Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 1, 2025
Марат Баскин (1946) — родился в поселке Краснополье, в Беларуси. С 1992 г. живет в США, в Филадельфии. По первой профессии инженер. Пишет повести и рассказы о Краснополье и краснопольцах. Печатался в журналах «Знамя», «Урал», «Неман», «Крещатик», «Этажи», «Новый Свет», «Мишпоха», в русскоязычных еженедельниках США, Израиля, Беларуси, в различных антологиях. Лауреат премии им. Эрнеста Хемингуэя.
Памяти папы
Белая лошадь удачи,
Когда ты ко мне прискачешь?
Из еврейской народной песни.
1
Как говорил мой папа, в последний вагон легко заскочить, но совсем не просто его поменять. И имел он в виду совсем не вагон, а жизнь. Но в Краснополье не идут поезда, и я не научился садиться в первый вагон….
Я хочу вам рассказать одну небольшую историю. Не знаю, о ком она больше, обо мне или о моем отце. По паспорту моего отца звали Саул-Шмерке, отца его звали Лейбл-Довид, но все в Краснополье называли папу Савелием Львовичам. Дедушка мой умер до войны, и я о нем знаю только по рассказам отца. Отец мой работал учителем физики, а дедушка был простым колхозником в довоенном еврейском колхозе, носившем гордое имя Кагановича. Ещё дедушка в поселке заменял ребе, так как настоящего ребе после революции в Краснополье не было. Как рассказывал папа, дедушка почти не знал молитв, приблизительно знал время еврейских праздников, но всегда всем помогал, чем мог, и за это его уважительно называли ребе. Помогая другим, он совсем не думал о себе и из-за этого имел кучу неприятностей, которые не всегда оканчивались благополучно. И в конце концов эти хлопоты привели его в ряды строителей Волго-Донского канала, откуда он не вернулся. В память о нем у папы осталась маленькая то ли от паспорта, то ли еще от какого-то документа фотография. Дедушка на ней был сфотографирован в старой, с порванным воротником фуфайке, взгляд у него был грустный и одновременно мудрый, как у евреев Рембрандта. В последние месяцы своей жизни папа не расставался с дедушкиной фотографией ни на минуту: когда я ни заходил к нему, даже если он сидел в полной темноте, перед ним лежала дедушкина фотография, и глаза его были мокрыми…
— Твой дедушка всю жизнь прожил в последнем вагоне, — часто говорил мне папа и, вздыхая, добавлял: — И я тоже не ездил в купе, но мне очень хочется, чтобы жизнь у тебя была легче нашей.
О своей жизни папа вспоминал очень редко, и все, что я знаю о папиной жизни, очень обрывочно, без начала и конца. Мама умерла очень рано, я её почти не помню, дедушек и бабушек я не знал, они умерли до войны, и папа стал для меня всем: и мамой, и папой, и дедушкой, и бабушкой. Папина сестра тётя Рива, которая жила в Костюковичах, все время пыталась его женить, но у папы на все её разговоры был всегда один ответ: НЕТ!
— Миша ещё маленький, и я не хочу, чтобы он рос с мачехой, подрастет, тогда подумаем, — отбивался он от Ривиных слов, когда я был маленьким, а потом умерла тетя Рива, и папу уже никто не мучил с подобными предложениями.
Я не только подрос, я вырос и женился, а папа так и остался один.
Когда я был маленьким, я часто говорил папе, что всю жизнь буду жить с ним.
— И не женишься? — шутил папа.
— Женюсь, — отвечал я, — но ты будешь жить с нами. Честное пионерское!
— Ну, если пионерское, то я тебе верю, — смеялся папа, — но все в жизни, зуналэ, не всегда так получается, как мы хотим, даже если даем пионерское слово.
— Получится! — уверял я папу. — Вот увидишь!
Я тогда искренне верил в это, но вышло все по-иному: я женился на последнем курсе института, Люся жила с мамой, и я пошёл жить к ним, думал, что потом получу квартиру и все изменится, но ничего не изменилось, и мой папа остался в Краснополье.
Потом мы переехали в Америку, в Нью-Йорк, где уже жила Люсина сестра. Папу нам удалось вписать в нашу семью, спасибо за это Люсе, и мы поехали вместе, но поселился папа, конечно, один в маленькой трамповской студии на Крапси.
И здесь неожиданно за женитьбу папы взялась Люсина мама. Мне кажется, она очень боялась, что папа захочет жить с нами.
— Твоему папе надо жениться, — говорила она мне, поддерживаемая Люсей, — ему так будет легче. Не дай бог, заболеет, вы же не набегаетесь к нему?! Ты должен поговорить с ним. У меня есть много знакомых одиноких женщин.
