная композиция на тему «Трёх богатырей». Фланги занимали Данила-мастер и Дарёнка, центр же принадлежал оленеводу Студёному, который был совсем уж пьяный, до такой степени пьяный или, может, счастливый, что совсем не стоял на ногах. При поддержке друзей-аниматоров Студёный был препровождён к дверям такси, как по мановению волшебной палочки явившемуся прямо к входу.
Уехали все втроём. Предполагаю, что Секретарь зафрахтовал звёзд на ночь, и если это так, то козлик Серебряное копытце принесёт сегодня хозяину не только мелочь, но и солидные сверхурочные.
— Флора и фауна у вас говно, — обратился он к Анастасии и, рухнув на сиденье, добавил: — И люди — тоже!
— Коллега? — робко спросила Анастасия, глотнув автомобильного выхлопа.
— Соратник по борьбе! — Я не мог отвести от неё глаз. Хорошо бы ещё малость протрезветь! — С вами была ваша дочь. Кажется, Катя…
Я уже не помнил, как она выглядит, но в этот момент, глядя на Анастасию, Катя-Мадонна вновь возникла передо мною такой, какой я увидел её в тот далёкий день конца июня.
Вышла безобразно трезвая Валентина.
— Арсений Васильевич, вас потеряли. Не хотите вернуться в зал?
«Вот ведь сучка какая! — подумал я. — Лучше бы стопарь вынесла!»
Я вернул Анастасии игрушку и, взяв Валентину под руку, сопроводил её обратно в Синюшкины владения.
— Поверьте, я высоко ценю ваши деловые качества, — признался я девушке тет-а-тет. — Но предупреждаю вас самым серьёзнейшим образом: если я ещё хоть раз обнаружу вас на расстоянии пяти метров от себя, я откушу вам нос. И это — минимум!
Слова мои не произвели на Валентину ни малейшего впечатления. Напротив, она искренне посмотрела мне в глаза и ровным, механическим голосом сообщила, чтобы я не слишком беспокоился, потому что в случае чего у неё найдётся запасной нос. Вкупе с руками, ногами и прочими второстепенными частями тела.
Поняв, что дальнейший разговор бессмысленен, я физически спровадил девушку в пиршественную залу и пальцем поманил к себе Какаваню. Тот только что закончил тренировочный полёт из «Травяной западёнки» прямо рылом в россыпь самоцветов.
Предводитель горшков и писсуаров откликнулся тут же, видно, за время моего отсутствия им были получены кое-какие инструкции на мой счёт.
— У меня к вам просьба, — попросил я Какаваню ласково, даже жалеючи. — Вы там выберите на столе что поприличнее и подайте на лавочку. На две персоны, пожалуйста. Ну и закусить, само собой.
Пока я говорил, бабка Синюшка согласно кивала в такт каждому моему слову.
Я не зря боялся этого — лавка была пуста. По счастью, Анастасия не успела уйти далеко, и я буквально за силою вернул её обратно.
— Сбегать нехорошо!
— Извините… Думала, вы не вернётесь.
Я почувствовал в её голосе такое отчаяние, что мне захотелось оказать ей какие-то особые знаки внимания. Но такой уж я, видно, был кавалер, что ничего, кроме глупой улыбки, женщина от меня так и не дождалась. Я попросил её снова сесть на скамейку и повторил свой вопрос про Катю.
А тут как раз вынесли графинчик настойки, лимоны и бутерброды с икрой. К моему удивлению, Анастасия выпила и закусила без лишних вопросов! И даже похвалила выпивку!
— Тройной перегонки, — похвастался Какованя. — Фирменное производство! Называется «Хрустальный лак». Лакирует даже самую неприличную бормотуху!
Судя по произношению, Какаваня уже хорошо залакировался.
Может, это «Хрустальный лак» так подействовал, но Анастасия говорила чётко и уверенно, не сбиваясь на поиски нужных слов.
Так случилось, что та поездка в деревню Филаты оказалась для неё первой и последней. Они с дочерью вернулись в город, после чего на долгое время забыли и о знакомстве со спятившим подростком с явной манией величия, и об отеческих руинах, и о первозданной июньской грозе, нагнавшей сумрака в их солнечные души. Привычная жизнь со своими повседневными заботами снова поглотила их с головой, и Анастасия была даже где-то благодарна дочери за то, что та ни словом, ни намёком не напоминала ей об этой, как ей казалось, маловразумительной поездке в «сонную лощину» предков. Короче, всё было хорошо… И вдруг…
— Знаете, Сёма… — Анастасия готовилась сказать что-то такое, о чём боялась признаться даже себе. Как же я это здорово почувствовал! — Мне иногда кажется, окажись вы рядом, этого могло бы не случиться!
— Не случиться — чего?
«Ну, точно меня хотят в чём-то обвинить! Я и нужен ей только для того, чтобы она могла перенести ответственность на мои плечи! Хорошая вещь этот «Хрустальный лак»!»
— Беда грянула как гром среди ясного неба, — промямлила Анастасия. — Вот я и подумала, может, ваш дар предвидения…
«Не буду перебивать, — решил я, — пусть выговорится до конца! В конце концов, в графине ещё полно выпивки!»
Когда Катя попросилась жить отдельно, родители особенно не препятствовали — девушка взрослая, самостоятельная, почему нет? Сняла комнату в обычном доме рядом с институтом, сказала, ей тут гораздо удобнее заниматься учёбой, ну и личной жизнью тоже, хотя в её случае учёба как раз включала в себя всё: и возможность личностного роста, и досуг, и в каком-то смысле даже являлась активным отдыхом. Поскольку Катя представляла собой забытый тип «открытой весёлой прелестницы», столь редкий и желанный по нашим временам, то ей трудно было в чём-либо отказать, и девушка охотно пользовалась плодами своего обаяния. Может, оттого я так легко и смирился с потерей, что воспринимал её как нечто исключительное и абсолютно непригодное для реальной жизни?
И вот в один прекрасный день Анастасии позвонили из института и выразили беспокойство по поводу долгого отсутствия её дочери.
— Что? — не сразу поняла Анастасия. — Какого отсутствия? О чём вы говорите?
— Простите, а вы давно разговаривали с ней по телефону?
Про уговор, что во время подготовки к экзаменам Катя звонит только сама, и ни в коем случае — ей, Анастасия, разумеется, ничего говорить не стала.
Узнав, что дочь не видели на занятиях уже больше недели, она тут же набрала её номер, где привычно сообщили, что «абонент находится вне зоны доступа».
Тогда она помчалась на её съёмную квартиру, но Кати не оказалось и там! Позвонила соседке, та сказала, что в происшедшем нет ничего удивительного, потому что квартира эта постоянно сдаётся, и жильцы тут меняются со скоростью калейдоскопа.
— В смысле, зашёл один — вышел другой, — пояснила соседка свою аллегорию. — Потом этот зашёл, вышел третий! Калейдоскоп, да и только! По-другому не скажешь!
Я живо представил себе и эту Бабу Ягу, и эту лестничную клетку, и этот мистический холод за воротником!
— Как вы поняли, что она Баба Яга — удивилась Анастасия. — Кажется, я вам этого не говорила?
— А вы как поняли, что я понял? — в свою очередь удивился я, наливая по новой. — Кажется, я вам тоже этого не говорил?
Видя состояние незнакомки, соседка всё же отыскала в себе случайно сохранившуюся капельку сострадания.
— Я точно не знаю, но девушка эта… ну, видимо, дочь ваша… где-то дней пять уже как съехала. С вещами. Я как раз на балконе стояла, гляжу, в машину садится. Одета как-то странно… Пальто на ней, платок, сапоги резиновые… Я ещё, помню, подумала, может, в колхоз погнали, раз студентка… А чё-то вы бледная какая-то… Случилось что? А давайте-ка я вам телефон хозяйки дам, может, она что знает… Вы заранее-то не расстраивайтесь, дело молодое, мало ли. Девка она у вас видная!
Капелька сознания меж тем стремительно набухала и вскоре превратилась в стремительный горный поток, несущийся на Анастасию с угрожающей скоростью. Пока она говорила по телефону, соседка с целью получения первичной информации готова была залезть в её мобильник. Пришлось на время прервать связь и попрощаться с сердобольной бабкой прямо по ходу разговора.
Со слов хозяйки квартиры, Катя ещё неделю назад расторгла договор, сославшись на то, что у неё-де форс-мажор и она уезжает из города.
— Уезжает из города? — не поверила своим ушам Анастасия. — Но куда? Она не говорила, куда именно?
— Откуда мне знать? — ответила хозяйка. — Если я ничего не путаю, речь шла о какой-то деревне… Дальше — тишина! Разбирайтесь сами.
Хороший совет! Понять бы ещё, с чего именно начинать разбирательство? Неплохо бы, конечно, подумать о причинах бегства, но сейчас это не главное. Главное, определить район поисков. Ясно одно: Катя давала понять, что до всего Анастасия должна была дойти сама, в любом другом случае ничто не мешало ей позвонить или хотя бы оставить записку.
— Знаете, кто подсказал мне правильное решение?
Подул свежий ветерок. Анастасия повязала на голову платок и, так как она уже сильно залакировалась и щёки её покрылись румянцем, стала сильно напоминать матрёшку Лукерью. Ту самую, что стояла на бабушкином комоде вплоть до последнего бабушкиного дня.
Ответ был очевиден:
— Кот Бегемот.
В том самом месте, где всего каких-то двадцать лет назад находилась деревня Филаты, ничто не напоминало о том, что здесь когда-либо жили люди. Разве что едва различимая колея вниз по склону, ведущая к роднику, да остатки просевших фундаментов, бурно заросших репейником и лопухом.
— И посреди всего этого великолепия — дом! — не сдержался я. — Дом Солнца и Ветра!
— Ну да, как же! — Матрёшка Лукерья поправила платок, совсем как моя бабушка. — А сарай не хотите?
Да, это именно он и был — сарай. Причём прямо там, где некогда стоял дом кузнеца Петюни! А рядом отёсанные брёвна — навалом и свежий сруб о пяти-шести рядах. На срубе — мужик с топором и в шапке-ушанке.
— В июне?
— Представляете? — Она слегка задумалась. — Ой, а это точно июнь?
— Трава, родник… — подсказал я. — Лопухи…
— Ну да, там, помнится, ещё и птицы пели, — согласилась Анастасия, запив это дело рюмочкой настойки. — Вроде логично…
Подойдя к сараю поближе, Анастасия увидела деревянный навес и жаровню. Точнее, летнюю печку, сложенную из старых кирпичей. В печке пылал огонь, а на плите дымился чугунок.
Мужик в ушанке время от времени бил комаров, приговаривая при этом:
— Пшли, курвы!
А потом Анастасия спустилась к роднику и увидела там Катю, набирающую воду в ведро.
— Ну что, — улыбнулась дочь, — выпьем?
— Давай, — согласилась мама. — У тебя есть из чего?
— Из горла, — сказала Катя. — Ты первая.
Они, встав на карачки, как это делают овцы или иная скотина, попили из родника и слегка поплескались ледяной водой. Повизжали, похрюкали, поблеяли, обозвали друг друга последними словами, обнялись. Всё как положено.
— Добро пожаловать домой, Анастасия Петровна, — сказала Катя и вручила маме полное ведро родниковой свежести.
— Всё! — решительно сказала Анастасия. — Теперь точно помню — июнь!
Здесь я вынужден был прервать её рассказ, ведь в этот самый момент они проходили мимо дома бабушки, мимо нашего дома, мимо моего дома! Я поднялся с ними на взгорок, потом по тропинке мы спустились вниз — туда, где находится старая песочница с покосившимся карусельным столбом и где в солнечную погоду принимают песочные ванны бесчисленные бабушкины куры! И вот мы идём мимо забора, всего в нескольких метрах от ворот! Всего в нескольких метрах, длиною в целую жизнь! Запах парного молока! Я его чувствую! С горькой примесью полыни! «Хрустальный лак»!
— Вам плохо?
Кто это спросил — рассказчица или клыкастая соседка по столу? Ей тоже вызвали такси, и она негодует на всю вселенную:
— Почему только «зелёные братья», объяснит мне кто-нибудь? А «зелёные сёстры» вам в падлу? Ничего, вот завтра протрезвею, буду жаловаться в «Гринпис». Ещё поглядим, кто кого!
И снова:
— Вам плохо?
Я киваю головой — мне хорошо! И давайте больше не останавливаться!
Вечером, когда работник ушёл домой, его сторожка находилась в километре отсюда — на лесном кордоне, они удобно разместились в сарайчике и проговорили всю ночь. Ночь была тёплой, звонкой и звёздной, а в сарайчике уютно горел ночник, и стрекотал на чердаке кузнечик. Катя постелила матери на раскладушке, сама же устроилась на нарах, сколоченных тем же самым работником в ушанке с нездешним именем Лучиан. Ещё засветло, оказавшись здесь впервые, Анастасия заметила на столике возле нар стакан воды, а в нём…
— Пучок травы. — Я был абсолютно в этом уверен. — Кмель.
— Что? — не поняла Анастасия.
— Кмель, — повторил я тихо, одними губами. — Трава такая… Не слышали? А давайте проведём эксперимент, Анастасия Петровна. Дальше буду рассказывать я. Вам же остаётся только согласно кивать, до тех пока не совру. Попробуем? Ведь до конца рассказа осталось совсем немного, не так ли?
Под ручку с дамой в брючной паре ядовито-зелёного цвета на улицу зигзагообразно вырулил сурожский волонтёр Пук. «А вот вам и «зелёная сестра»! — подумал я, с нескрываемым восторгом взирая на даму. Но я ошибался, то была хозяйка дочерней организации «Медная Гора», сотрудники которой занимались поиском и разработкой новых месторождений цветной руды и, главным образом, уральских самоцветов. Оба, как оказалось, выполняли роль послов доброй воли.
— Арсений Васильевич, — хором обратились ко мне добровольцы. — А мы вас потеряли! Борис Борисович лично просил уведомить вас о том, что скоро будут подавать фирменное блюдо ресторана «Голубая змейка». Вы — за общее дыхание, мы — за общее питание! И то и другое делает нашу организацию более экоцентричной!
Что именно обозначает последнее слово, для меня так и осталось тайной.
Получив твёрдое обещание явиться сию же минуту, посланцы кривоного удалились.
Всё, о чём я рассказал Анастасии дальше, оказалось правдой. Всё, кроме финала. Катя построила в Филатах дом и, переведясь на заочный, окончательно перебралась в деревню. Всю мужскую работу по хозяйству выполнял дед Лучиан, именно по его совету, например, Катя завела кур и козу Парадигму, всюду ходившую за хозяйкой по пятам. С кличкой я угадал, а вот насчёт козы уточнение внесла Анастасия, потому что я-то думал про лошадь. С помощью все того же Лучиана был вскопан огород на десять соток, высажены кусты смородины и крыжовника. Старик работал лесничим и свой рабочий регламент устанавливал сам, отдавая приоритет делам сугубо личного свойства, а именно — возрождению Филат.
Самой сложной оказалась первая зима, но Катя стойко выдержала все трудности хуторского бытия и по истечении года не просто обрела необходимые навыки ведения хозяйства, но и довела их до совершенства. Со стороны могло показаться, будто всю свою жизнь эта милая интеллигентная барышня с утончёнными манерами только тем и занималась, что сажала яблони, солила огурцы и выращивала коз!
Родители, видя столь разительные перемены в жизни их дочери, только глазами хлопали — найти тому какую-то вразумительную причину представлялось делом абсолютно безнадёжным.
— Точно! — согласилась Анастасия. — А главное, ненужным! Тем более после того, как дочь окончательно перебралась в свой новый дом. В первый раз в жизни мы с мужем провели отпуск не в Турции или Минводах, а в заброшенной деревне моего детства. Знаете, что сделал Катя первым делом, вернувшись туда?
— Установила на въезде табличку с названием населенного пункта!
Волшебное действие «Хрустального лака» достигло своей кульминации! С какого-то момента мне стало казаться, что Анастасия говорит моим голосом. Или — я говорю её!
— А ещё, — добавила Анастасия, — когда дом был достроен, она прикрутила на его фасаде другую табличку: «Улица Покатная, дом 12». Таков был адрес дома моих родителей.
