Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2025
Лера Макарова — родилась в Саранске, сейчас проживает там же. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького (творческий семинар А.Е. Рекемчука). Печаталась в журналах «Юность», «Волга» и др. Автор двух книг — книги-сценария «Первый, второй, последний» и сборника рассказов «Светотень».
Публикация осуществляется в рамках проекта «Мастерские» Ассоциации союзов писателей и издателей России (АСПИР).
Черный дельфин
— Захлебнется, — сказал один мужчина из компании, — вот увидите.
Он сидел под навесом и смотрел на что-то, происходящее в озере.
— Ничего с ним не будет, — ответил другой, моложе. — Вода вынесет.
На узорчатой тарелке перед ними лежал разрезанный арбуз, по мякоти которого то и дело пробегалась муха. Ее отгоняли ленивым жестом, она рисовала кружок — и снова. В глубине шатра в тени сидели женщины в цветных парео. Алена отделилась от них и подошла. На солнце стало видно, что по ее бледному телу в черном узком купальнике разбрызганы веснушки.
— Что он делает? — спросила она.
— Вылезти пытается. Эй, — молодой мужчина схватил ее за руку.
В озере на мелководье парень наконец встал на карачки, найдя под собой вязкую опору дна, и одной рукой зачерпнул воды, чтобы умыться.
— Он просто пьяный, — сказал пожилой. — Глядишь, протрезвеет.
Парень закривился в судороге и стал зачерпывать еще и еще, но глазам становилось только хуже. Он закричал, не понимая, что с водой не так, почему она горит. Потом он заплакал.
Мужчины выкурили по сигарете, больше не за чем было наблюдать, и вернулись в шатер. Стало слышно, как они спорят с женщинами, во сколько уезжать обратно.
Алена отошла по бетону к линии берега, и ее худые стопы по щиколотку утонули в кристально белой соли. Заметно похолодало: вода была не такой теплой, как в середине дня. Она посмотрела назад. Лопасти солекомбината не останавливались.
На тридцать метров вглубь въелся в землю этот карьер. Четыре сотни лет назад его начинали вручную, каторжники. Чуть больше ста лет назад воронку захлестнула речка, и образовалось соленое, очень соленое озеро.
Пока все собирались, Лексан-Палыч, пожилой мужчина, уговаривал водителя притормозить у «Черного дельфина». И мужчины, и женщины из компании хотели увидеть тюрьму для пожизненно заключенных. На озере они читали, что ее название пошло от фигурки дельфина, сделанной руками заключенных, и что в его черную лакированную спину был вбит полый штырь: руководство превратило фигурку из папье-маше в фонтан.
Все прижались к окнам микроавтобуса, но не увидели ничего, кроме показавшихся на мгновение желтых стен за оградой. Алена не заметила — была ли в этом всем сквозная нить колючей проволоки.
Слишком мягкие условия, ей показалось. Но там ведь обходы каждые пятнадцать минут. Тройная линия ограждений. Отсекатели на окнах и дверях. Ничего своего: роба, свернутая конвертом на полу перед сном. Спать при включенном свете. Все-таки они нелюди, подумала она, и не достойны даже такой собачьей жизни. Что-то в ней дрогнуло. Это гусеница ползла по карнизу, на котором висела шторка. Конец лета, разве время вылупляться?..
Алена посмотрела вокруг.
В салоне было тускло. Над приборной доской изредка поблескивало маленькое распятие. Укачанные, все дремали на своих местах, кажется, и водитель тоже. Их мокрые затылки и виски высыхали — на них изморозью проявлялась соль. Алена сильно волновалась, она тоже прикрыла глаза, чтобы немного успокоиться.
Почти сразу ее подкидывает на ухабе, она открывает глаза — стемнело и холодно — водитель включил кондиционер. Ей что-то успело привидеться, и она зачерпывает это что-то руками, чтобы не упустить. Это был умирающий человек. Вот его опускают на землю, а она просовывает свою руку между камнями и его лопатками. Ледяной пот, обжигающе горячая кожа. Другой рукой придерживает его тяжелый затылок. Виском прикасается к его виску. Отец, говорит ему, тебя не покинул. Я — твой отец.