Я ничего не сказал об этом папе, я знал папу лучше Сарры Моисеевны, и я знал, что до конца своих дней он будет жить один…
В Минске я работал архитектором, и Люся тоже, но здесь об этом не мечтайте, как сказал Павел, муж Люсиной сестры. Люся окончила курсы при НАЙАНе на социального работника, и Павел, который держал склад-магазин строительных товаров, устроил её секретаршей к одному из своих знакомых подрядчиков. А меня он устроил разнорабочим на стройку к своему сослуживцу из Минска.
— А ты хотел быть профессором?! — сказала Сарра Моисеевна, увидев кислое выражение моего лица после радостного сообщения Люси о том, что нашлась мне работа. — Профессоров тут и без нас хватает. И поумнее тебя! А институт там, у нас, и дурак мог окончить! Я знаю, как там учились: у меня двое детей получили дипломы! Тут любой работе надо радоваться! Ты знаешь, сколько труда стоило Паше найти тебе это место? Софочка мне говорила, что Сэму пришлось из-за тебя уволить мексиканца, которому он платил три доллара в час. А тебя берет на четыре! Паша уговорил.
— Не надо ради меня кого-то увольнять, — сказал я.
— Не строй из себя борца за справедливость, — сказала Люся, — новый Патрис Лумумба нашелся! Нашли тебе работу, радуйся.
И я радовался… Работа на стройке у разнорабочего простая: как мы шутили, когда были студентами: поднимай побольше, неси подальше. В первый день я полдня таскал мешки с цементом на седьмой этаж разваливающегося билдинга, в котором не работал лифт, а узкие лестницы не давали разминуться двоим, а во вторую половину таскал в том же билдинге с того же этажа вниз щебенку…
Вечером я зашёл к папе. Он не обрадовался моей работе, несмотря на моё старание придать лицу радостное выражение.
— Я знаю, зуналэ, это не для тебя, — вздохнул он.
— Но другой работы нет, — сказал я и добавил, чтобы успокоить папу: — Не я один такой — со мной работает таким же грузчиком экономист из Ленинграда. Полгода, как работает, и вроде бы доволен.
— Вроде бы, — повторил папа и вздохнул: — Конечно, доволен, ведь жить надо как-то, но не об этом я мечтал, когда вы собирались в Америку… — Он помолчал, а потом неожиданно спросил: — Помнишь, как ты мне показывал первый дом, построенный по твоему проекту? Я приезжал тогда к тебе в Минск. Это было за две недели до конца четверти. Директор Янченко чуть ли не стоял на голове и ни за что не отпускал: хоть увольняйся. А я поехал…
— Помню, — сказал я, — и помню, как отмечали это дом в «Потсдаме». Я и ты. Люся в тот день поехала на дачу к Паше. А я остался. Я даже помню, о чем мы тогда говорили. Ты вспомнил о войне и рассказал о друге, погибшем под Потсдамом. Он выпил отравленной воды из придорожного колодца.
— Ты это помнишь? — удивился папа.
— Помню, — сказал я, — и помню, что этот друг был сибиряк. Я помню все, что ты мне говорил.
— А помнишь, — сказал папа, — как я тебе рассказывал, как дедушка мечтал, чтобы кто-то из его детей стал умным человеком. Он так и говорил, не грамотным и не ученым, а умным. У нас в семье, кроме меня, никто не смог окончить школу, четыре класса — и на заработки. Семья была большая — двенадцать человек. Было не до учёбы. Жили на хлебе да воде. А мясо видели по праздникам. Но папа не отказался от своей мечты: чтобы выучить всех, у него не было средств, и всей семьей решили выучить одного. И выбрали меня… не знаю почему! И поехал я учиться в Гомель, в пединститут. Но не судьба была окончить институт — война застала на третьем курсе. Эвакуировался с бабушкою в Бухару, там умерла она от тифа, а я ушёл на фронт. Так и остался с незаконченным высшим. Ты знаешь, сколько раз напоминали мне об этом при распределении часов? Почти что каждый год. И это несмотря на то, что все мои ученики всегда сдавали физику на отлично. Мы с мамою очень хотели, чтобы ты выучился. Чтобы у тебя был диплом. Мечтали мы об этом ещё до того, как ты родился.
— Я знаю, — сказал я, — я помню, как ты мне об этом говорил после выпускного вечера. Я пришел домой под утро и встретил тебя возле дома. Ты сидел на лавочке и ждал меня. Я все делал, папа, чтобы осуществить твою мечту, и думал, что осуществил её, но жизнь не прямая дорога, и вот приходится все начинать сначала… Ты помнишь, папа, как мы с тобой считали, сколько домов построили по моим проектам?
