Роман
Опубликовано в журнале Урал, номер 9, 2024
Борис Телков — член Союза писателей России. Автор более тридцати книг. Лауреат нескольких всероссийских литературных премий. В настоящее время редактор журнала «МАКАР». Живет в Нижнем Тагиле.
Глава I. Королева борделя
Пузырев долго искал этот город. Можно сказать, стер пальцем не одну карту, истоптал несколько пар башмаков, пока не понял — вот он, родимый! Маленький, неприметный, обладающий одному ему известными достоинствами. Только там можно по-тихому осуществить задуманное и не присесть в цынтовку, то бишь в тюрьму.
Конечно, правильно выбрать место для мечты — это очень хорошо, но тут не менее, если не более важно попасть туда в нужное время. А оно наступило… Нынешние власти — и те, что плотно поселились в Кремле, и местные, уральские, — затеяли с народом Большую игру. Братишкам немножечко кажется, что они самые умные в стране. Не, товарищи дорогие, а кто бы спорил?! Пусть так!
Михаил Львович вдохнул полной грудью морозного воздуха, смешанного с едким угольным дымком, и, бодро хлопнув в ладоши, воскликнул:
— Благодать!
Человек, плохо знакомый с географией Урала, наверняка сейчас подумал, что этот солидный, добротно одетый мужчина, не то бывший господин, а может быть, удачливый нэпман или даже — страшно подумать! — ответственный товарищ из совторга, сейчас обозначил состояние своей души. Это не совсем так. Конечно, в тот полуденный час Михаил Львович находился в самом распрекрасном расположении духа, но еще именно так назывался городишко, в который он перебрался около полугода назад…
Поезд из Перми задерживался. Ноги, обутые в новенькие рыжие «джимми», несмотря на хваленую толстую подошву, начали слегка подмерзать, но это ничуть не испортило настроение Михаилу Львовичу. Он даже попробовал отбить ногами что-то вроде степа, которому обучил его в Одессе чернокожий матрос. Тогда еще совсем юный Пузырев оказался способным учеником, и именно чечеткой под «лам-ца, дри-ца, ум-ца-ца!» он заканчивал свое выступление конферансье в кабаках. Увы, подошва «джимми» оказалась слишком мягка, и Михаил Львович оборвал свой танец, к тому же на него стали подозрительно посматривать люди, ожидающие, как и он, поезд.
Михаил Львович в десятый раз прошелся по оледенелому перрону вдоль резных окон деревянного вокзала, время от времени искоса поглядывая на площадь перед железнодорожной станцией, где стояло несколько пролеток. Одна из них была нанята им вот уж час назад, и только хороший залог удерживал извозчика на продуваемом всеми ветрами юру. Острый осенний ветерок пробирался ему под ветхое пальтецо, мужичок заворачивался в него, скукоживался и был уже похож на гусеницу.
Наконец откуда-то из глубины леса раздался протяжный паровозный гудок.
«Похоже на рев изголодавшегося самца… — подумалось Пузыреву, и это неожиданное сравнение ему не просто понравилось — в нем он увидел добрый знак, так сказать, благословение на задуманное. — Не пройдет и полгода, как этот дремучий край взревет у меня от невиданных страстей!»
Честно говоря, Михаил Львович и сам при мыслях об Элен готов был протрубить по-звериному — он не видел ее лет пять, с тех самых пор, когда в Ростове-папе во время не самых удачных гастролей их накрыло местное ВЧК в одном из игровых притонов. Помнится, сначала они ползли по какой-то зловонной канаве, потом долго отсиживались в кустах. На рассвете криминальная парочка рассталась, напоследок спешно и страстно совершив то, что привыкли делать не торопясь в постели…
Пузыреву за разнообразное и виртуозное мошенничество корячился многолетний принудительный труд на благо молодой республики. Прогулке по этапу он предпочел поиски изменчивого счастья в Одессе и Харькове, а Элен решила покорить столицу своими амурными талантами, а потом выскочить замуж за какого-нибудь комиссара, конечно, не военного, а желательно по коммерческой части. Они пожелали друг другу удачи, хотя оба были уверены, что никогда не узнают, к кому из них проявит свою благосклонность легкомысленная госпожа Фортуна…
Элен ничуть не изменилась, если не считать того, что слегка раздобрела. А в остальном все как прежде: те же белокурые милые кудряшки, надменный точеный носик, капризно кривящиеся губки, слегка припухшие, будто после жгучих поцелуев. Она спускалась с запурженных снегом ступенек вагона с таким величием, что радостно галдящий встречающе-провожающий народец на какое-то мгновение примолк, завороженно наблюдая, как носок ее изящного сапожка с высокой шнуровкой ступает на железные ступеньки, а суровый и непреклонный, как судьба, контролер с разбитым стеклышком в очках, будто под гипнозом, подал ей снизу руку.
Элен благосклонно ему улыбнулась, отчего служащий от смущения натянул фуражку за лакированный козырек до самого носа и некоторое время стоял железнодорожным черным идолом, ничего не видя и не слыша.
Следом за Элен спорхнули на землю еще две юные хихикающие красотки, похожие на плутоватых ангелочков с рождественских открыток.
«Фу, кажется, все, как договаривались!» — Пузырев в очередной раз восхитился своей былой подругой, но на этот раз уже не умением подать себя, а ее деловыми качествами. Он достал из кармана пальто последнее письмо от Элен, на котором была указана ее новая замысловатая фамилия.
— Гражданка Вандер-Беллен! — звонко прокричал Михаил Львович, рассчитывая, что часть людского восхищения и зависти перепадет и ему. Он даже снял шляпу и помахал ею. — Карета ждет вас!
Но Элен в тот момент было не до него — ее внимание отвлек какой-то долговязый хлюст с нервными усиками, выскочивший из вагона в распахнутой замызганной шинели и хватавший ее за руку, чтобы поцеловать.
— Ах, Казик, какой же вы настойчивый! — пропела соблазнительница, ища глазами по перрону Пузырева и при этом не забывая отвечать надеждой на каждый встречный мужской взгляд.
Еще в бурную ростовскую бытность Михаил Львович даже как-то пошутил по поводу ее откровенного взгляда: «Дорогая, ты, наверное, даже на смертном одре будешь предлагать провожающим тебя в последний путь мужчинам возлечь рядом…» — «А что ты хотел, милый? Дорога на кладбище такая длинная, а в могиле, наверно, так холодно и скучно одной…»
Наконец Элен увидела в толпе Пузырева и тоже помахала ему рукой. Ухажер в шинели резко обернулся и пристрелил взглядом улыбающегося Михаила Львовича. Он оценил его холеную сытость, богатый прикид и, буркнув что-то злобное, запрыгнул на подножку вагона. Правда, наглец все же успел приложиться губами к вожделенной ручке. В дверях он козырнул прекрасной попутчице и исчез в вагоне.
— Тебя нельзя оставить ни на минуту… — пропел Пузырев, чмокая Элен в обе щеки. Запах французских духов был прежним.
— Ну, ты просто негодяй, мой друг! — госпожа Вандер-Беллен ткнула в его благостное пузцо кулачком. — Пять лет ты называешь минутой?..
— А кто тебя нашел? Поверь, это было непросто и недешево.
— Мишель, ни слова за деньги! Откуда у тебя такие дурные манеры? Если у тебя в них недостаток, то зачем мы с девочками вообще сели в этот ужасный поезд?
Порхающие вокруг Элен ангелочки удостоились широчайшей улыбки Михаила Львовича, легкого поклона его головы и поцелуя в запястье ручек.
Пузырев подхватил чемоданы гостей, и веселая компания, сопровождаемая напряженно-угрюмыми взглядами собравшихся на перроне людей и пассажиров, сидящих у вагонных окон, двинулась к пролетке.
— На Первомайскую, братец! — еще издалека крикнул Пузырев вконец замерзшему извозчику.
Места в пролетке всем не хватило, поэтому Михаил Львович с большим удовольствием посадил на колени плутовок, приобнял их за гибкие талии и всю дорогу наслаждался мягкой упругостью юных тел.
От вокзала до дома добирались около получаса. Пока катили по замерзшим колеям широкой улицы, по обе стороны которой ютились ветхие деревянные домишки, крытые тесом, с полузавалившимися заборами, Элен несколько раз встревоженно покосилась на Пузырева. Уголки ее чутких губок недовольно сползли вниз. Дескать, друг любезный, ты куда меня везешь? Что за трущобы? Если бы не было девиц в пролетке, госпожа Ванден-Беллен задала бы эти вопросы ему напрямую, что называется, «в лоб», и, возможно, при этом не очень стеснялась в выражениях. Теперь она молчала, чтобы не пугать своих подельниц. Михаил Львович, как мог, из-за плеча одной из девиц ответил Элен многозначительным взглядом и успокаивающим почмокиванием: не пугайся, дорогая, чуть позже я все объясню. Уверяю, тебе здесь понравится…
Когда стали подъезжать к заводу с высокими трубами, пачкающими и без того серое небо черным дымом, появились первые добротные каменные дома с железными крышами, Элен слегка успокоилась. Вот пролетка прогрохотала по плотине с дощатым, поблескивающим ледком тротуаром, брусковыми, крест-накрест, перилами и выкатила на одну из главных улиц Благодати.
Да, это был уже город. С торговыми рядами, белоснежным собором, каланчой, громоздким заводским управлением, брусчатой площадью и целыми двумя новыми памятниками — Ленину и Карлу Марксу.
Госпожа Вандер-Беллен прощающе улыбнулась Пузыреву.
Пузырев велел извозчику остановиться у двухэтажного каменного дома.
— Все, девушки, приехали!
Смешливые красотки птичками соскочили с колен Михаила Львовича, и он еле сдержался, чтобы не пришлепнуть их по соблазнительным выпуклостям…
Жаль, коленям было так тепло!
***
— Ах, Мишель! Только ты мог затащить меня в такую глушь, и только тебе я могла поверить, что меня здесь ждет счастье…
Пузырев, самодовольно улыбнувшись, распушил пальцем усы и наполнил чашки кипятком из самовара.
Элен после бани стала совсем другой, не той надменной самкой, что он встретил на вокзале. Жар и веники превратили ее в милую домашнюю клушу. Одетая в восточный халат с какими-то огромными вышитыми цветами, она вся размякла, потеряла блеск и цвет, но от этого не стала менее желанной.
Вот уже час они сидели под шатром-абажуром в уютном кабинете, который Михаил Львович устроил для себя на втором этаже. Парочка пила душистый китайский чай с мармеладом «Персидский горошек». Время от времени Пузырев прикладывался к разноцветно поблескивающему гранями графинчику с коньяком. Из окна открывался прекрасный вид на городской пруд, затянутый первым, еще прозрачным ледком.
Пузырев пытался рассказать Элен о том, зачем она с девицами потребовалась ему в таком уральском захолустье, как Благодать, но его пассии самой хотелось поговорить, и она плохо слушала Михаила Львовича.
— Знаешь, дорогой, сколько у наших девочек сейчас работы в Москве? К нам ходят все — и бандиты, и нэпманы, и даже те, кто еще недавно носил вонючую тужурку и этот ужасный наган… Да, да, да, Мишель! Комиссары тоже охочи до дамочек! Мужики словно с цепи сорвались! Правда, появилась одна неприятность… Милиция — или кто у них там? — взялась за чистку столицы — наших девочек стали отлавливать сотнями и вагонами куда-то отвозить. Говорят, на Соловки. Я слышала, и в Питере такой же кошмар. Ужас! Я сама чудом избежала ареста. С войны такого не было, а дальше, думаю, будет еще хуже…
— Вот видишь, ты это тоже почувствовала…
— Что именно?
— Что это скоро все закончится. Элен, ты думаешь, почему я тебя пригласил в эту провинцию?
— Ты скучал без меня, Мишель… Плакал холодными ночами и кусал подушку? — томно промурлыкала гостья и провела веером по щеке Пузырева. — Другой причины я просто не пойму…
— Безусловно! Каждое утро я снимал с подушки мокрую от слез наволочку и вывешивал ее сушить. Следующей ночью история повторялась… — Михаил Львович, поймав руку Элен, поцеловал каждый пальчик, хотел перебраться выше, но остановился, вздохнул и сделал очередную попытку перейти к серьезному разговору: — Ты же понимаешь, что это долго продолжаться не может?
— Да что это, милый?
— Вся эта красивая жизнь, эти свободы… Коммунисты выпустили пар и скоро закрутят все гайки до упора. Осталось год-полтора, не больше… И надо успеть взять то, что пока лежит без присмотра. И маленький, далекий от столиц городок с его заводами и рудниками идеально для этого подходит.
— Мишель, ты временами превращаешься в зануду… Скажи проще!
— Мы скоро захватим этот городишко, госпожа Вандер-Беллен! Ты будешь его королевой, местные чинуши будут целовать тебе ручки и записываться на прием, а я постараюсь сделать так, что мы покинем с тобой это захолустье — когда закончатся все свободы! — очень и очень небедными людьми. Мы выйдем из этой игры, которую затеяли коммунисты, красиво. Победителями!
— О-о, мой генерал!
— Конечно, в это славное время можно поживиться и в столицах, но риск, моя дорогая, гораздо выше, да и желающих отрезать жирную ляжку от золотого тельца тоже несравненно больше. И к тому же зажимать свободу в тиски начнут оттуда… — Пузырев многозначительно поднял палец кверху. — Пока доберутся до нашей Благодати, мы уже с тобой, госпожа Вандер-Беллен, будем валяться где-нибудь на горячем песке Ялты…
Взволнованный сказанным, Михаил Львович махом опрокинул в себя рюмку коньяка и пристально посмотрел в глаза женщины, пытаясь понять, как она относится к его словам. После таких заманчивых предложений, ему казалось, она должна испытывать удивление, и если не восторг, то хотя бы восхищение, но прекрасные карие глаза Элен были, как вяленые турецкие фрукты, — сладкие и томные.
«Кажется, в бане перепарилась…» — Пузырев попытался придумать ей оправдание, но небольшая досада все же осела в душе, и даже появилось пакостливое желание слегка зацепить эту разомлевшую от неги столичную львицу.
— Кстати, дорогая, откуда у тебя такая цветистая фамилия? Насколько я помню, прежние были у тебя значительно проще…
— Ах, Мишель, фамилия, как платье: сегодня — одна, завтра — другая… Судьба-злодейка порой вынуждает переодеваться. Знаешь, пупсик, был ужасный период в моей жизни, когда мне казалось, что в этой воюющей со всеми стране уже никто не нуждается в женских прелестях. Я хотела уехать за границу, даже вышла замуж — представляешь! — за первого встречного иностранца, но он оказался прохвостом, да к тому же нашим. За последнее особенно обидно. Взял у меня все накопления, якобы чтобы заплатить кому надо за выезд, и пропал… Я осталась, Мишель, в чем мать родила!
— Ну, это само по себе целое состояние!.. — Пузырев не удержался и погладил ее по шелковому бедру.
— Ты смеешься, но он оставил меня без копейки!
— Зато поделился с тобой своей благородной фамилией…
— Фамилия тоже была ворованной! Да к тому же он не отвез меня за границу!.. И теперь я в этой стране с такой фамилией, как заяц в белой шубе летом.
— Ты с любой фамилией в советской России как заяц в белой шубе… — Михаил Львович обнял разволновавшуюся Элен и неожиданно даже для себя предложил: — В Благодати ты будешь несчастная вдова немецкого коммуниста. Выучи несколько слов по-немецки.
— Фамилия, между прочим, голландская… — обиделась гостья и даже слегка отпихнула от себя коробку с мармеладом.
— Моя прелесть, в Благодати не заметят таких тонкостей. Можешь смело говорить по-немецки, — продолжал поддевать подругу Михаил Львович.
— Милый, ты тут, на Урале, часом мозги не отморозил?! Я приехала из Москвы — на минуточку, из столицы! — в эту задницу мира, протряслась несколько тыщ верст до твоей вонючей… как её?!
— Благодати.
— Ха-ха! Благодати, чтобы изучать немецкий язык?!
— Ja, ja!.. — дурачась, закивал головой Пузырев и, видя, как госпожа Вандер-Беллен закипает не на шутку, поспешил успокоить её долгим поцелуем в губы.
Потом прошептал ей на ухо, нежно покусывая мочку:
— Не переживай, дорогая, я пошутил. Вандер-Беллен — это ненадолго. В Крым мы поедем с другими фамилиями…. А может быть, с одной на двоих?
— Я подумаю, Мишель… Мне показалось, что ты плохо ведешь себя в последнее время.
— Какое последнее время?! Мы с тобой только-только встретились.
— Ты уже успел провиниться, милый. Ну, ладно, я сегодня добрая, прощаю тебя… Давай рассказывай, с какой такой радости ты смел потревожить старую мадам с ее цыпочками…
Глава II. Нужно громкое дело!
Примерно за полгода до приезда в Благодать королевы полулегального московского борделя Элен Вандер-Беллен на Урал из Москвы прикатил высокий государственный чиновник. Несмотря на то что в Свердловск Николай Сергеевич прибыл в роскошном правительственном вагоне, пропахшем духами и хорошим дорогим табаком, а не в вонючем скотном с ржавыми решетками на окнах, поездку на Урал он воспринял как ссылку. Очень уж был похож на наказание, на отказ вождя в благосклонности неожиданный приказ руководить необъятной областью, спешно слепленной из четырех губерний и находящейся в тысячах верстах от столицы.
Март был грязным и хмурым, под стать настроению путешественника поневоле. Все время, пока поезд с множеством непредвиденных остановок пробирался через всю страну, Бортник большей частью пролежал на своем диване, отвернувшись лицом к стенке. Даже когда пил чай, старался лишний раз не смотреть в окно — с каждым часом запустение и разруха становились все очевиднее и непригляднее, временами даже казалось, что Гражданская война тут еще не кончилась и вот-вот из какого-нибудь оврага или перелеска выскочит конный разъезд белых.
От мрачных мыслей Николая Сергеевича пытался отвлечь его сосед по купе, нарком просвещения Луначарский, который был направлен ЦК для проведения Уральской областной партийной конференции, где и должно было состояться избрание Бортника на этот ненавистный ему пост.
В отличие от своего товарища, Анатолий Васильевич всю дорогу находился в прекрасном расположении духа. Он радовался этому путешествию в глубь страны как редкой возможности заняться любимым делом — писательством. «Васильич Блаженный», как его звали товарищи, с раннего утра строчил листок за листком, забросал просьбами по-военному вышколенную прислугу, щедро булькал в чай коньяк, так что стекла его пенсне в черной оправе загадочно запотевали, а в минуты раздумий Луначарский мурлыкал легкомысленные песенки на языках, неведомых малограмотному Бортнику. Чтобы размяться, он, набросив на плечи свой полувоенный френч времен Февральской революции, выходил в коридор и прогуливался вдоль вагона туда и сюда. Увидев приближающуюся по коридору привлекательную женщину, нарком шмыгал своим крупным мясистым носом, словно принюхивался, и, пропуская ее мимо себя, галантно раскланивался и втягивал живот. Чем дальше поезд увозил его от столицы, тем радостней становился Анатолий Васильевич. Порой он вел себя как ребенок, оставшийся в доме без родителей и получивший возможность слегка пошалить.
Николай Сергеевич даже завидовал ему. Лично у него не было ничего такого за душой, что могло бы отвлечь его от службы. Даже будучи дома с верной подругой и женой Машенькой, он продолжал думать о работе. Он никогда не стремился быть самым умным и придумывать что-то свое. Для Бортника архиважным, как любил говорить вождь, было в точности исполнить то, что ему приказали сверху. И не просто выполнить поручение, а так, чтобы хозяин был доволен. Будучи по своей природе идеальным исполнителем и далеко не глупым человеком, Николай Сергеевич знал, что справиться с заданием и сделать так, чтобы наверху остались довольны тобой, — это порой совсем разные вещи. Это он не раз испытал на собственной шкуре…
Во время Гражданской комиссар Бортник после взятия Симбирска для того, чтобы у местных жителей не возникало даже мыслей поддерживать белых, приказал публично расстрелять толпу военнопленных, а трупы не закапывать. Неожиданно «акт революционной справедливости» вызвал возмущение не только симбирцев, но и самих красноармейцев и даже сотрудников ВЧК. В городе едва не вспыхнуло восстание, об излишнем усердии Николая Сергеевича стало известно наверху, и вот тогда он получил первый и весьма ощутимый пинок под зад. И от кого? От самого Ильича! Его тут же убрали с передовой, и, пока вождь был в силе и сам распределял все роли в кремлевском театре, Бортнику уже не перепадало таких дел, где можно было высоко взлететь. Председатель горисполкома в Самаре, снабженец в армии — Николай Сергеевич падал все ниже и ниже… Да потом еще этот коварный соблазнитель Лёва Троцкий, идеями которого он на некоторое время увлекся. С ним он тоже чуть не погорел, но вовремя отошел от козлинобородого.
Болезнь Ленина, а затем его смерть, как это ни крамольно звучит, положительно сказались на карьере Николая Сергеевича. Новое кремлевское руководство вполне устраивал преданно смотрящий в глаза коренастый крепыш, похожий на борца. Дела его вновь пошли в гору — получил пост зампредседателя комиссии Политбюро «по борьбе с самогоноварением, кокаином, пивными и азартными играми».
Поднятые с мутного дна нэпом по всей стране, то тут, то там вскакивали, как гнойники, вертепы разврата, полулегальные казино и игорные дома, где чуть ли не в открытую торговали кокаином. В этих «волчьих ямах» распевали крамольные частушки вроде этой:
Ленин Троцкому сказал:
— Пойдем, Троцкий, на базар.
Купим лошадь карею,
Накормим пролетария.
«Наверху» поговаривали, что идею нэпа первым выдвинул Троцкий сразу же после подавления Кронштадтского восстания, а Ленин ее подхватил, но в «Кратком курсе» инициатором новых торгово-экономических отношений значится Владимир Ильич, а Льву Троцкому приписывается зловеще-пророческая фраза: «Мы выпустили в свет рыночного дьявола».
Ленин рьяно настаивал на проведении нэпа и считал, что без нее произойдет разрыв с крестьянством. На одном из собраний «верхушки» он даже пригрозил своей отставкой, если не будет услышан.
— Перестаю быть председателем Совнаркома, членом Политбюро и превращаюсь в простого публициста, пишущего в «Правде» и других советских изданиях… — неожиданно заявил Владимир Ильич.
Партийные товарищи заулыбались, дескать, вождь шутить изволит, но вскоре поняли, что он как никогда серьезен, и тут же проголосовали за нэп.