Увиденное кажется ей большим, странным и пока не распакованным, как посылка. Она записывает самой себе в мессенджере — ПОЖАЛЕТЬ, и для краткости инициалы. Не забыть эту мысль, при случае рассказать сестре. Они в последнее время, из-за событий в семье, стали часто разговаривать о вере. Сестра просила объяснить ей значение разных понятий. Например, нищие духом. Это Алена и сама объяснить не могла. Отец буркнул что-то о беззаботных дураках, которые живут как птички, в общем, трутнях. Когда он это говорил, она чувствовала на него обиду.
***
В темноте она спускалась по лестнице, нащупывала выключатель. Лампа на потолке гостиной загоралась резким светом. На веранде, где они ужинали, темно, но можно различить, что Лексан-Палыч стоит, Олег сидит на подоконнике, Елена, Лия и Тамара — за столом.
Вместо приветствия Лексан-Палыч сказал:
— Ну, Алена, ну я же просил!
Она повернула обратно — выключить свет. Лексан-Палыч открыл вторые двери, во двор, закурил. От сквозняка по потолку веранды беспокойно заходил кружок свечи.
На своем месте Алена увидела картонную тарелку с костями и поставила ее на край стола. Елена расстелила на коленях салфетку и недовольно переложила тарелку.
— Они подумают, — сказал ей Лексан-Палыч, — что вы такие голодные, что и кости сгладываете.
Все засмеялись. Алена отметила про себя, что при смехе Олег смотрит в ее сторону. Лексан-Палыч рассказывал что-то о тихом омуте, в котором черти водятся, не успеешь оглянуться, как окажешься в дерьме.
Алена наклонилась к Лие, сидевшей слева:
— Это он про Софию?
Лия кивнула. Она была близорукой и, посмотрев на Алену, прищурилась, а потом расплылась:
— Прическа — во!
Из-за соли, высохшей корочкой, Алене перед ужином пришлось вымыть волосы, влажные они были собраны на макушке в пучок. Лия показала жестом, чтобы Алена покрутила головой. Алена включила телефон, чтобы подсветить себя, но сразу выключила.
— Старый идиот, — шепотом сказала Лия. — Вы нас, дорогой, — сказала громко, — в ежовых рукавицах держите, боимся.
— Кое-кого неплохо бы в ежовых. Еще и на диктофон нас записывает. Слышал, как раздатчице говорила.
— Вот стерва, — сказала Тамара. Кажется, она была пьяна.
— Стерва не то слово, — сказал Олег, — Зачем ей это. Может, не спустится сегодня?..
Он достал из-под стола спрятанную банку пива. Подразнивая всех, открыл: пушистая пена с шипением вывалилась из ранки-полумесяца.
— А-а, зараза! — засмеялся Лексан-Палыч. — Я приготовил, чтобы под звездами посидеть, а ты прямо так.
— А чего время тянуть.
— И то верно. Не знаю, — Лексан-Палыч затянулся напоследок, — для каких ей это нужд наши разговоры, — и прикрыл дверь. — Мне это мало удовольствия доставляет.
Раздался звон стаканов. Шипение. Лия поднесла стакан к свече:
— Дюшес же, ну.
— Хоть и не «ну», ее какое дело? Какие у нас на это методы… Давайте бойкотировать. Как на одном из островов Океании.
— Требую контрибуций, — вялым языком произнесла Тамара, — и сепарации.
— Пей быстрее, — слева подтолкнули Алену.
— Завтра арбуз в другом месте надо брать, сегодня невкусный был, потому что узбекский, наверное, подсунули.
— Я так понял, узбекское тут считают ширпотребом.
— Тут все ширпотреб, чего только шали стоят.
— Нет, девушки не ширпотреб.
— А ты много видел?
— Парочку.
Все засмеялись, и Алена.
— Когда успел?.. Мы тут света белого не видим — тюрьма под открытым небом.
Все захохотали еще громче.
Позавчера вечером Алена встретила на крыльце Олега и Лию. Она раскрыла москитную сетку на выходе, и они отхлынули друг от друга. Они просто разговаривали, но она почему-то засмущалась.