— Помню, — сказал папа, — в них можно было поселить все наше Краснополье. — Папа вздохнул и тихо сказал: — Но это все осталось там! Как говорит Сарра Моисеевна, про там надо забыть. Может, она и права.
— Может, и права, — согласился я, — так легче жить.
— Как-то она звонила мне и говорила, что я не приучил тебя к труду,— папа развел руками. — Тебе бы легче было жить… Кто знал, что нас ждёт впереди? — Папа минуту помолчал, потом сказал мне, что ему почему-то часто стал сниться дедушка, наверное, оттого что пришла его пора.
— О чём ты говоришь?! — сказал я. — В Америке живут до девяноста! Тебе же всего лишь шестьдесят!
— Кто знает свой час? — ответил папа и сказал: — Он часто спрашивает о тебе. И что ему сказать?
— Что все на свете будет хорошо, — пошутил я и добавил: — Так поётся в песне.
— Хорошо поётся, — согласился папа и грустно повторил: — Все будет хорошо.
В тот вечер мы больше ни о чем не говорили. Я, как всегда, кушал «татаву бульбу», так я с детства называл тушенную с мясом картошку. Папа знал, что я её люблю, и всегда к моему приходу готовил её. А сам почти никогда вместе со мной не кушал, говоря, что уже поел. А ел ли он вообще? Он садился напротив меня и с умилением смотрел, как я кушаю, как будто я был маленький ребенок. Ему все время казалось, что я голодный. Один раз я попытался отказаться от еды, и он очень обиделся:
— Не отнимай у меня маленькую радость, зуналэ, — сказал он, и на лице его я увидел слезы…
В последнее время он часто говорил:
— Что-то у тебя не всё ладно, сынок. Мучает тебя что-то. Чувствую я это.
А я возражал:
— Все хорошо, папа! Когда в Америке есть работа, значит, все о’кей! Как говорит Павел, есть что кушать, есть что пить, есть на что любовь купить…
Мои слова радовали Люсю и тещу, наконец-то я привык к этой жизни! Но папа не верил моему оптимизму. И я сам ему тоже не верил. Но изменить ничего не мог: я рассылал резюме по поводу работы, куда только мог, но всегда получал вежливое сообщение о том, что, если им понадобится архитектор, мне позвонят, а пока вакантная должность уже занята. И когда я буквально захлебывался в океане отказов, пришло письмо в сером, невзрачном конверте с знакомыми всем архитекторам мира инициалами в правом верхнем углу. Об этом архитекторе я слышал ещё в институте, наш профессор называл его Мистер Гаргантюа то ли за гигантскость его идей, то ли за его баскетбольный рост, но иного имени для него у нашего умнейшего Сан Саныча не было. Вначале, когда я в газете прочитал, что его фирме требуется архитектор, первое, что я подумал: не заниматься чепухой и не посылать резюме: разве возможно туда попасть?! А папа сказал, пошли, что ты теряешь? И, как это ни странно, а может быть наоборот, логично, ответ от фирмы Мистера Гаргантюа был деловой и конкретный: мне предлагали представить фирме эскиз проекта отеля для Орландо. Как полагается в хорошем задании, указывалось конкретное место размещения отеля, его полезная и вспомогательная площади, вообще все, что нужно для работы. И дали нормальный срок — два месяца. Они ничего не обещали, даже если им понравится проект, а только давали шанс на будущее.
Люся скептически отнеслась к этому.
— Собирают дураков для бесплатных идей! — первое, что сказала она, когда я ей рассказал про письмо. — Это в Америке принято.
— Если бы они хотели тебя взять, они бы взяли, — вступила в разговор Сарра Моисеевна. — Нэли Семеновны сына так брали на работу в Боро Парке: месяц проработал мясником, проверяли, как работает, а потом сказали «до свидания» и ни доллара не дали, а он на Комаровке был первый человек! — Она посмотрела выразительно на Люсю и добавила: — Я ничего не говорю, если вы считаете нужным по-другому, так делайте, но, если Миша уйдет с работы, новую найти будет не так просто.
— Я могу работать над проектом, не увольняясь с работы, — сказал я, — мне только надо несколько дней, чтобы съездить в Орландо и привязать проект к местности. Они ведь не напрасно её указали. Ты же знаешь, Люся, как это важно для проекта?
— Надо посоветоваться с Пашей, — осторожно сказала Люся. — Мама права, здесь обманывают на каждом шагу. И отпустит ли тебя КП, — так называла она моего босса Константина Петровича, — для поездки, я не знаю. Паша говорил, что у вас же сейчас работы по горло.
С Пашей в моей семье советуются по всем поводам и Люся, и Сарра Моисеевна. За ним, как за судьёй, всегда было последнее слово. Умнее человека в нашей мишпохе1 нет. Даже сам Паша как-то мне сказал:
— Миша, почему это твоя жена советуется, что купить, со мной, а не с тобой?