Бортник был солдат партии, и не его дело сомневаться в правильности полученного приказа. нэп, значит нэп. Единственное, в чем он был твердо уверен, так это в том, что рыночный дьявол, выпущенный на свободу, принесет немало проблем…
Новая работа оказалась очень ответственной и даже деликатной. Такую абы кому не поручишь. Перед комиссией «по борьбе с самогоноварением, кокаином, пивными и азартными играми» стояла задача прижать к ногтю всякую мелкую шушеру, а крупным воротилам вместо расстрела предложить заплатить за свою жизнь и свободу и даже возможность продолжить торговлю. Политбюро нужны были деньги. Правда, чекистам очень не нравилось, что партийное руководство вмешивается в их дела, но ничего сделать против Кремля они не могли. Бортник, чтобы не дразнить ни ВЧК, ни милицию, в качестве компенсации помогал осуществлять внедрение в уголовную среду их агентов.
Далее у Николая Сергеевича был ряд высоких назначений в партии, ему доверяли чистку их рядов от оппозиции, и вдруг… Урал. Что опять сделал не так? Где провинился?
Бортник во время долгого путешествия из Москвы на Урал несколько раз пытался как бы между делом выведать у своего соседа по купе об истинных причинах своего нового назначения. Однажды он даже напоил наркома в надежде, что у этого грамотея развяжется язык, но Луначарский во хмелю впал в такую лирику, что мучил Николая Сергеевича декламированием стихов до глубокой ночи и даже норовил читать свои тягомотные пьесы. Пытаясь говорить голосами своих героев, нарком то пищал противно, а то завывал на весь вагон, отчего Бортник едва сдержался, чтобы не вцепиться в его холеную шею.
К концу поездки он не выдержал и задал Анатолию Васильичу мучащий его вопрос в лоб: не является ли его отправка в Тьмутаракань выражением недовольства Самого?
Нарком, нервно постучав пальцами по столу, подергал свою монпарнасскую эспаньолку а-ля «Анри-катр» и, глядя куда-то в угол купе, сказал:
— Дорогой мой Николай Сергеевич, вы напрасно переживаете… Самому нужен свой человек на Урале. Надежный, исполнительный и, когда это требуется, беспощадный к врагам советской власти товарищ. Его рука. От вас ждут, что вы наведете там порядок. Как вы это умеете… Недобитые троцкисты распоясались, правые капитулянты атакуют партию в своих пасквилях, да и с хлебозаготовками надо, знаете ли, порешительней…
Бортнику не понравился ответ Луначарского. О том, что ему надо сделать на новом посту, он и так хорошо знал. Этот заучка ему ничего нового не поведал. Или знал, но не хотел сказать? Николаю Сергеевичу не понравилось, как ответил нарком на его вопрос: и глаза в сторону, и голос какой-то заупокойный, будто он его уже утомил своим присутствием. Ему-то хорошо: всю дорогу пил то коньяк, то шампанское, вдохновенно скрипел пером, потом проведет в Свердловске конференцию, бросит его на растерзание местным царькам, а сам обратно в столицу или куда-нибудь в Берлин, а может быть, даже в Париж с молодой женой-артисточкой на выставку…
***
Урал встретил столичного назначенца угрюмым небом, похожим на грязную намокшую вату, и косо летящим колючим снегом. Несмотря на то что была уже вторая половина марта, сугробы еще не начинали таять, а лишь слегка присели и потемнели.
Удивительно, но банкет по поводу приезда высоких гостей был устроен на достойном уровне. Анатолий Васильич пел как соловей, произнося тост за тостом и рассыпая веер политических острот. Этот кремлевский интеллектуал мог говорить на любую тему экспромтом несколько часов подряд. Он привлек к себе всеобщее внимание и даже восхищение, а будущий хозяин Урала стоял в его тени и старался лишний раз не засвечиваться. Он чувствовал себя котом, нечаянно забежавшим в чужой дом и спрятавшимся под диван. Конечно, со временем он пометит все это пространство и даже потеснит хозяев, но сейчас ему нужно освоиться.
На Урале со стародавних времен не любили столичных назначенцев. Николай Сергеевич сразу же почувствовал эту небрежно спрятанную за грубой лестью неприязнь к своей персоне и по возможности старался не отвечать взаимностью. Прежний первый секретарь был из местных партийных работников — свой! — поэтому ему многое прощалось. Он ушел на повышение в Москву, в Оргбюро ЦК партии, а назначение Бортника на освободившуюся должность уральские чиновники восприняли как недоверие сверху, как сомнение в их способностях и надежности. Они, кажется, были уверены, что это место достанется кому-нибудь из них. Не понравилось им и то, что кандидатуру будущего секретаря с ними никто не обсуждал. Еще за месяц до назначения Бортника первым секретарем области газета «Правда» сообщила об этом как о свершившемся событии.
Первые месяцы своего пребывания на Урале Николай Сергеевич был настолько погружен в работу, что многого не замечал. Он изо всех сил старался справиться с поставленными перед ним задачами, но с течением времени почувствовал, что работать ему с каждым днем становится не легче, а все тяжелее и тяжелее. Ему казалось, что он на каком-то повороте незаметно свернул с накатанной дороги в какую-то хлябь, и вот-вот колеса его телеги навечно увязнут в болоте.
Будучи достаточно опытным управленцем, Бортник разобрал по мелочам все свои действия и пришел к выводу, что результат должен быть иным, значит, кто-то незаметно, но упорно мешает ему работать, и этот неизвестный находится совсем рядом.
Враг вскоре был найден. Вернее, враги. Точное их количество Николай Сергеевич не знал. Врагов была целая сеть, раскинувшаяся по всей области.
Если бы это были троцкисты или прочие оппозиционеры, Бортник не ломал бы голову, что с ними делать. Он уже имел богатый опыт борьбы со всякой идеологической нечистью.
А с врагами из местной партийной номенклатуры биться было гораздо сложнее. Они были всюду, поддерживали линию партии и имели безупречное прошлое — как и он, дети рабочих, прошли царские тюрьмы, на Гражданской крошили белых. В другой ситуации они могли бы не только хорошо сработаться, но даже стать друзьями. Но не здесь, не на Урале… Он был им тут не нужен.
Николай Сергеевич уже к концу лета вычислил главных заговорщиков, тех, кто мутит воду и переворачивает любую инициативу с ног на голову. Как он и предполагал, эти люди были не только из его ближайшего окружения, но, можно сказать, правая и левая руки! Вот они, двое: Кузьма Васильевич Рундуков — второй секретарь обкома, по виду комсомольчик, дерзкий и молодой, буйно-кудрявый и звонкоголосый, и Филипп Иванович Лопатков — председатель облисполкома, человек постарше, уже с проплешиной, тщательно скрываемой зачесанными набок волосами, человек солидный и осторожный. Каждый из них при более благоприятном стечении обстоятельств мог претендовать на его место. Наверняка они уже примеривали свой зад под кресло первого, даже строили планы и щедро распределяли перспективные должности, но Москва решила все по-своему. И теперь Бортнику предстояло прежде чем выполнить задачи, поставленные перед ним партией, сломить сопротивление местных наполеончиков.
Он запросил личные дела всех, кто занимал хоть какую-нибудь значимую должность в партии или на производстве, и, внимательно изучив документы, содрогнулся от сложившейся политической картины: он, Бортник, находился в окружении врагов — почти все ведущие руководители друг друга хорошо знали, были объединены прошлым и даже родственными связями. И это только то, что Николай Сергеевич нарыл в личных делах, то, что лежало на поверхности! На самом деле они, без всякого сомнения, более зависимы друг от друга, чем изложено в документах. Начни копать, и вылезут, как черви после дождя, тайные покровители, свои люди, любовницы, темные делишки и пагубные страсти… Все это объединяет людей в стаю.
Рундуков и Лопатков оказались выходцами из Уфимской губерний, их пути пересекались в годы войны: первый руководил губернской ЧК, а второй — Уфимским горкомом. Прежде чем добраться до Свердловска, Рундуков и Лопатков занимали ряд высоких должностей по всей области, где у каждого остались свои приятели в партийных и промышленных кругах.
У себя дома Николай Сергеевич пробовал пометить на карте области цветными карандашами города и округа, где руководили люди из клана заговорщиков. Партийцам, директорам заводов, председателям колхозов и совхозов, служащим ведомств — каждой из этих категорий руководителей он определил свой цвет. Уже через два часа работы карта просто заполыхала красками, как радуга…
— Да-а… — озадаченно пробормотал глава мятежной области. — Либо они меня, либо я их. Без громкого победного дела мне не видать Москвы… Из столицы можно позорно бежать, но въезжать туда нужно на белом коне.
Глава III. Коммерческий черт
Как и московский назначенец Николай Сергеевич Бортник, Пузырев тоже попал на Урал не по своей воле.
На благословенном черноморском побережье ему было хорошо, но до поры до времени. Михаилу Львовичу удалось заключить несколько крупных договоров с государственными заводами и трестами, успеть получить авансы, затем быстро ликвидировать дело и перебраться из одного города в другой. Неплохо нажился он на том, что товары, принадлежащие одной организации, сбывал по завышенной цене другой, а прибыль делили между участниками сделки. Одним словом, крутился, как мог, стараясь нагреть руки на доверчивости людей и несовершенстве законов.
После того как он с треском провалился на очередной и, казалось бы, абсолютно выигрышной авантюре в одесском порту, его целый год гоняла по всему югу милиция и такие же, как он, жулики. Травили, как зайца в поле. И тогда Пузырев понял, что ему лучше на время сменить климат и обстановку. Так будет здоровее, тем более если его поймает милиция, то это сделают принудительно. Что сотворят с ним его обманутые подельники при поимке, отнюдь не слабонервный Михаил Львович старался не думать.
Урал ему показался местом достаточно спокойным. Еще безопасней была Сибирь, но она находилась слишком далеко. Туда он еще успеет, не дай бог, конечно! Чтобы не маячить, как мишень, Пузырев решил на время раствориться в толпе совслужащих и пристроился к гастролирующей по уральским заводам и рудникам труппе артистов — у него был сочный баритон, а будучи в ударе, говорливый и остроумный Михаил Львович легко мог заменить конферансье и даже чтеца юмористических рассказов.
Работа странствующего артиста была выбрана неслучайно. Во-первых, есть возможность за госсчет поездить по стране и подыскать для себя тепленькое местечко. Во-вторых, как член трудового коллектива, платящий различные взносы и налоги, он будет меньше привлекать к себе внимание органов неустанного подозрительного бдения. И третье преимущество быть артистом: после концертов городские власти обычно устраивают банкет для развлекавших их гостей, на котором обаятельному Пузыреву выпадал уникальный шанс за празднично накрытым столом завести полезные знакомства — за бокалом вина лично познакомиться и с секретарем горкома, и с председателем горисполкома, и даже с начальниками угрозыска, не считая директоров крупных заводов. Такие личные связи были очень важны для дела, которое он задумал. Авантюрист умел не только располагать к себе людей, но и чувствовать, на что они способны, на каком уровне находится дно их идеологического грехопадения…
***
Из всех городов, в которых побывала с гастролями их труппа, ему больше всего глянулась Благодать. По многим причинам.
Благодать стала городом совсем недавно, примерно за год до появления на ее улицах Пузырева. До этого она была заводским поселком с населением в полтора десятка тысяч человек. Какая здесь протекала жизнь, красноречиво говорили названия ее «концов» — Лягушевка, Кабачная, Пенька, Поскотина. Такой убогий колорит мог разочаровать и даже испугать любого путешественника. Кого угодно, но не Пузырева. В своих разведывательных вояжах по уральским городам его мало интересовали окраины с проживающей там нищетой и криминалом. Михаил Львович оценивал город по его созидательным перспективам и центру, где расселялись преуспевающие жители.
В начале цветущего мая, приехав с труппой в Благодать, он при первой же возможности поспешил осмотреть город, попробовать его на свой золотой зуб. Пузырев нанял извозчика и попросил его не спеша прокатить по самой богатой улице. Настроение было прекрасным, он подставлял свое лицо теплому ветерку и даже по-кошачьи щурился от удовольствия.
Оказавшись на Первомайской, бывшей Базарной, Пузырев в очередной раз убедился в том, что каждый человек сам выбирает, как ему жить. Даже в таком захолустье, как Благодать, этот закон действовал безоговорочно.
Михаила Львовича приятно порадовало обилие богатых каменных домов с яркой клейкой зеленью на кустах в палисадах, металлургический (а какой еще на Урале?!) завод, вольно раскинувшийся вдоль пруда, и синяя каемка гор вдалеке, приятная, как вишенка на торте. Судя по строению купеческих особняков, первый этаж едва ли не каждого из них в былые времена служил магазином, а пристрой — складом товаров. Теперь же Пузырев по всей улице насчитал всего лишь дюжину частных и кооперативных лавок, да и то две из них были закрыты на ржавые замки. Торговые ряды, находящиеся на нижней стороне улицы, тоже зияли пустыми окнами. Сей факт Михаил Львович также отметил как отрадный: значит, о свободе торговли здесь слышали, но развернуться на полную мощь боятся, не верят властям. Что ж, конкуренция ему не нужна!..
Проехав Первомайскую из конца в конец и отпустив извозчика, путешественник счел необходимым на следующий день пройтись по ней, так сказать, мелким бреднем. Расстегнув легкое пальто и поигрывая тросточкой, он заглянул во все лавки и пришел к выводу, что торгуют в них мелочевкой, тем, что нужно небогатому человеку постоянно, — керосином, гвоздями, ведрами, косами. В двух лавках предлагали бакалею, в одной — мануфактуру.
Правда, нашелся среди «свободных торговцев» один человек, который не побоялся развернуться всерьез, — он открыл первый и, наверняка, единственный в Благодати синематограф. Назван он был довольно оригинально для провинции — «Марс». Многочисленные «Колизеи» и «Иллюзионы» всем уже набили оскомину… А так воинственно, если иметь в виду древнеримского бога, и в меру революционно, учитывая цвет планеты. На кумачовой афише, привязанной к кованой узорчатой ограде перед каменным особняком, было старательно выведено:
Новый художественный германский фильм
ПРОБУЖДЕНИЕ ЖЕНЩИНЫ
Драма в 6 частях
Постановка режиссера Фреда Зауэра
В главных ролях: Гарри Ламберте, Гильда Марова, Грета Мосхейм.
— Хм, однако… — Пузырев удивленно и даже несколько озадаченно сдвинул тростью шляпу на затылок. — Кто это такой прыткий сукин сын, а? Надо обязательно познакомиться с этим благодатским отпрыском рода Люмьеров…
Название фильмы барахталось в сознании до самого вечера.
— «Пробуждение женщины»… Женщины и мужчины… — бормотал Михаил Львович, укладываясь спать. — Как интересно! Что ж, и вновь доброе предзнаменование!
***
Завершающую точку в выборе Пузыревым места для своей деятельности поставили сами местные власти. Они понравились Михаилу Львовичу больше, чем руководители других городов. Как ему показалось, они были просты и доверчивы. При общении часто извинялись перед гостями за то, что не могут удивить их красотами своего города. Пузырев уловил в их голосах зависть к жизни в больших городах, из чего сделал вывод, что этих ребят, совсем недавно сменивших потертые кожанки на пиджаки, несложно будет увлечь радужными перспективами благополучия.
Областная труппа, в состав которой входил Михаил Львович, с успехом выступила на всех крупных благодатских предприятиях. Прощальный концерт отгремел в заводском клубе для городской администрации и руководителей фабрик и заводов. По его завершении гастролеров пригласили в довольно просторный буфет, не уступавший своими размерами театральному залу.
Перед тем как изголодавшиеся, радостно возбужденные гости и хозяева города кинулись уничтожать еду и выпивку на столах, слово взял председатель горсовета Александр Иванович Клоков, среднего роста, сухощавый, коротко стриженный человек. Одет он был весьма скромно, под стать своему городу — серый костюм, лоснившийся на локтях, синяя рубашка с мятым воротом, застегнутая под самое горло, потертые у носков башмаки. Даже усы щеточкой, входившие в ту пору в моду, не противоречили образу аскета ввиду своей простоты, практичности и нетребовательности в косметическом уходе.
Облокотясь о стойку буфета, Александр Иванович поведал о том, что Благодать, несмотря на сегодняшний неприглядный вид, уже в недалеком будущем преобразится. Восстанавливаются разрушенные в Гражданскую войну завод и рудник, вводятся в строй три доменные печи, строятся новые фабрики — агломерационная, дробильная, магнитообогатительная. С каждым месяцем численность города растет, приезжают столичные и даже иностранные специалисты.
— Ведь недаром советская власть возвела рабочий поселок Благодать в высокий ранг города. В нас верят, товарищи, и мы оправдаем это высокое доверие! Ура, дорогие друзья! А теперь прошу всех к столу!..
Забулькало вино, выплескиваясь из бутылок, зазвенели бокалы, застучали вилки. Отдельные голоса потонули в общем радостном гомоне.
Пузырев еще в самом начале застолья не упускал из виду стол, за который сел председатель горсовета со своей свитой. С бокалом вина и с пикантным анекдотом в запасе он перебирался от одной компании к другой все ближе и ближе к товарищу Клокову. Так хищные звери, осторожно ступая, незаметно подбираются к ничего не ведающей добыче. Михаил Львович терпеливо ждал момента, когда окружение Александра Ивановича, пригубив водочки, решится наконец-то оставить своего хозяина и сольется с обществом разряженных и хохочущих от переизбытка внимания артисток. Ждать пришлось недолго. Подкрутив торчащие пики седеющих усов, первым отправился на поиски амурных приключений Потапыч, начальник местной милиции, менее остальных зависящий от Клокова, следом за ним потянулись директора заводов и председатель профкома…
***
У Александра Ивановича сегодня был тяжелый день — готовящаяся к пуску агломерационная фабрика вымотала все нервы. Потом посещение детского дома на окраине города, от которого осталось самое тягостное впечатление. По сути, это была детская колония. До сих пор в глазах стояли маленькие оборванцы, которых не смогли толком одеть и накормить даже к приезду высокого начальства. Работник ОГПУ, входивший в состав комиссии, по секрету рассказал ему о том, что мальчишки, играя в карты, ставят на кон свой глаз или ухо. В детдоме уже есть несколько одноглазых и безухих ребят…
От пережитых волнений и выпитого Клокова начало клонить в сон. Он уже несколько раз выпадал из общего веселого застолья…
Председатель вздрогнул, когда перед ним вдруг из ничего, из воздуха, пропитанного алкогольными парами и духами, возник широко улыбающийся упитанный человечек в добротном костюме, с алой бабочкой под гладко выбритым мясистым подбородком. В руке незнакомец ловко держал бокал с вином.
— Михаил Львович Пузырев, — бархатисто пророкотал он и в знак почтения склонил лакированную голову набок. — Конферансье. От имени коллектива хотел выразить благодарность за радушный прием и щедрость.
Клоков молча указал рукой на место рядом с собой и наполнил свою рюмку водкой из графинчика. Вина и вообще сладких наливок он не признавал.
Они чокнулись и выпили. Пузырев, сказав еще несколько слов благодарностей, после которых они вновь пригубили по алкоголю, незаметно перешел на рассказы из бродячей жизни артистов, поданные с таким мастерством и смаком, что Александр Иванович окончательно проснулся. Удручающие видения, навеянные посещением детского дома, улетучились сами собой.
Самые верные члены его свиты, видя, что их начальник нашел себе достойного собеседника, тоже потихоньку отвалили от стола к общей массе веселящихся.
Банкет незаметно перешел в ту завершающую пору, когда бравурных тостов становилось все меньше и меньше, а пустых бутылок на столах больше. Пирующие все перезнакомились и расселись по интересам, а некоторые парочки даже разбрелись по темным углам, откуда вскоре стали доноситься жаркий шепот и едва сдерживаемые пылкие откровения…
Александр Иванович неожиданно вновь погрустнел, почти по-дружески приобнял за плечо Пузырева и покачал головой:
— Хорошо вы живете, Михаил Львович!.. Каждый день песни, пляски, вокруг красивые женщины…
Конферансье почувствовал себя несколько неуютно. Слова Клокова можно было понять по-разному. Например, так: да-а уж, зажрались вы, товарищи артисты, не пора ли вас строем отправить на стройку бетон мешать? С другой стороны, может быть, в его словах и нет ничего страшного: председатель горсовета просто позавидовал тому, что его собеседник живет в такой прекрасной творческой среде.
На всякий случай Пузырев ответил скромно и уклончиво:
— Стараемся в меру сил радовать наших трудящихся…
— А у меня одни отчеты да разносы… Начальство вечно недовольно. Вроде стараешься, а в городе все равно уныло. В магазинах — пустота. Люди все мрачные, одеты кое-как. Нет ощущения праздника, не то что в крупных городах, например, в Свердловске, не говоря уже про Москву.
Михаил Львович встрепенулся: это был добрый знак, говорящий о том, что его подопечный сам вышел на нужную ему тему. Но он, как опытный рыбак, решил не спешить, не подсекать, а, наоборот, подразнить свою добычу, чтобы она осмелела и заглотила наживку поглубже:
— Ну, как же, Александр Иванович… В газете «Рабочий» буквально вчера я прочел о том, что в Темноводск приехал цирк-шапито с лилипутами. Наверно, и к вам скоро заглянет — соседи все-таки…
— Темноводск для нас как старший брат, за которым мы штаны донашиваем… — грустно хмыкнул председатель. — Мы у них еще с царских времен в зависимости находимся. Да и сейчас — Благодать лишь шестнадцатая часть Темноводского округа! Одним словом, все интересное мимо нас проходит… Вот вы приехали — уже большая радость…
Михаил Львович ощутил знакомое, приходившее к нему в минуты удачи щекотание в кончиках пальцев — будто в его кровь впрыснули шампанского, и его пузырьки, играясь друг с другом, весело побежали по сосудам.
Теперь осталось выяснить, не рисуется ли Клоков, оказавшись под воздействием алкогольных паров и игривого смеха певичек за соседним столом, или же на самом деле, несмотря на довольно угрюмую внешность, мечтает о радостных переменах в своей жизни и города.
И тогда Пузырев сказал с самым невинным видом:
— Я думаю, вам, Александр Иванович, не стоит так расстраиваться… Вы по службе часто бываете в области, где наверняка можете позволить себе удовольствия, недоступные большинству благодатцев…
— Да, могу! — неожиданно встрепенулся председатель и даже пристукнул ладонью по столу. Увидев, что несколько человек из его свиты, как верные псы, тут же обернулись на его вскрик, замолчал. Потом, сделав знак рукой, чтобы его собеседник наклонился к нему, огнедышаще прошептал в ухо: — Могу! Но не хочу… Принципиально. Понимаете?! Я — с народом! Я за то, чтобы у всех были равные возможности, за то, чтобы в наших благодатских магазинах можно было купить то, во что одеваются и чем питаются в столицах. И, в конце концов, чтобы зарплата была достойной! Или наша кровь в боях за советскую власть пожиже была тех, кто сейчас сидит в высоких кабинетах?!