Помимо учёбы в институте Катя работала агентом в одном преуспевающем турбюро и была там на хорошем счету. Трудилась в основном на дому, дистанционно. А уж после того как в лесничестве Лучиана произвели очередную оптимизацию, в результате чего старик получил в личное пользование старый служебный уазик, Катя могла появляться на работе и физически — в любое удобное для них время.
История эта закончилась так же стремительно и неожиданно, как и началась. Неожиданно — для Анастасии. Но не для её дочери. Предупреждения о том, что действия её носят противозаконный характер и являются, по сути дела, самозахватом, она начала получать с момента, как только появилась первая постройка, а именно тот самый сарайчик, где она провела первые месяцы по приезде в Филаты.
— Да какие, к чертям собачьим, Филаты! — поправляли её сначала представители местного бизнеса, а вслед за ними и чиновники из областного Минприроды. — Вы бы ещё про Китеж-град вспомнили! Всё, голубушка, нету больше никаких Филат! Данные земли лесного фонда с недавних пор переводятся в категорию «нелесные», поэтому нету больше никаких лешачьих урочищ и таинственных топей, а есть экологический загородный клуб «Радужкино»! Так что, как говорится, собирайте манатки и на вокзал!
— А не то, — с хладнокровной улыбкой отвечала поселенка, — мы напишем в «Спортлото»?
Лучше бы она молчала, просто молчала — как она это умела…
В тот вечер Катя решила устроить «граммофонную вечеринку», о чём сообщила матери по телефону. Сказала, будет желание — приезжайте, у меня-де есть классная пластинка оркестра Пола Уайтмена! Проведём вечер в тёплом кругу забытых предков!
Но Анастасия отказалась, а уже наутро поняла, что не простит себе этого до конца своей жизни!
Дом сгорел дотла. Интересно, что его никто и не собирался тушить! Может, потому что строение не было зарегистрировано официально?
Трагедия произошла три года назад, и до сих пор не были установлены истинные причины пожара.
Анастасия с трудом поднялась со скамейки и, слегка пошатываясь, пошла прочь.
— Откуда вы знаете про «Спортлото»? — крикнул я ей вослед. — Это ведь вы про себя, не так ли? Может, всё не так было?
Кажется, она не услышала меня. А может, просто поняла, что обман раскрыт и будет лучше, если всё поскорее закончится! Она уходила, и не было уже в мире силы, способной остановить её. Нас разделяли десятки метров, я почти потерял её из виду.
— Где тебя похоронили?
Я кричал, не видя перед собою никого и ничего! И даже никого и ничего не видя, я кричал так, как будто собирался докричаться до небес! До звёзд! До бога!
Но докричаться мне удалось лишь до двух отвергнутых лесных нимф: хозяйки «Медной Горы» и бабки Синюшки, под руки сопроводивших меня под благодатную сень «Зелёного Шатра». Многие из числа «зелёных братьев» уже благостно и бесповоротно сложили свои буйны головы на несвежие скатерти пиршественных столов, и только сурожские делегаты под председательством Степана Пука всё ещё «дышали вместе», наставляя друг друга в том, как вернее и сердечнее укладывать и распиловывать вековые сосны.
За главным столом, куда я был бережно препровождён девчатами, оставались лишь сам Борис Борисович и его верная шавка Валентина.
— Куда ж это вы пропали, голубчик? — пристыдил меня профессор. — Так нечестно. Профессиональное сообщество слегка обеспокоено вашим поведением!
— Да, похоже, не слегка… — Я ещё раз окинул взглядом «поле брани». — Вы позволите?
Я разлил по рюмкам «Хрустальный лак» и предложил коллегам выпить за «зелёные лёгкие» планеты. Тост этот принадлежал к разряду «оперативно-корпоративных» и приберегался на случай возникновения непредвиденных обстоятельств.
Играла тихая народная музыка. Солист-балалаечник пытался нащупать в инструменте самые высокие, самые щемящие звуки, и, когда это ему удавалось, хотелось плакать навзрыд.
— Вы меня извините, Арсений Васильевич…
Может, он всё вовремя пропускал, а теперь вот, в соответствии с протоколом, залакировался, или, может, балалаечник его так пронял — непонятно, но в любом случае профессор вдруг поменял тон — с начальственного на дружеский, и это самое худшее, что можно было от него ожидать!
— Всё никак не изживём проклятый «комплекс провинциала»! — Профессор возложил величественную длань на моё заметно просевшее плечо. «Неужели я так пьян?» — подумал я. А этот продолжал: — Работа, будь она неладна! Буквально держит за горло! Разучились жить просто, без мыслей о спасении человечества!
Я слушал этого великого зодчего нового здания Земли и всё никак не мог вспомнить ни одного его достижения во благо этого самого человечества, судьбами которого он так обеспокоен! Ни единого! Я смотрел на волонтёров Пука, на то, как яростно они отстаивают свои методы борьбы с деревьями, жизнь которых минимум в два раза превышает жизнь любого из них, и думал, что все они, вместе взятые, куда менее опасны для всего живого, чем этот щеголеватый профессор с дежурной слезой на щеке! Их высокотехнологичные топоры и пилы — это всего лишь инструмент убийства, истинный же вдохновитель всей этой вакханалии сидит теперь рядом, по-приятельски положив мне руку плечо! И при всём при этом профессор Алёхин всё же не самое худшее и страшное в этом хорошо отлаженном механизме саморазрушения, потому что самое страшное в нём — я. И множество подобных мне — картинно замахнувшихся на зло, чтобы в конце концов пожать ему руку!
Принесли чай и сладкое. В наших широтах чай и сладкое можно смело отменять по причине резкого падения спроса на момент подачи. Десерт разносили по полупустому залу две ящерки — девушки в блестящих, трещащих по швам трико и с хвостами. Я почему-то представил в этой роли Валентину, но вместо безобидной ящерки у меня вышла русалка с крокодильей пастью!
Через полчаса народ потянулся к выходу. Алёхин, перехватив меня в сквере, перед тем как сесть в припаркованный неподалёку автомобиль, отвёл меня в сторону — так, чтоб нас не видели остальные. Валентина ждала его в машине.
— У меня к вам небольшая личная просьба, Арсений Васильевич. — Профессор закурил и, чего раньше за ним не водилось, предложил мне. — Во-первых, как вы устроились?
— Вашими молитвами!
— Ну, вот и хорошо… Теперь о главном… Завтра состоится то, ради чего, собственно, мы все здесь собрались, а именно заседание экспертного совета. Напоминаю: от нас потребуется итоговое заключение по поводу передачи небольшого участка лесного фонда под строительство современного лесопарка с развитой инфраструктурой и объектами специального назначения. Мы говорили с вами об этом неделю назад по телефону. Я выслал вам всю необходимую документацию. Вы с ней ознакомились, надеюсь?
— Выучил назубок! — День выдался не из лёгких — я едва держался на ногах и думал только о том, как бы поскорее добраться до номера! — У меня только один вопрос: что это за место? В документах я этого не нашёл.
— Это так важно?
Профессор начинал злиться. Ему ведь тоже хотелось в кровать! Он то и дело украдкой посматривал в сторону машины.
Я изобразил крайнюю озабоченность.
— Ну, хорошо, хорошо… Место как место — ничего особенного. Бывшие угодья охотхозяйства «Филаты». Планируется открыть здесь культурно-оздоровительный объект федерального уровня.
— Экоклуб «Радужкино»? — вспомнил я рассказ Анастасии.
— Именно. Правда, это конфиденциальная информация, но я даже рад вашей осведомлённости. Кое-какие строительные работы уже начались несколько лет назад. Вырыт котлован под пруд, система родниковых вод позволяет залить водохранилище размером с Байкал. Дело за небольшим — освободить под стройплощадку около тридцати гектаров леса!
— И всё?
Лучше бы не в номер, лучше бы провалиться сквозь землю!
— Всё… — Профессор недоверчиво посмотрел мне в глаза. — Скажите только одно, я ведь могу рассчитывать на вашу поддержку?
— Только если вы немедленно отпустите меня домой! — взмолился я, и мы обменялись с «зелёным братом» тёплым прощальным рукопожатием.
5. Филаты. Возвратная трава
То был наш последний приезд в сюда. Последний! Всё, что являлось моему взору тогда: от ничтожной травинки до малинового заката, было искорёжено и низвергнуто этим словом, этой всесокрушающей дубиной, не оставляющей после себя ничего живого, безжалостно превращающей в пыль всё, что было тебе когда-то мило и дорого! Взять хоть бы те же выученные до каждой трещинки каждого провала или прочего изъяна руины планеты Филаты, некогда летящей по своей неповторимой персональной орбите времени. Эти осколки былой цивилизации, при всей своей печальной обречённости, одним только фактом своего существования всё же согревали мой взгляд и вселяли в сердце ничтожную надежду на то, что когда-нибудь круг замкнётся и всё вернётся на свои места. Каждый раз я уезжал отсюда с верой в невозможное и возвращался в полной уверенности, что уж на этот-то раз меня точно ждут чудесные изменения! И, о чудо, они случались — правда, исключительно в моём воображении!
Все это время, что мы пробыли в деревне, меня ни на секунду не покидало ощущение, что Филаты по крупице, как песок сквозь крепко сомкнутые пальцы, навсегда исчезают из моей жизни! Я часами бродил по осиротевшим окрестностям, боясь вернуться в избу — туда, где лежала замолчавшая навеки бабушка. Она умерла в одно мгновение, не мучая себя и родных, — в огороде с лопатой в руке. А за полгода до этого не стало дедушки. Тоже — в одночасье. Выпил рюмку, причесался, посетовал на то, что так и не отремонтировал фонарь, и смиренно вытянулся на лавке. «Всё, мать, ухожу к чертям собачьим! А ты давай следи за подсолнухами! Больше-то всё равно делать не хрен! На картошку и прочую ботву наплюй, не стоит она того! Всё внимание на подсолнухи! Окапывай их и поливай! От ворон береги! Остальное — не твоя забота! Берись за то, до чего руки дотянутся! Подсолнухи — «гвозди мира»!»
Бабушка ему гармошку принесла. Порванную.
— Вот, — сказала, — специально на этот случай берегла. Возьмёшь с собой?
Она её, оказывается, в чулане под полом хранила. Ото всех в великой тайне. Дед как гармошку увидел, а у неё мехи бинтом перевязаны, как давай хохотать, бабушка аж закрестилась — не дай бог, в погреб побежит — за свежей бутылью!
Нет, не побежал. И от гармошки отрёкся. А насчёт бутыли приказал, чтоб вот её-то с ним и закопали.
Закопали.
Я в те дни лежал в больнице с двусторонней пневмонией. Мама со мной осталась, а отец с сестрой поехали деда хоронить. Мне вообще только через две недели об этом сказали — я родителям этого до сих пор простить не могу. Теперь, когда отца нет, приходится матери с моей обидой за двоих справляться! А про гармошку и самогон мне сестра поведала, я этот разговор так ясно себе представил, что ничего, кроме улыбки, он у меня вызвать не мог! Какие там слёзы!
Стояли теплые дни бабьего лета. Бабушкиного лета. Солнце светило так ярко, а небо было таким голубым и таким чистым, что казалось, будто в природе включили весь имеющийся в распоряжении свет, чтобы перед тем, как дать занавес, зрители ещё раз могли насладиться всей грандиозностью постановки и поблагодарить билетёра за счастливо приобретённый билет! Никогда ещё я не видел Филаты в таком весёлом, жизнеутверждающем наряде — провернуть такую чудесную штуку мог только Муравель!
Ромашковые луга, обрамлённые дрожащей терракотой осин и берёз, выглядели в это время непривычно гордыми и надменными, стояли важно, не шелохнувшись, будто статуи римских императоров! А ведь они и слов-то таких не знают, и, стало быть, подобное дефиле им абсолютно не к лицу! Деревам средней полосы приснился осенний сон о былом величии их дальних родственников кипарисов, отчего они стали выше и стройнее! И, смотрите вы, — листик к листику!
Но шёл я сюда вовсе не за тем, чтобы навести порядок в круговороте красок в природе, а только и исключительно для того, чтобы проститься с духом леса. Будучи частью окружающего мира, его сборной точкой, Муравель сохранял в себе не только божественный код природы, но и бессмертную душу тех, кто был причастен к творению его материального облика. Это была наша первая встреча с момента, как мы оба осиротели, поэтому я очень волновался, отправляясь сюда.
Муравель был на своём рабочем месте. И нерабочем — тоже. Просто в каком-либо другом месте застать его было практически невозможно. Он ждал меня. Если бы я не знал этот холмик на самой кромке хвойника, я бы мог подумать, что существо, притулившееся под сенью вековой пихты, это мой дедушка!
Я прибавил ходу, чтобы поскорее отделаться от наваждения.
— Привет! — Я понял, что если промолчу ещё хоть минуту, то сойду с ума! — Вот и всё, они умерли, а я вырос. Мы, наверное, больше никогда не увидимся.
— Ей ты тоже так сказал? — проскрипел Муравель.
— Кому?
— Той девчонке с граммофоном? Она ведь тебе понравилась?
— Ничего особенного, — соврал я.
— Вот именно этих слов я от тебя и ожидал. В практическом смысле это самое удобное: сказать «ничего особенного»!
Его голос изменился. Строго говоря, это был не столько голос, сколько сорочий стрёкот. Или ветер вперемешку с шишкопадом. Или ещё что-нибудь такое, что можно услышать только в лесу.
Я заметил, как прямо на моих глазах недовольно опустились уголки его губ и наморщился нос. Проведите опыт, если не верите. Попробуйте долго и напряжённо смотреть на обнажённый корень дерева или просто на засохший кряж в лесной чаще. Да возьмите хоть полено! Возьмите то, что под рукой. Отыщите в замысловатом рисунке линий что-то знакомое, что-то живое, и, как только это вам удастся, вы непременно обнаружите лёгкое движение древесных складок, рождающее в вас то ли нежданую печаль, то ли лёгкий озноб, то ли бурный необъяснимый восторг! Или любое другое чувство! Какое угодно. Попробуйте, хуже не станет.
В общем, всё его поведение говорило о том, что Муравель мною недоволен.
— Ты всё знаешь, — попытался оправдаться я. — А я — ничего. Так нечестно.
— Нечестно — врать. Ты не просто знаешь — предчувствуешь! Так сделай же этот дар полезным для всех, кто рядом. И не рядом — тоже! Хочешь попрощаться и навсегда прервать со мною связь? Связь с местом, которое сделало тебя таким, каков ты есть? Ну, ты даёшь, брат! Посмотри-ка лучше вокруг — что ты видишь?
— Лес, луга, овраги… Небо вижу. Ворон. Поганки. А ещё засохшие Чернушкины лепёшки в траве…
— Как она называется, помнишь?
— Кто?
— Трава, чёрт побери! Не лепёшка же!
— Кмель, кто ж этого не знает.
— А что растёт она только в этих краях, тебе известно?
— Ещё бы!
— Неужели? И откуда?
— Парень один рассказывал. Вот в этом самом месте.
— Парень? — Кажется, мои слова застали Муравеля врасплох. — Какой парень? Что он тебе ещё говорил?
— Говорил, будто трава эта возвратная… Ну, что назад возвращает… Всякого, у кого память короткая…
Я вспомнил, как пару лет назад мы пришли сюда в поисках моей пропащей сестры. Как волновался я, не найдя её здесь, и как Катя, вдохнув всей грудью аромат кмель-травы, оброненной Машей, успокоила меня, сказав, что всё нормально — сестра уже давно дома, в Чернушкином чертоге. Рассказывает корове сказки, чтобы молоко у неё было добрым и вкусным!
— Ага, знаю я эти сказки, — Я тогда впервые в жизни подумал о сестре с нежностью. — «Около деревьев стояло окно»…
— Во, моя любимая сказка! — зачем-то обманула меня Катя.
— Ладно… — Я решил сдаться. — Не обижайся, мне всё понятно. И про траву, и про дом наш, и про Ромашковые луга… И про тебя тоже. — Вроде подействовало — деревянное лицо Муравеля выражало наивное удовольствие, какое испытывает ребёнок, получивший долгожданный чупа-чупс. — Зачем прощаться с хорошим че… духом? Дух — он ведь всюду, правда? Как можно с ним проститься? Всё равно что с тучей или ветром! И знаешь, я вот тут подумал, с бабушкой тоже не буду прощаться. Идите вы все… к чертям собачьим!
Прямо над нашими головами пролетела стая ворон. Я решил, что будет лучше, если я переведу разговор в шутку.