— Первый зять — это то же самое, что первый секретарь в политбюро, — отшутился я.
В вопросе о поездке в Орландо Паша был вначале за меня, но, когда он позвонил моему боссу, чтобы отпустил меня на несколько дней, тот заупрямился, сказав, что надо сдавать объект, и где ему сейчас найти рабочих. Может, ещё он что-то сказал, я знаю КП, скорее всего, выругался и сказал, пусть катится и навсегда, и Паша дал отходную и начал говорить, что вся эта затея с Орландо чепуха и не стоит ни денег и ни трудов.
— Не спеши, — сказал он, — лезть вверх. Погонишься за большим, потеряешь малое. И деньги на ветер бросать не надо, вы же не Трампы!
— Правильно Пашенька говорит, — поддержала его Сарра Моисеевна, — он разбирается в жизни. Но ты не волнуйся, — успокоила она меня, — пройдет немного времени, и Паша найдет тебе лучшую работу.
Когда я это рассказал папе, он, ничего не говоря, полез в сервант, достал оттуда перевязанную ниткой пачку денег и протянул мне:
— Здесь три тысячи, все, что у меня есть. Возьми и поезжай! Как поется в старой еврейской песне: белая лошадь удачи солнечным утром прискачет, — папа сказал эти строчки на идише, но я не запомнил, как они звучат по-еврейски.
— Откуда у тебя деньги? — удивленно спросил я, зная, что папа приехал сюда с одним металлическим долларом в кармане, который я ему когда-то дал на счастье.
Пенсия вся у него уходила на рент за квартиру, и экономить он мог только на фудстемпах2, значит, на еде.
— На чем ты экономишь?! — возмутился я. — Это же кишкегелт (деньги, сэкономленные на еде, — идиш)! — вспомнилось мне почему-то выражение нашей краснопольской соседки Голды. — У тебя же всегда пустой холодильник! Покупаешь все самое дешевое! А в Америке за что покупаешь, то и получаешь! — разошелся я.
— Не шуми, — остановил меня папа, — пойми, зуналэ, я по-другому жить не могу: я так воспитан. У нас дома всегда берегли каждую копейку. — Папа вздохнул и добавил: — Но, когда мне надо было ехать на учебу, моя мама мне отдала все деньги, что у неё были, не оставив себе даже на завтрашний хлеб. Мне брат потом рассказал, что целую неделю они были без хлеба. Возьми деньги и езжай! Я тебя очень прошу! В эту субботу и езжай! Я тебя очень прошу, — повторил он и тихо добавил: — Эти деньги должны принести тебе удачу, зуналэ!
И я полетел в Орландо. Дома немножко пошумели, но почему-то папины деньги их успокоили, и даже Сарра Моисеевна сказала:
— Может, Савелий Львович и прав, кто знает, где потеряешь, а где найдешь?
И Паша один день прогула взял на себя.
— Майкл, — сказал он, — дерзай!
2
Остановился я в небольшом отеле «Best Western» в Киссимми, недалеко от Орландо. И в первый же день, случайно заскочив в китайский ресторанчик, неожиданно встретился с Димкой-Директором, которого не видел с институтских времён. Директором его прозвали за умение всегда и везде директорствовать, в институт он поступил после армии и с первого курса стал постоянным членом институтского партбюро и неизменным участником всех нужных и ненужных комиссий, представителем студенчества. Деловой и респектабельный вид, всегда при галстуке и с кейсом, дополнял его директорский облик. Женился он на последнем курсе на дочке проректора, чем больше укрепил свой директорский авторитет. Все ожидали, что после этого он останется работать в институте, но он взял покруче и устроился каким-то референтом в Минстрой в Москве. И это в то время, когда евреев и близко не подпускали к таким должностям. Но как он сам говорил:
— Евреи бывают всякие: нужные и ненужные! Я из нужных! А без нужного еврея не обходился ещё ни один начальник! Со времен Великого Петра!
Я с ним и не дружил, и не ругался; у нас в группе было четыре еврея: я, Дима, хромой Виталик и Люся, и, конечно, за годы учебы наши дороги пересекались. Даже могу сказать больше, моя Люся была от Директора без ума, и Сарра Моисеевна подкармливала его три года пончиками, которые Люся ежедневно приносила на занятия и которые Дима уплетал за обе щеки, не оставляя Люсе ни одного. Но потом магазинные котлеты проректорши оказались более аппетитными, и пути Люси и Директора разошлись. После института я никогда не встречался с ним и почти ничего о нем не слышал, и встреча после стольких лет здесь, в Америке, была неожиданна и для меня и для него. Мы несколько минут ошеломленно смотрели друг на друга, и потом Дима кинулся меня обнимать.