«Ого! Да за такие речи и партбилета лишиться можно… Председатель, пожалуй, готов для серьезного разговора, — Пузырев понял, что эту рыбу можно подсекать. — Сейчас или никогда! Лучше момента не будет…»
И он рискнул…
— А вы знаете, дорогой товарищ Клоков, я вас прекрасно понимаю и полностью поддерживаю… Просто голосую обеими руками! Что в большом городе, что в малом, люди должны иметь равные возможности для нормальной человеческой жизни. В конце то концов, ради чего мы революцию делали, а?!
Александр Иванович, несмотря на то что был изрядно во хмелю, с сомнением посмотрел на холеного Пузырева. Уж очень он не походил на человека, убегающего от казачьей нагайки или разбрасывающего листовки.
Михаил Львович понял, что немного переборщил, и постарался поскорее соскользнуть с темы, кто и за что проливал кровь. Он решил зайти с другого конца.
— Мне кажется, Александр Иванович, что наше уважаемое кремлевское правительство солидарно с нами. Да-да… — сказал он загадочным полушепотом.
— Что вы имели в виду? — настороженно, но так же тихо поинтересовался председатель.
— Я имею в виду закон о свободной торговле. Он дает возможность людям жить на широкую ногу, и, заметьте, эти послабления придуманы не нами, а спущены с самого верху. Этим постановлением, я просто уверен, партия и правительство проявили заботу о народе. А вы как считаете?
— Ну да… Была такая задумка, — неуверенно промычал председатель горсовета, морща лоб и пытаясь понять, куда клонит его хитромудрый собеседник.
— Вот! Я думаю, вы были бы не против после трудного рабочего дня заглянуть в ресторан и отведать, скажем, осетрину грилье или котлеты де-воляй? И это все не в каком-нибудь Свердловске, а здесь, в Благодати!
— Грилье… Де-воляй… Что за буржуйские словечки? — недовольно сморщился Клоков и даже слегка отодвинулся от совратителя.
— Не обращайте внимания, товарищ председатель! — Михаил Львович поспешил успокоить пролетарскую подозрительность собеседника. — Это еда такая… Просто еда. А название блюд можно поменять. Я видел, как в одном московском ресторане бывшие щи николаевские подают как щи из шинкованной капусты, а консоме рояль как бульон с молочной яичницей. И все довольны! И люди из прошлого, и нынешние. Очень вкусно и политически безупречно…
Пузырев перевел дыхание, промокнул платочком вспотевший лоб. Да, с этим Клоковым надо быть поосторожнее. Осетрина грилье ему не нравится… Попробовал бы хоть раз, потом говорил!
Отступать назад было поздно, и Михаил Львович продолжил склонять председателя горсовета к красивой жизни.
— Знаете, в ресторан люди ходят не только покушать…
— Разве?
— Вы же не против под хорошую еду послушать душевную музыку и вообще провести вечер в приятной компании…
— В какой компании? — вновь напрягся председатель.
— В приятной, — сладко улыбаясь, сказал Пузырев. — Все зависит от ваших желаний и фантазий…
Клоков неопределенно хмыкнул. И опять это могло означать что угодно: председатель подумал о своих каких-то не очень приличных желаниях, или же он всхрюкиванием выразил сомнение в словах своего собеседника. Михаил Львович не стал вникать в тонкости этого звука — обратной дороги не было. Он перешел к главному.
— Мне кажется, я мог бы помочь вам устроить в Благодати нечто вроде маленькой Москвы…
— Не понял… — Председатель попытался распахнуть уже начинавшие слипаться глаза шире в надежде на то, что в этом случае витиеватые речи подозрительного человечка в бабочке будут ему более понятны.
— Если вы, Александр Иванович, завтра сможете принять меня, я готов изложить свой план. При вашем содействии, даже не содействии, а только согласии и благоволении, мы могли бы… э-э-э… внести благодать в Благодать! Извините, конечно, за такую игру слов, но в эту торжественную минуту хочется каких-то поэтических пируэтов!
— Да вы циркач, дорогой товарищ конферансье! Фокусник! — усмехнулся Клоков, и Пузырева вновь обдало подвальным холодком от мысли, что председатель горсовета имел в виду.
Не успел Михаил Львович успокоиться, как собеседник вновь опрокинул на него ушат холодной воды:
— Рестораны… приятная компания… Москва… А народ?! Вы про народ не забыли? Он не то что вашего… рояля, но и супа с мясом не видел! На какие шиши он пойдет в ваш ресторан?
— К-конечно! Конечно! — От неожиданного вопроса Пузырев даже стал заикаться — вся его словесная пирамида едва разом не рухнула. — Как же! Я о народе подумал прежде всего — для него будут открыты культурные столовые и пивные! Хватит готовить и пьянствовать на кухнях! Это одобрено партией и очень популярно в Москве и Питере… Их там сотни, даже частушку про них сочинили… Вот послушайте!
Михаил Львович, будучи душой всякой компании, любил и, самое главное, умел исполнить что-нибудь трогательное для публики, да еще под гитарку, но сейчас он находился в большом волнении, голос его дрожал, поэтому он не пропел, а продребезжал частушку:
Ленинград — город большой,
В каждом доме — по пивной.
«Красная Бавария» —
Все для пролетария!
— Так что вы меня просто обижаете, дорогой Александр Иванович, своим вопросом, подумал ли я о народе… Как же я мог не подумать о самом главном?! Да благодатцы для меня как родные братья и сестры… — не мог успокоиться оскорбленный Пузырев.
Наконец-то до председателя стало доходить, что приятный и ловкий человек, сидящий напротив него, вовсе не конферансье областной труппы, а какой-то коммерческий черт, змей-искуситель. Он видит его истинную суть сквозь красную картонную корочку партбилета и предлагает то, о чем часто грезилось в последнее время и о чем даже думать было страшно. Но слова дьявола очень уж убедительны, он ловко жонглирует такими святыми понятиями, как «забота партии и правительства», «все на благо народа, свершившего революцию»… А с другой стороны, чем он, Александр Иванович, сын рудокопа, не народ?!
Клоков грузно откинулся на спинку стула, широко и шумно вздохнул и, потарабанив непослушными пальцами по столу, решился:
— Хорошо! Заходите завтра вечером…
И Александр Иванович, обернувшись, хищно оглядел хохочущих певичек, как ястреб мирно пасущихся кур. Те тут же притихли и стали усердно ковыряться вилками в полупустых тарелках, как наседки лапами в навозной куче.
Эх, а ведь на самом деле хотелось праздника души и тела…
Глава IV. Чаепитие по-большевистски
Совещание в обкоме партии окончилось около десяти вечера. Уборщицы уже помыли полы в коридорах и комнатах, одна из них осталась ждать, когда первый секретарь поедет домой, чтобы навести в его кабинете порядок.
Николай Сергеевич попросил секретаршу на четверть часа открыть все окна в комнате, чтобы из кабинета выветрился тяжелый дух людского страха и перенапряжения, запах крепкого табака, ваксы и плохо выделанной кожи от сапог, портупей и ремней.
Все руководители тяжело поднялись из-за длинного стола и казались постаревшими на несколько лет по сравнению с тем, какими они поднялись пять часов назад по широкой лестнице на второй этаж. Совсем древним стариком выглядел начальник областной милиции. Он еле волочил свои стоптанные сапоги. Ему досталось больше всех, можно даже сказать, сегодня он был козлом отпущения: какой бы вопрос ни поднимал Николай Сергеевич, он если не напрямую, то каким-нибудь боком все равно касался работы милиции.
Сегодня главного милиционера области крепко пропесочили и даже поставили на вид за недостаточные меры борьбы с хулиганством и самогоноварением. Эти находящихся в плотной связке два вида нарушений законности, конечно, не были самыми страшными пороками советского общества, но казались неискоренимыми, как геморрой: чуть не доглядел, и они уже расцвели махровым цветом.
Закон о свободе торговли лихие люди восприняли как вседозволенность — если разрешили частнику то, за что совсем недавно ставили к стенке, то почему бы властям не закрыть глаза и на гоп-стоп? Буквально за пару лет число уличного хулиганства подскочило в четыре раза. Для обеспечения общественного порядка на улицах уральских городов пришлось обратиться, как это ни неприятно сознавать, к опыту царской полиции — была организована постовая служба.
Чтобы хоть как-то прижать преступность, уральским облисполкомом был издан секретный циркуляр о высылке с постоянного места жительства лиц, имевших три и более судимости за хулиганство. Кроме этого к нарушителям порядка применялись штрафы и принудительные работы.
Излюбленным занятием фартовых ребят стал гранд, а чаще всего мокрый гранд, то есть ограбление кооперативов с убийством несчастного, который, на свою беду, в нем находился в сей неурочный час. В кооперативе всегда было чем поживиться. Уголовнички почувствовали, что власти не очень-то трясутся над своим детищем: взлом торговой точки частника не так жестко карался законом, как ограбление рабочей столовой, склада продуктов или — не дай бог! — госбанка.
Большинство преступлений, особенно бытовых, совершалось гражданами в подпитии…
Уральский люд, что называется, спивался на корню. Пили все: рабочие и интеллигенция, беспартийные и даже члены ВКП(б), в глухой деревне и в городах. Порой пьянство принимало какие-то фантастические размеры.
Бортник не удержался, захватил с собой на совещание одну из областных газет и прочитал поразившую его заметку собравшимся:
— Вот, товарищи, послушайте, что происходит при нашем с вами попустительстве! Будни, так сказать, вытрезвителя:
«3 марта ночевал в милиции в 873 раз известный пьяница Пятницкий Евгений Николаевич, происхождением из города Благодать. Ему составили компанию кустарь-сапожник Антипов Иван Николаевич и рабочий Темноводского завода Репьев Федор Иванович, без чувств доставленный в милицию из клуба «Металлист».
4 марта в камере милиции составили квартет гражданин Грачев П.Е., любитель спорта, доставленный за драку из столовой ЦРК № 1, весельчак-песенник Замятин В.С., распевавший песни на улице, и Смирнов, кандидат в ВКП(б). Вторили им известный пьяница, постоянный клиент милиции Лосев Иван Акимович и вор Кувардин».
Собравшиеся за столом оживились, зашушукались. Образ вечно пьяного Евгения Пятницкого вызвал скорее не осуждение, а удивление и даже восхищение:
— Вот у человека здоровье! Мне б такое… А то все вокруг выпивают, а я только поднюхиваю!.. — завистливо произнес оставивший свое легкие на царских рудниках начальник железной дороги.
— А вы говорите, мои сотрудники не работают… — обиженно буркнул начальник милиции. — Одного только пьяницу почти тысячу раз отловить да в холодную отвести — это, знаете…
— А почему квартет? В камере, кажется, образовался самый настоящий квинтет — пять человек! — не удержался и вставил свое слово считавший себя самым умным Ватрасов, заведовавший культурно-пропагандистским отделом.
— Товарищ Ватрасов, вы бы лучше не демонстрировали свои знания в музыкальных ансамблях, а объяснили мне, как среди отпетых уголовников и пьяниц оказался кандидат в члены партии! — сурово оборвал грамотея секретарь обкома. — А может быть, люди спиваются со скуки, от того, что некоторым руководителям некогда заниматься их воспитанием? Почему бы не попробовать вовлечь этих товарищей в клубную жизнь, загрузить общественной работой? Вы не задумывались над этим?
— Сегодня же позвоню в Благодать. Разберемся, Николай Сергеевич!..
— Разберутся они… Людей теряем. Каждый день! В Благодати кандидат в члены партии нализался как свинья, а в Невьянске председатель горсовета в пьяном виде открыл стрельбу. Или вот еще один субчик…
Бортник снова взялся за газету:
«Зав. Надеждинской столовой № 2, член ВКП(б) товарищ Колбин пьет и дезорганизующе действует на сотрудников. Он выпивает с ними в столовой, ухаживает за кухонными работницами, не стесняясь устраивать ссоры на почве ревности. Дома часто устраивает дорогостоящие вечеринки. На какие деньги роскошествует зав.?»
— Я бы к этому разумному вопросу добавил еще один: «Почему товарищ Колбин до сих пор член ВКП(б)?»
И Николай Сергеевич вновь вперил свой грозный взгляд в несчастного Ватрасова, хотя вручение или лишение людей партбилета не входило в обязанности его отдела.
Умник уже десять раз пожалел, что высунулся со своим «квинтетом»…
Проблема народного пьянства и самогоноварения казалась нерешаемой. Если быть откровенным, Николай Сергеевич считал, что борьбу с ними затрудняло само правительство, с завидной постоянностью менявшее свое отношение к ним от самого жесткого, едва ли не расстрельного, до снисходительного. Так, к примеру, сразу же после Гражданской был объявлен «сухой закон», а затем — разрешена продажа водки. К тому времени в стране вступил в действие закон о свободной торговле, и деловые люди тут же смекнули, что гнать самогон гораздо выгоднее, чем продавать хлеб государству. И торговцы в этом весьма и весьма преуспели: их самогон качеством не уступал водке, а продавался дешевле.
Когда государство в очередной раз подняло цены на водку, на этот раз с рубля до полутора, самогонщики приветствовали это решение правительства звоном своих четвертей и зарядили аппараты чуть ли не на круглосуточную работу. В ответ милиция ударными темпами принялась окучивать все винокуренные притоны, но там, наверху, вновь сделали шаг назад: разрешили гнать самогон для домашних надобностей. А как тут определишь, для каких целей человек поставил бражку?
В прошедшем году хлеб не уродился, поэтому нынешний начался с ужесточения борьбы с тайным винокурением: объявили охоту уже на всех самогонщиков — и тех, кто гонит сотнями литров, и тех, кто «для себя».
В глубине души Бортник сочувствовал и где-то даже понимал начальника милиции: следить за порядком на земле размером чуть ли не с Европу, конечно же, очень трудно и, наверно, невозможно.
Законы о самогоноварении менялись так часто, что порой местные власти не успевали доносить их до самых отдаленных территорий области. В глухих деревнях милиционеры зачастую продолжали действовать по уже устаревшим разнарядкам: ловили самогонщиков, когда можно было не обращать внимания, и проходили мимо винокурни тогда, когда власти требовали закрутить гайки… Но гораздо опаснее всплеска самогоноварения и хулиганства было то, что «рыночный дьявол», о появлении которого предупреждал Лева Троцкий, за несколько лет нэпа смог купить души со всеми потрохами многих руководителей разного уровня. А ведь среди них были партийцы с дореволюционным стажем и герои Гражданской войны…
На стол Бортнику чуть ли не ежедневно поступали материалы о совсем не советской, а откровенно буржуазной жизни товарищей с партбилетом, использовавших свое служебное положение для личного обогащения и насыщения ненасытного брюха.
Устройство роскошных банкетов и так называемых прощальных вечеров после различных партийных съездов и конференций стало уже нормой. Дошло до того, что коммунисты одного из уральских городов приняли решение «признать банкеты в честь ответственных руководителей советских учреждений средством сближения партии с беспартийными». Конечно, под водочку почему бы и не сблизиться. В пьяном виде можно и классового врага обнять…
Вошло в моду чествование ответственных работников по случаю их юбилеев и перемещений по служебной лестнице, подношение им дорогих подарков. Поступали жалобы на чересчур роскошные кабинеты руководителей и требования передать их дорогую мягкую мебель и ковры в рабочие клубы. Простой народ был возмущен тем, что нынешняя власть живет на широкую ногу, не стесняясь, посещает всякого рода рестораны, кафе, сады со спиртными напитками и даже скатывается до тотализатора и картежной игры.
Возникает законный вопрос: откуда у них на эти соблазны нэпа деньги, если жалованье совслужащих невелико?
***
После того как все разошлись и кабинет наполнился свежим воздухом, в комнату вошел охранник и принес фарфоровую кружку с кипятком. Это была ежедневная традиция, если Николаю Сергеевичу приходилось встречать окончание работы в своем кабинете. Поблагодарив кивком головы за кипяток, Бортник щедро насыпал в кружку ароматного китайского чая и накрыл ее куском фольги, которую хранил специально для этих целей в ящике стола. С такой запаркой чая его познакомили старшие товарищи по партии, имевшие солидные тюремные и каторжные сроки. От такой чернушки кровь встает на дыбы, как конь, которого стеганули плетью. Сна как не бывало, и запаса бодрости хватит, чтобы работать до утра.
Дома подобная роскошь была непозволительна — жена Маша строго следила за тем, что он ест и пьет, и очень переживала за его здоровье. Николай Сергеевич никогда не был ни гурманом, ни пьяницей. С его аскетичым отношением к еде и выпивке он мог бы жить вечно, если бы не работа. Маша неверно вычислила главного врага здоровья своего мужа. Неистребимый страх, что он не сможет выполнить указание Самого и тем самым впадет в немилость, а еще хуже, в подозрение — вот что сжирало сердце, печень и желудок Николая Сергеевича и заставляло его время от времени морщиться от боли в груди и в животе, а ночью просыпаться от того, что по шее струится ледяной пот.
Сев у окна и редкими, прочувствованными глотками потягивая из стакана чай-чернушку, секретарь обкома старался не думать о работе. Хоть четверть часа. Пока шло совещание, прошел дождь, и свежий ветерок кроме запаха мокрой листвы принес с собой дух сырой земли и свежеструганых досок — весь центр Свердловска был перерыт траншеями и котлованами, через которые были переброшены дощатые тротуары. Город должен соответствовать званию столицы Урала, поэтому стройка шла днем и ночью.
Вчера Николай Сергеевич открывал памятник тому, чьим именем названа столица Урала и кого он неплохо знал при жизни. «Уральский рабочий» описал это событие областного масштаба так:
«Серый, хмурый, почти осенний, вечер. Сильными порывами дует ветер. На площади тысячная толпа возле бесформенной груды, обернутой брезентом. Торжественная минута приближается.
У памятника тов. Зубарев снимает пусковые канаты.
«От имени всех рабочих Урала считаю памятник тов. Якову Михайловичу открытым».
Брезент спал…
И мощным броском выдвинулась вперед фигура «трибуна революции», застывшая в немом, но понятным каждому рабочему сердцу призыве.
Глыба серого гранита, а на ней четко чернеют выбитые слова: Якову Михайловичу Свердлову (тов. Андрею) Уральские рабочие.
Фигура Я. М. Свердлова выставлена таким образом, что лицо повернуто в сторону Верх-Исетского завода, а торс и рука направлены к тому месту, где будет построено новое здание Уралоблисполкома.
От имени Обкома ВКП(б) приветствует открытие памятника тов. Бортник, а потом чередуются ораторы. Яркая фигура начдива-краснознаменца тов. Уварова, рабочий Верх-Исетского завода, рабочий «Металлиста», представитель Уралпрофсовета и, наконец, строители памятника».
«Эх, Яша, Яша, подложил ты мне свинью… И какой черт занёс тебя на Урал, товарищ Андрей! Лучше бы я открывал тебе памятник в другом месте…» — грустно усмехнувшись, подумал Бортник.
А между тем крепкий чай делал свое дело… Он заряжал Николая Сергеевича энергией, кровь, скисшая в его артериях и венах от усталости и едкого никотина, словно обновилась и теперь бодрыми толчками, как из горного родника, била в виски, тормошила усталое сердце. Вместе с ожившей кровью стали проскакивать в голову свежие мысли. А поразмышлять было над чем…
Пока шло заседание, Бортник внимательно, и в то же время стараясь делать это незаметно, следил за каждым из сидящих за столом. Перед ним были первые лица области, ответственные за свои направления деятельности. Николай Сергеевич точно знал, что среди них зреет заговор, целью которого является его свержение с должности и назначение на нее одного из главных интриганов — Рундукова или Лопаткова. Интересно, меж собой они уже договорились, кто в итоге сядет в кресло первого, или заключительная стадия борьбы начнется тогда, когда Бортник освободит место?
По поведению, переглядыванию за столом, шептанию на ухо и посланным записочкам Николай Сергеевич пытался понять, кто из обкомовцев и руководителей включился в эту подковерную возню и на чьей он стороне. Чья группа многочисленней и активней? Кто наиболее опасен, его заместитель или председатель облисполкома?
Во время заседания перед Бортником лежал лист бумаги, на который он полуконспиративно — знаками и цифрами, спасибо подполью! — набрасывал свои наблюдения за собравшимися. Сейчас, после заседания, первый секретарь достал заветный листок и принялся просматривать, что же произошло за сегодняшний вечер…
Более половины сидящих за столом, судя по откровенным многозначительным переглядываниям с главными заговорщиками, его противники. Часть людей еще не определились, на чью сторону перебежать. Они хоть и отвечали на перемигивания главных интриганов, но при этом опасливо поглядывали на него, на Бортника. По всей видимости, они осмелеют, когда кандидатура первого станет более конкретной. Это по своему характеру не бунтовщики, а предатели, приспособленцы.
В итоге получалось, что безоговорочно приняла московского ставленика совсем небольшая группа руководителей и обкомовцев. Остальные сидели, погрузившись в свои отчеты, и старались не встречаться с призывными взглядами заговорщиков. Эти люди считали, что Москве виднее, кто должен руководить областью, и толкотня локтями вокруг кресла им была неприятна. Их дело — работать! Кстати говоря, в этой горстке был и начальник милиции, несчастный Семен Матвеевич, получивший сегодня головомойку. Да-а, пожалуй, надо будет помягче со своими сторонниками, как бы и эти не переметнулись на вражью сторону… На следующем заседании надо будет его похвалить! Ну, например, за оперативную работу по организации молодежных дружин и комиссии по охране общественного порядка в Темноводском округе. Как-никак, а Уральская область — инициатор создания Осодмила — общества содействия милиции. Теперь этот уральский почин разошелся по всей стране. С милицией надо дружить, не исключено, что у Семена Матвеевича есть что-то против главных заговорщиков.
Впрочем, Бортник и без помощи милиции взялся потихоньку прибирать к рукам материалы, которые как-то могут скомпрометировать этих субчиков. Эти ребята опасны — они будут всячески саботировать его действия, при удобном случае обязательно подставят своего начальника, могут пойти на откровенный шантаж. Им надо создать такую картину, чтобы в Москве поняли, что приняли неверное решение, направив Бортника на Урал. С областью якобы может справиться только местный руководитель.
Внимательно изучив личные дела главных интриганов, присмотревшись к их поведению, Николай Сергеевич пришел к выводу, что Рундуков, пожалуй, взялся за свержение своего начальника более рьяно и дерзко, чем его земляк. Возможно, тут сказалась молодость. Ему всего тридцать семь лет, в то время как Лопатков старше его на десять лет и осторожней. У него должность более хлопотная и требующая чуть ли не постоянного присутствия в Свердловске. Рундуков до того, как стал вторым секретарем, поработал по всей области, хорошо знает ее и дружен со всеми секретарями окружкомов. Дружба с ними тесная: с водкой, баней с женщинами и охотой.
