Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2025
Илья Оганджанов (1971) — поэт, прозаик, переводчик. Публиковался во многих журналах и альманахах. Автор поэтических книг «Вполголоса», «Тропинка в облаках», «Бесконечный горизонт», а также романа в рассказах «Человек ФИО». Лауреат литературных премий. Живет в Москве.
По росе
Я сижу на лавке — с горбушкой белого хлеба и кружкой парного молока в руках.
Лавка широкая — осталась от прежнего хозяина дома. На ней хорошо сидеть, болтать ногами и смотреть на наши задворки, заросшие травой, на соседские — с грядками цветущей картошки и на вечерний туман над осокой на пересохшем торфяном болоте.
Молоко тёплое и пахнет чем-то живым. Горбушка тоже тёплая и пахучая. Бабушка принесла трёхлитровую банку и купила в сельмаге два батона. По её плану, за лето я должен подрасти и поправиться.
За моей спиной в сарае что-то гремит. Со скрипом открывается дверь, и из сарая выходит дед. С косой наперевес. В майке с отвисшими лямками, в лоснящихся синих штанах от старого костюма и разбитых ботинках без шнурков.
— И куда ты собрался? Я ужинать накрываю, — доносится из дома бабушкин голос.
— Не видишь, что ли, — косить иду, — ворчит дед.
— В такой-то час?
— Понимала бы чего! Самое время — по вечерней росе, — дед обращается к затянутому марлей открытому окну, и кажется, что он разговаривает сам с собой.
— По росе… Да ты разве умеешь? Ты тяжелее ручки ничего в руках не держал.
— Поумничай ещё!
— И что ты намерен косить?
— Вон трава на задах вымахала. Перед людьми совестно. У всех картошка, а у нас… Говорил, давай посадим. А ты — зачем да зачем, в магазине купим.
— «На задах» — понабрался словечек. Ну, ступай — коси. Тоже мне — ударник соцтруда.
Косит дед размашисто, то и дело втыкая остриё в землю, — и пустые мешочки дряблой кожи на его бицепсах согласно покачиваются.
Дед быстро устаёт. Он останавливается и оглядывает островок примятой, неровно скошенной травы.
От соседской бани по краю картофельного поля в нашу сторону ковыляет мужик.
— Доброго здоровья, Николаич! На покос вышел? — издали кричит мужик.
— Добрый вечер, Антон. Решил маленько зады подчистить, — деловито отвечает дед.
— А я вот к матери заехал — баньку думаю завтра справить. Воды натаскал.
Антон бросает взгляд на скошенную траву и криво ухмыляется, обнажая редкие гнилые зубы.
— Брусок есть?
Дед вынимает из кармана точильный камень.
Антон по-хозяйски берёт у него косу. Нагибается, сгребает пятернёй клок травы под ногами, обтирает им лезвие и быстрыми, уверенными движениями затачивает, словно играючи. Камень жутко скрежещет, ходя по металлу. Антон проверяет большим пальцем остроту косы и возвращает камень деду.
— А ну-ка попробуем.
В его руках коса кажется невесомой. Он идёт, широко расставив ноги, чуть подавшись вперед, резко, ритмично скручивая корпус, и за его спиной открывается ершистая дорожка стерни, а слева ровным холмиком ложится скошенная трава.
Антон доходит до конца задворок и поворачивает обратно.
— А ты чего ж деду не помогаешь? — говорит он, заметив меня.
— Не умею.
— Так это мы сейчас поправим. Подь-ка сюда.
Я ставлю кружку на лавку, перемахиваю через низкую изгородь из прогнивших, замшелых жердин и подхожу к Антону.
— Значит, эту руку сюда, а эту сюда, — Антон кладёт мою правую на черенок, а левую — на гладкую, отполированную ладонями рукоять.
Он встаёт у меня за спиной, зажимает мои неуверенно держащие косу кулачки в своих шершавых жарких лапищах и властно принимается водить моими руками, словно я тряпичная кукла.
От него пахнет потом, табаком и перегаром.