— Мишка, — закричал он чуть ли не на весь ресторан, обращая на себя внимание молча поглощавших ланч старушек, основных завсегдатаев этого заведения в дневное время, — ты ли это? Двадцать лет спустя, как говорил папаша Дюма! Давно в Америке?
— Три года, — сказал я.
— А я всего полгода здесь, — сказал он и добавил: — Хвались, кем стал, чем удивил американский люд! И кстати, где живешь?
— Напротив, — сказал я и показал на отель.
Дима хмыкнул:
— Не здесь, а вообще.
— В Нью-Йорке, — сказал я.
— А я в Детройте, — сказал Дима, — но думаю в Нью-Йорке тоже что-нибудь купить. Я стал купцом с большой дороги… Как у Маршака: владелец заводов, газет, пароходов. Только без Сюзи! Она осталась в Союзе, — рассмеялся он и повторил свой вопрос: — Ну, говори, кем стал в сем краю благословенном? Когда я ошивался в министерстве, то краем уха слышал, что в Минске у тебя дела пошли неплохо, я сейчас уже не помню, но, кажется, тебя на государственную премию толкали.
— Было дело, — сказал я.
— Как говорил Сан Саныч, а гутэ идише коп3, — вспомнил Дима. — И куда, если не секрет, тебя привела твоя умная еврейская голова?
— Никуда, — честно признался я, — работаю на стройке…
— Вау, как говорит мой здешний компаньон, — сказал Дима и добавил: — Жалко, что я сейчас строительством не занимаюсь, но, если что-нибудь замыслю в этом бизнесе, ты главный мой работник! Согласен?
Я промолчал, и он перескочил к другому разговору:
— Хочу купить здесь небольшой коттедж. Не нравится мне отдыхать в отелях. Люблю своё. Я кое-что уже смотрел. Может, посмотришь тоже?
Я отказался, сославшись на нехватку времени. Потом мы говорили о знакомых, а в конце он вспомнил неожиданно про Люсю:
— Всё с Люсей живешь?
— Конечно, — удивился я его вопросу.
— А я сейчас один, — сказал он грустно и пояснил: — Три раза был женат, и все не то. Вся жизнь игра. Всё променял на деньги. А сладости выигрыша так и не узнал…
Мы распрощались, обменявшись адресами, и я подумал, что больше никогда не встречусь с ним. Вернувшись домой, я рассказал о встрече с Димой. Люся молча выслушала меня и сказала:
— Я знала, что он далеко пойдет.
А Сарра Моисеевна добавила:
— Агрэйсэр мэн!4 Я всегда знала, что он далеко пойдет! Ты помнишь, Люсечка, как он говорил? Заслушаешься. Как Громыко в ООН! — И посмотрела на меня, как Громыко на Гарримана.
Я ничего не ответил.
Работа над проектом затянулась, я отослал его буквально в последний возможный день. И он как будто сгинул, канул в пустоту: месяц проходил за месяцем, а ответ не приходил…
Павел рассказал моему боссу, для чего мне был нужен день, и КП стал называть меня сэром Морбюзье. До Америки он работал прорабом и то ли запамятовал, как звать знаменитого швейцарца, то ли называл меня так в насмешку, но произношение этого слова доставляла ему большое удовольствие. Распределяя нам работы, он стал шутить:
— А сэру Морбюзье сегодня творческий процесс: подготовить стены для штукатуров в Бронксе, — или: — Сегодня сэр Морбюзье займется гарбичом на доме в Квинсе.
…Папа ждал ответа даже больше, чем я. Я через полгода успокоился, махнув на всю эту затею рукой, а папа продолжал всё ждать. Каждый день, когда я ему звонил, он осторожно спрашивал меня, была ли почта, имея в виду, конечно, конкретное письмо. Но оно не приходило…
А потом душной нью-йоркской ночью он, как всегда, сэкономил копейки и не включил кондиционер, и ему стало плохо. Он держался с болью до утра, чтобы не будить меня. Позвонил утром, но было уже поздно. Я вызвал «скорую», он пролежал в госпитале всего три дня и умер. И последние его слова были:
— Зуналэ, они тебе ответят… обязательно.
— Кто ответит? — испуганно спросила русская медсестра, не поняв папиных слов. — Мы не виноваты, вашего отца нельзя было спасти.
— Да, — сказал я, — вы не виноваты. Виноват я.
— Почему? — спросила Люся.
— Потому что он был всегда один, потому что я думал о тебе больше, чем о нем, потому что дети, становясь взрослыми, забывают детство…
Люся ничего не ответила, и медсестра тоже, а американский доктор, ничего не поняв из моей речи, взял меня за плечи и тихо сказал:
— Это — жизнь…
А потом в Нью-Йорке появился Дима.