Кстати о женщинах. Это самое уязвимое место в партийной биографии Рундукова. На какую должность его ни назначали бы, вскоре появлялся скандал, связанный с его любовными похождениями. Бортник в сейфе хранил несколько заявлений от комсомолок, жаловавшихся на Рундукова, что он зажимал их в своем кабинете, ощупывал и склонял к соитию на столе.
Когда Рундуков возглавил Пермский окружком партии, через некоторое время он стал главным героем неприятной истории, едва не стоившей ему должности и даже партбилета. Во-первых, он без всякого объяснения причин уволил руководителей, оставшихся после прежнего секретаря, и назначил своих, которых перетянул за собой с прежнего места работы. Последней каплей терпения пермяков стало увольнение заведующей женотделом окружкома и назначение на ее место своей беременной любовницы. Протеже не появлялась на службе пять месяцев, а всю работу за нее в женотделе выполняла инструктор отдела.
Лопатков таких вольностей себе не позволял, у Бортника не было ни одного материала о тайных пороках председателя облисполкома. Правда, ходили слухи о том, что он якобы нечист на руку, любит дорогие подарки, но слова, сказанные боязливым шепотком, в папку не положишь и скрепочкой не подколешь…
Допив чай и закрыв окна, Николай Сергеевич положил листок с записями в портфель и неторопливо покинул кабинет. На улице его ждала машина. Ехать было недалеко — на улицу Пушкинскую, 4. Там, в двухэтажном особняке, его жена Маша в который уж раз подогревала ему ужин…
Глава V. Вечерний гость
Неожиданный разговор в клубе во время банкета зацепил за живое Александра Ивановича. Понятно, что этот конферансье неспроста подсел к нему за стол, ясно и то, что Пузырев — жулик, каких поискать, — про таких в народе говорят, промеж глаз нос скрадет. Все так, но при этом в словах проходимца было много такого, о чем председатель горсовета и сам думал не единожды.
Клоков на руководящих должностях сразу же после Гражданской, тогда казалось, достаточно разбить контру, и уже завтра наступит сказочная жизнь. Отнятых у буржуев богатств хватит на всех. Но шли годы, и никаких особых чудес не происходило… Как и до революции, была нищета, оборванцы, которые работали за кусок хлеба, но при этом появились и люди, наделенные властью, живущие в особняках, разъезжающие на «ройсах» и отдыхающие в санаториях. У этих небожителей молодые жены, любовницы, и те и другие в дорогих платьях и брильянтах. А с тех пор, как наверху надумали провести в жизнь новую экономическую политику, многим, в том числе и Клокову, показалось, что революцию можно было и не делать. Трещина в обществе стала еще явственней. Равенства и братства не получилось. Как и прежде, новый мир делился на бедных и богатых, на тех, кому можно все, и тех, кому ничего не позволено.
Александру Ивановичу, конечно, при его-то должности было грех жаловаться на бедность, но и особого благополучия тоже не было. К тому же эти невеликие деньги ему давались нелегко. Как председатель горсовета, он отвечал за быт жителей пусть и небольшого, но уже города. Над ним начальства — немерено, перед каждым надо отчитаться, за малейшую провинность все грозятся лишить его партбилета. Недавно взбешенные рабочие едва не порвали его на лоскуты из-за тухлой капусты, поданной на обед, за протекающие крыши в бараках, за недостаток мест в яслях. Народ озлоблен так, что, того и гляди, грянет новая революция.
Иногда, проснувшись ночью, Александр Иванович начинал думать о своей жизни, и получалось так, что не было в ней ничего такого, чем бы он дорожил, о чем вспомнить было приятно. Будущее ему виделось в таких же унылых тонах — работа, работа, работа… Возможно повышение. Через несколько лет и в пределах Темноводского округа. Конечно, это не Благодать, но совсем не столица.
В семейной жизни ему тоже не повезло. Это он сейчас понимает, а когда женился на тихой соседской девушке, дочери углежога, ему казалось, что впереди его ожидает безмятежное счастье — нежная хозяйственная жена, послушные дети, наваристые щи, чистота да порядок в доме.
Из всех этих радостей ему достался только порядок в доме, а в остальном… Дети так и не появились. Александру Ивановичу казалось, что Арина никак не может зачать по той простой причине, что к телодвижениям под одеялом она относилась как к исполнению трудовой повинности и всякий раз облегченно вздыхала, когда ее муж оставался спать на диване в своем кабинете. Получалось, что эти отношения нужны только ему. Даже сознание того, что без соития не появятся дети, не делало жену более благосклонной к любовным играм, не говоря уже об активности.
Как стряпуха она тоже не могла порадовать Александра Ивановича. Если в голодные годы на вкус еды никто не обращал внимания, лишь бы набить пустое, урчащее брюхо, то в мирное время и благополучные годы Арина все равно умудрялась из хороших продуктов приготовить какое-то месиво. Она не чувствовала того, что делает. То переварит, а может подать к столу полусырым, изрежет продукты в кашицу, в пюре или порубит так крупно, будто в руках у нее был не нож, а тупая сабля.
На люди с ней тоже не появишься. Нет, в кино, конечно, сходить можно, но пригласить в гости каких-нибудь сотрудников или, наоборот, принять их приглашение, отправиться на банкет к начальству — на это Александр Иванович не решался. И дело не только в ее внешности — Арина не была дурнушкой, даже симпатичной, но как была неграмотной, такой и осталась. Она полгода посещала ликбез, чтобы через месяц напрочь забыть все, чему ее учили. Ее даже наряды не интересовали. Александр Иванович как-то уговорил Арину заказать себе платьев у местной портнихи, так они до сих пор висят в шкафу. Еще пару лет назад он пытался понять, что вообще интересует его жену — ну, хоть что-то! — но так и не нашел. Кажется, ей хотелось только одного — чтобы ее не трогали, жить тихо, незаметно. Создавалось впечатление, что ей нравилось быть несчастной, и она упивалась этим чувством.
— Ты хоть изредка шевелись подо мной, чтобы я знал, что ты еще жива! — Порой Клоков не выдерживал ее безответности, голый вскакивал с кровати и, прихватив одежду, бешено шлепал босыми ногами в свой кабинет.
Увы! — несмотря на все усилия, Александр Иванович так и не смог достучаться до проявления к нему хоть каких-то ее чувств и желаний. А в последнее время Арина вообще стала называть его по имени и отчеству, отчего Клоков всюду чувствовал себя как на работе и не мог расслабиться.
Одним словом, жизнь товарища председателя горсовета, с какой стороны ее ни рассматривай, протекала уныло и безрадостно. Он даже смирился с этим, ежедневно внушая себе, что для великой цели кто-то должен совершать вот такой тихий подвиг, быть незаметным, но надежным болтиком в машине, которая все-таки привезет страну в светлое будущее, в коммунизм.
Но с появлением новых совбуржуев этот самый «болтик», который, казалось, уже приржавел на своем месте, неожиданно начал раскручиваться. Александру Ивановичу все сложнее и сложнее было убеждать себя, что он должен принести свою жизнь в жертву грядущему. А какое такое будущее? Каким оно будет, если там, наверху, стали заигрывать с разными торгашами? А может быть, и он хочет добавить красок в свою жизнь! Неужели он этого не заслужил?
Подобными сомнениями Клоков осторожно и с множеством оговорок делился со своими товарищами по работе. Конечно, не так, за рабочим столом, на совещании, а где-нибудь в бане или на охоте, под бутылочку, и по их боязливым, уклончивым ответам понял, что они тоже об этом думают, им также хочется иной, более яркой жизни.
Целый день предстоящая встреча с Пузыревым не выходила из головы Александра Ивановича. Проснувшись утром с головной похмельной болью, он вспомнил про таинственного конферансье и тут же испугался: а вдруг это проверка? Какая-нибудь очередная изощренная чистка партии?
Выпив рюмку водки и слегка успокоившись, он подумал, что этот, как его… Михаил Львович вряд ли является агентом окружкома или обкома. Рожа у него для этого слишком уж жирная и холеная… Такую нарочно не нарастишь. Комерс натуральный! Клейма некуда ставить… А ухваточки, а подходики?! Нет, там, наверху, еще до таких тонкостей не дошли. Вызвать повесткой, наорать с отборным матом, пригрозить лишением партбилета — это от них завсегда пожалуйста…
Придя на службу, Александр Иванович попал в обычный рабочий круговорот, но между делом и чаще обычного нервно посматривал на часы. Время стремительно бежало, а он так и не решил: встречаться с соблазнителем или нет. Все-таки интересно, что он хочет предложить? В конце концов, а что он теряет, если выслушает его? В случае чего, это обычный посетитель, пришедший к нему на прием…
***
Михаил Львович тоже в тот день был слегка взволнован и даже во время утреннего туалета порезал бритвой щеку. Он понимал, что предстоит не обычный разговор, а самый что ни на есть судьбоносный. Тут промашки быть не может. Если он не соблазнит председателя горсовета грядущими перспективами, не успокоит его партийную бдительность, то, считай, все пропало — надо будет срочно покинуть Благодать, даже не покинуть, а бежать, как тогда в Ростове-папе.
Александр Иванович может вспомнить, что он партиец, герой войны, а тут ему предлагают всякие буржуазные радости. Пузыреву даже невольно представилась такая картина: вот лицо Клокова наливается кровью, и он начинает судорожно скрести правой рукой левый бок в поисках сабли или с грохотом отодвигает ящик стола, где у него лежит именной наган. А может поступить более тонко и подло — после любезной беседы позвонить по черному телефону и вызвать молодцов из местного ЧК, или как там у них сейчас… Одним словом, неспокойно было на душе у Пузырева, но, как знал он из своего личного опыта, без риска ничего не получишь…
Как договаривались, Михаил Львович пришел в горсовет в восемь вечера. По коридору еще ходили усталые сотрудники с деловыми папками, в одном из кабинетов кто-то спорил, но уже вяло и раздраженно. Это были последние, жалкие порывы бури, бушевавшей с утра в горсовете.
В приемной секретарь, готовясь к уходу домой, расставляла вдоль стен расшатанные и замызганные стулья. К концу рабочего дня женщина чувствовала себя такой же, как эти стулья. Она хотела подкрасить обескровленные губы помадой, чтобы хоть как-то оживить лицо, но в это время в приемную вошел Пузырев.
Секретарь бросила на позднего посетителя взгляд, который даже с большой натяжкой нельзя было назвать доброжелательным. Оно и понятно — неизвестный гость мог задержать ее на работе на неопределенное время.
— Вы к кому, товарищ? — спросила она хмуро.
— К Александру Ивановичу, — как можно покорней ответил Пузырев.
— А вы не заметили, что рабочий день давно закончился? — Секретарь почти с ненавистью посмотрела на позднего визитера. — Вот журнал, запишитесь на прием и приходите завтра с утра.
— Я извиняюсь, но мы договаривались о встрече с товарищем Клоковым именно на восемь часов вечера, — Михаил Львович изобразил на лице одну из своих самых обаятельных улыбок, которая обычно обезоруживающе действовала на женщин. — Председатель у себя?
— У себя… — неохотно призналась секретарь.
Будь на месте Пузырева другой человек, не такой холеный и самоуверенный, она давно бы вытолкала его из приемной, но как вести себя с этим солидным гостем, она еще не решила. А вдруг это проверяющий из окружкома?
— Подождите, — сказала она и зашла в кабинет председателя.
Через некоторое время она вернулась с более доброжелательным настроением — начальник велел ей пропустить посетителя, а самой идти домой.
— Александр Иванович вас ждет, — сказала секретарь и, подхватив сумочку, исчезла из приемной так быстро, что Пузырев не успел наградить ее своей очередной коллекционной улыбкой.
Михаил Львович, деликатно постучав, слегка приоткрыл тяжелую дверь с какими-то легкомысленными резными вензелями — дом, по всей видимости, ранее принадлежал богатому купцу, — имевшими претензии на роскошь и изысканность.
Клоков сидел за огромным столом с такими же игривыми пухлыми ножками, похожими на женские, перетянутые резинками, По обе стороны от председателя — горы бумаг.
— Добрый вечер, Александр Иванович! — как можно бархатистей пророкотал Пузырев. — Разрешите? Или я не вовремя?
Клоков молча указал рукой на стул рядом. Дескать, то, что мы с вами выпивали, это ничего не значит.
Михаил Львович присел на краешек стула, держа на коленях рыжий кожаный портфель с золотистыми замочками. Он был сама покорность и деликатность.
Они несколько секунд смотрели друг на друга: хозяин кабинета — мрачно и подозрительно, гость — виновато и раболепно.
Клокову взгляд Пузырева понравился. Хорошо, что этот коммерс сознает разницу между ними.
— Извините, я забыл ваше имя и отчество… — проскрипел председатель, постукивая карандашом по столу. На самом деле он все помнил, ему надо было окончательно поставить гостя на место. Пусть воротила не думает, что он сильно заинтересован в этой встрече.
— Пузырев-с… — подыграл ему вечерний посетитель. — Михаил Львович.
— Да-да, вспомнил… Так о чем вы со мной хотели поговорить? — И Александр Иванович вперил в гостя суровый, не располагающий к дружеской беседе взгляд.
Пузырев выдержал и это.
— О человеческих радостях, — просто ответил Михаил Львович и добавил: — И о том, что человек, который много работает, должен хорошо отдыхать. Знаете, на одном предприятии я слышал от рабочих такой лозунг: «Неплохо потрудились — ударно отдохнем!» Шутники, не правда ли?
Председатель еле заметно улыбнулся. Фразочка, конечно, так себе, скользкая, даже опасная, но не без юмора, вернее, иронии. «Надо будет не забыть ее, посмеяться в узком кругу, среди своих…» — подумал Александр Иванович.
Гость, видя, что хозяин кабинета слегка подобрел, продолжил дальше.
— Мы с вами вчера говорили о том, как бы многообещающе ни звучало замечательное название вашего города, это все же не то место, где человек заслуженный, уважаемый, работающий денно и нощно, мог бы так же полноценно отдохнуть. Я прошелся по городу и не нашел ни одного ресторана, театра. Из культурных заведений города заводской клуб и синематограф, открытый неким романтиком. Даже имея деньги, в городе негде отдохнуть душой и, извините, телом…
Интерес председателя горсовета к гостю при упоминании про тело возрос. Он даже перестал постукивать карандашом по столу. Пузырев понял, что движется в верном направлении, и продолжил с большим энтузиазмом:
— А магазины? Почему в областном городе вовсю торгуют, к примеру, колониальными товарами, такими как кофе, какао, орехи, а в Благодати только ржавой селедкой? Я знаю, что благодатцы, у которых есть деньги, ездят в Свердловск за колбасами и консервами, за приличными ботинками и пальто… Неужели люди, которые делали революцию, проживают только в крупных городах?
Пафос и голос Пузырева все крепчал. Видя, что он зацепил Клокова за живое, может быть, даже наболевшее, Михаил Львович решил не останавливаться.
Он привел в пример еще несколько обидных отличий большого города от маленького, касающихся дорог, транспорта, парков отдыха, и закончил словами:
— Александр Иванович, не кажется ли вам, что пришла пора заняться досугом и вообще, выражаясь образно, немного отведать обещанной нам достойной жизни? Надкусить, так сказать, пирог…
Не будь у товарища Клокова в кармане красной корочки партбилета, он бы проявил больший интерес к словам гостя, но, сидя в кресле председателя горсовета, Александр Иванович не мог позволить себе быть откровенным с человеком, которого знал лишь второй день.
— Михаил, э-э-э, Львович, а что вы подразумеваете под фразой «достойная жизнь»? — спросил хозяин кабинета сухим, почти безразличным тоном, хотя внутренне он понял, вернее, почувствовал, что это такое, и был готов отхватить от нее не кусочек, а целый ломоть. Прощай, потертые штаны, застиранные рубахи, еда, приготовленная корявыми руками жены, и сама супруга, холодная как собачий нос, извини, но тоже прощай!
Пузырев задумался на некоторое время — все-таки он рисковал. Не было никаких гарантий, что после того, как он раскроет все карты, двери кабинета не распахнутся и на пороге не возникнет человек в кожаной тужурке и с ним два бойца с винтовками. Но и обратной дороги уже не было…
— В моем понимании, Александр Иванович, Благодать, как никакой другой город, наконец-то должна оправдать свое название… Как вы считаете?
Клоков не сразу, но все же согласно покачал стриженой головой.
— Отлично! Мы с вами думаем одинаково. Поэтому, дорогой товарищ председатель горсовета, я предлагаю следующее…
Глава VI. У меня есть еще, чем вас удивить!
Председатель горсовета товарищ Клоков был просто поражен, насколько быстро развернулся Пузырев в Благодати! В конце лета он разрешил ему взять в аренду каменный полуразрушенный особняк купца Ляхова, бежавшего с колчаковцами на Дальний Восток, а в начале декабря получил приглашение посетить ресторан «Даная», устроенный на первом этаже дома.
Через порог этого коммерческого заведения еще не перешагнула нога ни одного посетителя, сегодня он будет открыт лишь для товарища Клокова. Как заверил улыбчивый и обходительный хозяин, ради одного председателя горсовета будет жарить-парить кухня, играть джаз-банд, петь и благоухать областная театральная прима, оставившая ради хорошего гонорара странствующую труппу.
О том, что в Благодати будет скоро открыт не то ресторан для богатых, не то какая-то особая культурная пивнушка со сказочными ценами на алкоголь и закуску, обсуждалось на каждом углу. Об этом можно было услышать и на стихийном рыночке возле памятника Карлу Марксу, разбойничьей бородой похожему как две капли воды, по авторитетному мнению старожилов, на местного золотопромышленника Шиханова, пьяницу и кровопийцу, и в железнодорожных мастерских, и даже в шахтной штольне. Шептались о буржуазном заведении и в коридорах горсовета, райкома комсомола, и даже на бирже труда. Если собрать все разговоры, что ходили по Благодати об открытии нэпмановского питейного заведения, то в целом отношение к этому событию у народа было отрицательное. Звучали даже возгласы сжечь буржуйский вертеп к чертовой матери, а если кишка тонка на этот подвиг, то побить стекла в окнах.
Одни только сотрудники угрозыска не высказывались против открытия ресторана, а наоборот, алчно потирали руки:
— Ну, теперь нам не надо будет гоняться за бандитской сволочью по всей Благодати и ее окрестностям… Тут всех и возьмем!
Местных жителей кроме желания спалить «волчье логово» раздирало любопытство, что такое ресторан, как он выглядит изнутри и чем там кормят. Никто из них не только ни разу не бывал в подобных заведениях, но даже и не слышал о них. Рабочих столовых и тех не хватало в городе, а тут ресторан… Все понимали, что это не шинок какой-нибудь!
Вокруг дома купца Ляхова, который до этого несколько лет стоял с зияющими окнами и отвалившейся штукатуркой на стенах, а теперь омолодился и похорошел, как зверь после линьки, по вечерам толклась молодежь. Под их латаными валенками и стоптанными сапогами пронзительно хрумкал свежевыпавший снег, клубы морозного воздуха от жаркого юного дыхания висели пушистыми хвостами в воздухе. Молодые благодатцы выбрали этот пятачок для встреч не только потому, что по Первомайской, единственной из городских улиц, светили фонари. Им было любопытно, что происходит за тяжелыми шторами на окнах этого таинственного дома. Иногда оттуда доносилась красивая музыка, женский голос что-то пел, и тогда ребята замолкали, раскрыв рты и жадно ловя волнующие звуки из другой, прекрасной, но неведомой жизни…
Александр Иванович, получив приглашение посетить ресторан «Даная» в семь часов вечера, весь день никак не мог определиться, пойти ему одному или с компанией. Сначала он подумал взять с собой жену, но тут же отверг эту мысль. Клоков представил ее, сидящую рядом с ним, обомлевшую от страха и неловкости, не умевшую ни поддержать беседу, ни просто хотя бы улыбнуться. Этот ловчила Пузырев наверняка будет пытаться разговорить Арину, даже отпускать в адрес жены свои пошлые буржуйские комплименты, чем загонит ее в такой ужас, что она, чего доброго, полезет под стол.
Можно, конечно, взять своих сотоварищей по работе, но Александр Иванович опасался, как бы они, при удобном случае, не написали на него донос в окружком или даже в обком, что он тесно якшается с совбуржуями или, того хуже, является организатором первого в Благодати ресторана.
Нет, нет! Лучше пойти одному и так, чтобы никто не узнал о его походе в ресторан. Посмотрит, что к чему, а потом решит, ходить туда или поостеречься, одному, тайно или можно и с приятелями.
Попасть в «Данаю» незаметно оказалось непростым делом. Праздная молодежь как никогда плотно фланировала туда-сюда вдоль дома купца Ляхова. Молодые люди словно почувствовали, что сегодня состоится пробное открытие ресторана. Возможно, они заметили свет, пробивавшийся меж толстых штор на окнах, или обратили внимание на то, что сегодня музыка играет чуть громче.
Товарищ Клоков, подняв каракулевый ворот короткого пальто и надвинув на глаза шапку, пару раз прошел мимо дома туда и сюда. Ему хотелось войти в ресторан незамеченным, но ребята, несмотря на мороз, никак не хотели покидать пятачок.
Было уже начало восьмого. Делать нечего, придется рисковать своей репутацией…
Ему повезло. Едва только Александр Иванович приблизился к ресторану, как дверь с торца дома открылась, и в проеме показалась встревоженная физиономия Пузырева — по всей видимости, хозяин ресторана уже начал волноваться, что председатель горсовета отверг его приглашение, поэтому решил выглянуть на улицу.
— А-а, Александр Иванович, добрый вечер! Мы вас уже заждались…
Товарищ Клоков ничего не ответил на приветствие — опустив еще ниже голову, он взбежал на крыльцо и, только оказавшись за закрытой дверью, протянул руку Михаилу Львовичу:
— Здравствуйте! Молодежь с ума сходит от любопытства… Они к вам еще не залазили через трубу?
— Нет, у нас печи топятся! — улыбнулся Пузырев. — Я ж вам говорил, дорогой Александр Иванович, что ресторан будет пользоваться спросом у местного населения. Даже ради простого любопытства придут сюда! Человек быстро привыкает к хорошему, уж поверьте мне… Прошу вас!
Ресторанный зал был небольшой, на полтора десятка столиков. В углу приютилась небольшая сцена — невысокий подиум, где негромко играли музыканты. Не прерывая своей игры, они приветствовали появление товарища Клокова легким поклоном набриолиненных голов.
Над сценой висела огромная картина: призывно раскинувшаяся на мятом ложе обнаженная рыжеволосая девица. На ее крупные груди с ярко-красными сосками и выпуклый живот с темной впадинкой под ним откуда-то сверху дождем падали золотые червонцы. Лицо красотки блаженно запрокинуто, словно на ее дородное тело опустились не деньги, а мужчина…
«Должно быть, это и есть Даная, — предположил Александр Иванович, рассматривая картину. — Имя какое странное…»
— Как вам творение местного художника? — с улыбкой спросил Пузырев.