— Ты вот про предчувствие говорил. Говорил?
— Говорил.
— Демонстрирую! Сейчас ворона каркнет! А потом какнет!
Так и случилось!
Ворона сделала это прямо ему на нос! Это лесному-то духу!
Мы оба рассмеялись. Муравель хохотал так, что с осин и берёз осыпались последние листья! Куда только девалась их недавняя показная спесь? Вот вам, красавицы, — будете знать, с кем дело имеете! Осень — старуха, беспощадная к любому проявлению молодости!
На небе появились небольшие облака, а на добродушной деревянной физиономии идола — дедушкина улыбка. Та самая, с какою смотрел он на свои подсолнухи.
Я обнял Муравеля и прошептал ему на ухо:
— Можно, я к тебе обращаться буду, когда потребуется? Ты же у меня теперь вместо них.
Он согласился, давай, мол.
И тогда я, ободрённый, пошёл прочь от Ромашковых лугов. Заподозрит, что плачу, — засмеёт ещё!
Побродив по лесным окрестностям пару часов, вышел на задки дома, туда, где начиналась тропинка Изосима, так я назвал её в честь нашей памятной встречи. Тропинка, как я уже говорил, спускалась вдоль изгороди к ложбине — к месту, где все эти годы и задолго до того, может, ещё с тех пор, когда дед да баба были маленькими, журчал родник. Только я об этом подумал, как сразу мне представились незапамятные времена, когда дно ложбинки было покрыто глиной и мелким галечником и никакого родника ещё не было. А до этого не было и самой ложбинки, и даже не родились ещё на белый свет наши предки, сотворившие некогда в этих краях великое чудо жизни!
Сидя у родника, я видел, как к воротам дома подъехала арендованная «газель». Добра старики оставили негусто — как раз на такой вот грузовичок. В баньке ещё котёл да пара алюминиевых шаек — Лучиану на металлолом. Вон он, кстати, — с мешком тряпья и скрученным в рулон ковром. Отец с шофером тащат сундук, сестра — вешалку и гладильную доску. Там ещё мебель кое-какая, дедушкины инструменты, сельхозинвентарь в безвозмездное пользование лесничеству. Дедовы подсолнухи решили не трогать. Пусть остаются на своей земле. Сколько ещё посчастливится им протянуть без хозяйской руки, неизвестно. Думаю, год-два…
Умылся под родниковой струёй, пошёл помогать. Хоть и не собирался. Мне казалось, пока хозяйка в доме, это немного преждевременно, но не прятаться же по кустам! Тем более завтра сразу после похорон родители вознамерились возвращаться домой.
«Газель» заполнилась быстро, шофер попросился на родник умыться, я пошёл провожать. Это был весёлый малый с белозубой улыбкой лет тридцати. Парень охотно шёл на контакт, было видно, что болтать ему гораздо приятнее, чем рулить. Его открытый нрав и не сходящая с лица улыбка так же необъяснимо, как и многие воспоминания из памятного списка, навечно вошли в «спасательный набор» моего детства. А ещё он чем-то еле уловимым напомнил мне Изосима Радужкина и ту девчонку Катю, с которой мне так и не удалось попрощаться. Я, кстати, никогда не думал о них в этом смысле, что они чем-то похожи! А тут вот подумал и жутко испугался этого своего открытия! Испугался настолько, что снова в самых мелких подробностях пережил тот летний день, до краёв наполненный дождём и солнцем!
С Катей и её мамой Анастасией произошла странная история. О нашей встрече я уже рассказывал, и тут всё более или менее понятно. Ну, разве что кроме истории с фотографиями. А вот что случилось дальше, я до сих пор не пойму. Вернувшись с Ромашковых лугов, мы обнаружили всю честную компанию в полном сборе. Включая сестру и дедушку. Только Чернушки не хватало! Дедушка был настолько растроган неожиданным возвращением бабушки, что каждый раз, посылая её к чертям собачьим, тут же одновременно пускал слезу.
Все чинно восседали за столом в ожидании, когда подадут давно обещанные блины. Блины подали сразу, как только мы с Катей оказались за столом. Сделала это Анастасия под пристальным наблюдением дедушки, который всё никак не мог вспомнить не только дочку кузнеца Петюни, но и его жену.
— Самого-то кузнеца хотя бы помнишь? — с укором спросила его бабушка. — Сколько раз его отправлял к чертям собачьим, посчитать?
— Петюня три ковша «горючки» зараз опрокидывал! — возмутился дедушка. — С горкой! Такое разве забудешь?
На этом скользкие прения на тему «горючего» прошлого были исчерпаны, и все принялись обсуждать незавидное настоящее и ещё более печальное будущее деревни Филаты. Особенное впечатление на присутствующих произвела одна реплика, сильно смахивающая на предсказание, причём предсказание весьма точное и ёмкое! Возникло оно в ходе небольшой сценической импровизации или, лучше сказать, провокации, устроенной дедом под воздействием всё той же «горючки» — нетленного связующего звена всех времен и поколений! Дед вдруг принялся изображать человека будущего — типичного представителя эры сорняков. Сделал себе медово-клубничную маску, водрузил на голову пустую кастрюлю и обращается на ломаном наречии к собравшимся примерно с такой речью:
— Здорово, что ли, захолустники!
Сестра Машка от удовольствия аж завыла, эту хлебом не корми — дай разыграть какую-нибудь глупую комедию! Что же, есть в кого!
— Мы не захолустники, — вторит она деду, ещё больше коверкая слова. Приставила к голове вилки — то ли уши, то ли антенны. — Мы — тысячелистники!
— Что это за местность такая, не подскажете? — спрашивает дед и по кастрюле ложкой колотит для правдоподобия.
— Местность знатная, — бубнит Машка и головой трясёт, как припадочная. — Филаты называется.
— Чем же знатная? — спрашивает кастрюлеголовый. — Что было в этих краях такого, что помнить должно?
Тут-то вот эта провидческая реплика и прозвучала:
— Около деревьев стояло окно!
И всё! И уже ни маска дедова никого не смущала, ни кастрюля, ни даже чуждое наречие, где половина слов полная абракадабра! Это были именно те слова, которые только и можно было написать на мысленном надгробии минувшего: «Около деревьев стояло окно»!
И все мы, захолустники и тысячелистники, заплакали. Все. Как один. Включая Чернушку в своём навозном чертоге!
Потом долго успокаивали друг друга. Кто-то кому-то показался смешным — давай смеяться все над каждым! Да так, что дед подавился блином. Били деда по спине, а он в свою очередь всех отправлял к чертям собачьим!
— Что, нехристь, — огрызалась бабушка, — и матрёшку Лукерью?
— Её в первую голову! — кричал дед.
Как-то всё удивительно сошлось в тот вечер! Мне казалось, никогда ещё гости этого уже почти исчезнувшего мира не чувствовали себя так уютно и беззаботно, как Анастасия и её дочка. А что сделалось со стариками! Бабка вынула из сундука юбку да кофту, быстренько принарядилась и давай всем кланяться в пояс. Волосы растрепались, так пошла причесалась! Да как — волосок к волоску! Я её, сколько помню, такой прыткой не видел! А главное, дурашливой!
Около деревьев стояло окно, а в том окне — красавица Юля, принцесса июля!
Дедушка сначала малость растерялся, а потом накатил и — в пляс!
— А что, захолустники, — орёт, — поживём ещё сколько-то! Пошерудим под звёздами! Может, и отодвинем эру сорняков куда подальше, чтобы жизнь людям не портила!
Он и Анастасию на танец пригласил. Принюхался к ней и говорит:
— Извиняйте, если что не так. За засоренность глаз! Глаза — пустое, ненадёжный инструмент для определения правды жизни. От человека дух должен исходить, так же как и от прочих вещей вокруг него: деревьев, травы, старых стен… Вот по этому-то самому духу человек и выяснятся. Согласны?
Анастасия согласилась. Она бы и не на такое согласилась, лишь бы поскорее вырваться из цепких рук этого странного старика всё ещё с кастрюлей на голове! Да ещё форточка в окне забрякала, а в печной трубе домовой завыл. Как оказалось, гроза всё ещё была рядом и в любой момент могла повториться с удвоенной силой!
— Есть слово такое — «эндемик». — Дед разошёлся, ещё немного, и начнёт требовать гармошку! — Означает «уникальность происхождения и проживания». Во как! Так вот все мы тут с вами эндемики. А если нет — плохо дело! Чем меньше эндемиков, милая моя, тем ближе эра сорняков! А теперь позвольте, я вам наше филатовское па-де-де продемонстрирую!
«Па-де-де» в представлении дедушки — это не что иное, как умение красиво упасть! Может, и получилось бы, да стол помешал, зараза!
Тут гости дружно в туалет запросились. Сестра пошла провожать, а мы сидим за столом, друг на друга смотрим и лыбимся одной общей улыбкой. Дед с ушибами мягких тканей, бабушка в сатине да атласе, мама с лоснящимися от блинов губами, я — с необъяснимой мутной тревогой за всю эту бригаду «Ух»! Захолустники-тысячелистники! И тут меня озарило — как же мы все друг на друга похожи! И как необходимо присутствие каждого из нас в жизни каждого из нас — здесь и сейчас! Вон как поднялся ветер за окном, как рвётся он сюда — в этот простодушный и одновременно великий мир матрёшки Лукерьи, силится сорвать с петель ставни и выдавить окна! Может, только чуть-чуть и не хватит ему силы для того, чтобы всё закончить? Может, только то его и сдерживает, что именно в таком вот настроении сидим мы тут рядком и в ус не дуем, какая жуть вокруг нас творится!
А вот сестру ветер напугал. Влетела в комнату, как будто за ней волки гонятся.
— Во ветрище, видали! — кричит и мигом разрушает всю нашу семейную идиллию. — Пять минут, и — нате вам! Фонарь твой, дедушка, того и гляди, снова на землю грохнется!
— Это ты — ветрище, милая! — поправил её дедушка. — А там, за окном, просто движение воздушных масс. Ты лучше скажи, где гости наши дорогие, уж не ветром ли их сдуло?
А гости, оказалось, уехали. За воротами их ожидала машина, скорее всего, та же самая. Машка слышала, как шофёр торопил их, дескать, темно уже, да и непогода, — они и уехали. Анастасия попросила извиниться за внезапность и поблагодарить радушных хозяев за теплый юмористический приём.
Я было тут же выскочил за ворота, да кого там, девчонок уже и след простыл!
Я часто думал потом, что в действительности явилось причиной их бегства? Ну, не климатические же условия, в самом деле! Возможно, Анастасии просто стало стыдно за своё прошлое. Возможно, она почувствовала себя по отношению к старикам предательницей или кем-то, кто впрямую виноват в физическом исчезновении их жизненного пространства! Их и её. Наверное, так оно и было.
Первое, что я сделал на следующий день, так это перерыл вдоль и поперёк всю Петюнину избу в поисках футляра с фотографиями и, понятное дело, ничего не нашёл. Кроме полусгнившего конверта для грампластинки, испорченного временем до полной неузнаваемости. И только знакомая надпись «Чакита» в конце концов помогла мне понять истинное предназначение этой макулатуры. Был, конечно, повод призадуматься, но разбираться в деталях всей этой истории я всё же не стал, ибо продолжительный опыт пребывания в Филатах подсказывал мне, что если ты ищешь что-то одно, а находишь другое, значит, в поисках твоих не было никакого смысла!
И уж тут-то я окончательно решил отправиться на районное кладбище. Прямо сейчас. Сию же минуту. Придётся идти пешком — пойду пешком!
Громкий смех шофёра отвлёк меня от воспоминаний.
Парня звали Саввой. Вдоволь насладившись родниковыми ваннами, весь мокрый с головы до пят, он стянул с себя засаленную до блеска рубашку, закурил и блаженно вытянулся прямо на молодой траве, густо покрывшей склон ложбины. Я привычно оседлал бревно, на мгновение мне показалось, будто в опустевшей конюшне заржала Парадигма, и я тут же поделился с Саввой своими галлюцинациями.
— Привычное дело, — успокоил меня шофёр. — В наших местах такие штуки случаются на каждом шагу. Правда, при условии, что всем этим надо дышать постоянно. — Он продемонстрировал как. Затяжка получилась слишком глубокой, и табачный дым, попав не в то горло, слега испортил ему кайф, но Савва привычно откашлялся и продолжал ровно в том же духе: — Я к тому, что приезжие этого не замечают. Не чувствуют. Просто проходят мимо, а иногда и насквозь. Сам в такой деревне вырос. Кстати, она тут неподалёку была. За рекой. Километрах в трёх-четырёх…
— Это сразу за Семенихиным бором которая? — спросил я.
— Ага, — сказал Савва. — Большая была деревня. С магазином и клубом. А ещё — с пекарней. Я за всю свою жизнь никогда такого вкусного хлеба не ел, какой в той самой пекарне выпекали! А название какое у деревни было, знаешь?
— Радужка, — сказал я уверенно. — Соседи же!
Уверенность моя оказалась мгновенной, длиною в несколько секунд. Окрестности вдруг покачнулись и поплыли вокруг меня хороводом: баня, гороховое поле, конюшня, дальний осинник и гордый лось у кромки поля! Хоть рядом с Саввой не ложись!
— Точно, Радужка! — Савве нравилось произносить это слово, оно зажигало в нём его маленькое внутреннее солнце, согревающее и освещающее всё, что оказывалось рядом. — Смотри-ка, а я и не думал, что об этом знает ещё кто-то, кроме меня!
Поверху прошёл Лучиан с целой копёшкой свежескошенной травы. Собственно, прошла копёшка, а уж про Лучиана это я сам догадался, просто больше некому. Чтобы хоть как-то отвлечься от внезапно нахлынувшего на меня ужаса и поменять эмоцию, я поставил себя на место гордого лося и тут же пустил обильную слюну. «Хорошо бы поселиться в конюшне — и тепло, и сена, когда надо, принесут!»
Но фокус с лосем не удался. Как не удался он и во время моего пребывания на кладбище, куда меня доставила участковая врачиха, приехавшая с целью бабушкиного медосмотра. Врачихе и самой на вид было лет триста, она бесконечно бранила пациентку за легкомыслие, а когда за бабушку вступился её муженёк, вооружённый ковшом браги, отматерила и его, чем вызвала у последнего неописуемый восторг и преклонение!
— Я всегда говорил, что слово лечит пуще всяких пилюль, — авторитетно заявил дедушка, провожая врачиху к машине. — Её б ещё на недельку под ваше наблюдение, глядишь, и в космос бы полетела!
На робкую просьбу подбросить меня до кладбища врачиха отреагировала весьма дружелюбно:
— Будь моя воля, — сказала она, продувая папиросу, прежде чем взять её в зубы, — я бы уже давно всех вас туда отвезла! Меньше народу — больше кислороду!
Могилу Доры я не нашёл. Обошёл вдоль и поперёк весь сектор, и ничего. Правда, одно захоронение всё же привлекло моё внимание. Корявая, неряшливая надпись указывала на то, что здесь упокоилась раба божья Карина, покинувшая этот мир ровно в новогоднюю ночь как раз два года назад. Жаль, не было фотографии, но имя я почему-то запомнил. А вот захоронение Изосима Петровича Радужкина было на своём законном месте. Об этом в первую очередь гласила табличка, прикрученная к металлическому памятнику-тумбе, а вот фотография отсутствовала. Причём не поблёкла и не выцвела, как это обычно бывает, а именно отсутствовала, то есть была удалена из своего штатного места. Кем и по какой причине — непонятно! Я лично увидел в этом чью-то злую волю, чью-то дьявольскую преднамеренность — судя по всему, кто-то просто не хотел мириться с очевидным и предлагал свою версию произошедшего в виде пучка кмель-травы, прикрученного на проволоке к вершине памятника. Трава была свежей, и это говорило в пользу того, что за ней внимательно следят и по мере того, как трава высыхает, старый пучок меняют на новый.
Я сел на землю прямо там, где стоял. Крепко сомкнул глаза и стиснул зубы. Мне стоило огромного труда мысленно перенестись в тот вечер, когда он постучался в наши ворота, и заново услышать тот оглушающий хор цикад в час прихода ночи, когда, поднявшись по тропинке вдоль дедовой изгороди, мы ступили в задремавшие владения Муравеля, убаюканные звёздным мерцанием и шуршащим шёпотом трав.