— Нет, я не… — сказал Олег и замолчал. — Я другой, — нашелся, — еще неведомый избранник, как он гонимый миром странник, как там дальше?.. Я раньше начал, кончу ране, мой ум…
Алена выходила за околицу, в темноту. Небо отделялось от земли тем, что было усеяно звездами, как мукой.
— Кто может, океан угрюмый, — продолжала она, — твои изведать тайны? Кто толпе мои расскажет думы?
Который день перед сном она ходила слушать степь, распоясавшуюся после дневного зноя. Ожесточенный стрекот. Ночная степь немного освобождала от дневного ощущения себя в стакане. Этот стакан был граненым, а грани — искривленными, мало того, безостановочными в своем искривлении — то вогнутыми, то выпуклыми.
Луч ее телефонного фонарика проявлял клетушку или — сместившись — остов курятника, или что-то другое, лишь малую часть планетарного вращения. Она думала об Олеге, о войне — одной из тех, что идут бесконечно, о матери с отцом — тот ушел к другой женщине, а потом вернулся; зачем это все происходит, ради чего. Все переливалось. Она не знала, как правильно, и что считать про людей и про себя.
— Вот и все, — сказала Тамара, сидевшая лицом к двери.
В гостиной кто-то снова зажег свет.
— Сейчас начнется, — прошептала Лия.
В дверном проеме появилась девушка. На ней была растянутая до колен футболка, наверное, она в ней спала. Олег, пряча банку, расплескал пиво, и они с Тамарой засмеялись, как подростки, а потом он положил ей руку на колено.
— Чего ждем? — спросила Елена. — Пусть в одиночку кукует.
Но никто не встал со своих мест.
София долго возилась около бойлера, насыпая растворимого кофе в чашку, заливая кипятком, добавляя пару кубиков сахара. Завибрировал телефон, и Алена увидела, что пришло сообщение от сестры. Не здороваясь, София села на свое место.
— На одном из островов, — снова начал Лексан-Палыч, — в Океании, есть традиция у местных аборигенов…
— Как съездили? — спросила София.
— Хорошо, — растерялись женщины.
В дверях показалась раздатчица с дымящейся тарелкой на подносе. Вплывая на веранду, она автоматически щелкнула верхний свет.
— Мария Николаевна, — сказал Лексан-Палыч, — ну я же просил!
Елена наклонилась над костями, чтобы раздатчица их не увидела. Мария Николаевна поставила тарелку перед Софией, но та сказала, что Алена пришла раньше, и пальцем отодвинула тарелку, а потом сразу же забрала обратно.
— Ну Мария, а-а, Николаевна…
— Ничего знать не хочу, — кружилась она вокруг стола и забирала на поднос пустые тарелки. — Будете жить у меня так, как я вам скажу, со светом.
Она улыбалась, на ней был голубой фартук с воланами по краям. Сквозь жиденький начес просвечивал череп.
— Не баба, а тиран, — сказал Лексан-Палыч, когда она ушла. — Так вот, у местных аборигенов есть такой обряд…
— Ты достал, старый пердун, — перебила его София и швырнула на стол нож, которым счищала куриное мясо с кости. За ним сразу же дзинькнула вилка.
Все замерли.
С кухни донесся тонкий писк микроволновки — подогрелось последнее блюдо. Смех Марии Николаевны. Она разговаривала с кем-то по телефону. Снова тишина. Значит, слушает, что ей отвечают.
Алена первая оживилась и занервничала: некуда стало девать руки, тоже захотелось что-то взять и бросить, а лучше расколоть, или хотя бы встать и уйти.
— А если ремень возьму? — сказал Олег.
— Она на это и нарывается.
— Твой отец тебя не порол?
— В том-то и дело, что порол, — тихо и зло сказала София.
Алена вертела в руках телефон, то включая, то выключая экран. Время на экране никак не менялось. Хотелось ответить сестре, но она чувствовала, что переписка станет побегом.
Смех в гостиной вспыхнул с новой силой.
— Чего это нам, Ален, — заулыбалась Лия, — еду не несут, а?
— Может, схожу?..— предложила Елена, но Лексан-Палыч выпалил:
— Марь-Николавна сама!