— Впечатляет, — смутившись, как подросток, пойманный за просмотром неприличных карточек, буркнул товарищ Клоков. — И где он только такую красоту у нас в Благодати нашел…
— Я тоже считаю, неплохо написано, — с видом ценителя искусств несколько надменно и даже пафосно произнес хозяин ресторана. — Привлекает внимание, а главное — соответствует духу заведения.
— Да? — Александр Иванович покосился на распушившегося Пузырева.— А кто это?
— Даная, дочь греческого царя…
— М-м-м… Не наша, значит, не советская. Я так и подумал. В золоте купается? С жиру бесится? — Александр Иванович от смущения перешел к нападению, чем не на шутку испугал нэпмана.
— Дело вовсе не в том, что она царская дочь, а в самом сюжете, — Михаил Львович начал спешно и даже как бы оправдываясь пересказывать миф о Данае. — Царю предсказали, что он умрет от руки своего внука. Чтобы этого не произошло, он запер единственную дочь в подземелье и приставил к ней служанку. Зевс, самый главный греческий бог, пленился красотой узницы, проник в подземелье в виде золотого дождя и окропил царскую дочь. Так у Данаи родился сын Персей… Существует множество картин, подобной этой, где на обнаженную женщину сыплются сверху золотые монеты. Для кого-то Даная символ целомудрия, так как родила без зачатия, для кого-то, извините, проститутка, раздевающаяся за деньги.
— А что с царем?
— Как положено, погиб. Предсказатели не ошибаются. Из рук Персея во время гимнастических занятий нечаянно сорвался диск, залетел в толпу зрителей и угодил прямо в деда.
— Да уж, судьба… А как Даная?
— А вот у нее сложилось все хорошо! В Данаю влюблялись разные цари, пардон, мужчины, а потом она вышла замуж. Я заказал эту картину как вывеску и хотел украсить ею вход в ресторан, а потом подумал, что не стоит дразнить горожан…
— Это точно.
Михаил Львович, ловко подхватив у гостя одежду, повесил ее в коридоре и провел председателя горсовета к богато сервированному столику как раз возле сцены.
— Прошу! — жестом щедрого хозяина Пузырев обвел рукой стол.
Чтобы скрыть свое удивление и не захлебнуться от притока слюны, товарищ Клоков начал подкашливать в кулак: таких кулинарных изысков он еще не видел. Из того, что стояло на белейшей скатерти, ему знакомы были лишь хлеб и бутылка коньяка.
— И где вы таких поваров нашли? Неужто в нашей Благодати? — не удержался гость от вопроса: даже в столовой, где кушали горкомовские и исполкомовские работники и считавшейся лучшим заведением общепита в городе, таких чудес не было.
— Я же обещал вам радости жизни? — самодовольно погладил Михаил Львович себя по затылку. — Вот откушайте! И уверяю вас, это только так, червячка заморить, — впереди вас ждут горячие блюда!
— А вы так и не ответили на мой вопрос… — присаживаясь за стол, напомнил Александр Иванович.
— Какой?
— Где достали такого повара?
— О-о, это мой маленький секрет! — потупив глаза и жеманно сложив руки на груди, сознался Пузырев. — Могу сказать только одно, первое время мне придется обращаться к услугам… э-э… умельцев из других городов, но в скором времени надеюсь воспитать подобных и среди местных жителей.
— Даже так? Да вы, Михаил Львович, как я погляжу, с размахом взялись за дело! Что ж похвально, похвально…
— Спасибо! Уверяю вас, у меня есть еще чем вас удивить… — и хозяин ресторана сделал рукой знак музыкантам.
Те разом прекратили игру, пошушукались меж собой и замерли в каком-то ожидании. Поднялся скрипач в жилетке и заиграл что-то душещипательное, до боли знакомое.
«Очи черные…» — вспомнил Александр Иванович, и в это время из-за штор, закрывавших одну из дверей, вышла женщина в длинном черном платье.
Когда она взошла на сцену, гость обомлел: по телосложению она была почти полная копия Данаи, висевшей у нее над головой, только одетая.
Впрочем, одетой ее можно было назвать весьма условно: глубокое декольте, голые руки, а когда она слегка повернулась боком, у нее оказалась обнаженной еще и спина. Зябко кутаясь в боа из каких-то разноцветных перьев, она запела таким хрипловатым, проникновенным голосом, что у товарища Клокова побежали мурашки по спине…
Когда она прошлась по сцене и свет упал на ее распущенные темно-каштановые волосы, они вспыхнули золотым светом. Как у Данаи.
На какое-то время Александр Иванович начисто забыл не только о Пузыреве, который продолжал о чем-то без умолку трещать, но даже и о роскошном ужине. Председатель горсовета впился глазами в певичку, порой стыдливо поглядывая вверх, на картину, и сравнивая телеса живой женщины и нарисованной. Он так восхищенно бегал глазами вверх-вниз, что вскоре ему начало казаться, что поет сама Даная на картине, голая и манящая к себе.
— Александр Иванович! Александр Иванович, дорогой… отвлекитесь, пожалуйста!
Председатель горсовета очнулся оттого, что Михаил Львович осторожно тряс его за плечо.
— Уверяю вас, Матильда будет петь ровно столько, сколько вы пожелаете… Давайте выпьем за наше с вами сотрудничество, уже принесшее свои первые плоды! Ура!
— Да, да, да… — пробормотал товарищ Клоков, кое-как отвлекшись от поющей красотки к еде и выпивке.
Коньяк был обжигающ и ароматен, а закуска не поддавалась описанию. Во всяком случае, Александр Иванович, не избалованный кулинарным разнообразием, не смог бы это сделать.Стараясь не сильно налегать на еду и не слишком откровенно коситься на извивающуюся на сцене полуобнаженную Матильду, гость приложил все усилия, чтобы понять, что ему говорит Пузырев.
— Понимаете, любезный Александр Иванович, это только начало! Вы увидите, что народ истосковался по хорошей жизни…
— Истосковался по хорошей жизни? — хмыкнул товарищ Клоков. — Да многие ее просто не видели!
— Полностью с вами согласен! — воскликнул Михаил Львович и даже изобразил на лице что-то вроде сострадания. — Я знаю, что для многих и картошка в радость. Но зато им есть к чему стремиться! Водки меньше выпьют, зато придут сюда полакомиться. Кроме того, я знаю, что в Благодати есть люди, которые могут позволить себе больше, чем они имеют. Не так ли? Деньги есть, а потратить их негде…
— Ну да! Есть такое… — после некоторого раздумья согласно покачал головой Клоков. — Приисковые иногда любят шикануть, иностранные инженера с аглофабрики недавно жаловались, что не имеют возможности отдохнуть по-человечески. А вообще в Благодати много бывших торговцев, которые припрятали свое золотишко! Ходят по улице как оборванцы, а где-то в подвалах сундуки с драгоценностями. На одного бывшего промышленника недавно наши угрозовцы надавили, так он сознался, где спрятал свое богатство, — в могиле жены!
Рассказ о работе сыскарей, кажется, не понравился хозяину ресторана, он нервно начал теребить мочку уха. Впрочем, улыбка с его лица не исчезла, а стала какой-то натянутой, да и глаза забегали.
Александр Иванович решил больше не пугать нэпмана. Ему было хорошо: коньячок горячо разлился по крови, и Клоков вдруг почувствовал, что он счастлив. Такой эйфории он не ощущал уже давно, разве что в юности, когда сама жизнь в радость…
Богатый стол, немыслимая еда, которую по мере истребления все подносит и подносит бесшумная и услужливо-улыбчивая девушка в белоснежном передничке и с такой же безупречно свежей наколкой на голове. Душистый грузинский коньяк, который хочется пить маленькими глотками и наслаждаться, а не заглатывать стаканами, как самогон или водку, чтобы заглушить тоску или тревогу. Коньяк словно создан для радости. Этот чудесный напиток даже проглатывать жалко. Прекрасная музыка, вызывающая радостно-тревожные волнения в груди. Непонятно, чего больше хочется: сидеть и блаженно улыбаться или вдруг заплакать навзрыд, — для первого и второго есть повод.
Но самое главное — женщина на сцене! Ее удивительный голос, обнаженные плечи, глубокое декольте с манящей ложбинкой меж высоких грудей. Она пела так проникновенно, что Александру Ивановича казалось, что она нежно перебирает тонкими пальцами его израненную душу. Почему она израненная, товарищ Клоков сейчас не мог бы ответить, просто он так чувствовал. Матильда… нет, лучше Даная… Волшебные имена, к таким он тоже не привык, вокруг одни Машки да Глашки, а тут Да-на-я…
Под легкий треп Пузырева и его заботливое внимание за наполненностью рюмок Александр Иванович не заметил, как набрался. Он немного взбодрился, когда подали горячее, но потом вновь поплыл куда-то в блаженную даль…
Глава VII.Тайный ход купца Ляхова
В полночь Пузырев отвез Александра Ивановича, вернее, его обмякшее от возлияний тело домой. Михаил Львович предполагал, что гость сомлеет гораздо раньше, поэтому велел подать пролетку к десяти вечера. За то, что лошадь простояла под окнами ресторана целых два часа, коммерсант не переживал. Можно сказать, это был личный экипаж Пузырева. Он выбрал из благодатских извозчиков самого смышленого и неболтливого, к тому же татарина, и каждый вечер отсчитывал ему несколько купюр. Касим был доволен: вместо того чтобы мерзнуть на улицах в поисках случайного седока, он дремал в ожидании распоряжений возле раздевалки ресторана или на кухне.
После вечера, проведенного в ресторане с товарищем Клоковым, Пузырев понял, что его план начинает работать. Он все правильно рассчитал. Комиссары тоже люди и, как все, хотят красивой жизни.
На следующее утро Михаил Львович проснулся слегка пьяным и вдохновленным. Ему уже казалось, что еще совсем немного, и он приберет этот городишко к рукам… Но надо было еще поработать.
В двух дальних небольших комнатках на втором этаже дома Пузырев решил обустроить уютные любовные гнездышки. Там молодые цыпочки, приехавшие из Москвы, будут ублажать нужных ему совчиновников. Поразмыслив, отделку комнат Михаил Львович решил поручить самой Элен как человеку более сведущему в амурных делах.
За утренним чаем он поведал ей об этом.
— Дорогуша, мне нужна будет твоя помощь… Ума не приложу, какие интерьеры возбуждают коммунистов. Может, красным сатином комнаты обтянуть?
— Да, моя киса, ты еще на прикроватном столике бюст Ленина поставь и на двери закажи медные таблички: «Бордель имени товарища Троцкого».
— Во-первых, медные таблички — это буржуазно, госпожа Вандер-Беллен. Тут нужен плакат. Что-то вроде «Да здравствуют свободные отношения!». А во-вторых, я слышал, что Лев Давыдович у нынешней власти, кажется, не в почете.
— Хорошо, тогда назови «Бордель имени товарища Колонтай». В самый раз будет. Она у них большой специалист в этом вопросе.
Пузырев удивленно поднял брови.
— Элен, милая, никогда не замечал за тобой увлечения политикой…
— Как же! Я же девушка московская… Там без этого нельзя. А мужики так болтливы, когда пьяны или получили то, что хотели…
После этих слов утро уже не казалось Пузыреву таким прекрасным.
— Могла бы и поберечь мое самолюбие… — проворчал он. — Мы же договорились: о прошлом ни слова!
Госпожа Вандер-Беллен вздернула плечиками:
— Ах ты, неблагодарный поросенок! А ради кого по первому же зову я приехала сюда?!
Пузырев, извиняясь, поцеловал Элен пахнувшую кремами руку.
— И все же как украсить комнаты?
— Ах, Мишель, мужик, он всегда мужик: что в Москве, что в Благодати, что в кожаной тужурке, что в смокинге или в драном пальтишке!..
— Тебе виднее… — не смог скрыть огорчения Пузырев.
О своей подруге он знал многое, но все же не любил, когда она начинала говорить о других мужчинах.
— Не обижайся, Пузырек! — Элен погладила его по руке и почмокала воздух. — Это я так, к слову… Просто хотела сказать, что не надо особо мудрить. Поверь, внимание клиента будет сосредоточено совсем не на интерьере…
— Опять! — взвился Михаил Львович.
— Все, все — молчу. А над комнатами мы с девочками подумаем…
— Да, пусть потрудятся! А то с кухни их не выгонишь… Совсем товарный вид потеряли! Еще месяц без работы, и на хомяков будут похожи!
— Это для Благодати в самый раз, дорогой!
Если этот утренний разговор слегка потрепал нервы Пузыреву, то вечером его ожидала приятная неожиданность.
Несколько дней назад он велел расширить подпол, насколько это возможно, построить новые полки под продукты, запастись льдом. Сегодня плотник нечаянно навалился на стенку подпола и… рухнул в какую-то пустоту. В стене оказалась тайная дверь, а за нею — ведущий в темноту подземный ход.
Плотник сообщил о своей находке хозяину. Заинтересованный Пузырев сбежал вниз. Мужик подсветил ему керосиновой лампой… Из темноты потянуло могильной сыростью. Ход в неизвестность оказался так просторен, что можно было идти вдвоем, не сгибаясь.
«Ого, а это очень и очень кстати…» — подумал про себя Михаил Львович, а вслух произнес:
— Да-а, непрост был прежний хозяин дома. Интересно, от кого купец Ляхов уходил под землю?
— Знамо, от кого! — хмыкнул плотник. — Кержак был Порфирий Афанасьевич.
— И что из этого?
— А они известные копатели! Работяги, тараканов им некогда вдевать… Почитай, под каждым домом у них свои норы. У тех, кто побогаче, бают, под домами такие ходы, что к ним на пролетке под землей свои же двухперстники приезжали. Проведут тайно молебны и обратно… А за Порфирием Афанасьевичем давно чудное замечали: велит запрячь беговушку, сам вычичиниться, якобы на прогулку уедет, а через некоторое время глянь, а он дома, в горенке сидит у самовара, чаек попивает, с женкой балакает. Ай ты, как и когда прикатил, никто не видел!.. Как боженька с небес на веревочке спустил…
Пузырев послушал еще несколько баек о тайной жизни купца Ляхова, поцокал языком, а потом сказал:
— Ну вот что, братец… Мы с тобой не двухперстники, нам таить нечего. Заколоти-ка эту дверь досками, чтобы никто по этому ходу не попал к нам в дом. Да и смотри сам не проболтайся про эти подземелья! На тебе зелененькую за молчание…
Поднимаясь в дом, Михаил Львович подумал о том, что надо как-то тайком от домашних посмотреть, куда ведет этот ход…
***
Проснувшись утром после вечера, проведенного в ресторане, Александр Иванович оглядел спальню, поморщился и вновь крепко закрыл глаза. Нет, нет, лучше не просыпаться! Все, что случилось вчера, было настолько сказочно прекрасно, что привычная реальность теперь больно ранила его.
Он пытался вспомнить весь вчерашний вечер до мельчайшей детали, до крохотки — так бережно и осторожно подбирают рассыпанный на столе сахар. Особенно ценны для него были подробности, связанные с исполнительницей романсов. Как она была не по-здешнему красива! Ее влекущий голос, голые руки, похожие на волны… Чтобы оказаться в их объятьях, товарищ Клоков готов был отдать остаток жизни. Неужели есть такие счастливчики, которые смеют прикасаться к этому роскошному телу, целовать в шею, чуть влажную под волосами?.. Кто эти люди и чем они лучше его, Клокова? Пузырев? Александр Иванович едва не взвыл от внезапного прилива ревности и обиды. Сердце бешено заколотилось, словно мотор авто, готового мчать его на встречу с этим холеным буржуем…
Слегка успокоившись, Клоков все же решил, что Матильда и нэпман вряд ли являются любовниками. Или их связь в прошлом. Иначе зачем ему выставлять свою возлюбленную в таком полуобнаженном виде перед другим мужчиной? Хотя от этих дельцов можно ждать все что угодно. Ради денег они мать родную продадут…
Александр Иванович скосил глаза, чтобы посмотреть на ходики, висящие на стене, но взгляд его остановился на спине спящей рядом с ним Арины. Он почувствовал досаду и даже раздражение. Жена, как обычно, спала в застегнутой наглухо, под самое горло, сорочке без всяких кружев и прочих женских кокетливых штучек. Она лежала на самом краю кровати спиной к нему. Клоков вдруг впервые подумал о том, что никогда за всю достаточно продолжительную семейную жизнь не видел ее полностью обнаженной. Нет, конечно, это случалось, но мельком, в темноте, и при этом Арина спешила как можно быстрее набросить на себя какие-либо тряпки или спрятаться за что-то. Так же она не проявляла интереса и к его телу…
Александра Ивановича задело за живое это открытие: «Так и живем — ни радости, ни любви, ни детей… Тогда зачем все это?» Под «все это» он подразумевал не только свою неудавшуюся семейную жизни и службу с постоянным страхом наказания, но и самое святое — революцию.
Клоков не любил и боялся забираться в своих мыслях так глубоко. Это было то запретное пространство, где ему становилось зябко, страшно и тоскливо, как на пустых заснеженных просторах ночью. Поглядев на открывшееся из-под стеганого одеяла бедро жены — конечно же, не голое, а прикрытое сорочкой, но все же это был женский изгиб, — Александр Иванович потянулся к нему рукой в надежде, что, может быть, все не так уж и плохо. А вдруг жена ждет от него какой-то встречной ласки и внимания? Эта мысль взбодрила его и даже слегка возбудила, особенно после того, как он, осторожно проведя рукой по бедру, соскользнул к ягодице. Ее округлость так уютно легла в его ладонь, что пальцы Клокова слегка дрогнули в желании слегка стиснуть эту мякоть, почувствовать ее рукой, и… в это время проснувшаяся Арина так резко отпрянула от него, можно сказать, метнулась прочь, что с грохотом брякнулась на пол…
Александр Иванович, откинувшись на спину, захохотал — громко и зло. Нет, такого счастья ему уже не надо. Лучше умереть в одиночестве.
***
После того как Элен перебралась в Благодать, Пузырев незаметно для самого себя стал ощущать себя семейным человеком, и это ему, одинокому волку, вечно рыщущему в поисках своей добычи, даже понравилось. А что? Ему уже за сорок, как ни крути, годы берут свое. На усах и висках незваным гостем уже вылез седой волос. Михаил Львович ничуть не обманывал Элен: он всерьез подумывал о том, чтобы, сделав здесь, на Урале, последний рывок, потом уехать далеко к морю, желательно в Крым (в районе Одессы его не просто слишком хорошо знали — ждали с великим нетерпением!), сменить паспорт, купить каменный домишко с участком и устроиться на необременительную службу, чтобы навсегда раствориться в рядах совслужащих. А там, может, и детишки пойдут… Райская жизнь! Но чтобы она случилась здесь, в Благодати, надо хапнуть столько, чтобы конторская работа была лишь прикрытием, а не местом заработка.
На роль жены у него была пока одна кандидатура — Элен. Михаилу Львовичу нравилось просыпаться с ней в одной кровати и до завтрака трепаться о том о сем, перемежая игривое мурлыканье, порой переходящее в любовную гимнастику, с серьезными коммерческими разговорами.
Элен знала о нем, конечно, не все, но очень многое (как, впрочем, и он о ней), и это было как плюсом, так и минусом. Женщина, которая не перелистывала не совсем опрятные страницы его не просто нескучной, а увлекательной биографии, более безопасна на тот случай, если вдруг — тьфу-тьфу! — за него возьмутся товарищи в кожаных тужурках или его бывшие подельники, почему-то считающие, что он недобросовестно с ними расплатился. Михаил Львович хорошо знал, как те и другие могут быть убедительны, когда им необходимо получить от какого-нибудь бедолаги нужные сведения.
С другой стороны, Элен Вандер-Беллен (ее настоящей фамилии Пузырев не знал, лишь несколько временных, да и в подлинности имени не был уверен) прошла ту же школу жизни, что и он. Она умела выходить, не сбив прическу и не потеряв улыбки на лице, из таких передряг, которые могли скомкать, как подтирку, даже крепкого мужика. Она знает, что говорить и о чем надо молчать, а еще лучше забыть навсегда. Кроме того, ее знание мужчин и умение ими пользоваться настолько уникальны, что Пузырев не считал для себя зазорным пользоваться ее советами.
Вот и получалось, что лучше Элен никто не подходил на роль его жены. Во всяком случае пока… С ней хоть куда — и в постель, и на люди — везде хорошо!
Правда, неожиданный переход Элен в ранг возможной жены несколько спутал его план захвата Благодати, можно сказать, даже усложнил задачу. Михаил Львович вытащил свою боевую подругу из Москвы для вполне конкретной цели — помочь в организации элитного притона, а при особой необходимости самой соблазнять морально стойких, но очень уж нужных для коммерческого проекта мужчин. Первая часть договора оставалась в силе, а вот со второй возникли проблемы… После многих лет разлуки, увидев Элен на благодатском вокзале, вдохнув ее до слез знакомые духи, он вдруг почувствовал, что не хочет ни с кем делиться этой женщиной. Если раньше обилие мужчин в жизни Элен лишь слегка цепляло мужское самолюбие авантюриста, то здесь, на Урале, его стали одолевать самые настоящие приступы ревности. В итоге они договорились, что она не будет «работать с мужчинами», а полностью доверит это дело своим плутовкам.
— Ах, ты отправил меня на пенсию, милый… — не то в шутку, не то с грустью сказала Элен.
— Ни в кое случае! Я повысил тебя в должности. Ты будешь начальницей над своими чертовками…
— А как же навыки, мастерство? Их надо поддерживать.
— А я тебе на что?!
И Элен приняла его правила игры…
Но даже при таком раскладе Пузырев находил повод для ревности. Взять хотя бы вчерашний случай… Повод был не просто пустяковый — зряшный.
После утренних любовных утех Михаил Львович лежал на широкой кровати, блаженно раскинув руки и ноги в разные стороны, и щурился от пробивавшихся сквозь шторы лучей зимнего солнца. Ему было хорошо, пока он не вслушался в то, что тихонечко напевает сидящая перед зеркалом Элен.
— Это что? Польский язык? — лениво удивился Пузырев, обратив внимание на обильное пшеканье в словах песенки.
— Да, Пузырек… Смешной язык, не правда ли?.. — не сразу отозвалась подруга, занятая тем, что сосредоточенно, высунув кончик языка и сморщив лоб, подводила левый глаз.
— Хм, а когда ты выучила эту песенку? — спросил Михаил Львович, чувствуя, что зря он задает этот вопрос, если хочет по-прежнему безмятежно валяться на кровати. Но вопрос уже был задан.
— Песенку? М-м-м, не помню, давно… — Элен перешла на правый глаз.