— Срезал — и обратно веди, чтоб трава по краю распрямилась. Шагай в такт — раз-два, раз-два — и смотри, чтоб нож в землю не утыкался.
Передо мной со страшной лёгкостью ходит коса, с мертвящим змеиным свистом срезая, как бритвой, беззащитные стебли травы. Антон подлаживается под мой мелкий шаг, но всё равно наступает мне на кеды своими босыми ступнями, похожими на ржавые грабли.
Так мы добираемся до края задворок.
— Усвоил?
Я неуверенно киваю и высвобождаюсь из его хватких объятий.
Антон указывает на осоку:
— Завтра на зорьке по росе наши косить выйдут. Погляди, коли проснёшься. Будет тебе наука.
К нам подходит дед, восторженно разводя руками:
— Вот это работа!
— Ничего, оботрётся, обучится, — говорит Антон. — Кирюшка мой в двенадцать лет со мной уж на покос ходил.
— Это ж сколько ему сейчас? Небось нынче сам глава семейства? — подлаживаясь под деревенскую речь, спрашивает дед.
Антон хмурится, достаёт из кармана безразмерных треников коробку «Беломора», спички, закуривает и, глубоко затянувшись, сдавленно произносит:
— Нисколько. Зашиб я его… насмерть.
Мы с дедом молчим, как оглушенные.
— Курить он, стервец, начал, — мрачно глядя на лезвие косы, продолжает Антон. — Ну, засадил я его дома, кинул на стол пачку «Беломора», и пока, говорю, всё не выкуришь, отсюдава не встанешь. Он пыхтел, пыхтел одну за одной, весь аж посерел лицом. А потом как вскочит, губы дрожат, не стану, орёт, больше это курить — и матом на меня. Характер. Я не стерпел, саданул его разок. — Антон взмахивает в воздухе кулаком, точно показывая на следственном эксперименте, как всё было. — Упал Кирюшка — да виском об угол стола…
Антон докуривает в тишине, отшвыривает окурок и густо сплёвывает.
— Ладно, ещё полосочку — и шабаш.
Быстро, с остервенением выкашивает он оставшуюся часть задворок. Подходит к нам и, утирая пот со лба, лукаво щурит колючие глаза:
— Всё вроде выкосили, хозяин, хорошо бы вспрыснуть…
Я плохо спал в ту ночь. Ворочался. Вскакивал на постели, тёр кулаками глаза и беспокойно заглядывал в окно — не рассвело ли…
На двор я выбежал, когда косцы уже клином врéзались в зеленую осоку. Голые по пояс. Бронзовые от загара. Они шли по пересохшему болоту шаг в шаг, оставляя за собой чистое поле и ровные полосы скошенной осоки. Высокая, густая, она расступалась перед ними как по волшебству.
Отец
Мы лежали в высокой траве за баней и ждали Таньку.
Трава была сырая от росы. Но высовываться нельзя — Сашкина бабка могла засечь, когда пойдёт закрывать заслонку в печи.
Труба в бане сильно коптила, и дым вился чёрным кружевом. Я вспомнил, как вчера за гробом старухи Прасковьи шли женщины в чёрных кружевных платках. Все одинаковые, как вороны. Я не сразу узнал среди них свою бабушку. «Сын-то не приехал одна его поднимала вся скрючилась от работы а в молодости красавица была полдеревни по ней сохло но как похоронку на мужа получила ни на кого и не глянула лучше говорила одной чем у сына отчим».
Лёха обещал, что Танька скоро придёт. Он с ней обо всём договорился — за рубль.
У меня оставалась мелочь от похода в сельмаг за хлебом. Лёха добавил из своих. А недостающий полтинник Сашка стащил у деда из жестянки из-под монпансье. Должны были делить на четверых, но Кирюху так и не выписали из больницы.
— Всё из-за тебя, — ругался Лёха на Сашку. — Вот теперь и плати. Какая муха тебя тогда укусила?
Лёха знал, что по воскресеньям до обеда Сашка был шальной. И я знал. И Кирюха. Поэтому мы и старались Сашку чем-то отвлечь. Это Лёха придумал. Он решил взять над Сашкой шефство. И над нами с Кирюхой заодно. Как старший и пионер — пятый класс как-никак. Привык быть в доме за мужика. Мать растила его одна, а на лето сбагривала к тётке.