В тот день, возвращаясь с работы, я в лобби нашего дома встретил Люсю. И уже в лифте мы почувствовали запах пончиков и переглянулись: Сарра Моисеевна готовила их очень редко в Минске, а здесь, в Нью-Йорке, никогда. И, услышав их неповторимый аромат, я высказал предположение, что кто-то из соседей кулинарит, но оказалось, что пончики приготовила Сарра Моисеевна.
— Вы знаете, кто сегодня у нас был? — встретила она нас вопросом. — Никогда не догадаетесь!
— Дима! — на удивление мне, догадалась Люся.
— Точно, — сказала Сарра Моисеевна. — Все такой же красавец! И такой же умница. Вы бы знали, какими он сейчас делами ворочает! А первое, что он вспомнил, — это мои пончики! Ну как их ему не приготовить?! У меня муки не было, так он сбегал в магазин и принёс. И съел все подчистую, два последних на дорогу взял, так что вам ничего не осталось.
— Как всегда, — заметил я.
Люся гневно сверкнула в мою сторону глазами: она не любила, когда я шутил по поводу её прошлых встреч с Димой.
После этой истории с пончиками Дима стал появляться у нас почти каждый месяц, и почти всегда в мое отсутствие, в будние дни, днем. И запах пончиков в эти дни витал по нашему билдингу, вызывая аппетит у всех жильцов. Наш сосед из квартиры под нами, старый американский еврей, который всегда встречал меня возле дома, где он неизменно сидел на раскладном стульчике весь день, стал оповещать меня о пребывании Димы у нас:
— Сегодня ваша мазер ин ло приготовила вам фреш-булочки. Я чувствую их запах. Такие мне готовила мама, когда я бегал под столом. Так могут готовить только мамы.
А потом Дима появился у нас в выходной и сказал, что у него есть работа для Люси, он открывает бизнес в Нью-Йорке, и ему нужен надежный менеджер. И Люся, конечно, пошла к нему.
В этот день он зафилософствовался:
— Наших здешних евреев я бы поделил на три категории, — он задумчиво посмотрел на Люсю, потом перевел взгляд на Сарру Моисеевну, потом повернулся ко мне и сказал: — На тех, кто приехал сюда первыми: они считали, что не могут там реализовать свои способности, и здесь они станут всем, как пелось в одной революционной песне. И что же: кто-то из них реализовался, а кто-то и нет, но они знали, зачем едут, и стоят сейчас на ногах, как им кажется, неплохо, потом пошли вторые, это был не просто отъезд единиц, это была горная река, поехали почти все, как говорила моя дочка, когда была маленькой: ципа-дрипа и гоп-ляля эта ваша иммиграция. Здесь ехали, потому что все едут, здесь ехали, потому что думали, что в Америке доллары растут на деревьях, и еще ехали потому, что боялись остаться последними евреями на русской земле, и еще вас звала в дорогу великая идея — ради детей! Все в вашей жизни оказалось немножко не так, как вы думали, вы оказались внизу, но этот низ оказался немножко лучше, чем тамошняя середина. А теперь поехали третьи — МЫ, которые пережили там и перестройку, и новостройку, которые сумели заработать деньги там и здесь. Мы утрем нос первым и дадим работу вам, вторым, — он усмехнулся, как всегда, своей обворожительной улыбкой и добавил: — Недавно один из первых, который разбогател на том, что продавал здесь то, что я производил там, сказал мне, что я стану таким, как он, если съем свою порцию дерьма, которую он когда-то с аппетитом кушал. Он принял нас за ваше продолжение. И немного ошибся. Мы другие. И сегодня его фирмы не стало. А у вашей дочки, Сара Моисеевна, появилась работа. В общем, история, как у Александра Сергеевича Пушкина: все куплю — сказало злато, все возьму — сказал булат!
Мне очень хотелось уточнить, кто он, булат или злато, но Люся вовремя толкнула меня в бок, и я промолчал.
…После этого он стал появляться у нас чаще, и Сарра Моисеевна стала готовить в эти дни кроме пончиков что-нибудь посолиднее: жаркое по-домашнему, блинчики, пироги, объясняя, что Дима сейчас один, и все время сидеть на ресторанной еде вредно.
— Он так соскучился по домашнему супу, — соглашалась с ней Люся. — И кто ему здесь, кроме нас, приготовит. Мы здесь единственные знакомые ему люди.
А потом он предложил мне спроектировать ему виллу в Кастильских горах под Нью-Йорком.
— Все время сидеть в Манхеттене я не могу, — пожаловался он, — хочу построить что-то легкое за городом. Я был у Сашки Петухова в Каннах, он в министерстве был вторым у первого. Ему отгрохал халупу сам Монтери. Попробуй переплюнь его. А за ценою мы не постоим!