— Ты слышишь этот звук? — спросил Изосим.
Он слегка опережал меня, и я то и дело терял его из виду, особенно когда мы вошли в лес.
Да, я слышал этот звук! И чувствовал этот аромат! А потом я как-то незаметно принялся улучшать свои жилищные условия. Сначала перебрался из своего собственного тела в ивовый куст, потом в молодую жасминовую поросль, а оттуда — в почерневший от огня ствол столетней пихты, которую мы с сестрой зачем-то подожгли, а после тушили её всем своим полупьяным семейством!
— Прими наши искренние соболезнования, Сусанна! — обратился ко мне куст шиповника. — Я слышал, этой ночью неподалеку сгорел целый лесной массив.
— Семенихин бор? — спросил я, с трудом примеряя на себя женский образ. Метаморфоза, конечно, не из приятных, но ничего не поделаешь — пихта есть пихта!
Дальнейший разговор не имел смысла. Где-то вдалеке прогрохотал поезд, на время заглушивший все прочие звуки. За всё время пребывания в Филатах то был первый поезд, звук которого долетел до этих мест. На мгновение мне показалось, что я там — в одном из его вагонов, несущем меня в какие-то запредельные дали — в мир окончательной пустоты!
Потом я сменил ещё несколько мест проживания: их было много. Очень много! Уж точно не меньше, чем деревьев в лесу! И о каждом из них у меня оставались самые тёплые воспоминания! Мысль о том, что как же хорошо, что я не уехал в том поезде, наполнила меня чувством, похожим на любовь, о которой я ещё ничего толком не знал! Знал только, что нигде, кроме как здесь, я не испытаю этой радости от пребывания в мире дорогих мне вещей и явлений, отмеряющих границы моего персонального существования!
Мне страшно захотелось поделиться этим чувством с Изосимом, но я всё никак не решался окликнуть его, в то время как и сам Изосим стремился сохранить молчание как единственно возможный в этих условиях, способ общения!
Вскоре мы вышли на Ромашковые луга. А там Муравель. Хотел их познакомить, но Изосим жестом попросил не тревожить старика. Разбудить дух леса посреди ночи, это значит, поставить под угрозу устоявшийся ход событий — не меньше! Я согласился. Но молчание всё же прервал.
— Почему кмель? Что это обозначает?
— Имя.
Мы опустились на траву у подножия Муравеля. Луна, выкатившаяся из-за облака, окутала Ромашковые луга в бирюзовое покрывало, а тени деревьев, разбросанные по округе, переплетаясь, добавили картинке замысловатый игривый узор, отчего покрывало стало похожим на древний бабушкин плед. Оказавшись в тени идола, Изосим и сам стал частью этого чудного полотна!
— Чьё имя? — спросил я решительно. Мне хотелось, чтобы он не молчал, чтобы говорил со мной, как там — у родника. Но, как раньше, у него не получалось. Голос Изосима слабел с каждой фразой, и я боялся, что не смогу дослушать его рассказ до конца!
Оказалось, так звали женщину, жившую здесь много лет назад со своим мужем и детьми. Просто построили тут дом, вскопали огород и завели скотину. Всё у них было хорошо до тех пор, пока мужа и обоих сыновей не забрали на войну. А вскоре после этого женщина лишилась ещё и дочери, которая отправилась на поиски своих любимых родственников. Расставаясь, каждый из них обещал когда-нибудь вернуться — кто через неделю, кто через месяц, большее — через год, и женщина ждала, ждала так, как это умеют делать только женщины! Она искренне надеялась, что пройдёт ещё немного времени, а потом ещё немного и ещё чуть-чуть — и всё вернётся на круги своя! Собравшись все вместе, они снова устроятся за одним столом, где каждый займёт своё привычное место, и уже никакая злая сила не сможет их разлучить! Однако шли годы, всё вокруг менялось: деревья становились выше, реки — глубже, а небеса прозрачнее. Неизменным оставалось только её одиночество. Оно-то и довело женщину до могилы. То есть никакой могилы не было, а был дом, в котором некогда жили счастливые люди. И дом этот с годами разрушился и вместе со своею хозяйкою превратился в прах. Но никто, ни одна живая душа в мире не заметила исчезновения какого-то там дома с какой-то там женщиной в каком-то там лесу! А на том самом месте, где некогда стоял этот дом, выросла трава, которую назвали «кмель-трава».
— Кто назвал? — спросил я. — Люди?
— Ветер, — ответил Изосим. — Ветер, который разнёс её семена по округе… С тех пор любой, кто возьмёт эту траву в руки и вдохнёт её аромат, уже никогда не забудет того места, где она растёт, и рано или поздно обязательно туда вернётся.
— Как ты? — спросил я.
— Как я… Как все… Когда-нибудь…
Я проснулся рано утром на лавке в предбаннике. Холодный, промокший и потерянный. Я не помнил, как вернулся с Ромашковых лугов, а значит, подумал я, всё это могло мне просто присниться. Иногда, загулявшись допоздна, я оставался на ночь в бане — для всеобщего удобства. В специальном закутке, где хранились веники и прочая банная утварь, имелся также и соломенный тюфяк, который я выстилал на скамью, благо её размеры вполне этому соответствовали.
Несмотря на ранний час, на улице уже было довольно тепло, в небе кружили жаворонки и стрижи, наполнявшие округу звуками зарождающегося дня, обещавшими, что сегодня будет куда лучше, чем вчера. Во всех смыслах. Например, вкус родниковой воды с этого самого момента обретёт куда более продолжительное и притом целительное послевкусие, чего не было раньше. Я почувствовал это уже после первой пригоршни.
Савва с любопытством наблюдал, как я окунаю своё лицо в бочажок.
— Ты футбол любишь?
— Ага.
Я снова вернулся на бревно и, упершись кулаками в землю, откинулся назад — так, чтобы вода поскорее стекла с лица.
— За кого болеешь? За «Спартак» небось?
— За «Спартак», — соврал я.
— А мне больше лапта нравится. — Савва надел рубашку и принялся застёгивать пуговицы, половина из которых были оторваны с мясом. — Мы в Радужке часто в лапту играли. Я ещё когда маленьким был, меня в неё сосед играть научил. Как же его звали-то, господи… Забыл. Имя ещё такое… редкое…
— Изосим, — подсказал я.
— Верно! — Савва удивился так, будто я вспомнил имя бога. — Странно как, ты помнишь больше, чем я! — Он поднял с травы камешек и пустил его по поверхности бочажка. Отскочив от воды пару раз, камешек погрузился на дно. — Необычный какой-то он был, этот Изосим… Ушёл как-то, а круги оставил, вот как этот камешек…
— Куда ушёл?
Я затаил дыханье от предчувствия того, что Савва сейчас возьмёт и прекратит этот дурацкий разговор, который, это ж видно, даётся ему непросто!
— Никто не знает… — Савва казался немного растерянным и оттого ещё более забавным, чем обычно. — Дело в том, что он подолгу в лесу пропадал. Всё, говорят, место какое-то тайное искал, откуда наш народец пошёл. Что за место такое? Зачем оно ему сдалось? В деревне его «лешаком» дразнили. Он даже, когда в райцентр устроился после школы, каждый день в Радужку пешком ходил. А это, если напрямки, вёрст десять — не находишься! И вот однажды оттуда вышел, а обратно не пришёл. Что уж там с ним в лесу произошло, никому не известно! Может, на медведя набрёл, может, ещё что…
— А что, если он место это нашёл? — Я, как мог, изо всех сил пытался поддержать разговор. — Нашёл и остался там навсегда.
— Зачем?
— Не знаю… Просто потому, что там лучше.
— Да нет, — сказал Савва. — Это вряд ли…
— Почему — нет? — не сдавался я.
— Да потому, что видели его многие! — Савва отпустил тормоза и покатился по склону — прямо к обрыву! — Понимаешь? Будто б бродит Изосим по лесам в одиночестве, а людей сторонится. Чтобы не мешали ему! Чтоб с пути не сбивали! Значит, не нашёл! Значит, продолжает искать! Ищет — и не находит! Ищет — и не находит! Но только родители с этим не согласны — всё равно его похоронили! Чтоб всё как у людей, всё — по чину! Костюм его старый с кепкой и сапогами в гроб положили и зарыли! Вот ведь история какая!
Лучиан занёс сено в конюшню, потом вернулся, сел на скамью перед дверью своей каморки и, молитвенно скрестив руки на груди, уставился на запад, в ту самую точку, где солнце исчезало за кромкой леса. Он сделал глубокий вдох, потом медленно выпустил из груди весь воздух и замер в полной неподвижности, словно собирался слиться с материальным миром, стать его неподвижной, не одухотворённой частью. Я догадывался, к чему он готовился, я и сам поступал так же в момент захода солнца, находясь здесь — вот в этой обычной, ничем не примечательной точке мироздания, до которой нет дела никому из тех, кто носит сутану, говорит с богом по должностному предписанию и пишет об этом отчёты!
Много раз я замечал одну странную особенность, случавшуюся в Филатах при наступлении вечера. Это удивительное явление носило не мистический, а скорее географический характер, так как было связано с четырьмя чисто физическими параметрами: расположением облаков, температурой воздуха, астрономическим временем и рельефом местности. В случае если наибольшее количество облаков при температуре воздуха от +10 до +15 градусов Цельсия концентрировалось над горизонтом в районе околицы в интервале между пятью и пятью тридцатью вечера, со стороны въезда вниз по склону, то есть непосредственно вдоль по улице, возникало движение чего-то, что невозможно было ни назвать, ни объяснить! Движение зарождалось в соприкасающихся с горизонтом облаках и имело чётко выраженную цель — преодолев расстояние, равное длине улицы, подтянув хвост, раствориться в гороховом поле прямо за баней, там, откуда на встречном курсе в мир проливалась темнота. Это что-то больше всего напоминало огромного прозрачного змея с головою крокодила, поглощающего пространство по ходу своего движения, то есть чётко в пределах улицы. Всё живое, что попадалось змею на пути, исчезнув в его чреве, теряло свои физические очертания, становясь, таким образом, дополнительным источником энергии для его последующего продвижения! Значит, думал я, а следом за мною, вероятно, и конюх, единственная возможность уцелеть в этом потоке забвения — на время стать чем-то менее подверженным всепоглощающему движению времени, чем человеческое существо, отягощённое духом, знанием и волей! Например, камнем. Деревом. Или родником.
Всё сходилось: концентрация облаков, температура, а главное, время. Скоро пять. У меня оставалось всего несколько минут, чтобы как-то уберечь Савву от предопределённости его личного существования. Да, но как ему объяснить, что происходит? Как объяснить молодому, здоровому, весёлому человеку, что каждую секунду своей жизни он рискует быть уничтоженным безжалостным ходом времени, неважно, будет это утро, день или вечер? В случае с Саввой дело усложнялось ещё и тем, что он являл собою редкий образец жизнелюбия, а люди подобного типа органически не способны откликаться на любые знаки беды, какими бы очевидными те ни были.
Думаю, здесь самое место признаться вам, что и у меня не очень-то получалось примерить на себя чужую шкуру. Ну вот, к примеру, побыть какое-то время хотя бы гордым лосем, из всех осознанностей обладающим лишь глубоким чувством размера и крепости собственных рогов! Думаю, именно по этой причине и случались со мною истории с недостающими звёздами, занозистыми идолами и парнями из далёкого прошлого, беспечно путешествующими из ниоткуда в никуда!
По счастью, Савва и сам спохватился, дескать, опять всё на свете проворонил!
— Ладно, заболтались мы с тобой! Стемнеет скоро, а мне ещё разгружаться!
Он ловко, без помощи рук, вскочил на ноги, потом упал на ладони, сделал с десяток отжиманий и протянул мне руку.
— Бывай, Арсений! Рад был поболтать!
Как бы там ни было, то была рука реального, живого человека.
— И вот ещё что… Ты это, про Изосима не говори никому… Это я тебе так, по-свойски рассказал… Люди сам знаешь, какие бывают… Истолкуют неправильно, а тебе — проблемы!
Я и глазом не успел моргнуть, а Савва уже возле машины. Посигналил родителям и поехал. Прямо навстречу змею, можно сказать, — в самую его пасть. Но нет, волнения мои оказались напрасными, успел. Уехал! Исчез!
Я же вернулся на бревно и просидел там в неподвижности несколько минут, пока крокодилья морда вечера, ударившись о наползающие сумерки, не разлетелась в десятки зарниц — как раз там, над деревней Радужкой, где когда-то давным-давно, в совсем другой жизни, обретший свой вечный покой на районом погосте странный русоволосый парень учил держать биту мальчика Савву, сумевшего обмануть время!
Конюх между тем очухался и со словами «А ну пшёл, курв!» потянул на себя вожжи и в излюбленной манере — с оттяжкой ударил кнутом. Хоть кнут был и воображаемый, пыль поднялась такая, что Лучиан, целиком погрузившись в пыльное облако, на несколько минут пропал из виду. А когда появился, то сделал жест такой, в смысле: «А вот он и я! Явился не запылился!» Кому это предназначалось, непонятно. Есть предположение, что всему миру!
Он был в довольно странном настроении сегодня. Как будто не мог найти себе места. Всё время молчал, а когда его о чём-то спрашивали, отвечал невпопад. И не по-русски. Смерть старого конюха и уж тем паче его жены никоим образом не влияла на профессиональное будущее Лучиана, напротив, лесничество не только оставляло ценного работника в должности, но и расширяло его полномочия. Через месяц-другой он должен был распрощаться со своей кельей над ручьём и отправиться на кордон, где конюху предоставлялся в полное владение хоть и небольшой, но всё же натуральный бревенчатый дом — с сенцами, кухней и двумя крохотными комнатками. В общем, печалиться особенного повода у него не было.
Я подумал, глядя на него, что завтра мы уедем, и я больше никогда его не увижу! Может быть, именно в эту минуту, вот прямо сейчас, сидя у родника, я прощаюсь с этим странным нелюдимым то ли человеком, то ли демоном с плетью, и всё, что я могу сказать ему на прощанье, это что-нибудь типа «Пошёл сам!».
— Лучиан! — окликнул я его в тот самый момент, когда конюх уже собирался затворить за собою дверь.
Он замер. Так и стоял, не поворачиваясь. Спиной.
— Я был на его могиле. Меня врачиха отвезла.
Я говорил негромко. Больше для себя. Но он услышал.
Потому что ждал этого.
В доме зажгли свет, тем самым нарушив во мне какое-то глубинное равновесие, которое, упростив, можно было выразить незамысловатой формулой: жизнь — свет, смерть — тьма! Но незамысловатость, становясь мерой вещей, обретает черты мудрости, вот и я, глядя на свет в окнах дома, где поселилась смерть, сильно напрягся и даже принял это на свой собственный счёт.
На место старого пространства улицы пришло новое — со свежими воронами, электропроводами и созвездиями. Свет в мертвом доме не вписывался в картину нового мира — как на это ни посмотри!
— Торопишься? — Конюх наконец повернулся. Зрачки его как-то странно закатились внутрь — было чего испугаться! Но только не мне. И не сейчас. Сейчас важно было другое — договорить наш долгий молчаливый разговор. Ему это было нужнее, чем мне. — Пойдём со мной, Арсен, я тебе что-то покажу.
Почему-то он называл меня Арсеном — на южный манер. Но что он мне может показать в Филатах такого, о чём я не знаю?
— Далеко?
— Прямо за Клеверными оврагами. — Он «потянул вожжи». — Идём, пока светло!
Миновав овраги, мы поднялись на довольно крутой взгорок, отсюда открывался живописный вид на опустевшие гороховые поля и дальние осинники, словно застрявшие посреди увядших просторов во времени и отчаянно манящие к себе кроваво-жёлтым колыханием — таким отчаянным и дерзким, что не отвести глаз! Особенно на закате!
Оказавшись на взгорке, я вдруг подумал, что не был здесь уже тысячу лет, хотя раньше, когда-то давным-давно, мы с сестрой бегали сюда едва ли не каждый день.