Вот и в прошлое воскресенье Сашка себе места не находил. И Лёха предложил взорвать карбид — он, когда ездил с тёткой в Орехово-Зуево, утянул со стройки.
Мы пошли к Кирюхе — взять его за компанию. Он только закончил с прополкой огорода и собирался поиграть на аккордеоне. Аккордеон был немецкий, трофейный, остался от деда. И Кирюха лихо на нём шпарил.
— Успеешь ещё, гармонист недоделанный. Давай с нами, — сказал Лёха. — И пустую бутылку прихвати.
У Кирюхи всегда были пустые. Валялись на веранде в углу. Туда же после работы Кирюхин отец забрасывал свой протез. Отстёгивал от натёртой культи на плече и швырял, матерясь: «Говорил мне батя… учись, чтоб ты приказы отдавал, а не тебе». И Кирюхина мать затихала на кухне и всхлипывала.
В воскресенье Кирюхин отец сдавал бутылки и покупал креплёное «Анапа». Большая тёмно-зелёная бутылка с вытянутым горлышком и ярко-жёлтой этикеткой стояла в сельмаге на верхней полке и напоминала о море.
Этим летом на море мы не поехали. Родители не сошлись характерами и, чтобы выяснить отношения, отправили меня в деревню, где бабушка с дедом купили дом. «Ничего, сынок, как-нибудь утрясётся. Не переживай. Так бывает. Подрастёшь — сам всё поймёшь», — сказал отец, прощаясь со мной у калитки. Он потрепал меня по волосам и отвернулся, спрятав лицо.
В то воскресенье у Кирюхи была только пустая бутылка из-под «Анапы».
— Толстое стекло. Может не рвануть, — ворчал Лёха.
— Да ладно тебе — побольше положим, и всё, — сказал Кирюха.
Мы измельчили куски карбида и запихнули в горлышко. Руки стали бледно-голубыми, как неживые.
— Дай я, — попросил Сашка.
Лёха протянул ему бутылку. Сашка притопил её в канаве, и мутно-зелёная вода забулькала, будто в канаве кто-то тонул.
Наполнив бутылку, Сашка заткнул её обломанной веткой, взболтал и положил обратно в канаву, так чтобы горлышко торчало из воды.
Мы залегли неподалёку. Прошло время, а бутылка не взрывалась.
— Наверно, мало положили, — сказал я.
— Больше не было, умник. Говорил же, стекло толстое, — огрызнулся Лёха.
— Просто надо лучше взболтать. — Сашка поднялся и пошёл к канаве.
— Куда ты? — крикнул Лёха. — Назад!
Сашка вытащил из канавы бутылку, отклеил размокшую этикетку. Но встряхнуть не успел. К Сашке подбежал Кирюха и выхватил у него из рук бутылку. В этот момент она и разлетелась вдребезги.
На крик прибежал бывший милиционер Антонов.
— Главное, глаза целы и причиндалы на месте — остальное до свадьбы заживет, — приговаривал Антонов, разрывая на себе майку и бинтуя Кирюхе посечённые осколками ладони и фаланги оторванных пальцев.
Воскресенья Сашка начинал ждать с понедельника. «Осталось пять с половиной дней», — говорил он, загибая пальцы. Понедельник он за день не считал — спал до полудня, и бабка его не будила и не гнала кормить кур и хряка. У него была своя арифметика — в воскресенье он ждал отца.
Сашкин отец приезжал к обеду. На «ЗиЛе». С дочкой.
Плечистый, краснолицый, конопатый, с глазами хорька и рыжей шевелюрой. И дочка на него похожа — краснолицая, рыжая и себе на уме. Их и звали одинаково. Его — Валентин, её — Валентина. Как в кино. А у Сашки от отца были только веснушки.