— Сделай, — попросила Люся, — он хорошо тебе заплатит.
Мне — рыбе, сохнущей от жажды, предлагали воду. А разве рыба может отказаться от воды? И я принялся за работу…
Я просыпался с мыслями о проекте и ложился с ними, и, даже таская мешки с цементом, умудрялся думать о нем. Ночь и день. День и ночь.
Где-то через полгода я закончил проект, и всего за полгода Дима воплотил его в жизнь.
И нас пригласили на виллу.
— По случаю сдачи объекта надо, как положено, комиссию напоить, — пошутил он. — Не забыл ещё наши старые традиции?
Сарра Моисеевна и Люся уехали к Диме заранее, за день до торжеств.
— Надо проследить за поварами, — сказал Дима, — и кто может это сделать лучше Сарры Моисеевны? А Люся будет исполнять роль хозяйки. Что это за дом без хозяйки, как говорят французы? Это все равно что колье без бриллианта. Ты, надеюсь, не против, Майкл? — спросил он меня.
Я ничего не сказал. И молчание, как всегда в жизни, посчиталось за согласие.
Гостей у Димы собралось очень много, все ахали и охали, восхищаясь домом. Люся чувствовала себя на седьмом небе, как будто этот дом принадлежал ей, а мне почему-то вдруг стало грустно. Нет, я не завидовал его обитателям, строитель не может жить во всех домах, которые он создает, и я всегда радовался, когда заканчивал дом, радовался радостью родителей, отдающих дочку замуж. Каждый жилец моего дома был для меня родным. Ведь дом для зодчего это дитя, как говорил наш Сан Саныч. Но в тот вечер мне было грустно. Я пытался понять почему. И понял: мой дом смотрелся почему-то не невестой, готовящейся к свадьбе, а рабыней, приобретенной по случаю на невольничьем рынке. Прекрасной рабыней из жестоких восточных сказок.
Все гости оставались еще на день, а я уезжал в тот же вечер: в понедельник боссу надо было сдавать здание под магазин, и мне надо было в воскресенье убрать помещение. Павел меня трижды предупредил, чтобы я к воскресенью вернулся.
К машине меня вышел провожать Дима.
— Ты, Миша, гений, — сказал он, — и я говорю тебе это, не льстя! Здесь многие ахнули, увидев твое творение. Ахнули и оценили. Не продешеви: бери по-крупному, — сказал он и протянул мне чек, который лежал у него в верхнем кармане пиджака.
Я посмотрел мельком на сумму, проставленную в нем, и мои глаза невольно расширились перед огромной, не виданной мной до этого, цифрой. Он понял мой взгляд и сказал:
— Работа этого стоит. Бери и никогда дешевле не продавай свой талант!
— Спасибо, — сказал я и уже собрался сесть в машину, но он остановил меня:
— У меня к тебе есть ещё пара слов… Трудных слов. Трудных не только для тебя, но и для меня.
— Говори, — сказал я, внезапно поняв, о чем он мне сейчас скажет, — говори…
Он открыл пачку «Мальборо», вынул сигарету, повертел её в руке, потом вложил обратно в пачку и, глядя куда-то поверх меня, сказал:
— Люся решила остаться со мной.
— Почему это она не сказала сама? — неизвестно для чего спросил я.
Он не ответил на мой вопрос. Он заговорил о другом:
— У каждого в жизни есть своя половина. Юнь и Янь. — Он рассуждал, и я его слушал. — Первый раз я прошел мимо неё. И что? Трижды был женат, и все мимо и мимо… Не мое. И у тебя с ней было не то, и не спорь со мной, я это вижу… Потому что вы разные! Потому что она не твоя! А моя! Каждая женщина должна иметь своего атланта, а каждый мужчина свою кариатиду. Так говорил наш Сан Саныч. И он был прав.
— Прав, — согласился я и вынул из кармана только что полученный чек.
Он понял моё движение.
— Ты что? Это плата за твой труд!
— Да, — согласился я, — это плата за мою работу. Мои заработанные деньги! Я волен поступить с ними, как хочу?
— Да, — сказал он.
— Ты назвал меня сегодня гением, а гении — это люди не от мира сего. Крэзи пипл. Ты согласен? — спросил я.
Он удивленно посмотрел на меня и кивнул.
— Я дарю эти деньги Люсе на свадьбу, — сказал я. — Пусть она будет богатой невестой. От подарка не отказываются, даже если он не нравится. Кажется, так говорят англичане?
— Так, — согласился он.
И взял чек.
Если бы он не взял, мы бы расстались врагами, а так расстались, как расстаются просто знакомые люди. Не враги и не друзья.