То, что я увидел в следующее мгновение, окончательно убедило меня в мысли, что конюх живёт в параллельной реальности. Управлять воображаемой лошадью, то и дело подгоняя её плетью, при всём своём ярко выраженном идиотизме, всё-таки дело нехитрое и даже кое-кем и кое-где поощряемое. Но взять и соорудить на горе с божественными видами целый город солнца из лошадиного дерьма — это уж точно за гранью добра и зла! Конечно, не выгляди сей чудный град уменьшенной копией натурального поселения со всеми присущими ему соцкультобъектами, такими как дома, улицы, хозяйственный сектор и прочее, я бы просто посмеялся и пошёл прочь. Такое ощущение, что в детскую песочницу коварно проник некий вдохновенный созидатель и устроил тут показательное выступление на тему «Свободное зодчество как метод достижения светлого будущего»!
— С высоты птичьего полёта? — поинтересовался я на всякий случай.
— Ну да… — Конюх, простите, зодчий великодушно взирал на труды своего гения, царственно сложив руки на груди. — Типа того…
Он рассказал мне в подробностях, где здесь какая улица и что за люди на ней живут. Чем вот этот дом отличается от того. И почему библиотека, прачечная и пышечная располагаются на главной площади, в самом центре поселения, а, например, детский сад или филармония чуть сбоку. Особую гордость у создателя вызывали бульвары и палисадники, сплошь состоящие из кмель-травы.
Занятие это оказалось настолько увлекательным, что скоро я уже и сам принимал в нём живейшее участие.
— А вон там наверняка городской храм.
— Почти, — согласился со мной градостроитель. — Это называется главная городская конюшня.
— А вот это величественное здание с башенками уж точно принадлежит администрации.
— Почти, — снова согласился со мною зодчий. — Это общественный туалет.
На вопрос, а где же тогда администрация, Лучиан, не раздумывая, ответил, что для администрации не требуется отдельного помещения, потому что она повсюду: в каждом дворе и в каждой голове.
Крыши, трубы, тротуары и даже родник в ложбине со знакомым мне липовым жёлобом — всё это выглядело настолько правдоподобно, что хотелось уменьшиться до нужных размеров и немедленно отправиться, например, в тот же туалет, где тебя наверняка ожидает что-нибудь абсолютно и неуместно одухотворённое, например, хор поющих унитазов под руководством протекающего рукомойника! О том, что именно послужило строительным материалом поселения, я понял, только когда подул ветерок!
Особенное внимание привлекала женская статуя на центральной площади.
— С открытыми глазами она ещё прекраснее! — Я был поражён, настолько живыми казались черты её лица в сравнении с фотографией.
Из трубы дома, находящегося неподалеку от родника, пошёл дым. Заметив моё удивление, Лучиан поспешил успокоить меня и даже сделал совершенно нехарактерный жест, а именно, бросив свои треклятые вожжи, он по-приятельски похлопал меня по плечу.
— Видишь? — конюх показал на небо. — Как только в этом месте зажигается звезда, в моих Филатах жители начинают топить печь.
— Даже те, у кого есть центральное отопление? — подыграл я.
— Угу… — Кажется, Лучиан и сам удивился. — Представляешь?
Уже совсем стемнело, но, повторяю, сегодня темнота мне казалась гораздо более уместной, чем свет. Дошло до того, что раздражали даже звёзды. При этом я прекрасно понимал, что вернуть меня в привычное расположение духа способен сейчас единственный человек в мире — это создатель города будущего!
Неподалёку от Лучиановых Новых Филат кучею были навалены сосновые лапы, видимо, ими конюх укрывал своё бесценное творение от разрушительных капризов природы. Там же, в недрах лапника, хранилась и специальная «смотровая лавка», сидеть на которой было, может, и не очень комфортно, но всё же лучше, чем на сырой земле.
Мы сели. Никогда ещё при мне Лучиан не говорил так много. В процессе его рассказа я всё больше и больше убеждался в том, что совсем его не знаю и что вожжи и кнут — это всего лишь способ опередить смерть. Но обо всём по порядку.
Он увидел её в поселковой столовой, где Дора помогала матери убирать со столов грязную посуду и мыть полы. Карина «За стакан» — так местные звали её мать — полуспившуюся тётку без роду, без племени – служила тут и поваром, и буфетчицей, и уборщицей в одном лице.
Услышав имя Карина, я невольно вспомнил о могиле незнакомки, похороненной недалеко от Изосима.
Так вот эта Карина была та ещё непоседа и перекати-поле, всю жизнь её тянуло не просто налево, но ещё и — вдаль. С юных лет болталась она по городам и весям не то в поисках новых ощущений, не то от нежелания «платить по счетам», а может, просто всегда хотелось быть новенькой, которую все любят и привечают, причём за хорошее вознаграждение. Рассказывали, будто она нагуляла дочку где-то в дальних краях — то ли на Урале, то ли в Сибири, то ли вообще за Полярным кругом, короче, там, где Макар телят пас. Причём буквально. Вот этот Макар её и обрюхатил.
Жила Карина скромно и одиноко. На дочку особых надежд не возлагала по причине её лёгкой невменяемости. В смысле, дочкиной. То ли пастух подкачал, то ли ребёнок не ко времени, девочка родилась умственно отсталой. Отстала, правда, ненадолго, но всё-таки. С девушкой мало кто общался, был случай, когда один особо любвеобильный лесоруб принял от неё кастрюлю кипятка, причём в то самое выпуклое место. Хотел намотать строптивице волосы на кулак, но лесоруба предупредили, мол, не в себе подруга, тронешь ещё раз, может и ножичком полоснуть. Так и жила она до тридцати лет на материнском попечении — без забот, без интересов, без любви!
Лучиан к тому времени работал конюхом, был одинок и зол на весь свет. С людьми общался мало, в основном — с лошадьми. Жил в доме умерших родителей и в конюшне — где больше, сказать трудно. Как и прочие сельские труженики, захаживал в столовку почти каждый день и потому Дору видел миллион раз, но влюбился только в миллион первый, просто взглянул на неё с другой точки зрения, и всё, предстала перед ним слабоумная уборщица в каком-то совершенно сказочном виде, типа заколдованная принцесса! Был он, конечно, хорошо постарше избранницы — той под тридцать, ему за сорок, но, учитывая тот факт, что и на него, и на неё всем было наплевать одинаково глубоко, из них могла бы состояться неплохая пара. Может, Дора это как-то почувствовала, но на этот раз всё обошлось без кипятка.
С тех пор Лучиан на лошадей уже смотреть не мог! Всё думал, как бы с Дорой подружиться. Сойтись поближе. Да так, чтобы не обидеть. Но чем больше он об этом думал, тем больше терялся. Тогда решил действовать по принципу; «все конфетки — в собственный рот». Иными словами, сделаю всё так, как если бы хотел порадовать самого себя. Купил в магазине кубики и пошёл к Доре в гости. «Чему быть — того не мариновать», — как говорила его приднестровская бабушка, калибруя огурцы.
Как ни странно, встретили его хорошо. Будто б ждали. Будто б только его там для полного счастья и не хватало. Карина накрыла стол и всё такое. Было сомнение, что чего-то напутала. Что явление нежданного гостя на свой счёт приняла. Но это, в конце концов, неважно, потому что, даже когда она догадалась об истиной цели визита, всё равно осталась приветливой и радушной. В тот вечер Лучиаин и Дора построили из кубиков свой первый дом.
Так и повадился к ним Лучиан, пока не привыкли. Как привыкли к нему его милые лошадки. То сладостей принесёт, то фруктов, хотя фруктов у них и самих в саду навалом. Карине — водку. Как-то сена сдуру притаранил, так Дора из него такую икебану сообразила, что хоть сейчас в музей народного творчества! Самолётики ещё во дворе пускали, вертушки такие на палочке — у кого выше полетит!
Он себя таким счастливым чувствовал, что откопал в отцовских вещах старый фотоаппарат, чтобы хоть как-то запечатлеть это своё нечаянное счастье, будто чувствовал, что скоро ему придёт конец.
И точно — как-то вечером прибегает к нему Карина вся в слезах и трезвая!
— Доре плохо!
— Что случилось?
— На чердак полезла и с лестницы свалилась!
— Зачем на чердак?
— Там узел со старыми платьями.
— С чем?
— С платьями — ещё от мамы моей остались. Выкинуть бы давно, да жаба душит!
— Зачем ей платья?
— Так тебя ждала! Прямо там, на чердаке, и принарядилась.
Пока по лестнице спускалась, наступила на подол — платье-то длинное, ну и спиной на частокол! Хорошо, Карина рядом была! Быстрее к соседям — к одним, к другим, к третьим: отвезите дочь в район — я заплачу! Так дам, без полстакана! Не соблазнились! Не повезли. Мы, говорят, сами тебе заплатим, лишь бы подальше держалась! Ну, тогда уж она к Лучиану — последняя надежда. Тот быстрей на конюшню — лошадь запрягать! Уложили Дору на телегу, та без сознания. Почти не дышит. Зато в бабушкином платье! Как мечтала!
Никогда ещё конюх так не гнал лошадей! И всё равно не успел. В больнице сказали — сколько-то минут не хватило! Если б на машине!
И всё! И похоронили Дору. В том самом платье.
Пока она дома лежала, сфоткал её. Пусть так. Пусть поздно! Но лучше поздно, чем никогда.
— Правильно?
— Абсолютно, — сказал я неуверенно.
А потом они с Кариной неделю страшно пьянствовали. На чердаке. Барахло всякое разбирали — приметы былой жизни! Чего там только у Карины не хранилось! Например, нашла она какую-то высохшую траву, перетянутую резинкой. Трава в труху, а что необычно — аромат сохранила! Закуска закончилась, так они этой травой водку занюхивали — такая пахучая!
И вот после очередной стопки у Карины глаза как-то совсем поменялись. Помолодели, что ли. Припала она к траве и оторваться не может! Оказалось, она её с тех самых мест привезла — на память о Макаре и их скоротечном союзе. Будто б эта самая трава всякого, кто её понюхал, назад в счастливые дни возвращает. А что, если Дора не умерла вовсе, а просто домой вернулась, что это трава её позвала — туда, где Дора на свет появилась! Не зря же она столько лет тут пылилась в ожидании, пока девушка на чердак поднимется!
Понятно, что пьяный бред! Понятно, что от горя и безнадёги Карина эту историю придумала! Но только решил Лучиан найти эти самые края, потому что никакого другого варианта у него не было. Продал он родительский дом за две копейки, собрал свои скудные пожитки, включая фотоаппарат, и отправился Дору свою искать.
— Каждый из нас проходит свой путь до конца, — заметила на прощанье Карина «За стакан», — чтобы вернуться в начало. Без водки этого не понять!
Кое-как, на перекладных, добрался Лучиан до места, где жизнь его всецело перешла в режим ожидания и обрела хоть какой-то смысл. Единственной зримой приметой прошлого осталась его привычка в моменты особого отчаяния вновь и вновь хвататься за кнут, чтобы хоть на этот раз не ошибиться! Успеть! Уберечь!
— Ну и как? — Честно говоря, я не знал, что тут ещё можно сказать! — Дождался ты её?
— Пока нет, — сказал конюх просто, без намёка на грусть. — Но ведь тот парень, с которым ты сидел у родника, он же вернулся, верно?
— Похоже на то… — вынужден был согласиться я, ведь если до этого момента в нашей встрече с Изосимом ещё можно было как-то сомневаться, то теперь, когда в деле появился новый свидетель, всё окончательно становилось на свои места. Были ещё, правда, мои родственники, но те в один голос утверждали, что никакого Изосима знать не знают! А то, что пил с кем-то дед самогон и рубашку кому-то порвал, так это — тьфу! Подобных случаев в дедовой практике «почитай, тележка с прицепом!». И кому только не рвал — и чувашам, и цыганам, и туземцам с Огненной Земли!
— А что Карина? Это ведь её могилу я видел на кладбище?
Лучиан согласно кивнул. Два года назад женщина сообщила ему в письме, что умирает, и было бы очень хорошо, если б он приютил её перед смертью хотя бы на несколько дней. «Здесь меня никто не любит, и я не хочу, чтобы моя безвременная кончина доставила им радость! Ты — единственный человек в мире, которому я могла бы доверить не только свою жизнь, но и смерть!»
— В отличие от меня, она успела. На прощанье мы даже выпили с ней бутылку водки!
Лучиан говорил так, будто Карина не умерла, а вышла по своим делам, и роль его в жизни этой женщины только в том и состояла, чтобы чокнуться с ней на посошок.
Я стал замерзать. Холодная осенняя ночь вступала в свои права, и, хочешь не хочешь, нужно было отправляться домой. Небо густо засыпало звёздами, и все они только добавляли в мир холода и одиночества. Забраться в кровать и укрыться с головою одеялом было сейчас самым правильным. Или… Или остаться в этом промёрзшем, безжизненном пространстве навсегда.
Лучиан согласился, что нам лучше всего попрощаться. Я пойду, а он останется дожидаться того момента, когда погаснет последняя печь в его Филатах, ведь только после этого он может укрыть свой город лапником, не опасаясь возгораний.
Я чувствовал, что он что-то не договаривает. Что позвал меня сюда не только ради прогулок по навозным улочкам и площадям, но и для чего-то ещё. Может, для чего-то, о чём я сам должен был догадаться, должен был и не смог? И что самое страшное, даже не попытался!
— Скажи, Арсен, ты знаешь фамилию своего дедушки?
— Конечно. Макаров. Ведь это и моя фамилия тоже.
— А кличка у него могла быть, как думаешь?
— В смысле?
— У тебя есть кличка?
— Макар.
— Ну вот.
— Что — вот? — Я даже слегка растерялся. — Что — вот?
— Ничего… — Лучиан отвернулся, вроде даже обиделся. — Слышащий да услышит!
Да нет, я прекрасно понял его намёк, но вот только развивать эту тему мне не хотелось хотя бы потому, что у меня просто не было на это сил. Да и давать конюху повод считать себя умнее всех я не хотел. Поэтому я просто пошёл домой. Точнее, поплёлся, едва волоча ноги, словно боксёр, которого только что хорошенько отделали на ринге.
Идти было недалеко — вот она, конюшня, родник, дом, но почему-то у меня всё время возникало ощущение, что я двигаюсь не в ту сторону! Мне было невыносимо грустно от мысли, что мой дедушка мог изменить бабушке, и что, если это правда, мою бабушку могли бы звать не Юлия, а Карина! Какая-то Карина, вашу мать! Чужая, тупая алкоголичка Карина «За стакан»! Но самое обидное то, что виновным во всей этой истории я почему-то считал не дедушку, а себя! Я смотрел на небо, на холодные колючие звёзды, и мне хотелось выть от невозможности что-то исправить, сделать так, чтобы в опустевшей конюшне снова раздавалось конское ржание, чтобы засветил на столбе, как прежде, успевший заржаветь фонарь, и бабушка, гремя ведром и чертыхаясь, отправилась доить Чернушку, чтобы я снова мог почувствовать на губах неповторимый, ни с чем не сравнимый вкус парного молока!
6. Екатеринбург — Филаты. Возвращение
В эту ночь я почти не сомкнул глаз. Пил. Магический эффект «Хрустального лака» спустя некоторое время сошёл на нет, и я вынужден был пару раз спуститься в бар, чтобы восстановить кислотно-щелочной баланс. Взял ещё с собой в номер, но алкоголь перестал на меня действовать привычным образом, просто всё больше и больше вгонял в ступор. Часть ночи я провёл на балконе, тупо глядя на огни ночного города, не моего города — чужого. Пару раз мне померещилось, будто я вижу идущую по улице Анастасию. Будто она что-то ищет, осматривает один дом, другой, третий… Напротив отеля сквер. Она исчезает в нём, но ненадолго, видимо, и там не находит потери!
Она что-то потеряла!
Я хватаюсь за эту мысль как за спасательный круг! Потеряла она, а не я!
Взбодрённый, я кричу ей с балкона:
— Возникли вопросы?
Но Анастасия меня не слышит, и это вполне объяснимо, ведь она воображаемая, а я — настоящий! И ещё какой настоящий! Вон стою на балконе с босыми ногами, с золотой цепочкой — вонючий, гадкий, лохматый! С наполовину опорожнённой бутылкой водки!
Когда Анастасия является мне во второй раз, я начинаю хохотать! Она ведь думает, что я не знаю, что она ищет! Раз спрашиваю. А я знаю. Дом кузнеца Петюни — вот что она потеряла!
Я хохочу всё громче и громче, пока она не делает мне знак, обозначающий, что я полное ничтожество.
— Эй вы там, на балконе, — кричит она мне. — Или наденьте, на фиг, трусы, или я вызову городового!