«В мать пошёл, покойницу, не наша порода», — ворчала Сашкина бабка, глядя, как Сашка выхаживает дряхлого цепного Полкана. «И откуда ты такой народился на мою голову», — ругалась она, когда Сашка притаскивал в дом лягушку или мышонка и радостно протягивал ей. «Выкинь ты, малохольный, эту гадость». Сашка втягивал носом сопли и тащился во двор выкидывать. Бабка смотрела ему вслед, крестилась на тёмную икону в углу с едва различимым ликом Спасителя и утирала глубоко запавшие глаза сухими скрюченными пальцами. И сама она была сухая и скрюченная. И когда вела на выпас тощую пегую корову, погоняя её хворостиной, казалось, за коровой идёт побитое морозом деревце.
— Привет, Шурик, — бросал отец, спрыгивая с подножки «ЗиЛа».
Сашка, ошалевший от счастья, не мог выдавить из себя ни слова и только блаженно улыбался во весь рот. Отец трепал его жидкие белобрысые волосы, вручал растаявшую от жары шоколадку и шёл к дому.
— Здорово, батя, — говорил он Сашкиному деду, сидевшему на лавке у забора.
Дед просиживал там целыми днями. В ветхом пиджаке с орденскими планками и в драных портках, из прорех которых виднелись бледные костлявые ноги. Мусолил в слюнявых губах папиросу, кашлял и время от времени хрипел: «Вот же ж едрить твою мать».
К воскресенью на обед готовилась курица. Сашка притаскивал деду большой тяжёлый топор. Ловил и, зажав подмышкой, приносил курицу. Нетвёрдой рукой дед придавливал её к шаткому чурбаку. Курица трепыхалась, кудахтала, вертела головой и водила по двору безумными стеклянными глазами. Дед примерялся, кривил небритую щёку и опускал топор. Голова курицы отлетала, из горла вырывалась струя крови. Но курица ещё какое-то время вздрагивала, сучила лапами и била крыльями под обезображенной артритом пятернёй деда. Однажды обезглавленная курица вырвалась и побежала по двору. Она сделала несколько шагов, ткнулась в забор и упала. «Вот же ж едрить твою мать», — прохрипел дед.
Поздоровавшись с дедом, Сашкин отец шёл к прогнившему колодезному срубу. Бросал в гулкую глубину колодца погнутое ведро. Вытягивал его, ловко перебирал ухватистыми руками железную цепь, подносил ведро к губам и жадно пил, так что вода стекла по подбородку на грудь. Утирал рот рукавом, крякал: «Эх, хорошо, холодненькая», отдувался и уходил в натопленную для него баню.
Сашка забирался в душную кабину «ЗиЛа» на водительское сиденье, мы втискивались рядом.
— Папа не разрешает садиться без него в машину, — выговаривала нам Валя, стоя под дверью в розовых сандалиях, белых носочках и в розовом платьице с кожаным пояском.
— Мне можно, — задыхаясь от переполнявших его чувств, говорил Сашка и крутил нагретый солнцем руль.
В прокуренной кабине пахло мужским потом. К солнцезащитному козырьку были пришпилены большими скрепками документы. В бардачке один к одному сложены путевые листы. С переводной картинки на раскалённой металлической торпеде подмигивала японка в бикини. На боковых окнах висели самодельные шторки с бахромой. А в прозрачном набалдашнике ручки переключения скоростей алела розочка.
Из бани Сашкин отец выходил распаренный, в чистой рубашке, широко расстёгнутой на страшно волосатой звериной груди, и садился к деду на лавку.
Бабка звала обедать.
Мы вылезали из кабины, и Сашка убегал домой.
После обеда Сашкин отец ложился вздремнуть, а Сашка с Валей выходили погулять.
— Не люблю я вашей деревни, сплошная грязь кругом, — фыркала Валя. — Моя мама говорит, что тут одни пьяницы живут.
Сашка послушно кивал и хлопал своими голубыми глазищами.
Уезжали они вечером, засветло, — Вале утром в сад, а её мама не любит, когда дети поздно ложатся, это нарушение режима, а без режима человек разбалтывается, это в деревне можно валяться на печи до посинения, а в городе без режима пропадёшь.