3
В ту ночь я не заснул до утра. Я думал над словами Димы. Я вспоминал нашу с Люсей жизнь и, как это для меня ни обидно, понял, что он был прав: ей был нужен совсем другой человек, не я. Я не скажу, что мы жили плохо, вроде бы даже хорошо, как и все семьи: и спорили, и мирились, и радовались. Но я не был её атлантом. Я не принадлежу к тем людям, которые могут завоевывать мир, мир завоевывает меня. А ей хотелось, чтобы я был первым, лучшим, все умеющим. Как олимпиец — выше, быстрее, дальше! А я даже не мог как следует забить в стенку гвоздь.
Я хотел стать другим, но не мог, у меня не получалось. Я пассажир из последнего вагона, а ей нужен был из первого.
Но я любил её и люблю сейчас, и, может быть, больше, чем Дима, но кому нужна просто любовь?
Я заснул только под утро минут на десять. Мне приснилось Краснополье, огромный дзедовник за сараем тёти Хаси. Я убегал от кого-то и продирался сквозь колючие заросли этого дзедовника. Колючки впивались в меня, и я, весь усыпанный ими, ничего не видя перед собой, как слепой, на ощупь искал выход из этих непроходимых дебрей. И когда наконец мелькнуло что-то светлое впереди, я проснулся от звонкого дребезжания будильника, так и не узнав, выбрался я из колючих джунглей или нет.
Я впервые проснулся, разбуженный будильником, всегда я просыпался за несколько минут до его звонка, отключал его, чтобы не будить Люсю.
Я быстро умылся, оделся и уже внизу, в фойе, вспомнил, что три дня не смотрел почту. Я посмотрел на часы: у меня ещё было время, и заглянул в майлбакс. И увидел письмо, которое так ждал мой папа. Я открыл его. Мистер Гаргантюа приглашал меня на интервью. И интервью было назначено на сегодня.
Я посмотрел на часы: до назначенного мистером Гаргантюа времени оставался ровно час. Я какое-то мгновение колебался, идти мне на интервью или нет, а потом решил идти. Я вернулся в комнату, чтобы переодеться. Но где висят мои вещи, я не знал: это знала Люся. Я попытался надеть костюм, в котором вчера был у Димы, но пиджак был настолько мятый, что я, взглянув на себя в зеркало, поморщился и вернул его на вешалку. Надел джинсы и свитер. Я представил, что бы сказала Люся, увидев меня в таком виде идущим на интервью?!
Как всегда, влетел в последний вагон сабвея буквально на ходу, в последнюю минуту раздвигая дверь руками. Но поезд, уже щелкнувший дверями, замер. И я увидел идущего по вагону папу. На нем была форма служащего сабвея, а в руке он держал итальянский батон. Он всегда покупал его вместо хлеба.
— Папа! — закричал я. — Ты же умер?!
И весь вагон посмотрел на меня.
А папа сказал:
— Может быть, я и умер, но сегодня я живой, — и пояснил: — Я сегодня у вас машинистом, и сегодня ты в первом вагоне, сынок! Не всегда же нам ездить в последнем. Сегодня тебя ждет белая лошадь.
— Папа, — сказал я, — сегодня пришло письмо.
— Знаю, — сказал папа и тихо добавил: — И я знаю, что от тебя ушла Люся. Я всё знаю, — он подошёл ко мне и, как в детстве, погладил по вздыбившимся волосам. И, как всегда, сказал: — Всё будет хорошо, зуналэ! Всё будет хорошо. Ты же в первом вагоне. И тебя ждет твоя белая лошадь!
Он ободряюще подмигнул мне и направился в кабину машиниста.
И я услышал его голос в динамике, как ни странно, он говорил на английском, которого никогда не знал:
— Поезд пойдет в режиме экспресса без остановок до Сити-Холл.
До моей остановки. Китайцы, которых было большинство в вагоне и которым нужно было до Чайнатауна, зашумели и, возбуждённо размахивая руками, вышли на платформу ждать следующий поезд… А я остался…
На станции Сити-Холл поезд остановился, и я заспешил к выходу, почему-то думая только об интервью, и, лишь подбежав к эскалатору, опомнился и побежал назад: как я мог куда-то спешить, если в поезде был мой отец! Но я не успел.
Когда я вернулся к поезду, двери его со скрежетом захлопнулись буквально передо мной, и поезд ушёл в глубину туннеля.
А на платформе стояла белая лошадь. Её никто не видел, кроме меня. Потому что это была моя белая лошадь удачи. Она ждала меня…
1 Родня (идиш).
2 Купоны на еду для бедных в США.
3 Хорошая еврейская голова (идиш).
4 Большой человек (идиш).