Мне приходится убираться в номер, потому что это никакая не Анастасия, а обычная прохожая! Может, она что-то и ищет, но уж точно не встречи со мной!
Перед самым рассветом мне всё же удалось вздремнуть, и первой мыслью после пробуждения была мысль о тёмной комнате с запечатанными дверями и задёрнутыми наглухо шторами. И с ящиком водки на расстоянии полусогнутой руки! И чтобы лет сто не беспокоили!
Но это мечта. Давняя, заветная и предсказуемая. А в действительности надо собираться, приводить себя в порядок. Совет в десять, слава богу, у меня в запасе есть пара часов — вполне достаточно для того, чтобы или как-то прийти в себя, или наконец, воплотить мечту в жизнь. Я про тёмную комнату и окончательную пустоту. Признаться, ко второму варианту я склонялся больше.
И всё-таки, как это бывало уже много раз, я нашёл в себе силы зацепиться за убегающий паровозик действительности, и грустный слоник с крыши последнего вагона дружелюбно уступил мне место. Сравнение с паровозиком я употребляю не случайно — только бы вписаться в расписание. Я открыл сайт железнодорожного вокзала и без труда нашёл там поезд нужного сообщения, который отправлялся ровно через час. Что ж, полчаса до вокзала, полчаса на сборы. В смысле, на бар.
Никогда ещё я не одевался так тяжело. Разве что на прогулку в садике, когда на каждый шнурок у меня уходило больше двадцати минут!
В баре кроме меня был только один посетитель. Догадайтесь, кто? Нет-нет, не Святой Августин! И даже не Махатма Ганди! Берите выше! Сам повелитель мхов и лишайников Иван Иванович, мать его, Студёный царственно возлежал на барной стойке в обнимку с продолжительной неуправляемой отрыжкой! Был он категорически на себя не похож, так как понёс тяжёлую утрату в виде его роскошной львиной гривы и марк-твеновских усов!
Встреча со мной на первых порах не произвела на Секретаря никакого впечатления. Видно, и я пережил за ночь некую метаморфозу, касающуюся моей внешности, так как признал он меня только после того, как хорошо пригубил.
— Викентий Кондратьевич, если я ничего не путаю?
— Не путаете… — Я заказал сто пятьдесят коньяка и сэндвич с селёдкой. — Простите за нескромность, но куда девалась ваша грива и усы?
— Оставил в номере, — без тени сожаления признался Иван Иваныч. — Климатические условия севера настолько тяжелы и неблагоприятны, что проблемы с растительностью распространяются на всё живое! Пока — живое! — Он звонко шлёпнул себя по лысине. — Бздынь! Признаюсь как на духу, Степан Владимирович, хотелось произвести впечатление экологического возрождения на собственном примере!
— Жаль… — искренне посочувствовал я. — Ну, с горлом-то, надеюсь, всё в порядке?
Секретарь в недоумении сжал губки, он, видно, не помнил об инциденте с «Горящим Егерем». Так я ему любезно напомнил. Во всех подробностях.
— Вот беда какая! — воскликнул Иван Иваныч, давясь лимоном. — А я-то думаю, откуда этот специфический свист при вдохе и хруст — при выдохе! Ужасно! У-у-жас-но!
Мы устроились за стойкой через табурет. Чтобы лучше видеть и понимать друг друга.
На улице выглянуло солнце. И в наших душах тоже. Наступающий день сулил только хорошее, правда, исключительно в рамках действия очередной дозы алкоголя. Бармен, молодой парнишка лет двадцати, в который раз прослушав щемящую балладу о кормильце ягеле и его злоключениях в условиях современной экосистемы высоких широт, на какое-то время спешно ретировался в подсобку и не подавал оттуда ни звука.
— Скоро совет старейшин, — напомнил мне мой северный друг. — Вы готовы спасти зелёный лик планеты?
— А вы?
Часики тикали, а я всё никак не мог найти нужных слов для прощания.
— Ни-ни! — Секретарь, будь он поздоровее, точно подпрыгнул бы на табурете. — Что вы! Еду домой! Немедленно! Вот только позавтракаю – и в путь. Я уже и номер сдал!
— Не рановато? — специально подначил я его. — Смахивает на бегство, не находите?
— Смахивает — скажете тоже! — Иван Иваныч грустно посмотрел в опустевший бокал. — Это оно и есть!
— Тогда у меня к вам вопрос — почему «Секретарь»? Секретарь чего?
— Всего, — с готовностью доложил Студёный. — И — ничего! Самая надутая и бессмысленная должность на свете! Если хотите более точную формулировку, перед вами псекретарь переменной облачности и переменных осадков!
Тут он соорудил восточный поклон и едва не свалился с табурета, а это довольно высоко. Мне пришлось его подстраховать.
Я никак не мог смириться с его новым обликом! Передо мною сидел старый пень с плешивой головой и серым поношенным лицом. Если бы он надумал отправиться теперь на паперть, то за сутки стал бы богатейшим человеком в городе! Ну, хорошо, костюм! Парик! «Хрустальный лак», в конце концов! Но голос! Взгляд! Готовность броситься на любого, кто скажет, что пальма — это круче, чем карликовая берёза! Какого чёрта тогда он вообще припёрся сюда?
— Какого чёрта, вы спрашиваете? — Секретарь дежурно отрыгнул, и на этот раз с такою мощью, что его пустой бокал слетел со стойки. — Извольте. Вы когда-нибудь слышали про страх высоты?
— Ещё бы! — Это была моя любимая тема. — Я живу с ним всю свою жизнь! А ещё мне знаком страх за разбитую посуду! Вам нет?
— Подождите! — жестом остановил меня Секретарь. — Не сбивайте с мысли, я и сам собьюсь! Страхов или, как их ещё называют, фобий огромное количество! Чего только люди не боятся: темноты, глубины, самолётов, грозы, пауков! Я знал одного душегуба, убившего нескольких человек за один только косой взгляд, и при этом жутко боявшегося обыкновенных дождевых червей! А ещё, не поверите, мне рассказывали про чудака, который панически боялся прозы, отчего выражался исключительно стихами. Знаете, чего боялся я? Долгосрочного прогнозирования!
Как он только это выговорил после стольких-то бокалов! Оказывается, Студёный работал в каком-то околонаучном учреждении, занимавшемся разработкой методов прогнозирования результатов человеческой деятельности с горизонтом в сто лет! «Институт закрытый, так что вы вряд ли о нём что-то слышали!» В подробностях о методологии Студеный говорить не мог, так как дал подписку, однако поделиться кое-какими деталями личностного восприятия «прогностического феномена» ему ничто не мешало. Так вот, восприятие-то как раз оказалось чудовищным! Начать с того, что в результате глобального исследования современных видов человеческой жизнедеятельности в различных сферах — от экономики до хореографии — вырисовывалась не вполне удобоваримая картина, сильно напоминающая апокалипсический ужастик! Причём речь шла даже не о столетии, а о каких-то тридцати — сорока годах!
Тут Студёный попросил меня включить воображение на максимум. Для стимулирования процесса мы выпили ещё по сто пятьдесят. Бармен бы не вышел, он смотреть на нас не мог, но Секретарь посулил ему дополнительный бонус в виде куска копчёной оленины, и парень сдался.
— То, что я увидел, — это всего лишь предполагаемая модель образа будущего. Однако всё это выглядело вполне логично и достоверно, уверяю вас!
Странно, но нас никто не беспокоил. Правда, забежала на минутку компания молодых ребят — по виду айтишников, но те, кроме своих смартфонов, ничего не видели. Может, именно по этой причине они и оказались в баре, подумал я. В подтверждение моим мыслям, ни пить, ни есть ребята не стали — просто посидели немного за столиком, достигли в онлайне нужного уровня и молча удалились прочь.
— Что ж, — проводил их Студёный красноречивым выражением лица, — весьма кстати! Вы заметили, насколько им до лампочки всё, что находится за пределами их телефонов! Если улицу перевернуть вверх тормашками, они этого не заметят.
— Они — творцы будущего! — попытался возразить я.
— Так и я о том же, — сказал Иван Иваныч, перехватив рукою горло. Потом замер на минуту, молясь, чтобы пронесло. Пронесло. — Врагу не пожелаю такого будущего!
— И что же вы там увидели, чёрт вас побери? Может, поделитесь наконец!
Ещё десять минут, и я опоздаю на поезд!
— Доедете на такси, — успокоил меня Иван Иваныч, чётко прочитав моё беспокойство. — При ваших-то деньжищах! Вы ведь сами спросили, чего я здесь потерял! А раз спросили, так слушайте. Представьте себе, что вы орёл. Или кто-то ещё, кто способен воспарить над землёю настолько высоко, чтобы получить возможность окинуть взором всю вашу область! А когда-то и мою. Ну что, летим?
— Летим! — согласился я. — Только давайте лучше в виде стрижей, а то я точно на поезд опоздаю.
— О’кей, — отозвался Студёный откуда-то издалека и свысока, видать, уже успел взлететь. — Стрижи так стрижи!
Вскоре я присоединился к собутыльнику, и мы, надо признаться, неплохо полетали.
— Ну что, — спросил меня Иван Иваныч сразу после нашего приземления. — Понимаете теперь, почему я сбежал на край света?
— Не видел, не состоял, не участвовал? — предположил я. — Много ума не надо.
— Это точно. Достаточно понять, в какую жопу ведут тебя твои благие намерения — зачем больше? Там, на Севере, может, всё ещё только начинается, тогда как здесь — в мире прогрессивных технологий – всё движется к печальному финалу. Увы! Но так, видно, устроен человек, что, куда бы он ни убежал, всё его тянет на место преступления, всё ему кажется, что за время его отсутствия хоть что-то да поменялось к лучшему! Но теперь всё, Аркадий Матвеевич, довольно! Возвращаюсь в свою тундру и уж ни ногой в родные палестины! А вы решайте, как быстро вам со всем этим миром сладить — за год или за десять. Лично у вас это неплохо получается. Если что, можете примерить мой паричок и усы — всё это я оставил в номере. Засим прощайте, пойду поблюю, иначе моё персональное будущее имеет все шансы закончиться в этом баре!
И он ушёл, едва шевеля ногами. При вдохе — свист, при выдохе — хруст.
Я плохо помню, как добрался до поезда. Но добрался. В этом я окончательно убедился, услышав стук колёс и весёлый прерывистый гудок локомотива. Открыв глаза, тут же оценил высокое качество отделочных материалов, в прежние годы совершенно не свойственное плацкартным вагонам подобного типа, и тихо порадовался за отечественное вагоностроение. Было и уютно, и спокойно, и даже, представьте себе, комфортно! Единственное, жутко хотелось пить.
С трудом оторвав от полки задницу, я отправился вдоль по проходу в сторону проводника. Народу было немного, как это обычно и бывает на утренних рейсах пригородных направлений. Пассажиры занимались своими делами и не обращали на нетрезвого красноглазого господина никакого внимания. Только один мальчишка лет пяти, оторвавшись от тетриса, продемонстрировал мне средний палец, что, видимо, делал в отношении каждого постороннего субъекта, оказавшегося в поле его зрения. Пришлось ответить ему тем же.
Каково же было моё удивление, когда в служебном купе я обнаружил свою вчерашнюю знакомую Сусанну. Проводница сидела за столиком, уставившись в телефон. И это очень даже хорошо — у меня образовалась минутка для того, чтобы привести речевой аппарат в рабочий режим.
— Пламенный привет славным работницам российских железных дорог!
Несмотря на подготовку, вышло довольно пошловато.
— А-а, господин Пустозвон… — Сусанна вообще не удивилась, по первости даже от телефона не отрывалась. — Путь длиною в жизнь?
Её голос меня неожиданно порадовал. Пожалуй, это был единственный голос, способный преодолеть окончательную пустоту! Надо же, а ведь мы были едва знакомы!
— Это вы точно сказали! — Я подумал, что запросто мог бы работать её заместителем — собирать постельное бельё и разносить по вагону чай. — Возьмёте?
— Что вы говорите?
Она наконец-то посмотрела в мою сторону.
— Я говорю — попить бы!
Сусанна, отложив мобильник, открыла крышку дорожного холодильника и вынула оттуда бутылку минералки. Ловко откупорив её, она протянула мне воду, предупредив, что та сильно газирована и её лучше пить мелкими глотками.
— Где это вы так набрались с утра? — Проводница отодвинула меня в сторону, чтобы я не мешал ей налить кипятка. — Вчера мне показалось, вы умеете держать себя в руках. До вашей остановки полтора часа. Идите к себе, я принесу кофе.
— Сколько я вам должен?
Я безобразно икнул.
— У вас столько нету! — Девушка развернула меня и с лёгкостью подтолкнула в спину. — Идите, вы мне мешаете!
Я вернулся на своё место. Напротив меня сидела бабушка с вязаньем. За всю дорогу я так и не услышал её голоса и не увидел её глаз. Она вязала так истово, словно от этого зависела судьба человечества. «Надо же, — подумал я, с завистью глядя на свою пожилую спутницу. — Она вяжет судьбу, а я лыка не вяжу!»
Услышав, как за моей спиной кто-то говорит по телефону, я достал свой мобильник и набрал номер Алёхина. Разговаривая, смотрел за окно, пытаясь сопоставить с реальностью то, о чём мне горестно поведал Студёный.
— Аллё, Борис Борисович? Спешу вас уведомить, сегодня в назначенный час мы, скорее всего, не увидимся.
— А в чём дело?
Профессор даже не поздоровался, ну, теперь ему точно не поздоровится!
— Поехал на объект. — Я едва удерживал себя в рамках приличий. — Посмотрим, стоит ли игра свеч!
— Ах, вот оно что! Боитесь продешевить, значит?
— Именно. Так вашим «зелёным братьям» и передайте. Всё. Вернусь — позвоню.
Я старался говорить как можно тише и учтивее ещё и оттого, чтобы не помешать бабушке. Глядя на то, как упрямо, петелька за петелькой, делает она свою тихую работу, я думал о том, что тёмная комната, о которой я так вожделенно грезил всякий раз, пробуждаясь от похмелья, это — могила. Поэтому пора прекращать валять дурака: или двигаться куда-то, лучше в противоположную сторону, или помирать!
А вот и кофе. Да ещё с печеньем!
— Натуральный, — сказала проводница, ставя поднос на столик. — Из собственных запасов. Восстанавливайтесь давайте.
После этого девушка тут же переключила своё внимание на мою соседку. Она поздоровалась и даже присела рядышком.
— Ой, а я знаю — вы вяжете «листиком»! Верно? — Старушка никак не отреагировала. Скорее всего, она просто была глухой. Поняв это, Сусанна тем не менее продолжала разговор. — Знаете, а моя бабушка предпочитала «уголок». Это когда с двумя накидами или даже больше.
Может, старушка что-то и слышала — она на мгновенье оторвалась от вязания и нежно погладила проводницу по плечу. В результате они обнялись, и Сусанна ушла по своим делам.
«Вот кто меня поймёт, — подумал я. — Только она! Сам Бог послал мне эту рыжую девчонку с тонкой талией и нравами постового на перекрёстке! Уж она-то наверняка никогда в жизни не воспользуется накладными усами и париком!»
Отложив завтрак, я снова отправился в служебку. Поезд меж тем снижал обороты. Сусанна готовилась к остановке, и я в её планы решительно не входил. Я суетливо поблагодарил её за кофе и сказал, что у меня к ней есть важное дело, и, если она меня не выслушает, мне уже не поможет никакой кофе!
— Уложусь в пять минут, — клятвенно пообещал я.
— Вы меня достали! — Другой реакции я от неё и не ожидал. — Ну, совершенно не в жилу! Идите вы… прямо и налево! Так и быть, отработаю станцию — загляну!
Я вернулся к себе и вместе с составом приступил к медленному торможению. Мне был хорошо знаком и этот перрон, и этот вокзал, и этот пешеходный мост над путями. За те пять минут, что длилась стоянка поезда, мы с сестрой умудрялись сбегать в ларёк и купить там каких-нибудь дежурных вкусняшек, на которые в иных обстоятельствах не обратили бы никакого внимания. Я пододвинулся поближе к окну и с удивлением обнаружил, что тот самый ларёк все ещё на своём законном месте. Более того, он был открыт, и чем-то там торговали. Может, взять батончик к кофе?
Посадка закончилась. Вновь прибывшие пассажиры устраивались на своих местах. Помимо Сусанны на перроне находилось несколько человек — кто-то курил, кто-то просто дышал табачным дымом.