— Сынок, ты уж Сашку не забывай, — говорила бабка, провожая Сашкиного отца. — Я понимаю, новая семья, но он ведь не чужой, родная кровь… Сколько нам с дедом-то осталось…
Сашкин отец подвозил нас в тряском кузове до поворота. Мы спрыгивали. Он, не глядя, махал нам из открытого окна. И машина съезжала с просёлочной разбитой дороги на асфальтированную, которая вела в райцентр.
Сашка стоял в дорожной пыли, поднятой «ЗиЛом», и махал вслед удалявшейся машине. Крытый брезентом кузов быстро исчезал из вида, а Сашка всё стоял и стоял на дороге, втягивая носом сопли и растирая по щекам слёзы.
Сашка сел на корточки и с любопытством склонился над травой. Там копошилась божья коровка. На её красном панцире чернели две точки.
— Две точки — значит, ей два года, — сказал Сашка, словно решал задачу.
Божья коровка вскарабкивалась по зелёному стеблю.
— Ползи-ползи, сверху всё лучше видно, — бормотал Сашка.
Я перевернулся на живот и тоже стал смотреть в траву. Муравей, спотыкаясь, тянул соломинку. Проковыляла жужелица. Застрекотал кузнечик и вдруг, выпрямив длиннющие ножки, легко взметнулся над божьей коровкой и полетел. Кажется, прямо в небо. Такое огромное. Бескрайнее. Ослепительное. С рваным облаком вдалеке над лесом. Наверно, божья коровка решила добраться до этого облака. Перебирая лапками, она поднималась по стеблю выше и выше. Туда, где над поникшими кончиками травы гудели комары, басил шмель и стрекотали, замирая в воздухе, стрекозы с дико выпученными глазами, их прозрачные сетчатые крылья мелко подрагивали и переливались на солнце разноцветными стёклышками. Но травинка вот-вот кончится, а до неба ещё далеко…
Сашка протянул к травинке указательный палец с обкусанным ногтем, пересадил на него божью коровку и поднял руку над головой.
— Божья коровка, полети на небо, принеси нам хлеба…
Божья коровка, видимо, услышала Сашку, раскрыла красные створки панциря и расправила под ними шелковистые чёрные крылышки. Покружив вокруг Сашки, она пропала из виду. Вслед за ней выпрыгнул кузнечик и, невысоко пролетев, упал в траву неподалёку.
— Вон она идёт, — просипел Лёха.
Танька шла к бане по ничейному лугу, прячась за высокой травой. Она, как и мы с Сашкой, перешла в третий класс и дразнила Сашку безмозглым за то, что он не выучил таблицу умножения, даже первый столбик, а она уже знает до пятого. Я помалкивал, что нам в школе задали выучить за лето всю таблицу до конца. Но Таньке таблица была не нужна. Она не собиралась работать, когда вырастет: «Пусть мужики пашут». Это она, наверно, о своём отце — он был трактористом в колхозе. Под два метра ростом. Мог кулаком с одного удара свалить телёнка. По молодости в драке приложил какого-то заезжего. Хорошо, говорили, что не насмерть, а то пятью годами не отделался бы. Мать их бросила, когда Танька ещё в школу не пошла, — сбежала с конферансье из агитбригады. Танька говорила, что тоже в деревне не останется: «Надо только денег нормально накопить».
Раскрасневшаяся, с горящими глазами, Танька подошла к нам.
— Деньги покаж, — велела она Лёхе.
Он вытянул руки. В одной ладони лежал Сашкин полтинник, в другой — наша с Лёхой мелочь.
— Ровно рубль, как договаривались, — волнуясь, сказал Лёха.
— Здесь, что ли? — спросила Танька и презрительно посмотрела на нас.
— Можно, — выдавил Лёха.
Танька зыркнула по сторонам и прислонилась к почерневшим брёвнам покосившейся бани. Мы встали перед ней. Она была в красном застиранном платье в белый горошек. На коленке темнела корка ссадины.
— Полтинник вперёд, — скомандовала она.
Лёха протянул ей Сашкин полтинник.