Ну все, послышалось из гостиной. Давай, пока!.. Пока-пока по камушкам… запела раздатчица, но споткнулась. Поднос упал, тарелка раскололась. В гостиной заохали и затопали, наверное, на кухню за веником.
Алена повернула голову на шум, ее взгляд заскользил по стене и зацепился за что-то зеленое в углу веранды — это был кузнечик. Он налезал на стену, падал, выстреливал себя, как из катапульты, и снова налезал на стену. Брал ее штурмом. Алена поднялась из-за стола, чтобы поймать и отпустить его.
Оказалось, он был покалеченным — одноногим, и на его бедре запеклась зеленая же кровь. Внутри ее ладоней он притих и не хотел сходить с рук. Пришлось подталкивать его на улицу.
Ощущение доверия существа было приятным и освежающим чувством. Его хрупкость и обреченность, но, несмотря на это, и сила, которая выбивает пружинку второй его ножки изнутри — и он скачет.
Она вернулась за стол, думая, что ничто не трогает ее больше, чем подобные прыжки или же перекатывания гусеницы, карабкающейся по пластмассовому карнизу. Люди ее совсем не трогают. Вызывают страх, недоумение, ненависть, боль. Они все время напоминают ей, что она самая обычная, ничтожная. Куда уж самой обычной, чтобы ее слушали. Среди лучших учителей страны, собранных в этом гостевом доме, она каким-то чудом оказалась.
На веранду зашла Мария Николаевна.
— София, я позвоню, чтобы привезли еще одну порцию…
Увидела картонную тарелку на коленях Елены.
— Я же говорила: ну не кормите вы собак, что за люди! Вы уедете — а нам с ними жить. Вчера еще одна ощенилась, куда их девать? Что за день сегодня такой!
Алена не выдержала и разблокировала телефон. Побег — так побег. Зашла в мессенджер, чтобы ответить сестре, что скоро позвонит.
Увидела сообщение самой себе:
ПОЖАЛЕТЬ ИХ
В первую секунду обвела глазами круг сидящих, то есть прямоугольник, неважно. Круг распространял себя дальше — неослабевающим эхом: их, их и их, — оказывалось, что всех.
Кто это написал?
Когда?
Она догадалась посмотреть на время отправки и вспомнила дорогу из Соль-Илецка, как будто это было так давно, что в прошлой жизни; их соляные проседи на висках и свое волнение в груди — такое сочетание внешнего и внутреннего.
Просто так совпало, выдохнула она.
Сияние
Смерть зафиксировали без десяти одиннадцать, но за телом приедут только в два. Мертвый приятель остался в доме, а сам он вышел в огород, не зная, чем заняться, и просто смотрел на проталины.
На земле, как начал таять снег, проявились узоры — пожухшая ботва. Глядя на нее сейчас, он чувствовал себя обманутым. Было неприятно и обидно, да и кресло на выброс. Дощечка под ногой беспокойно ходила в такт его покачиваниям. Вымыть с хлоркой пол, побрызгать освежителем, окна и двери распахнуть.
Через некоторое время он отвлекся на звук. Две утки пролетели сначала налево, а потом, дав круг, направо. Он заметил, что липы за оврагами стояли голыми, но пушистыми. Гнезда в ветвях ждали грачей. Но грачи не торопились, или рано еще. В тревоге он отыскал цветное пятно на сером. Плакучая ива обычно желтеет перед тем, как распуститься.
Дальше, почти на горизонте, вышка мтс, еще одно не зазеленевшее дерево. На железных деревьях, сказал он вслух, железным птицам гнезда вить. Эй, представил, как толкает приятеля, — Вить, Витек?.. Замечает, что с обивки кресла на деревянный пол покапывает вода.
Первой его мыслью было, что этот запах никогда не выветрится. Пусть зассанец сам за собой убирает. Покрывало, затертое до проплешин, не жалко, а вот кресло… Это обида за самого себя — за то, как стоял в очереди на получение, и что жизнь, в общем-то, не удалась.
Ему хочется сплюнуть, но во рту сухо.
Погода меняется. Облака наседают на солнце, все погружается в тень.
Еще вчера был хороший день. Он водил внука в кафетерий в городе. Правда, они брали одно лишь какао, но сладкое.