— У вас ровно две минуты, — предупредила меня проводница. — Не задерживайтесь, пожалуйста.
Но причин задерживаться не было. Ассортимент ларька меня сильно разочаровал! Никаких сладостей — сплошные травы, листья и коренья. Магазинчик так и назывался — «Трава-Мурава». Я быстренько пробежался по ярлыкам товаров, размещённых на витрине: багульник, василёк, пижма, полынь, хвощ, можжевельник и ещё много чего в том же духе. Причём «в духе» в буквальном смысле, ибо из открытого окошка исходили травяные запахи такой силы, что кружилась голова!
— Как вам удаётся сохранить этот первородный аромат? — обратился я к продавщице, на шее которой висела ламинированная карточка с надписью «Целительница Мурава». — Уж не ведьма ли вы часом?
— Не без этого, — гордо призналась хозяйка ларька — милая женщина в расшитой блузке, лет пятидесяти. — Какая хворь одолела, милок?
— Похмелье, — как на духу признался я и добавил ни к селу ни к городу: — Во чужом пиру.
Локомотив дал предупреждающий гудок.
— Дак много таких: пустырник, мята, зверобой, одуванчик… — ручейком прожурчала Мурава. — У тебя спазмы какие — кишечные либо желудочные?
— Сердечные. — Я посмотрел в сторону моего выгона, Сусанна призывно махала мне рукой. — А ещё беспамятство замучило. Буквально до судорог! Есть у вас что-нибудь от беспамятства? Говорят, кмель-трава от этого здорово помогает. Слыхали про такую?
Вагоны поочерёдно вздрогнули, и состав тронулся с места. Пришлось срочно бежать к вагону.
— Гляди ты — и этот туда же! — услышал я вдогонку. — Да сколько же раз вам можно говорить — нету такой травы! Хоть так её назови, хоть эдак! Придумка это людская! Легенда народов Урала и Предуралья! Каждый просит за любые деньги, а её нету! Нету и не будет! А вот примула, к примеру, есть! Сильно рекомендую!
Я заскочил на подножку, после чего Сусанна слегка нецензурно выругалась и с грохотом опустила подъёмную площадку.
— А ещё имбирь! Возьми имбирь, милок! С лимонным соком и мёдом — самое то!
Голос целительности, оказывается, мог не только журчать, но и греметь! Мне даже стало чуть-чуть стыдно, что не взял у неё имбиря. Может, на обратном пути.
Как только поезд набрал крейсерскую скорость, Сусанна пришла ко мне с тремя стаканами чая.
Мы какое-то время просидели молча, наблюдая за бабушкой и её волшебным крючком.
— Вообще-то я на пригородных не работаю, — наконец-то сказала девушка, дребезжа в стакане ложкой. — Подружка попросила подменить. А вы? Куда направляетесь?
— Как всегда — в пустоту.
Сказал, как отрезал. Самому стало стыдно, уж больно театрально прозвучало. Впрочем, Сусанну мой ответ вполне устроил — с ней можно было и так. По-всякому. В этом и была её сила и притягательность!
Для начала я немного рассказал ей про «Зелёный Шатёр», про форум и про Студёного. Про его страхи. Про усы и парик. Про образ будущего. Про двух стрижей.
— Стрижей?
Учитывая моё состояние, Сусанна вполне могла истолковывать некоторые мои образы как абстинентный бред.
— Ну да. — Я понял, что нужно тщательнее выбирать слова. — Это такая игра. Понимаете? Он видит этот мир примерно так же, как и вы, только вы смотрите на свою пустоту из окна вагона, а он — сверху, с высоты птичьего полёта. И даже выше! Я думаю, вам будет нетрудно увидеть то, что увидел он. Именно вам!
— Хорошо, — согласилась девушка. — Пять минут максимум.
Честно говоря, я не знал, с чего начать. Сложность состояла в том, что пустота Студёного не выражалась в отсутствии зримых образов, как мы привыкли её воспринимать. Я не знал точно, что имела в виду Сусанна, говоря об окончательной пустоте, но что-то мне подсказывало, что девушка демонстрировала похожий опыт восприятия действительности. Сродни тому, что пережил Студёный, а вслед за ним и я.
Итак, образ Будущего не выглядел ужасающим с точки зрения внешних изменений. Он не предлагал нам ни всадников Апокалипсиса, размахивающих налево-направо огненными мечами, ни пустынных пейзажей с вырубленным лесами и мёртвыми городами, ни вышедшего из берегов мирового океана, поглотившего всё живое на земле. Наоборот, всё было чинно и благопристойно. Всюду, куда ни кинь взор, царили идеальный порядок и ухоженность. Мир словно подстригли, постирали и отпарили утюгом. Все дома имели одинаковые фасады, равную ширину и высоту. Даже количество окон и их форма были абсолютно одинаковы. «Абсолютная одинаковость» — вот что приходило в голову в первую очередь.
Все объекты располагались на равноудалённом расстоянии друг от друга: каждому дому, деревцу и фонарю было строго предписано своё место. Леса имели строго квадратную форму и состояли из одной породы деревьев, что говорило в пользу того, что их сначала вырубили, а освободившееся место засадили чем-то декоративным — одной высоты, цвета и запаха. Холмы также походили друг на друга, словно братья-близнецы, — их вершины были урезаны под чётко установленную высоту, а реки были перенаправлены в безукоризненно прямые искусственные русла. Никаких изгибов, омутов и излучин!
Миром повсюду и всецело овладели симметрия и геометрия! Это можно было продемонстрировать на простом примере. Скажем, вы никогда и нигде не увидите одинокий домик на берегу реки. Просто — покосившийся домик с трухлявой крышей, осыпавшейся трубой и осиным гнездом под карнизом. Любое строение, неважно, жилое оно, казённое или хозяйственное, во-первых, всегда будет иметь безупречный музейный облик и, во-вторых, своё зеркальное отражение в виде точно такой же постройки — с таким же двором, садом и прочими придомовыми сооружениями, свойственными постройкам подобного типа и назначения. И если в заинтересовавшем вас доме есть собака, то в том, другом доме, как две капли похожем на этот, тоже будет собака той же самой породы, масти и равнодушия ко всему окружающему, включая миску горохового супа, приготовленного по универсальному собачьему рецепту.
Можно сколь угодно говорить о прямоугольных лесах, круглых полях и треугольных городах, но больший интерес у сторонних наблюдателей из недалёкого прошлого, конечно, вызывает человечество. И вот тут нас ожидает самый большой сюрприз: внешне люди изменились незначительно, разве что одеваются они не в Louis Vuitton и Versace, а куда проще и функциональнее, а если говорить точнее — ходят голыми. То есть абсолютно и повсеместно! Невзирая на пол, возраст и социальный статус. Благо погода позволяет, ведь с некоторых пор она всегда одинакова — в районе 15 градусов выше ноля. Обеспечивается этот климатический феномен специальными аэрофильтрами, установленными отдельно над каждым регионом. Фильтры поддерживаются при помощи реостатов и малозаметны для глаза. Вообще всё лишнее для глаза незаметно. За счёт высоких технологий, широко используемых во всех сферах человеческой жизнедеятельности.
Но вернёмся к главному — к людям, построившим этот новый стандартный мир. Кстати, к тому, что они голые, довольно быстро привыкаешь. С точки зрения всемирной симметрии и равновесия такая форма одежды вполне естественна. А если сюда добавить одинаковые причёски, цвет волос и длину ногтей, то картина получается настолько идеальной, что буквально гипнотизирует!
Сразу понимаешь, что люди, не имеющие на себе даже нижнего белья, также лишены и прочих условностей и предрассудков, таких, например, как стыд, страх, сомнение. А ещё разочарование, восторженность и, наконец, любовь. Нет в этом мире ничего такого, что могло бы как-то повлиять на их жизнь — ни в положительном смысле, ни в отрицательном. Всё просчитано, взвешено и упорядочено.
— И неизменно, — добавила девушка.
— Да, — согласился я. — Именно так.
— Я поняла! Хотите сказать, что это и есть окончательная пустота?
Мой рассказ увлёк Сусанну настолько, что она не сразу поняла, когда я закончил.
— Точно! — Я готов был зааплодировать ей. — Причём в её максимальном воплощении!
Какое-то время мы молчали. Нигде так хорошо не молчится, как в поезде. Есть в стуке колёс и мерном раскачивании вагона что-то исчерпывающее и всё объясняющее без всяких слов.
— Значит, она в самом человеке? — Проводница посмотрела на бабушку, задремавшую над рукодельем. — Эта самая пустота. Верно? Ходит с ним по улицам, сидит в кафе, ездит на поезде?
— И даже строит города и летает в космос, — дополнил я.
Сусанна поднялась с дивана и почему-то отправилась в противоположную сторону вагона, но, сделав пару шагов, вернулась обратно. Правда, садиться не стала, просто задержалась на секунду, чтобы предложить:
— Покурим?
Мы стояли в тамбуре друг против друга с незажжёнными сигаретами и внимательно смотрели в окно, будто видели проплывающую мимо нас действительность в последний раз. Это было интересное ощущение — волнующее и ужасающее одновременно.
— Можно спросить, — наконец-то нарушила тишину Сусанна. — А зачем вы мне всё это рассказали? Я вам — кто?
— Проводница, — просто ответил я.
— Ну, хорошо… — Девушка убрала сигарету обратно в пачку. — И что вы собираетесь делать?
— Я?
— Вы. Если вы во всё это верите, конечно? Вы ведь верите в это?
— Кажется, да.
— А как же насчёт других?
— В смысле?
— На свете живут миллиарды людей, кто-то же из них должен предвидеть что-нибудь подобное!
— Чёрт его знает! Я могу отвечать только за себя.
Тут вагон качнуло, да так, что я, не найдя опоры, буквально отлетел к противоположной двери. Сусанна подбежала ко мне и, протянув руку, помогла подняться на ноги. Видимо, я был настолько смущён и растерян, что девушка, как ни старалась, не смогла сдержать улыбки.
Ситуация и правда выглядела забавной настолько, что чем серьёзнее к ней относиться, тем ещё более смешной она становилась. Поэтому минуту спустя мы хохотали уже вместе, не найдя хоть какой-то возможности прекратить это безобразие. Только Сусанна помогла мне привести себя в порядок и мы собрались с умным видом вернуться в вагон, как поезд качнуло снова, правда на этот раз полетела уже она сама, и мне волей-неволей пришлось хватать её за рукав тужурки и тащить по стене на себя. В этот момент в тамбур выглянула голова пассажира, озадаченного тем, что туалет после стоянки так и не открыли! Это заявление явилось звонком к третьей стадии припадка, известного в народе как «выпадение в осадок». Пассажиру всё это активно не понравилось, и он начал изощрённо материться. Пришлось Сусанне вернуться к своим обязанностям, а мне — на своё место.
Больше мы с ней не разговаривали, только, когда я приехал, Сусанна открыла площадку и спустилась со мною на перрон. Поезд стоял минуту — ровно столько нам потребовалось, чтобы пожать друг другу руку и пожелать всего хорошего.
— Издержки профессии, — то ли пожаловалась, то ли похвасталась девушка. — Люди приходят и уходят, а ты остаёшься.
— Не успеваешь остыть и успокоиться, — добавил я в её духе, надеясь, что угадал направление её мысли. — Может быть, как раз это даёт вам неплохие шансы выжить в грядущем катаклизме.
Сусанна не стала мне отвечать, просто с благодарностью посмотрела в глаза и поднялась в тамбур. Поезд тронулся, и я, пока было можно, шёл за вагоном.
— Будет ли пустота окончательной, зависит и от нас с вами, господин Пустозвон!
Это были её последние слова. Впрочем, может статься, девушка этого и не говорила. У меня не было возможности проверить — так это или нет. И вряд ли она когда-нибудь появится.
С тех пор как мы приезжали сюда с родителями, на станции ничего не поменялось. Потрескавшийся перрон, водонапорная башня, виадук и даже въевшийся в атмосферу характерный запах промазученных шпал — всё было на своих местах. Я был почти уверен, что на площади перед вокзалом меня ожидает старый «пазик» с незакрывающейся задней дверью-гармошкой, который довезёт меня до автостанции, где кто-то обязательно за символическую плату согласится подбросить до любой ближайшей деревни. «Мне не надо до любой, — скажу я учтиво. — Мне надо до Филат». — «А где это?» — «Тут недалеко. Я покажу».
Надеяться на то, что меня, как прежде, кто-нибудь встретит, теоретически, конечно, можно, но только с условием, что я поменяю своё современное фирменное платье на сваливающиеся шорты, футболку с крокодилом Геной и заношенные кеды, на одном из которых, кажется правом, совсем отвалился язычок.
С автобусом я тоже погорячился, время обшарпанных «пазиков» и «Москвичей-ИЖ-Комби» безвозвратно кануло в прошлое, а вот магазин «Продукты» существовал и поныне, и ассортимент алкогольной продукции был куда шире и разнообразнее, чем во времена моего детства, поэтому я, в отличие от бедняги отца, мог и повыбирать. Купив бутылку и закуску, я отправился на кладбище, располагавшееся тут же, неподалёку. День только начинался, денег навалом — всё успею не торопясь.
Предварительно запасшись цветами в лавке у входа на погост, я первым делом посетил своих стариков. Состояние их могил оказалось вполне удовлетворительным. Я знал, что мама с сестрой приезжают сюда по нескольку раз в году, и это было видно уже с первого взгляда. Посидел с ними, вспомнил наши милые Филаты — родник, конюшню, Парадигму с Корвалолом, упавший фонарь, Ромашковые луга, звезду Изосима над печной трубой. Обещал деду передать персональный привет Муравелю. Понимал, что и бабушке я чего-то задолжал, и вот теперь мог и должен был что-то сделать для неё по случаю, но вот что именно — никак не мог понять. Может быть, там — на месте?
Погода стояла хорошая. Ни жарко, ни холодно. Воздух был прозрачный и пьянящий, как водка в моей бутылке, и слегка солоноватый, как арахис на закуску. Два в одном — как заказывали. И ни единой души вокруг. По крайней мере, живой. Нашел могилу Карины, еле узнал. У неё прямо внутри оградки вырос огромный клён, слегка вывернувший надгробье. Встретил ещё кое-кого, кого знал мельком, навскидку. Ту самую врачиху, например, которая бабушку лечила. Или вот дядю Вову-Валеру, бабушкиного племянника, порванного медведем, которого, согласно эпитафии, звали Николаем.
Но главная неожиданность, это, конечно, могила конюха Лучиана. Честно говоря, думал, этот мужичок сумеет как-то обскакать свою смерть — с таким-то кнутом! Ан нет, догнала старуха и его! Памятник хоть и бюджетный, но всё же весьма достойный. Крепкий. Рассыпавшийся до проволочного основания венок с выцветшей лентой «От благодарного лесничества». Всё как у людей. Добро пожаловать в небесные Филаты из лошадиного навоза, старина! Не ты дождался свою Дору, так она тебя. А за Катю тебе отдельное спасибо! От всего ихнего рода: от матери её Анастасии, кузнеца Петюни и бабушки Люды! А ещё — от заслуженного жителя Филат Пола Уайтмена и его оркестра!
Воздух хоть и прозрачный, но дышится тяжело! Пить всё же лучше под вечер! Особенно в таких местах.
Первым живым человеком, встретившимся мне на пути, оказалась пожилая дама, прибирающаяся на могиле… Изосима. Могила, надо сказать, сильно изменилась. Поставили новый памятник и даже установили оградку. Понятно, что появилась и фотография, по которой я мог окончательно опознать парня, с которым мы прогуливались когда-то в окрестностях моих любимых Филат.
Женщина, видимо, только что завершила уборку и теперь мирно отдыхала на лавочке, подставив солнечным лучам серое уставшее морщинистое лицо. Я мог внимательно рассмотреть её, после чего у меня уже не оставалось никаких сомнений в том, что передо мною его родственница, скорее всего, мать. Будь я потрезвее, я, возможно, прошёл бы мимо и потом долго мучился, что не подошёл, не заговорил. Но в моём нынешнем положении всё казалось возможнее и проще. Единственное, что слегка поранило девственную целостность моего бесстыдства, так это мысль о том, что обычное будничное утро — не самое лучшее время для посещения подобных мест. Я ей так и сказал, и то, что женщин не отправила меня лесом, давало мне шанс продолжить наше знакомство.