Она цапнула с ладони монету, зажала её в кулаке, быстро задрала платье и тут же одёрнула. Я только успел заметить, что трусов на ней не было.
— Не-е, так не пойдёт, — разочарованно протянул Лёха. — Показывай нормально или гони деньги обратно.
Танька зло посмотрела на Лёху, фыркнула и прикусила губу.
— Чёрт с вами, смотрите.
Она высоко задрала платье и отвернулась от нас, глядя за ничейный луг — в сторону леса, туда, где рваное облако зацепилось за макушки елей.
Мы сели на корточки и, с трудом сглатывая слюну, уставились на то, что у неё там было под юбкой.
— Ну, хватит, — наконец устало сказала она и оправила платье. — Давай деньги.
Немного отойдя от бани, она обернулась и сквозь слёзы выкрикнула:
— Всё отцу расскажу. Он вас, поганцев, передушит как цыплят.
— Беги-беги рассказывай, — отмахнулся Лёха. — Но сначала он с тебя три шкуры спустит. Ладно, не хнычь, мы никому — могила.
Танька плюнула в нашу сторону и убежала.
Сашка пожал плечами:
— И чего такого? Ерунда какая-то. Похоже на копилку — мне отец на Новый год подарил.
Парня звали Денис. Он приехал в воскресенье с родителями в гости к Любке-самогонщице, Сашкиной соседке, какие-то её родственники. Он был старше нас всех. Самоуверенный, нагловатый, задиристый. Говорил, что в Москве учится в спецшколе для разведчиков. Его туда отец устроил — сам её заканчивал. Я про такую школу в Москве ничего не слышал. Но помалкивал. Перед ним даже Лёха пасовал. Этот Денис трепал про своих разведчиков, говорил, что знает всякие приёмчики, которыми человека можно враз выключить. Нам их показывать нельзя, приёмы секретные, так его отец говорит. Но один, ладно уж, покажет — удушающий.
— Вот так вот сзади захватываешь рукой за шею, как в тиски, и зажимаешь сонную артерию. Главное, силу рассчитать. И человек будто засыпает. Отключается.
Сначала он выключил Лёху. Положил его, бесчувственного, на траву и двумя оплеухами быстро привёл в себя.
— Ух ты, — сказал Лёха, открыв глаза, и обалдело посмотрел на Дениса. — А меня так научишь, Динь?
— Нам не разрешают никому передавать наши знания, — отрезал Денис.
Лёха сразу сник.
Я тоже выключился и очнулся на траве. Надо мной проносились стрижи, чертя в синем небе головокружительные круги.
Сашка вышел из дома нарядный, как всегда в воскресенье, — с зачёсанными на пробор волосами, в белой рубашке и отглаженных школьных брюках, будто собрался на линейку первого сентября. И встал у дороги, высматривая отцовский «ЗиЛ».
— Иди к нам, — крикнул ему Лёха.
Сашка посмотрел на пустую дорогу и нехотя поплёлся к нам.
— Диня такой приёмчик показал — удушающий, закачаешься.
— Угу, — прогундосил Сашка, кажется, не поняв, что сказал Лёха.
— Приёмчик классный, сам увидишь. Покажи ему, Динь, — попросил Лёха.
Денис шагнул к Сашке и ухватил его сзади за шею.
— Да не надо. Вы чего? Рубашку испачкаете! — И Сашка замахал руками, пытаясь высвободиться.
— Не трепыхайся ты, тут спокойно надо. Понимаешь? Раз — и заснёшь, — уговаривал Денис и крепче стискивал Сашкину шею.
Сашка брыкался, хрипел, цеплялся за руку Дениса, стараясь вырваться, и вдруг выключился.
Денис положил его, как и нас, на траву. Выдохнул, распрямился и утёр пот со лба. Нагнулся к Сашке и два раза сильно хлестнул его по щекам.
Сашка лежал неподвижно. Лицо посерело. Глаза закатились, словно он на что-то косился.
Я машинально повернул голову по направлению его остекленевшего взгляда и увидел рваное облако. Оно отцепилось от макушек елей и плыло по небу вместе с огромной тучей. Должно быть, к дождю.