— Что-то раньше я не слышал ее… — проворчал Пузырев, чувствуя, как улетучивается блаженство, а вместо него наплывает тучей досада и раздражение. — Небось, какой-нибудь лях обучил тебя этой гадости?
— Мишель, не дерзи! — Элен уже пудрила носик. — Я же не спрашиваю, откуда у тебя появилась эта поросль под носом, которой ты уделяешь столько внимания. Дурной вкус был у твоей подруги, так и знай… Ты с этими усами на моржа похож. Особенно зимой, когда они покрываются инеем.
Пузырев засопел. Действительно, усы появились из-за одной вздорной танцовщицы из варьете. Она сказала, что с ними он — ах, боже мой! — вылитый герой-любовник из модной фильмы. Про моржа она ничего не говорила.
— Вот, уже оскорбления пошли… — Михаил Львович, кряхтя, сел на кровати и почесал себя под мышками. Потом звонко похлопал себя по животу, пытаясь отбить какой-то одному ему известный ритм, и широко, с наслаждением зевнул.
Элен посмотрела на него и рассмеялась.
— Настоящий морж! Мишель, сделай так — фр-р-р!
Пузырев хотел ухватить свою чересчур прозорливую подругу за край воздушного пеньюара и затащить обратно на кровать, тем самым совершить перемирие, как вдруг неожиданно вспомнил того проходимца в шинели, с которым госпожа Вандер-Беллен ехала в одном вагоне по пути в Благодать. Его память даже услужливо подкинула имя попутчика — Казик. Казимир. Точно пшек!
Михаил Львович, как был голый, вскочил с кровати и забегал в небольшом пространстве между резным шкафом и столиком с зеркалом, за которым сидела Элен.
— О-о, я все понял… Ты приехала сюда не одна!.. — воскликнул он, потрясая указательным пальцем.
— Конечно, не одна, а со своими девочками… Как ты просил, — рассеянно ответила женщина. Ее в этот момент интересовал не мечущийся по комнате голый Пузырев, а неизвестно откуда-то взявшийся не то прыщик, не то укус домашнего насекомого на самом кончике точеного носика.
— Не прикидывайся дурочкой!.. Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю! — неистовствовал Михаил Львович.
— И о ком же?.. — таким же медленным, безразличным голосом спросила Элен, полностью поглощенная реставрационными работами на своем носу.
— Прекрати делать из меня идиота! — взвился Пузырев. — Ты приехала сюда со своим кавалером…
— С кавалером? Ты, лапа, про Казика, что ли?
— Да, про Казика, пропади он пропадом!!!
После такого вопля Элен наконец-то удостоила своего сожителя взглядом. Она несколько секунд недоуменно смотрела на него, потом неожиданно расхохоталась так, что не могла остановиться.
— Что?! Я смешон?! Да, смешон и жалок, потому что поверил тебе!.. — Михаил Львович уже просто упивался своим несчастьем.
— Извини, но ты… похож… на разбушевавшегося гигантского пупса!..
Ошарашенный таким неожиданным сравнением, Михаил Львович невольно глянул на себя в зеркало: толстый человечек, сотрясающий кулаками, с унылым дряблым естеством под округлым животиком. Последнее более всего выглядело жалким. «Похоже на уползающую в раковину улитку…» — подумал Пузырев и почувствовал, что он сдулся. Бешенство улетучилось, осталась обида…
Он сдернул со стула свой стеганый халат и с видом оскорбленной добродетели вышел из спальни.
За завтраком он надувал щеки, тяжело вздыхал и даже отказался от своей любимой яичницы с ветчиной.
— Дусечка, ну прекрати изображать из себя паровоз. Довольно обидно по утрам слышать недовольное сопение и наблюдать рядом с собой такое красное неприятное лицо… — вытирая салфеткой уголки рта после съеденного пирожного, заметила Элен.
— Я не успокоюсь, пока ты не ответишь на один вопрос: кто этот чертов Казик и откуда он взялся рядом с тобой?
— Два вопроса…
— Что?!
— Хорошо, Пузырек, — разоблаченная блудница разговаривала с ним покорно, как с душевно больным. — Казимир подсел к нам с девочками в Перми и до самой Благодати расшаркивался вокруг нас.
— И что? Его нельзя было прогнать?
— Милый, я уже не в том возрасте, когда разбрасываются мужчинами… Даже Казиками. А вдруг пригодятся?
Пузырев, выпучив глаза, смотрел на свою подругу. С одной стороны, он понимал, что Элен поступала естественно и разумно, согласно своему жизненному и, если так можно сказать, профессиональному опыту, но с другой стороны — было обидно, что любой наглый самец, даже пшек в солдатской шинели, может не просто претендовать на его женщину, но и добиться благосклонности.
— Ну и что? Пригодился тебе… этот Казик? Тьфу, какое мерзкое имя!
— Мне — нет. Но тебе, думаю, пригодился бы. Уверена, тебе полезно было бы пообщаться с ним, — как ни в чем не бывало сказала Элен и отхлебнула кофе.
И Михаил Львович вновь на некоторое время замолчал, пытаясь понять, издевается над ним его подруга или на самом деле задумала что-то стоящее. За ней такое водилось, и, надо сознаться, нередко.
— И зачем мне нужно встречаться с этим ляхом? Чтобы его убить?
Жрица продажной любви заглянула на дно кружки, пытаясь разгадать кофейный узор, а потом сказала:
— Ты, конечно, можешь его убить. И я даже не уроню о нем ни одной слезинки. Только ты, на минуточку, еще вчера говорил о том, что хочешь связаться с местными… как это? Золотокопателями?
— Золотоискателями, золотодобытчиками, — подсказал ей Пузырев, начинавший проявлять интерес к любвеобильному поляку.
— Без разницы. Так вот, под Темноводском — это ведь недалеко от нас? — есть такие люди, которые ищут золото…
— Артель, — вновь вмешался Михаил Львович.
— И Казик у них кто-то вроде приемщика, кассира. Ему сдают все золото, — Элен победно взглянула на ревнивца и хотела красиво выйти из спальни, но Пузырев, упав на колени, пылко схватил ее за руку и покрыл ее поцелуями:
— Прости… прости, моя радость! Я схожу с ума от ревности!
Оскорбленная вакханка отдернула руку:
— Пусть мавр сам себя задушит!.. И до обеда мне не попадайся на глаза…
Глава VIII. Пся крев!
Казик Конецкий поймал себя на мысли, что окружающий таежный лес душит его. Вернее, не так: он не подумал об этом, а почувствовал всей своей шкурой. Ему здесь маетно и страшно. Могучие ели и сосны стоят плотно и невозмутимо. Они не любят пришлых и посторонних. Кора, как чешуйки кольчуги. Кроны деревьев упираются в небо и закрывают его, оттого в лесу такой зловещий полумрак. Деревья не падают, даже умерев, пожелтев листвой или иголками, подточенные жуками, стоят, прислонившись к плечу соседа, до тех пор, пока трухой не осыплются вниз, удобрив землю для новых деревьев.
Казик чувствовал себя в непролазном уральском лесу жалким, как полевая мышь, запутавшаяся в высокой острой траве…
Природа здесь тоже не лучше: если зима, то такой мороз, что уши трещат и ломаются, как капустные листья, если лето, то жара, от которой сапоги полны едкого кислого пота. Люди тоже под стать. Краев ни в чем не видят — если не залюбят, так убьют.
Таким поляку Конецкому представлялся Урал, да и вообще эта страна, в которой он оказался по воле случая.
Каждый раз, когда он надолго задерживался в лесу, у него возникала мысль подпалить его. Возможно, впав в черную меланхолию от безысходности и тоски по родине, он так бы и поступил однажды, если бы не боялся сгореть вместе с ним или обнаружить себя. А этого делать никак нельзя…
Ну, что ж, когда он будет уезжать отсюда навсегда, обязательно чиркнет спичкой и подождет, чтобы полюбоваться охватившим лес пламенем!
Конецкий на Урале почти десять лет, и ни разу он не задумывался о том, чтобы остаться здесь навсегда.
Его занесло сюда случайно: как окурок, брошенный в ручей, плывет туда, куда его тащит течение. Поручик Казимир Конецкий отступал вместе с войсками Колчака. Неизвестно почему, но именно в Темноводске до поляка дошло, что белое движение обречено, а от Урала до Польши ближе, чем от Сибири или Дальнего Востока, а тем более от Китая. Когда их отряд стоял в заводском поселке, Казик, переодевшись под местного жителя, бежал ночью и затиховался в лесу…
На следующий день он слышал далекую артиллерийскую канонаду, пулеметную трещотку, но желания выйти из леса и броситься на помощь товарищам он не испытывал. Когда к вечеру пальба закончилась, Казик понял, что битва за Темноводск проиграна. Всё! — пришла советская власть… Чужая власть, хотя и прежняя не была родной.
Он нашел на берегу неведомой лесной реки просторный шалаш и заночевал в нем. Проснулся ночью от хруста веток под чьими-то тяжелыми шагами. До рассвета Казик просидел с револьвером в руках на плешивом овчинном полушубке, постеленном поверх еловой лежанки. Казалось, ночью весь лес пришел в движение… Что-то шуршало, взвизгивало и хрюкало вокруг.
К утру его все же сморило. Пробуждение было еще более ужасным, чем ночное бдение.
Его кто-то грубо толкнул в плечо и пробасил:
— Вставай, долготина…
Казик увидел перед собой огромную тень, заслонившую вход в шалаш, и даже почувствовал легкое удушье от того, что смоляной воздух вокруг него стал луково-сивушным. Поручик сунул руку за пазуху в поисках револьвера, но тут же получил удар по голове не то кулаком, не то пудовой гирей.
Второй раз Конецкий очнулся уже лежащим на поляне, облитым водой, в окружении молчаливых бородачей неприветливого вида.
Казик хотел вскочить на ноги, но громила, похоже, тот, кто ударил его по голове, придавил ему грудь грязным сапогом.
— Лежи, зубы, чай, не в три ряда!
— Да вы что, мужики? Что вам надо? — запаниковал Конецкий, пытаясь понять, в чьи лапы он попал. Если обычные ночные разбойнички, то есть надежда остаться в живых: ограбят да отпустят. Наверно… А если это красные?
— А сам-то чей будешь? С каких мест? — с усмешкой спросил старшой.
— К дяде в деревню пошел… — Казик брякнул первое, что попало в голову.
Мужики загоготали.
— Ага, пошел собакам сено косить!..
— К дяде!.. Нашему слесарю двоюродный кузнец!
— Айда ты! Родни много, а пообедать не у кого, а?
— Ишь как валит через шлею…
Лесные разбойнички еще долго издевались над своей жертвой, пока старшой не спросил его всерьез:
— Деревня-то хоть как называется, а, буранко?
Пан Конецкий не знал, какая тут ближайшая деревня, поэтому, тяжело вздохнув, отвернулся в сторону, чтобы мужики не видели ненависти и отчаяния в его глазах.
— Ладно, пошли, отведем мы тебя к нашему дяде. Спросим, не его ли пацаненок заплутал.
Мужики опять заржали.
Шли вдоль реки, пока не добрались до добротного дома.
У сарая под навесом сидел за столом лысый человек в круглых очочках, шелестел бумагами и щелкал на счетах.
— Адам Филиппович, мы с добычей… В нашем шалаше нашли. Что с ним делать? Бает, в деревню к родне пошел… Брешет! Деревню запамятовал, да и по виду барчук, если не беляк беглый. Может, в воду его — и все дела?
Человек строго посмотрел на Казика.
— Вы кто?
Человек был маленький, даже жалкий, но настораживало то раболепие, с которым грубые мужики с ним разговаривали. Пугали холодные бледно-голубые, как осеннее небо, глаза и казенная вежливость этого счетовода.
Казик понял, что сейчас решается его судьба, поэтому постарался выглядеть простачком, несчастной жертвой.
— Да, правы ваши люди, дядя. Испугался я стрельбы, да в лес, дай бог пятки, убег. Думал, не белые, так красные пристрелят.
— А есть за что? — так же сурово спросил незнакомец.
— Пуля, она разве ж спрашивает? — сиротским голосом сказал Казик и даже попытался выжать из себя слезу.
— Не из актеров будешь?
— Не. А что, нужны?
— Нет. Такие, как ты, нет. Плохо играешь…
Человечек аккуратно и не торопясь собрал в стопку бумаги, снял очочки и, кажется, собрался куда-то уходить.
Старшой спросил:
— Адам Филиппович, а с этим арестаном что делать? Неспроста тут вынюхивал. Баской, да склизкой. Гибель.
Человечек на секунду задумался.
— Н-да… Сделай так: отведи его за версту вниз по течению и — в воду. Здесь не топи — нам тут еще воду пить… Да! И не бей его — пусть на правильного утопленника будет похож. Речка у нас бурливая, с холодными родниками… Любой купальщик утопнуть может. Царствие ему небесное…
У Казика подкосились ноги. Вот так запросто решилась его судьба! Почти сорок лет он жил, к чему-то стремился, кого-то любил, а этот в очочках — а-а, идите утопите, как старую собаку…
Все происходящее никак не укладывалось в голове Казика. Он на коленях быстро-быстро пополз за уходящим Адамом Филипповичем, но тот устало отмахнулся от него рукой. Дескать, отстань, есть у меня дела поважнее, чем твоя никчемная жизнь. Тогда поручик метнулся к старшему:
— Умоляю, пощадите!.. Я вправду бежал из города… там стрельба… испугался… меня могли убить…
— Вот видишь, и там тебя могли убить!.. Патретик твой никому не по ндраву. Судьба, видно, такая у тебя, парень, — пора костям на место… Куда ни бежи, всюду Ванька Елкин тебя ждет… Дава-кося не гоношись, я тебя влеготку жогну, ты и не заметишь, как к рыбкам отправишься. Был человек и — нету, словно свиньи съели. Пошли, канюк!
Мужик хотел ухватить Казика своей медвежьей лапой за шиворот, но тот увернулся и на четвереньках зачиркал в сторону леса.
— Экий ты прыткий!.. Стоять! Не уйдешь, жаба тебе в рот!
Казик, пытаясь увернуться от нависшего над ним уже знакомого кулака, завизжал:
— Пошел вон, холоп! Пся крев!
И тут же потерял сознание от удара.
Когда он очнулся, увидел склонившуюся над ним физиономию человечка в очках. Он внимательно смотрел ему в глаза, но при этом в них уже не было прежней колючести, более того, Адам Филиппович улыбался, показывая дырку вместо переднего зуба:
— Как ты, родной, сказал? Пся крев? Поляк? Что ж ты раньше не сказал?
***
Казику повезло. Он попал в артель хитников, которой руководил Адам Филиппович Коваль, человек из окружения самого Викентия Альфонсовича Поклевского-Козелл. Как и его хозяин, он хорошо знал все золотоносные и платиновые места на Урале. Адам Филиппович не успел уйти в Польшу вместе со знаменитым на всю Россию промышленником, более того, потерял все, что имел, во время военной неразберихи. На Урале он остался, чтобы напоследок втихую попользоваться его золотоносными жилами, пока большевики не прибрали их к рукам. А когда станет совсем невмоготу, тогда можно будет отправиться на родину. Нищих в Польше и без него хватает…
Он взял к себе в помощники тех, кого хорошо знал еще по благополучным временам при Викентии Альфонсовиче. Мужики тоже были не прочь заработать. Все складывалось вроде бы замечательно: и на жилу они вышли богатую, верховую, и мужики дело отменно знали, плохо было только то, что новые хозяева быстрее прибирали все к рукам, нежели он рассчитывал. Того и гляди, поймают их с золотишком-то…
Тягостно было еще и то, что Адам Филиппович, исколесивший по делам со своим хозяином пол-России и редко вспоминавший Польшу, к старости вдруг смертельно затосковал по родине, которую почти не знал. Когда он вернется в Польшу, Коваль даже не загадывал, поэтому пределом его мечтаний была встреча с земляком, с которым можно было бы перекинуться парочкой слов на родном, но уже почти забытом языке.
И тут вдруг Казик Конецкий… Сам пришел! Бог увидел его страдания…
Коваль ожил. Для дорогого гостя он лично приготовил польский суп — журек, для чего съездил в город на базар и купил копченой грудинки и вареной колбасы. Первое время Адам Филиппович целыми днями говорил и говорил с земляком. Вывернулся наизнанку, все рассказал о своей жизни, и Казик тоже поведал о сокровенном. Они были так неразлучны, что мужики их прозвали — два брата Кондрата. Удивительно, но желания Коваля и Конецкого совпали — бежать в Польшу! Если поручик готов был рвануть на родину хоть без штанов, то Адам Филиппович, как человек более опытный в жизненных делах и коммерции, останавливал его:
— Куда ты? Когда человек спешит, дьявол радуется. Знаешь это? Там голод… Хочешь отведать фляки из человечьей требухи? Оставайся с нами… Намоем золотишка столько, чтоб до конца жизни хватило, и рванем. А сейчас тебя первый же патруль арестует. Спросит: «Где ваш мандат, товарищ?» И винтовку под ребра… А как ты ходишь? За версту видно, что ты человек военный, — идешь, рука прижата к боку, словно шашку придерживаешь. Когда я тебя увидел, так сразу все и понял…
Казик задумался. Как ни крути, а Коваль прав. Без денег еще как-то можно добраться — хоть пешком! — но без документов… Поставят к стенке без всякого суда. Да что говорить, если и сам Коваль хотел его утопить.
— Хорошо, Адам Филиппович, согласен. А документы поможешь справить?
— Да еще какие — комар носу не подточит! — обрадовался Коваль.
Этот разговор состоялся чуть ли не десять лет назад. Что за эти годы изменилось? По сути, ничего. Как несчастные поляки топтали уральскую землю, так топчут до сих пор. Нет, конечно, у них теперь есть и кое-какие паспорта, сделанные местными умельцами, и золотишко зарыто, но для возвращения на родину через всю гигантскую страну Советов ксивы слишком коряво сработаны, да и кубышка не так полна, как хотелось бы. Золота могло быть гораздо больше, если бы их дважды не обирали дочиста свои же мужики, а однажды и вовсе чуть не убили.
Потом наступило время, когда работать артелью хитников стало слишком рискованно — либо милиция арестует, либо свои или же лесные разбойнички прирежут. Да и верховое золото пошло на убыль. Пришлось открывать небольшой прииск, но уже не тайно, а вполне официально.
Так на берегу реки вырос небольшой поселок — несколько дощатых бараков для сезонных работников, конюшня, небольшая мастерская и добротная бревенчатая контора, часть из которой служила домом для поляков. Добывали золото по старинке — вашгердами и ручными станками несколькими бригадами. Прибыли стало гораздо меньше — отдавали государству, но зато безопасней. Склонившись над ручьем, не надо бояться получить пулю в бок из кустов. Адам Филиппович не все золотишко и платину сдавал государству, часть оставлял себе.
Изменились обязанности и Конецкого. Если раньше он мыл золото вместе с мужиками, то теперь Коваль назначил его приемщиком песка, или баночником, — так в дореволюционные времена называли служащего приисковой конторы, собиравшего с промывательных станков в банку намытое за день золото. Это была его официальная должность. Кроме нее у Казика существовало и тайное задание — в Темноводске и в его округе он искал людей, готовых купить золото. Они с Ковалем решили, что всю прибыль надо поделить на две части — золото и деньги. Не будешь же ты на золото покупать в магазине приличную одежду и на вокзале билеты на поезд. А отобедать в ресторане? Всюду нужны деньги! Кроме того, золото — не просто металл, а очень тяжелый.
Поиск людей с деньгами был делом деликатным и очень опасным. Сами скупщики в любой момент могли сунуть финку в бок и забрать предложенное золото либо же сдать милиции. Следовало найти надежных людей, и желательно не на одноразовую скупку.
Обмен золота на деньги шел более-менее гладко, правда, за последний год произошло два события, которые заставили Казика поволноваться.
Один из работников прииска написал в газету о том, что их начальство сдает не все золото. Внезапно приехала милиция и произвела тщательный обыск в конторе. Полякам повезло — за день до шмона они сдали все излишки одному нэпману из Темноводска.
Поляки были в бешенстве. Они перетряхнули всех работников и вычислили недовольного. Все сходилось на нем, кроме одного — парень был неграмотный. Казик пообещал его пристрелить, и тот сознался, кому он жаловался на жизнь в артели.
Так поручик вышел на молодого рабкора из темноводской газеты. Парень оказался прыткий и убежал от возмездия. С тех пор поляки стали осторожнее и абы кого в артель не принимали.
Другим событием, которое встряхнуло Казика, была встреча в поезде с прекрасной женщиной, назвавшейся Элен. Ему надоели слишком доступные и алчные приисковые девки, с которыми ни о чем и не поговоришь. Хотелось более высоких отношений, прогулок в парке, поэзии, трепета и восторга. К сожалению, он не успел с попутчицей ни о чем поговорить, даже узнать адреса — в Благодати на вокзале ее встречал какой-то упитанный господин в рыжих ботинках.
После этой встречи в поезде Казик приуныл. Время течет, лучшие годы проходят в чужой стране, где у него нет никаких прав и свобод. В любой момент его могут арестовать и поставить к стенке. Он, польский шляхтич, живет в лесу, в грязи, как дикий мужик. Его руки грубы, а с лица даже зимой не сходит загар. Он не помнит, когда в последний раз надевал приличный костюм и туфли, — на ногах сапоги зимой и летом. От запаха женских духов он может потерять сознание.
Казику хотелось вновь встретиться с Элен. По этой причине он предложил Ковалю искать скупщиков золота в Благодати, в городе, где он потерял эту красавицу. Адам Филиппович не возражал…
Глава IХ. Агент из Темноводска
Всю ночь Бортника преследовали жуткие видения из прошлого: он тайком выносит из типографии пачку листовок и разбрасывает их на площади перед заводской проходной. Потом показывались казаки… И как только нагайка взвивалась над его согнувшейся в калач спиной, Николай Сергеевич просыпался с таким сердцебиением, что казалось, от ударов в груди поскрипывает кровать и вот-вот проснется Маша. На какой бы бок ни переворачивался секретарь обкома, бородач с нагайкой и с серьгой в ухе догонял его во сне…
Проснувшись в очередной раз с бешено колотящимся сердцем, Николай Сергеевич поднес руку ко лбу, чтобы вытереть проступивший пот, как вдруг уловил от ладони хорошо знакомый запах типографской краски. Это его так поразило, что он несколько раз утыкался носом в ладонь, но с каждым обнюхиванием запах краски становился все слабее, пока совсем не улетучился…
За утренним кофе с сырниками секретарь обкома продолжал думать о своем революционном прошлом. Тайком, пока не видела Маша, Бортник еще пару раз понюхал свои руки. Они аппетитно пахли сливочным маслом.