Вчера у его приятеля был юбилей. Когда сегодня утром тот зашел на пять минут, ничего как нарочно не было опохмелиться. Пришлось идти к соседке, чтобы та налила с пальчик, не больше — ну дай, что тебе стоит?..
Шел и крался между грядок, чтобы другие соседи не увидели и не наплели жене. С тех пор, как их сын развелся, его мать стала подозрительной и нервной. Что-то болезненно сжимается внутри него. Хочется сесть, но некуда. Грядки, справа колодец, рядом теплица из поликарбоната, эмалированные кастрюли для удобрений. Он садится на выступ колодезной шеи, утопленной вглубь земли. Прислушивается к себе, где болит. Колодцем они зря не пользовались и сливали в него нечистоты.
Такую трубку, но тоньше и выходящую из человека, он видел в госпитале. Тогда ему повезло больше, чем его соседу по палате. В общем-то, жизнь была добра к нему. Между двойными стенками теплицы он различает какие-то белесые пятнышки. Это выгоревшие на солнце капустницы: забились с лета и не смогли выбраться. Сидеть на колодце неудобно, и он снова встает.
На другом краю огорода — ванная. Недавно еще она была с горкой наполнена снегом — все было наполнено снегом, а теперь в воде плавал один маленький недотаявший сгусток.
Около айсберга, раздаваясь кругами, барахтается жучок.
Он берет с земли ветку, подцепляет бедолагу и выносит на берег. Жучок, почувствовав твердую поверхность, ворочает слипшимися крыльями. Удивительная острота зрения. Старик мотает головой, и вязаная шапка слетает с него на землю. Он всегда носит шапку, даже в помещении, снимает разве что перед сном. Когда спрашивают, говорит, что голова мерзнет.
Обсохнув, жучок взлетает. Хе, хмыкает старик.
Он смотрит на облака, пытаясь угадать, куда улетел жучок, или куда деваются все души, выходя из своих тел. Как ракеты, отбрасывая постепенно ступени, так души поднимаются по лестнице на небо, так он представляет.
В карманах его телогрейки есть спички. Он поджигает сухой конец ветки, пламя перекидывается на листочки, пахнет сладко-горько, — и внезапно потухает. Тонкий побег дыма струится вверх. Господи, говорит старик, видя беззвучный самолет, летящий на высоте, — спаси и сохрани тех людей на небе. Он больше не думает о кресле, одном из пары югославских, которых так трудно было достать тридцать с лишним лет назад. Ему становится спокойно.
Где-то рядом снова крякают утки, но неба не трогают. Солнце показывается из-за облаков, и каждый предмет исходит сиянием по своему контуру. Он видит, что куст крыжовника запеленат паутиной, она стелется по земле, как внезапная искра, и теряется в клубнике его любимого сорта виктория.
Ногой в безразмерной галоше он теребит землю около ванны. Наступает на бетонный блок, раскачивает — ладно пристроен, и идет по дорожке, пытаясь вспомнить, как он ее выложил. Вокруг валяются опилки, где-то лопатка, мотыжка, выкорчеванные корни — не очень-то хозяйственно.
Тут же большая советская клумба, которую они с приятелем несколько лет назад вкопали в землю для погреба, а прошлой осенью выкопали обратно. Погреб, говорит он вслух, чтобы холода давал, его нужно было утеплять.
На ум ему приходят яблоневые кусты. Совсем окочурятся, если к ним не притронуться. Склянки с химией хранятся во дворе, в одном из двух холодильных шкафов, списанных с госпиталя, где работала жена.
В бутылку из-под нарзана он всыпает извести и гасит ее водой. В другую — кристаллов медного купороса и тоже воды. Затем переливает белое в синее. Находит в ящиках распрыскиватель и привинчивает к горлышку.
Носик распрыскивателя быстро засорился.
Ну ничего, говорит он.
Ветви яблонь коряво извиваются, как змеи, и ждут. Отвинтив бутылку, он расплескивает жидкость на куст. Резко взмахивает руками, как бы стараясь взлететь. Падая на землю, голубые капли выцветают. Его работа совсем незаметна, но он доволен, и внутри него впервые за долгое время образуется настоящая радость.