— Вы меня сильно порадовали, — признался я женщине, оставаясь по эту сторону оградки. — Несколько лет назад я даже расстроился, увидев, как тут всё заброшенно. Извините, был не прав. Меня зовут Арсений. Я из Филат. Знаете, наверное?
Женщина всё ещё молчала, но я понял, что её заинтересовали мои слова. В отличие от моего вида.
— Еду туда. Прямо сейчас. Вот поговорю с вами кое-как и отправлюсь. Это недалеко от вашей деревни. Вы ведь из Радужки?
— Из Радужки…
У неё был приятный голос. Неожиданно низкий и глубокий.
— Говорят, в тех краях будут строить зону отчуждения. Знаете, что это такое?
А ведь можно было обойтись и вином!
— Не знаю, — сказала женщина, — и знать не хочу! — Думал, запустит в меня метлой, и даже слегка согнулся на всякий случай. Но напрасно! — Вы чего там стоите, если к нему пришли, заходите, садитесь. У меня пирог есть, пара пряничков и морс. Не силком же вас заволакивать!
Лучше б она этого не говорила! Потому, что я тут же заревел — отчаянно и безутешно!
Я, конечно, зашёл, просморкавшись. Но с опаской. Сел на скамейку рядышком с ней. Теперь, с близкого расстояния, женщина не казалась такой уж страшной и ещё больше напоминала мне Изосима. От неё исходили приятные, убаюкивающие ароматы чеснока и лаванды.
Женщина протянула мне кусок пирога с картошкой, и минуты три мы сосредоточенно жевали. На высоких корабельных соснах закаркали вороны. Их раззадорил звук мототележки, гружённой прошлогодней травой и выцветшими венками, проезжавшей мимо нас, и птицы разорались ещё сильнее.
— Да цыц вы! — прикрикнула на ворон женщина. — Вот ведь раскудахтались, дармоедки! Ружьё бы мне, всех бы перепуляла, к дьяволу!
Удивительно, но угроза сработала! Птицы улетели, и вокруг снова воцарилась классическая кладбищенская тишина.
— У меня водка есть, — прокаркал я вместо ворон. — Будете?
— Говорят же, морс взяла!
Женщина зубами откупорила пробку.
— Морсом не поминают, — снова прокаркал я. — Если только на запивон.
Она согласилась, после чего мы выпили, запили и познакомились. Её, в отличие от сына, звали просто — Мария Ивановна. Я сказал, что плохо знал покойного и виделся с ним только раз. Да и то случайно.
— И где же?
— Возле родника.
— Знамо дело!
Вспомнил кстати про Савву и лапту, чем окончательно завоевал её доверие. Тем более Савва, как оказалось, принимал самое активное участие в реставрации могилы. Он теперь директор автобазы, и у него «живот в кабину не залазит». Пришлось выпить и за Савву тоже. Потом, уже остатки, — за мужа. Муж Марии Ивановны, отец Изосима, помер вскорости после сына. Ещё там, в Радужке. Так как детей у них больше не было, осталась она одна, а вместо разрушенного деревенского «гранд паласа» получила однокомнатную ячейку в многоквартирном жилом сейфе на окраине райцентра.
Перебравшись ближе к кладбищу, стала чаще навещать могилу сына. В конце концов, собрав последние средства, поменяла старый памятник на новый, после чего письменно обратилась к осквернителям могил оставить её сына в покое.
— Вы про фотографию?
Я старался быть как можно деликатнее и осторожнее, но выпитое сильно стирало границы допустимого, причём как у меня, так и у неё.
— Ну да… Ага… Написала им записку, чтобы не поганили его память и не таскали фотки с могилы! Сколько их потаскали, вы не представляете! Я поставлю, они снимают, сволочи! Я поставлю, они — опять! Говорят, не верим, что Изосим умер! Дайте ему до начального места добраться! Ну, вы чё, сволочи, до какого такого места!
Она сурово погрозила этим и произвела непереводимый воинственный клич! Водка заметно развязала ей язык. Что-то мне подсказывало, что до нашей встречи Мария Ивановна и капли в рот не брала. Нет, всё же хорошо, что я взял водку!
— Они — это кто?
— Да наши всё, деревенские! Так вот и святотатствовали, пока сами не окочурились! Все до последнего! И что, помогла вам ваша трава? А может, это она вас и свела в могилу-то, как и сына моего?
— Что за трава, Марья Ивановна?
— Трава возвращения, так они её назвали! Вот и подумай, мил человек, какого возвращения? Откуда и куда? Ведь, если брать эту теорию на веру, получается, что мы неправильно жили! Все мы! Народонаселение! Типа не в ту сторону шагали! И теперь всем нам следует вернуться! И куда? К разбитому корыту?
Марья Ивановна поднялась погладить фотографию. Ей это удалось не сразу, пришлось помочь.
— Прости, сынок, что не даём тебе покоя! Такие уж мы, видать, дурные! За всех нас прощения прошу! Вот тут приятель твой пришёл — Арсений! Кто таков, за каким чёртом пожаловал — не спрашиваю! Пришёл, значит, по нужде! Водкой меня напоил! Надо же! Никак пьяный ангел с небес снизошёл?
Дальше её речь перешла в разряд неразборчивой. Я понял, что самое время проводить женщину до сейфа и уложить там её в ячейку на безвременное хранение. Буквально с ношей на плечах добравшись до главного хода, я тут же арендовал частника и за космический гонорар доставил Марью Ивановну, куда нужно. По дороге я обратился к водителю с просьбой довезти меня до Филат и обратно, на что тот ответил решительным категорическим согласием.
— За такие бабки, чувак, хоть в Кейптаун!
Почему — в Кейптаун?
Доехав до дома, я помог Марье Ивановне подняться к себе, чем-то там напоил-отпоил и уложил в кровать. Если бы не задуманное, после всего, что я проделал с этой невинной женщиной, можно было и повеситься. Утопиться! Застрелиться! Зарубиться и размельчиться! Но у меня было твёрдое ощущение, что пока рановато, и я решил отсрочить исполнение приговора. Тем более у меня было смягчающее обстоятельство, делающее моё преступление менее жестоким, — несмотря на жуткий соблазн и почти бессознательное состояние, я ни разу не обмолвился на тему того, что могила пуста!
Дорога в Филаты на машине обычно занимала полчаса. Теперь же, по прошествии стольких лет, всё сильно поменялось. И, как вы уже, наверное, поняли, не в лучшую сторону. Похоже, как раз в Кейптаун ехать было хоть и подальше, но повеселее. На протяжении всего пути нам попадались чудовищные следы человеческого присутствия в виде вырубленных под корень берёзовых и осиновых рощ, разбитых просёлков, заваленных горами сучьев, просек и ещё многого из того, на что невозможно смотреть без слёз. В моём случае без пьяных слёз.
Я с трудом узнавал знакомые места, и временами мне казалось, что мы едем не в ту сторону. Водителя виды за окном волновали куда меньше, он без умолку трепал языком и всё радовался, какая здесь замечательная природа и сколько ещё неоткрытых тайн и возможностей хранят в себе заповедные леса и пенные ручьи. Я поймал себя на мысли, что слово «пенный» обычно употребляется при характеристике пива, но, как оказалось, я смотрел на жизнь весьма примитивно. Пенные ручьи — это хорошо. Особенно если в них водится копчёная ставридка и сушёная вобла!
— Всё, приехали, — сообщил водитель деловито. — Дальше дороги нет. Тупиковая ветка.
Как только машина взобралась на косогор, туда, где когда-то находилась околица, я отпустил водителя до вечера и, подождав, пока тот уедет, по заросшей тропинке отправился вниз по склону, где уже ничего не напоминало деревенскую улицу. От домов не осталось даже фундаментов — всё выкорчевали, выскребли, выкопали и куда-то увезли. Только в одном месте, как раз посередине улицы, я обратил внимание на еле различимые в траве окаменелые головешки, сохранившиеся тут, видимо, со времён пожара, того самого, в котором погибла Катя. Мой приезд сюда можно было назвать днём находок, первую из которых я как раз обнаружил на месте сгоревшего дома. Это была та самая проржавевшая от времени и влаги табличка с надписью: «Улица Покатная, дом 12».
Есть ли на свете что-то, что за мгновение способно привести поражённый алкоголем мозг в здоровое состояние? Думаю, с медицинской, а вернее, с медикаментозной точки зрения нету точно. Да и с любой другой — тоже. Ведь даже если на голову алкоголика падёт гора, он вряд ли будет способен оценить истинный масштаб катастрофы, любезно предоставив сие постыдное занятие патологоанатому. «Хрустальный лак» — бронебойное универсальное средство спасения не только для маменькиных сынков, слямзивших редиску на базаре, но и для титанов, устало стряхнувших небо на землю!
А вот я, представьте, нашёл свой персональный антидот по адресу: улица Покатная, дом 12!
Но!
При том что сознание моё удивительным образом прояснялось, словно небо после грозы, тело заметно ослабело: в руках и ногах — в каждом пальце отдельно появилась своя, присущая только этому органу дрожь! Ужас заключался в том, что все эти многочисленные дрожи хотели существовать самостоятельно и буквально растаскивали меня на части! Чем ближе я подходил к месту, где стояла изба моих предков, тем больше я приседал и вибрировал. В какой-то момент я стал напоминать шелудивого пса, с трудом переставляющего свои подраненные конечности в поисках ближайшей помойки. Того и гляди появится на горизонте какой-нибудь мальчишка-хулиган и запустит в доходягу палкой, а то и прибьёт без стыда и жалости! Как, собственно, и подобает поступать с бродячими тварями — источниками открытой агрессии и заразы!
От нашего дома осталось мокрое место! Причём буквально! Там, где некогда стояла дедова конюшня вместе с родниковой ложбинкой, теперь все покрывала вода, заполнявшая котлован с границами отсюда и вплоть до дальних осинников, включая Клеверные овраги. Информация, которой поделился со мною многоуважаемый профессор Алёхин, явно устарела — как оказалось, котлован не только вырыли, но и уже успели заполнить водой! На левом берегу, чуть поодаль, там, где когда-то тянулись плантации гороха, а ещё дальше поля с люцерной и топинамбуром, возвышались горы щебёнки, отсева и прочих строительных материалов, что красноречиво говорило само за себя.
Берегом, по предполагаемой тропинке Изосима, я отправился в сторону Ромашковых лугов, тут ещё не ступала нога конквистадоров, и кое-где я даже натыкался на приметы былых времён в виде рябиновых и черёмуховых зарослей, отдельных вековых сосен, величественно попирающих кронами небо, и весёлых солнечных полянок, умеющих радовать грибников и ягодников даже в самую лютую и ненастную погоду! Как умудрялись эти точки силы аккумулировать в себе энергию солнца, чтобы в нужный час делиться ею с путниками, — одна из многочисленных загадок природы, понять и объяснить которую никому не дано. Единственный способ отделаться от досужих размышлений на тему вторичности человеческого разума перед силами природы — пройтись по этой тайне топором!
Но что больше всего поразило меня в этом последнем путешествии по исчезающим полянам моего детства, так это подсолнухи! Несколько растений с крепкими мясистыми стеблями уверенно расположились на одной из таких полянок у самой кромки леса. Это были те самые дедушкины подсолнухи, я их сразу узнал! Последние свидетели уходящей эпохи, сохраняющие живое солнечное тепло перед равнодушно-совершенным ликом всесокрушающей эры сорняков!
Самих Ромашковых лугов, увы, мне обнаружить не удалось. Было тут всё перерыто-исхожено, а на месте обитания лесного духа установили столб с названием будущего объекта: «SPA-Центр “МУРАВЕЛЬ”» и указанием данных о застройщике. Собираясь сюда, я и не предполагал, насколько далеко зашёл процесс!
Не в силах сделать ещё хотя бы шаг, я опустился прямо в развороченную трактором борозду, идущую вдоль новообразовавшегося берега от самой калитки нашего огорода, как и сам дом, оказавшегося под водой. Я сидел так в полной неподвижности, не зная, где мне найти силы для дальнейшего пути! И стоит ли их искать вообще.
Я не знал, сколько времени прошло с того момента, как я приехал сюда, судя по солнцу, уже хорошо перевалило за полдень. Тупо посмотреть в телефон мне почему-то в голову не пришло. Жутко болел мозг, ныли ноги, и саднило руки, поцарапанные о кусты шиповника. Вдобавок ко всему к горлу подступил жуткий сушняк и рвота! Погода резко ухудшилась, заморосил мелкий колющий дождь.
Меня вовсе не пугала перспектива залечь на дно борозды и уснуть тут под дождём хоть до утра, хоть до следующей недели, хоть до второго пришествия! Скорее всего, я бы так и сделал, не раздайся вдалеке протяжный гудок автомобиля. Один. Другой. Третий. И чей-то голос рядом ответил:
— Иду! Дайте мне немного времени! Я уже в пути!
А потом я почувствовал его руки — одну на моём плече, другую — на запястье.
— Привет, Арсений. Нужно подниматься.
Ещё не видя его, я уже не сомневался, что это он — Изосим. Мой вечно ищущий и не находящий друг из соседней деревни с солнечным названием Радужка!
Он помог мне подняться с земли и теперь стоял передо мною всё такой же молодой, как и много лет назад. И рубашка та же. И улыбка. Такая же грустная и светлая.
— Ну вот, — смущённо сказал я, — теперь я старше тебя. И, видимо, всё ещё глупее!
— Вряд ли… — не согласился Изосим. — Как видишь, твой метод оптимизации избыточных лесных площадей «Дышим вместе!» весьма приветствуется прогрессивным человечеством! Идём к машине, я тебя провожу. Твоя историческая миссия завершена, здесь тебе больше нечего делать. Да и мне, как видно, тоже.
Мы снова, как и тогда, вышли на заветную тропинку, ведь никакой иной дороги у нас не было. Мы шли обратно — к той точке, где нас когда-то свела судьба. Вокруг стояла мёртвая тишина — не было слышно ни пения птиц, ни шороха листьев, ни жужжания комаров. Ни-че-го! Сегодня я целый день ходил по самой грани двух миров — того и этого! Может, они просто поменялись местами?
— Пока нет, — ответил на мои мысли Изосим. — Но это может произойти каждую минуту. Люди этого не осознают, поэтому, когда это случится, никто даже ухом не поведёт!
Мы вышли к основанию деревни, туда, где стоял наш дом. Отсюда я мог хорошо видеть околичный просвет и ожидавшую меня машину с крошечной фигуркой водителя возле неё. Мне показалось, будто парень что-то кричит и призывно машет руками!
— Тебе пора! — сказал Изосим. — Скоро пять, и над околицей уже начинают собираться облака… Никому не говори, что видел меня. Пусть каждый остаётся при своём!
Изосим стоял передо мною, открытый всем ветрам. Сейчас я отчётливо, как никогда, видел бабушкин стежок на месте оторванного в потасовке с дедом рукава. И мне вдруг подумалось, что, вот не почини тогда бабушка его рубашку, он остался бы в одних штанах — посреди всего этого неблагодарного, взбалмошного и летящего вверх тормашками мира! Эта мысль неожиданно рассмешила меня и почему-то обнадёжила. И тогда я спросил, хоть и боялся ответа:
— Ты нашёл её дом?
— Нет, — ответил Изосим. — Но буду искать. Снова и снова. Здесь больше не растёт кмель-трава! Но, кто знает, может быть, я найду её где-то в другом месте…
В просвете наверху тем временем начал зарождаться знакомый мне гул. Очертания водителя и машины расплылись в два бесформенных пятна и стали напоминать глаза огромного змея, готовящегося к рывку.
— Подожди, — окликнул меня Изосим, — совсем забыл! — Он подбежал ко мне и протянул матрёшку Лукерью. — Вот, нашёл в этом самом месте. Аккурат накануне затопления. Возьми, теперь она твоя…
Я уже был где-то в середине улицы, когда отчётливо почувствовал всё нарастающее навстречу мне движение змея! Я снова увидел водителя, услышал, как он отчаянно торопит меня, кричит что-то и машет, машет, машет мне руками!
Тогда с последней надеждой я поворачиваюсь назад и ору в пустоту, срывая голос:
— Какая сейчас температура?
— Примерно плюс двенадцать! — отвечает мне голосом Изосима вернувшаяся на небо звезда. — Всё сходится, Арсений, прибавь шагу! У тебя почти не осталось времени!