Сон, в отличие от запаха, не выветрился из головы Николая Сергеевича. Он вспомнил, как Ильич трепетно относился к газетам, особенно к «Искре». В памяти всплыла даже его знаменитая цитата: «Газета — не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но также и коллективный организатор…» Когда Бортник проезжал мимо редакции «Уральского рабочего», он вдруг понял, что сон не просто так терзал его сознание всю ночь, это был знак — надо привлечь себе в помощь прессу. Что-то он совсем про нее позабыл…
Николай Сергеевич был человеком, не привыкшим принимать скоропалительные решения, конечно, если это не было указанием свыше. Сейчас это была его собственная идея, поэтому секретарь обкома не спешил: целый день, когда выдавалась возможность, обдумывал мысль о работе с местной прессой.
Вечером за своим тайным чаем-чернушкой он просмотрел подборку областных газет и был поражен обилием коротких, в несколько строк, обличительных заметок. Они, как ракушки днище корабля, облепили газетные страницы. Их авторы, вероятнее всего, ребята из рабочих и крестьян, не очень грамотные, были одержимы идеей разоблачения всех и вся. Свои публикации они чаще всего подписывали псевдонимами, напоминавшими воровские или индейские клички.
«Надо же, сколько вас выскочило… — пробормотал Николай Сергеевич. — Всю газету… обсидели, как мухи…»
Секретарь обкома невольно увлекся поиском оригинальных псевдонимов. По ним он пытался понять, почему тот или иной корреспондент придумал себе такое «погоняло».
К примеру, в «Голосе горняка» широко публиковался «Красный глаз». Парень, наверно, подразумевал под словом «красный» нечто революционное, а получилось вроде рыбьего или подбитого глаза. «Иван Могила», вероятно, хотел своим зловещим прозвищем напугать тех, кого он разоблачает. Псевдоним «Отражатель» показался Бортнику довольно занятным, с «Очевидцем» и «Свидетелем» все понятно, а вот что значат прозвища «Карбюратор», «Ершов-2-й», «Инородец» и «Оба», Николай Сергеевич так и не понял.
На следующее утро Бортник вызвал к себе товарища Ватрасова, заведующего культурно-пропагандистским отделом.
— Присаживайтесь… — Николай Сергеевич, не глядя на вошедшего, указал рукой на стул и продолжил подписывать бумаги.
Минут пять посетитель провел в неприятном ожидании. Он не знал, по какой причине его вызвал первый, и лихорадочно проматывал в голове все последние события, в которых он мог что-то недосмотреть или совершить оплошность.
— Алексей Григорьевич, да не напрягайтесь вы так… На вас лица нет! — хмыкнул Бортник, незаметно для подчиненного наблюдавший за ним краешком глаза. — Все равно не догадаетесь, по какому вопросу я вас вызвал… Потерпите немного, я скоро.
Алексей Григорьевич покраснел, как будто его поймали на месте преступления, и жалко улыбнулся.
Когда Бортник передал секретарше стопку подписанных приказов, он наконец-то посмотрел на заведующего культурно-пропагандистским отделом. Молча и в упор. Своим тяжелым взглядом он довел нервного Алексея Григорьевича до тихой истерики. Если бы сейчас Николай Сергеевич, не объясняя причины, сказал, что он уволен, посетитель бы облегченно вздохнул и, беспрестанно извиняясь, спешно покинул страшный кабинет, подумав, что легко отделался.
— У меня до вас, товарищ Ватрасов, очень серьезное дело… Можно даже сказать, политическое, — негромко начал Бортник, и Алексей Григорьевич, догадавшись, что увольнения и расстрелы на сегодня отменяются, перевел дыхание и подобострастно подался всем корпусом вперед к своему начальнику, изображая величайшее внимание и готовность исполнить любое его желание.
Он даже достал из кармана записную книжку, карандаш и приготовился записывать, замерев в ожидании.
— Это лишнее, — Бортник указал пальцем на записную книжку. — Все, что я скажу, постарайтесь удержать в голове. И самое главное: никто не должен знать о нашем разговоре. Ни одна живая душа.
— Никто. Понял, — повторил Ватрасов, пряча слегка дрожащими руками книжку в карман френча.
— Алексей Григорьевич, вы ответственный за культуру и пропаганду, а это значит, что все областные газеты и прочие издания находятся в вашем ведении и под вашим контролем. Верно я понимаю?
— Так точно, — по-военному ответил Ватрасов. Он кожей чувствовал, что разговор будет непростым и принесет ему если не кучу неприятностей, то хлопот уж точно. Пока он не мог понять, куда клонит первый, чтобы успеть подбросить на место возможного падения охапку сена.
— Так точно… — задумчиво произнес Николай Сергеевич. — А не значит ли это, дорогой мой товарищ, что всякий гражданин, взявший в руки перо, должен быть вам известен? Как вы считаете? Мне даже кажется, Алексей Григорьевич, что вы несете личную ответственность за каждое слово, появившееся на страницах наших газет. Или я заблуждаюсь, и наши газеты существуют сами по себе, вне строгого партийного внимания, а?
— Нет, я так не считаю, т-т-товарищ первый секретарь… — Перед глазами Ватрасова прошелестели страницами все газеты, которые он прочел за последние дни. Что он просмотрел? Что?!
— Что вы так не считаете? Может быть, вы хотите сказать, что не несете никакой ответственности за газетные материалы? — Бортник, как человек, получивший образование за решеткой тюрем и в ссылке, не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться над этим умником, за плечами которого был неоконченный университет. Что греха таить, не по нраву был первому секретарю этот выскочка. Даже раздражало то, как он одет. На дебелом женственном теле Ватрасова был френч, галифе и сапоги. Когда он шел по коридору, слегка повиливая толстым задом, Бортнику в этой походке виделась издевка, даже глумление над военной формой. Во всяком случае, мужественности она Ватрасову не придавала.
Нагнав ужаса на грамотея, Николай Сергеевич перешел к делу.
— Алексей Григорьевич, у вас есть прекрасная возможность доказать мне, что вы хорошо знакомы с людьми, делающими наши газеты. Слушайте внимательно — мне нужен человек для одного тайного, можно даже сказать, деликатного дела, имеющего большое политическое значение…
И тут Бортник глубоко задумался, пытаясь понять, какими же качествами должен обладать нужный ему газетчик.
Через некоторое время он созрел, чтобы создать словесный портрет агента.
— Я хочу дать этому человеку особое — секретное! — задание, которое он будет выполнять в состоянии глубокой конспирации и неопределенное время. Штатный и семейный сотрудник газеты не подойдет, потому как его отсутствие вызовет ненужные вопросы в редакции или семье. В идеале им может стать какой-нибудь молодой рабкор, бойко пишущий, бесстрашно бичующий различных расхитителей социалистической собственности, скрытых кулаков и уклонистов. Вчера я просматривал наши газеты, таких ухарей там много… Но — предупреждаю! — мне нужен лучший. Политически грамотный, надежный, смелый, способный хранить тайну. И еще раз напоминаю: ни один сотрудник обкома не должен знать о нашем разговоре. Все понятно?
Алексей Григорьевич быстро-быстро закивал головой — говорить он не мог, так как во рту пересохло от волнения.
— Как вы думаете, найдется такой?
— Э-э… поищем, Николай Сергеевич!..
— Не поищем, а найдем! Сроку вам три дня…
Ватрасов вышел из кабинета с таким озабоченным выражением лица, что было ясно: задание, полученное от Бортника, не из легких. Похоже, Алексею Григорьевичу было проще получить очередную встрепку от начальства, чем искать среди корреспондентов наилучшего. Слишком высокими, а может быть, даже и невыполнимыми показались заведующему культурно-пропагандистским отделом требования первого секретаря.
***
— Товарищ первый секретарь, ваше задание выполнено! — радостно доложил Ватрасов в конце недели.
Бортник, вернув перо в чернильницу, подозрительно посмотрел на главного пропагандиста. Ему показалась легкомысленной уверенность Алексея Григорьевича в том, что найденный корреспондент понравится первому секретарю. Если честно, он и сам толком не понимал, кто ему нужен.
«Этот пустозвон, наверное, даже не понял, какое серьезное и ответственное я ему дал поручение… — подумал про себя Николай Сергеевич. — Приволок, небось, первого попавшегося рабкора и радуется, что отвяжется от меня…»
— Где он?
— Ожидает в приемной.
— Хорошо. Расскажи мне о нем вкратце… Почему выбор пал именно на него?
Ватрасов перевел дыхание, наморщил лоб и начал:
— Зовут его Сидор Беспамятных…
Николай Сергеевич, невольно вспомнив про всех рабкоровских «Карбюраторов» и «Иноходцев», раздраженно вскинул руку — этот жест он в точности перенял у Самого и пугал им подчиненных:
— Мне нужны его настоящие имя и фамилия!
— Товарищ первый секретарь, но Сидор Беспамятных — это его настоящие имя и фамилия. Я проверил! — Ватрасов для убедительности даже приложил бледную, с чернильными пятнами, ладонь к груди.
— Да? — удивился Бортник. — Хм… Какая-то не внушающая доверие фамилия… Ну, хорошо, продолжайте!
— Приехал в Свердловск из уральской глубинки. Родом из семьи бедняков села Покровка. Окончил церковноприходскую школу в селе и три класса реального училища в соседнем Темноводске. К сожалению, образованием не блещет…
«И это хорошо!» — чуть не воскликнул Николай Сергеевич.
— Четыре года назад наш герой вступил в комсомол, сотрудничал с местной газетой «Рабочий». Разоблачительные статьи молодого рабкора не понравились врагам советской власти, и они ночью совершили на него покушение…
— И что? — Биография парня, немного похожая на его собственную, неожиданно заинтересовала Николая Сергеевича.
— К счастью, не на того нарвались! — с гордостью заявил Ватрасов.
— Неужто этот ваш писака стрелял в ответ?
— Нет. Ему удалось убежать от преступников.
— А-а-а… И что дальше?
— Беспамятных был вынужден сменить место жительства. Перебрался в Свердловск. Здесь он бесстрашно продолжил вынимать из крысиных нор всех сластолюбцев, взяточников, нечистых на руку и занимающихся кумовством. И история повторилась — его жизни вновь угрожает опасность. Преступники открыли на него охоту. По этой причине Сидору срочно требуется сменить место жительства, и он готов немедленно отправиться в путь по любому заданию партии.
Окончив рассказ о своем протеже на высокой пафосной ноте, Ватрасов вопросительно посмотрел на первого секретаря.
Николаю Сергеевичу, против ожидания, биография неугомонного рабкора понравилась. Хотя то, что он бежал как заяц от бандитов, его слегка разочаровало.
Завотделом, желая усилить впечатление о Беспамятных, предложил прочитать несколько его творений.
— Они небольшие…
Секретарь обкома махнул рукой, дескать, валяй.
Ватрасов прочел несколько дрожащим от волнения голосом:
«Заведующий коммерческим отделом завода Гаврилов в паре с приехавшим приемщиком железа, основательно подвыпив, в семь часов вечера потребовали магазинера (чтобы достать керосину) и отправились на моторной лодке в лес, захватив с собой женщин».
«6 апреля в пивной зав домом инвалидов, напившись «до отказа», разбрасывал деньги по полу. Окрсобесу следует отревизировать дом инвалидов, чтобы установить, чьи денежки швырялись в пивной».
«На улице Ленина, в доме № 24, у частнозаводчика Будницкого на производстве фруктовых вод работают несколько человек наемных рабочих, которых Будницкий беспощадно эксплуатирует. Работают рабочие по 12—18 часов, как конные, так и пешие, работают за бесценок.
Заводчик Будницкий иногда раскошеливается и делает прибавку к зарплате по бутылке фруктовой или бросает гривенник на «ура». Каждый старается схватить надбавку, нередко из-за которой дерутся.
Чтобы заинтересовать рабочих, Будницкий заделался предсказателем, пишет билетики с разной чушью, а 9 августа, угощая папироской одного рабочего, заводчик-колдун изрек: «Тебя ожидает счастье и деньги в среду, трудись, голубчик, не ленись, счастье твое впереди».
Гнет рабочий спину, а паук Будницкий живет себе на славу.
Вот где не бывает охраны труда и куда следует заглянуть и предсказать Будницкому о соблюдении кодекса законов о труде».
Николай Сергеевич рассмеялся.
— Ишь ты — заводчик-колдун! Понятно, почему его хотели пристрелить… Хорошо, заводи этого щелкопера! А сам подожди в приемной…
После того как Алексей Григорьевич вышел из кабинета, через минуту на его пороге возник герой-разоблачитель.
Развеселившийся было секретарь обкома содрогнулся от неожиданного явления. Обычно такие люди не попадали к нему на прием. Это был оборванец, обитатель трущоб, одетый неопрятно и явно с чужого плеча. Первые хозяева его клетчатого пиджака и брюк в полоску были явно в полтора раза больше. Судя по изношенности вещей, их уже давно не было в живых. Засаленный галстук неопределенного цвета напоминал оборвавшуюся веревку, на которой Сидора хотели повесить.
Если костюм Беспамятных был хотя и неопрятен, но зато живописен, внешность молодого рабкора напоминала стертую монету, на которой едва угадывалось изображение: белесые, почти невидимые брови, узкие глазки, нос пяткой, короткие бесцветные волосешки и уши лопушками.
«Надо же, как не повезло человеку…» — подумал Бортник и… вскоре понял, что жалость по отношению к Беспамятных неуместна.
Проводив взглядом выходящего из кабинета Ватрасова, Сидор криво ухмыльнулся и прогнусавил:
— Мутный парнишка…
И Бортник неожиданно почувствовал, как внутри него что-то тревожно екнуло, даже пахнуло холодком. Только что Беспамятных, этот безликий и маленький во всех смыслах человечек, не задумываясь, втоптал в грязь не просто высокого чином совслужащего, а устроителя своей судьбы, в конце концов, благодетеля, выражаясь языком прошлого. Уничижительные слова в адрес Алексея Григорьевича были сказаны так панибратски доверительно, как будто Сидор являлся лучшим другом Николая Сергеевича и они оба ни в грош не ставили Ватрасова.
Бортник был в замешательстве. Он не знал, как правильно поступить. Вообще-то он должен одернуть молодого наглеца. Все равно субординация должна соблюдаться, тем более в кабинете первого секретаря обкома. Но с другой стороны, если по сути, Сидор сказал правду: Ватрасов — чиновник, карьерист до мозга костей. Ему все равно, при какой власти служить, лишь бы жить хорошо.
Бортник никак не мог понять, как Беспамятных догадался, что главный пропагандист области ему тоже неприятен. Корреспондент очень крупно рисковал. Предположим, Николай Сергеевич считал бы, что Ватрасов — лучший работник обкома, и что тогда?
«М-да… Либо этот Сидор глуп, коли плюет в колодец, либо бесстрашен, что тоже близко к неразумности, особенно при его-то желании разоблачить всех вокруг… — задумался Бортник, постукивая карандашом по столу. — А может быть, у этого парня звериное чутье, и он быстро смекнул, кто теперь его настоящий хозяин, и поспешил принести мне в зубах сладкую косточку — ведь мне, если честно, где-то в глубине души было приятно, что Сидор так четко вскрыл чиновничью суть Ватрасова. Да что лукавить, я сам редко упускаю возможность макнуть носом в дерьмо этого выскочку…»
Такое бывало редко, но первый секретарь обкома не знал, как себя вести, и он сделал вид, что не слышал уничижительных слов Сидора о заведующем культурно-пропагандистским отделом.
— Ну, вот что, товарищ, э-э-э… — Николай Сергеевич замешкался: фамилия Беспамятных ему решительно не нравилась. И он нашел выход: — Давайте я буду называть вас по старой большевистской традиции «товарищ Сидор». Не возражаете?
— Это большая честь, — протрубил в нос корреспондент и по-собачьи преданно вытянул тощую шейку.
«А парень не дурак и не безумец, — успокоился первый. — Он просто перешагнул через Ватрасова, как через ступеньку, чтобы стать ближе ко мне. Этот молодой человек, кажется, то, что нужно. Беспринципен, безжалостен и без угрызений совести. Под стать тем, с кем ему предстоит сразиться!»
— Что ж… Перейдем тогда к делу, товарищ Сидор! Я слышал о ваших подвигах в Темноводске. Похвально! Есть решение отправить вас обратно…
Сидор беспокойно заерзал на стуле.
— Что, страшно? — Бортник еле заметно улыбнулся — ему нравилось пугать своих подчиненных. — Я знаю о ваших неприятностях в Темноводске, поэтому проживать будете в Благодати — она неподалеку. Мне нужно знать все, что происходит в Темноводском округе. Вам это понятно, товарищ Сидор?
— Я не подведу!
— Территория большая — шестнадцать районов. Как вы знаете, Темноводск — самый ближайший к Свердловску крупный город. Мы не можем оставить его и вверенный ему округ без контроля. Нам нужны там свои глаза и уши. Все должно сохраняться в строжайшей тайне. Докладывать будете только лично мне. Мелкие нарушения меня не интересуют. Буду откровенен: мне нужно знать, чем живет местное руководство и все ли движутся верным партийным курсом. Вам ясно?
— Так точно!
Бортник замолчал, удивленный мелькнувшей в голове мыслью: почему люди, желая угодить начальству и показать свою преданность, переходят на язык военных? Даже такие сугубо штатские, как Ватрасов и Беспамятных, начинают выкрикивать: «Так точно!» Наверное, потому что в военной среде существует четкая иерархия, какой нет среди гражданских лиц. Солдат подчиняется офицеру, младший офицер — старшему. Лампасы, папахи, звездочки и лычки расставляют все точки над «и» в вопросе, кто умный, а кто дурак и кто кого куда посылает…
Отогнав мысль о штатских и военных, Николай Сергеевич продолжил инструктировать Сидора, который за время возникшей паузы даже не шелохнулся. Закончив наставления, Бортник достал из ящика стола небольшую пачку денег и передал ее своему агенту.
— Это вам на жизнь и дорогу, товарищ Сидор. После операции распишитесь за них в бухгалтерии, а пока о вашей командировке никто не должен знать. Настоятельно советую деньгами не сорить, чтобы не привлекать к себе внимания. Вам надо раствориться среди жителей округа, а в нужный момент по моему указанию так же незаметно исчезнуть, чтобы, возможно, в будущем возникнуть в другом месте. Обо всем, что вам станет известно, докладывать лично мне раз в две недели. На случай экстренных новостей я дам вам номер моего домашнего телефона. Звонить только при крайней необходимости. Вечером, после десяти. Вам все понятно?
— Так точно!
— Я надеюсь на вас, товарищ Сидор!
Разволновавшийся Беспамятных сделал шаг к первому секретарю, рассчитывая, вероятно, пожать ему руку, но Бортник охладил его пыл приказным тоном:
— Завтра вы уже должны быть в Благодати. Идите!
Товарищ Сидор покинул кабинет едва ли не строевым шагом.
«Чуть лобызаться не полез!.. — усмехнувшись, Николай Сергеевич расслабленно откинулся в кресле. — Такой за похвалу весь округ перероет…»
Глава Х. Гражданка Фемида
За вагонным окном мелькали, казалось, бесконечные леса, далекие горы и реки, сверкающие на солнце золотой чешуей. Изредка среди вспаханных полей попадались серые, тусклые избушки деревень, одна из которых — та, что получше и просторнее, — правление с приколоченным на крыше и трепещущем на ветру красным флагом,
Товарищ Сидор смотрел в окно и думал о том, что жизнь все же хорошая штука и происходящие в ней неожиданности не всегда бывают плохими. Если б рабкор был человеком верующим, он поблагодарил бы бога за то, что тот все так ловко устроил…
В Свердловске ему уже было опасно оставаться. В последнее время в редакцию стали наведываться какие-то лихие ребята в кепочках, надвинутых на самые глаза, и как бы между прочим интересоваться, где можно увидеть гражданку Фемиду. Это был его последний псевдоним. После того как за ним гонялись с пальбой по ночным улицам Темноводска, Сидор решил больше не писать под своей фамилией. Когда один из неизвестных, разыскивающих его, назвался женихом гражданки Фемиды, Сидор своим звериным чутьем понял — надо бежать. Ему повезло, что он не встретился с этими ребятами в редакции, а кто может обещать, что товарищи по перу по глупости или злому умыслу не назвали этим злодеям адрес его съемной комнаты?
Для начала Беспамятных спешно переехал в другой район Свердловска и уже подумывал о том, чтобы вообще махнуть в какой-нибудь соседний город, например в Челябинск, как вдруг ему сообщили, что в редакцию звонили из обкома партии и настоятельно просили, скорее, требовали, чтобы он срочно явился к ним в культурно-пропагандистский отдел и спросил заведующего товарища Ватрасова.
С этой встречи у Сидора началась новая жизнь, о которой он мог только мечтать…
***
Ни Ватрасов, ни даже Бортник не распознали истинной сути рабкора Беспамятных. Первый секретарь обкома, правда, заподозрил, что товарищ Сидор не так прост, как кажется, и все же полный масштаб его темной личности был не известен никому.
Все началось, как водится, с детства… Судьба делала все, чтобы сжить мальчишку со света или, по меньшей мере, отравить ему жизнь настолько, чтобы Сидор, подросши, сам наложил на себя руки…
Он родился в большой и очень бедной семье тогда, когда его уже немолодым родителям казалось, что они наконец-то исчерпали физические возможности организмов по продолжению своего «беспамятного» рода. Им хотелось отдохнуть от ежегодного появления на свет детей, а тут вдруг еще один…
Ничего, кроме досады, новый ребенок не вызвал у изможденных родителей. Была, правда, надежда, что бог скоро приберет его — уж слишком он родился хилым. Но малыш не умер, хотя до подросткового возраста умудрился переболеть всеми заразными хворями, которые только залетали в их Покровку.
Гнилая горячка отправила в мир иной несколько его братьев и сестер, а Сидор остался жить.
Он был бледен и невзрачен, как растение, выползшее из-под камня. Мальчишки, даже младше его по возрасту, без всякого риска отвешивали ему подзатыльники, а девчонки брезговали с ним общаться из-за вечных изумрудных соплей под носом и красных от цыпок рук, которые он неутомимо и блаженно расчесывал.
Все, кто волей-неволей сделал из Сидора сельского изгоя, даже не догадывались, что это жалкое существо не смирилось со своей участью, а только и ждет возможности заявить о себе и отомстить всем обидчикам. Еще мальчишкой он понял, что наказать человека можно не только физически…
Первый раз на него обратили внимание в школе. Крестьянские дети посещали занятия без особой охоты, тем более что родители на этом не настаивали. Они были недовольны тем, что чадо на полдня отвлекалось от работы в поле или по дому. Выучился читать по слогам, смог нацарапать письмишко — и довольно!
Вначале и Сидор, поддавшись всеобщему настрою, невзлюбил школу. Возможно, он, как и все, остался бы недоучкой, если б не один случай…
Дождливой осенью, когда дети возвращались домой со школы, верзила Степан развлечения ради толкнул скачущего воробьем меж луж Сидора. Доходяга не ожидал такого удара и, поскользнувшись, плюхнулся прямо в жижу. Ребятня хохотала, стоя вокруг облепленного грязью Сидора. Дома его отлупцевала веником мать и заставила нагишом стирать одежду в корыте.
То ли обида был чрезмерной, а может быть, подросток уже созрел для мести, но поздним вечером он, одевшись в старые тряпки, вышел на пустые сельские улицы с обломком кирпича в руке. Нет! — он не собирался прибить им обидчика, ни даже швырнуть камень в окна его дома. Сидор добрался до площади перед церковью, по соседству с которой находилась их школа, и на заборе одного из домов с наслаждением и ужасом нацарапал кирпичом большими буквами: «Степка крыса»…
На следующий день учителя никак не могли настроить класс на занятия. Мальчишки шептались, хихикали и косились на Степана. Ранее никто из них не решался сказать об этом вслух, но гроза класса на самом деле походил на большую крысу — сутулый, с маленькими глазками-бусинками и длинным хрящеватым носом, под которым уже пробивались усики. Когда здоровяк разговаривал, кончик носа шевелился, словно его хозяин постоянно к чему-то принюхивался.
Степан был в бешенстве. Он вглядывался в каждого из мальчишек, пытаясь понять, кто отважился на такую дерзость. На Сидора он думал меньше всего, потому как считал его ничтожеством, не способным на какой-либо поступок.
После первого урока Степан убежал из школы, чтобы вырвать заборные доски с оскорбительной надписью. Парню и тут не повезло — за этим занятием его поймал хозяин забора, торговец мукой купец Корякин, и, стеганув сзади пару раз кнутом, велел прибить доски на место.
С того самого дня все дети и даже взрослые называли меж собой Степку Крысой, и эта кличка надолго прицепилась к парню. Это было очень удобно, потому как в селе было несколько Степок.
— Про какого Степана ты говоришь?
— Ну, про этого… Про Крысу.
Оскорбительное прозвище придавило бывшего атамана, и он стал реже появляться на улице…
Это была победа, из которой Сидор сделал свои выводы. Он понял, что сообразительность лучше силы, а слово, не произнесенное, а написанное, — грозное оружие. Им можно втоптать любого человека в грязь. Без всякого тумака, как это делал Степка.
Сидор больше ничего не писал на заборе, хотя очень хотелось, — он боялся быть разоблаченным или пойманным с кирпичом в руке.
В это же время и очень кстати ему впервые в жизни попалась в руки газета. Она была старой, трухлявой, но Сидор за неделю по слогам прочел ее всю, от заголовка «Екатеринбургская неделя» до адреса типографии «Вознесенский просп., домъ № 44».
Пытливому подростку больше всего понравились разделы «Из залы суда» и «Мелочи вседневной жизни», остальное оказалось недоступным для его разумения. Впрочем, он не жалел об этом, потому как усвоил новую истину: писать на заборе — это слишком мелко. Ему захотелось большего…
Учителя небольшой церковноприходской школы были удивлены неожиданно возросшей тягой к знаниям одного из нерадивых учеников и, конечно же, даже не догадывались об истинных причинах успехов Сидора Беспамятных. Ему пророчили большое будущее, даже вспоминали имя Михайлы Ломоносова, но несмотря на то, что учителя всячески помогали мальчишке с чтением посторонней литературы, их возможности были ограничены. Это был тупик, Сидора ждала безрадостная крестьянская участь его отца.
И опять судьба благоволила подростку. Ему удалось перебраться в соседний Темноводск, заводской поселок размером со средней величины уездный город.
Случилось это так… Много лет назад одну из его теток, самую привлекательную, забрал себе в жены темноводский купец-золотопромышленник. Он умер довольно рано от чрезмерного жизнелюбия, оставив жену с деньгами, но без ребенка. Одинокая тетя, прослышав об успехах своего покровского племянника, предложила многодетной семье отдать Сидора на обучение в темноводское реальное училище. Проживание и оплату за учебу она брала на себя.
Жить у богатой тети, да еще в крупном поселке, подростку понравилось. Он приоделся, отъелся и уже не думал о том, как отомстить всему человечеству за полученные в юные годы обиды. Одновременно стала пропадать тяга и к учебе. А зачем? У него и так все хорошо.
Правда, сохранилась любовь к чтению. Читал он все подряд. Даже записался в ученическую библиотеку. В книжном магазине покупал приключенческие романы, которыми увлек и тетю, тихо страдавшую от отсутствия в ее жизни страстей и душевных волнений. Особенно им нравились романы, в которых оскорбленный герой наказывает к последней главе всех своих обидчиков, становится богатым и женится на прекрасной девушке.
Незаметно прошли три самых счастливых года в жизни молодого человека. Грянула революция, и все полетело в тартарары… Училище закрылось на неопределенный срок. Большевики изъяли у тети все ее богатство и экспроприировали каменный двухэтажный дом под клуб. Бедной (во всех смыслах) женщине и ее племяннику предоставили маленькую комнатенку в другом доме, где уже сидели по норам с десяток «бывших».
Сидор очень боялся, как бы от потрясений тетю не хватил удар, тогда бы ему пришлось возвращаться в Покровку, где жизнь была несравненно хуже. Тете удалось сохранить кое-какие украшения, и они потихоньку сносили их на базар и меняли на продукты.
Удар Сидор получил оттуда, откуда не ждал. Тетя, которая после смерти мужа прожила в безбрачии почти десять лет, вдруг нашла себе пару. Это был такой же вдовец из бывших торговцев, житель соседней комнаты в доме, где большевики поселили местных «буржуев и эксплуататоров трудового народа».
Сначала Пантелей Егорыч заходил просто так, попить чайку, скоротать вечерок. Иногда он приносил с собой гитару с повязанным на грифе голубым бантом, и они с тетей пели на два голоса душещипательные романсы. Затем сосед стал наведываться и днем и даже сопровождать их с тетей в вылазках на базар. Сидор радовался угощениям, которые приносил с собой Пантелей Егорыч, и тому, что на базаре он сам расплачивался с торговцами и охотно нес за тетей ее сумки.
Первые тревожные мысли у подростка — к тому времени уже скорее юноши — закрались в его голову после того, как сосед стал задерживаться у них до ночи и после пылких шептаний и хихиканий с тетей у дверей очень неохотно уходить в свою норку.
У тети от этих неожиданных любовных страстей совсем обнесло голову. Она стала рассеянна и все прислушивалась к скрипу половиц в соседней комнате и по коридору. Вечером они уже не читали вместе бульварные романы.
Племянник понял, что вот-вот совсем потеряет благодетельницу, когда Пантелей Егорыч перестал приходить к ним по вечерам, зато тетя, напудрив носик и подкрасив глазки, сама стала шмыгать, как влюбленная гимназистка, в его холостяцкую комнату. Возвращалась она все позже и позже и вот однажды пришла под утро, плюхнулась на свою кровать и о чем-то томно вздыхала.
Тетю нужно было срочно возвращать в семью. Перебираться вновь в Покровку племяннику не хотелось…
Лежа на своей кровати и слушая приглушенное воркование в соседней комнате, Сидор думал о том, как разлучить парочку. И придумал, вспомнив, как легко он разделался со Степкой…
Сидор, несмотря на свою немного туповатую и лишенную всяческого обаяния внешность, был смышленым малым. В отличие от многих взрослых, он сразу же почуял, что мир вокруг изменился, к власти пришли такие же, как и он, голодранцы, и теперь они — не беспросветная нищета, а сила. Зато те, что собрались в их доме, — это люди без прав и будущего. Он оказался среди бывших богачей по стечению обстоятельств. Видя, как люди шарахаются от патруля, проходящего по улицам Темноводска, Сидору тоже хотелось идти среди них в шинели или бушлате с винтовкой через плечо. От тети он не уходил потому, что ему было тепло и сытно под ее опекой, но с появлением в жизни благодетельницы Пантелея Егорыча она вскоре, похоже, захочет с ним сойтись, и тогда Сидор будет ей не нужен.
Он не стал дожидаться, когда его спровадят к родителям, и написал письмо. Вернее, донос. На Пантелея Егорыча. Старался писать печатными буквами. Дескать, живет такой буржуй-кровопивец и радуется жизни, потому как свое богатство он не отдал трудящимся, а спрятал. Следует его хорошо потрясти, чтобы он вернул награбленное народу.
Письмо Сидор подбросил на крыльцо каменного особняка, в котором поселилась милиция. Он особо не верил в благоприятный исход дела и был очень удивлен, когда на следующее утро в дом зашли, грохоча сапогами, двое с винтовками и один — главный — с болтающимся чуть ли не до колен огромным маузером в рыжей кобуре. Они перевернули комнату Пантелея Егорыча вверх дном, при этом наступили сапогом на гитару, а уходя, забрали хозяина с собой.
Когда соседа уводили, тетя, стоявшая в дверях, упала в обморок.
Несколько дней она пролежала в кровати, ничего не ела, а только смотрела в потолок. Когда Сидор, желая поднять тете настроение, предложил почитать роман, она посмотрела на него так холодно, что он тут же отошел от неё прочь. Ему даже казалось, что тетя о чем-то догадывается. Молодой человек забился в угол как мышь. Он боялся не только смотреть в ее сторону, но и спать — а вдруг тетя, мстя за свою позднюю любовь, тихонько поднимется ночью и задушит его? Со страха Сидор накатал донос и на нее…
Так остался один в комнате.
Вскоре пришли и за ним. Он так испугался, что сначала потерял дар речи. Сидор решил, что теперь его посадят в тюрьму или расстреляют. Пока он лихорадочно вспоминал, какие грехи он знает за соседями, чтобы расплатиться ими за свою жизнь и свободу, молодому человеку объяснили, что его всего лишь навсего выселяют из комнаты и предлагают вернуться к родителям в Покровку. Первый раз о родном селе Сидор подумал с теплотой. Это лучше, чем в тюрьму… Конечно же, домой!
И опять ему повезло! Началась Гражданская война. Темноводску здорово досталось, а Покровку бои миновали. К тому времени Сидор находился в том возрасте, когда его самого могли затащить если не в красную, то в белую армию. Но обошлось…
Отсидевши в глуши военное время, он вернулся в Темноводск. С большим трудом устроился в рудник и даже получил место в общежитии. Он сообразил: чтобы чего-то добиться в новой жизни, нужно вступить в комсомол. Ему предложили доказать свою преданность делу Ленина каким-нибудь если не подвигом, то хотя бы делом.
Сидор Беспамятных долго ломал голову, пока ему на глаза не попалась газета «Даешь медь!», в которой он нашел большое количество писем рабкоров, бичующих прогульщиков, пьяниц, мздоимцев, скрытых врагов Советской власти. Молодой человек обрадовался. По сути, эти заметки мало чем отличались от тех доносов, что он написал на Пантелея Егорыча и свою тетю.
За вечер он накатал пару заметок.
«Фельдшер рудника принимает больных в нетрезвом состоянии. Однажды фельдшер заставил ждать больного, а сам ушел провожать гостей на вокзал. Зачем нам такой фельдшер?»
«Рабочий рудника, хулиган Муртазин, на рыночной площади у торговца воздушными шарами оборвал шнур. Шары улетели. Убыток 15 рублей. Почему Муртазин не задержан?»
После того как в газете появились разоблачения Сидора, на рабочем собрании было решено прогнать этих людей с рудника. Хотели передать их дела в милицию, но там отмахнулись от них: дескать, есть дела и поважнее. Молодой рабкор уже собрался накатать жалобу и на милицию, но, подумав, решил не делать этого.
В комсомол его торжественно приняли, но молодому Беспамятных этого уже было мало. Сидор вкусил кровь своих жертв, и она ему показалась слаще всего, что он когда-либо пробовал. Захотелось еще и еще…
У одного комсомольца, соседа по койке в общежитии, друг работал на приисках и жаловался, что трудяг там обворовывают, обвешивают, платят совсем другие деньги, нежели стоит намытый ими золотой песок. Правят всеми делами на прииске двое: старший — щуплый мужичок, похожий на бухгалтера, и его напарник — долговязый тип по кличке Шепелявый, по повадкам бывший офицер.
Вот это уже было серьезно! Сидор махом накатал заметку, отнес в редакцию, а там сказали, что обвинение слишком серьезно, и они не могут напечатать ее на основании одних лишь слухов.
Рабкор подумывал уже о том, чтобы рассчитаться с рудника и устроиться рабочим в эту самую артель, чтобы набрать больше материала о Шепелявом, как однажды вечером, когда он возвращался из клуба в общежитие, к нему подошел длинный человек в шинели и, слегка не то шепелявя, не то присвистывая, спросил:
— Ты Сидор Беспамятных?
— Я… то есть нет… — пролепетал рабкор, неожиданно почувствовав ватную слабость в ногах.
Верзила как-то непонятно выругался, употребляя большое количество шипящих звуков, и, достав револьвер, пальнул в упор в Сидора.
Рабкора спасло то, что в тот момент у него со страха совсем подкосились ноги и он отшатнулся в сторону. Потом началась та погоня со стрельбой по темным улицам Темноводска, которую Сидор запомнил на всю жизнь…
***
Поезд подъезжал к Благодати. Сидор чувствовал себя, как молодой кобелек, которого вот-вот освободят от ошейника и выпустят на свободу. Теперь у него есть сильнейший покровитель, о котором можно только мечтать. Под таким прикрытием он развернется вовсю и покажет Благодати, да и всему Темноводскому округу, кто такой Сидор Беспамятных.
— Здравствуй, Благодать! Фемида приехала к тебе… — раздув ноздри, прошептал он, когда вагон остановился возле резного вокзала…
Глава ХI. Даная, она же Матильда
Александр Иванович, придя на работу пораньше, просматривал свежую прессу. На последней странице газеты «Благодатский горняк» увидел среди объявлений большую рекламу:
Научно-показательная зоологическая выставка
остается в Благодати только 10 дней.
Спешите видеть тропических животных.
Сегодня в 4 часа начнется КОРМЛЕНИЕ УДАВА
породы тигровый питон.
В неволе удавы кормятся один раз в два месяца.
При кормлении съедают от 8 до 12 штук кроликов.
Пищу принимают только в живом виде.
Администрация
Реклама товарищу Клокову понравилась. Надо же! — в кои веки в Благодать завезли развлечения. Последний раз что-то подобное было осенью прошлого года, когда из Темноводска приехал цирк-шапито. И все! В городе только и развлечений — фильмы в синематографе «Марс» бывшего купца, а теперь нэпмана Шестопалова.
В прочитанном Александр Иванович увидел добрый тайный знак — возможно, в недалеком будущем правительство всерьез задумается о том, чтобы не только требовать с народа выполнение плана любой ценой и жить впроголодь, но и чем-то радовать его. Последние месяцы председатель горсовета много размышлял над этим…
После вечера, проведенного в ресторане, Клоков почувствовал, что он, незаметно даже для самого себя, стал другим человеком. То, что сдерживало в последние годы наплыв крамольных мыслей, рухнуло, как плотина под давлением воды. Как ветка под тяжестью снега. Нет, Александра Ивановича сломал не мир чревоугодия и роскоши, в который его ввел Пузырев, его изменила любовь — суровый аскет, герой Гражданской войны товарищ Клоков неожиданно влюбился. Такое он испытывал впервые в жизни. Теперь ему было с чем сравнить, и он понимал, что с Ариной он сошелся вовсе не по любви, а по симпатии, и женился потому, что, как и все обычные люди, мечтал о семейном уюте и счастье.
А любовь, как теперь точно знал Александр Иванович, — это совсем другое, ее ни с каким другим чувством не спутаешь… Он находился на грани безумия и отчаянной готовности пойти на любое преступление, лишь бы любимая женщина была рядом. Товарищ Клоков понимал, что заполучить ее будет очень сложно, почти невозможно: Матильда привыкла к столичной жизни, к мужскому вниманию и дорогим подаркам. И на самом деле, где председатель горсовета захудалого городка, партийный «сухарь» в дешевом костюме и где пышнотелая роковая красавица с завораживающим голосом…
И все же Клоков не терял надежды! Он уже не хотел ждать того светлого дня, когда власти издадут директиву о всеобщей радости и благополучии. Ему хотелось быть счастливым сегодня. А без Матильды это невозможно!..
Не проходило и ночи, чтобы он не видел во сне свою возлюбленную…
Порой она творила с ним такое, что Александр Иванович, проснувшись среди ночи с бешено колотящимся сердцем и пересохшими от внутреннего жара губами, готов был, как обезумевший от страсти подросток, прыгнув в штаны, бежать на Первомайскую и тарабанить кулаками в двери ресторана, желая лишь одного, чтобы героиня его грешных снов показалась в окне…
Даная… Матильда, или как ее там… Он даже не знает, как ее зовут. Наверняка Матильда — это ее сценическое имя, хотя жаль… Певица так необыкновенна, что трудно поверить, а тем более назвать ее каким-нибудь привычным для слуха именем. Это все равно что назвать загадочный туман какими-нибудь испарениями… Пусть будет либо Даная, либо Матильда. Александру Ивановичу хотелось какой-то поэзии, волшебства в жизни.
Ему все напоминало о Матильде — куда бы он ни посмотрел, о чем бы ни подумал. Как сейчас: объявление о зоологической выставке тут же вызвало желание побывать на ней, но не одному, а с Матильдой. Лично ему был малоинтересен этот прожорливый червяк тигровой масти, ему хотелось чем-то порадовать и удивить возлюбленную. Он представлял, как она ужаснется и ахнет при виде питона, прижмется к руке Александра Ивановича, уткнется испуганным лицом ему в плечо, и тогда у него будет возможность осторожно коснуться губами ее волос, розового ушка… О, мечты, сладкие мечты!..
Через четверть часа придет секретарша, и начнется рабочий день с бесконечным потоком посетителей, с их просьбами и даже угрозами, а он сидит в своем деревянном кресле, совершенно размякший от грез о Матильде, и категорически не хочет никого видеть и слышать, кроме своей любимой.
Надо взять себя в руки! Товарищ Клоков налил из графина теплой желтоватой воды и залпом выпил её, надеясь потушить в себе любовный жар.
Ф-фу, вроде немного отпустило… Александр Иванович взял в руки папку с неподписанными приказами.
Рабочий день протек в хлопотах, приходилось выезжать на фабрику, решать вопрос со строительством бараков для рабочих, так что образ Матильды на какое-то время выветрился из головы товарища Клокова.
Зато ближе к вечеру он вновь почувствовал приступы тоски и одиночества. Домой идти не хотелось, один вид слонявшейся по дому унылой Арины раздражал его: «Занялась бы хоть чем-то!» Не оставаться же на работе до утра? Жить с такой душевной маетой было уже невыносимо…
***
Александр Иванович, отправляясь в тот роковой вечер в ресторан к Пузыреву, даже и не предполагал, насколько вскоре изменится его жизнь. Тогда он рассчитывал, что посещение этого буржуазного вертепа будет одноразовым, можно сказать, ознакомительным, ему тогда хотелось просто встряхнуться от унылой повседневности, попробовать на вкус красивую жизнь. И тут встреча с Матильдой!..
Время от времени на Клокова накатывало отчаяние, и хотелось застрелиться от мысли, что у них с Матильдой нет общего будущего. Чтобы не совершить этот роковой шаг, он пытался уйти в работу и прекратить ходить в ресторан. А получалось так: утром он клялся себе, что вечером не пойдет в ресторан, а к концу рабочего дня уже поглядывал на часы, считая минуты, когда можно будет побежать в заведение на Первомайской. Умом он понимал, что этого не следует делать, можно остаться и без Матильды, и в одночасье лишиться всего того, чего он достиг. Александр Иванович злился на себя за свое безволие, но ничего не мог с собой поделать.
Сначала он делал вид, что ходит туда отведать изысканной кухни, послушать оркестрик и пение столичной дивы. Председатель горсовета хотел убедить в этом и хозяина ресторана, ему было неловко перед ним: человек, прошедший Гражданскую войну, наделенный большой в известных пределах властью, млеет, как гимназист, в ожидании, когда выйдет из-за кулис Матильда. Вскоре он понял, что его тайна давно уже раскрыта Михаилом Львовичем, этим прозорливым и опытным в использовании человеческих слабостей жуликом. Впрочем, догадаться, зачем сюда ходит товарищ Клоков, было несложно: пока звучал голос певички, он сидел, подперев голову кулаком, ничего не ел, отвечал невпопад. Глаза его влажно поблескивали в полумраке. Пузырев, чтобы не мешать ему, деликатно вставал из-за столика и уходил по делам.
Поняв, что он разоблачен, Александр Иванович готов был провалиться сквозь землю. От стыда он даже два дня не появлялся в заведении, а на третий приплелся, как побитая собака. Правда, пришел не один, а со своим замом.
Товарищ Клоков делал вид, что наведался сюда только из-за того, что хотел порадовать помощника ужином, порывался даже уйти, но, увидев появившуюся в свете свечей певицу, обессиленно рухнул на стул и, пока она пела, больше не шелохнулся.
Вскоре под тем же предлогом он привел в ресторан еще несколько своих сотрудников, которые позже стали заглядывать сюда уже без него.
К тому времени ресторан «Даная» претерпел изменения.
Первый этаж был разделен перегородкой на две части с разными входами. Одна часть работала как пивная, но не как грязная и вонючая забегаловка, которых в Благодати было несколько, а вполне культурное место с хорошим пивом и закуской — сухариками, воблой или бутербродами с колбасой. При желании тут можно было заказать и горячее — тарелку борща, ушицы или пельменей.
Это был своеобразный «ресторан» для тех, у кого денег было немного, а желание культурно отдохнуть имелось. Пивную охотно посещали местные пролетарии, поэтому название заведения было соответствующим — «Красный звон». За порядком присматривал звероподобного вида швейцар Лука, как поговаривали, из бывших надзирателей темноводской тюрьмы. Он следил за тем, чтобы посетители не подливали в пиво принесенную в карманах водку, не буянили и выходили смолить цигарки и папироски на улицу.
Помещение пивнушки было невелико, всего на дюжину столиков, поэтому, когда парни собирались прийти сюда с девушкой, об этом походе они договаривались заранее с Лукой. Посещение пивной среди молодежи считалось не только признаком хорошего тона, но и политической благонадежности и грамотности — на ее свежепобеленных стенах висели, как в клубе, лозунги, написанные белой краской по красному сатину и ратующие за чистоту и порядок в заведении:
«Если хочешь быть культурным,
Окурки и мусор бросай в урны»;
«Лицам в нетрезвом состоянии ничего не продается».
Под стекло был оформлен красочный плакат, на котором девушка под руку с рабочим парнем в кожанке и с красным бантом на груди уходила от пузатого мужичка, жилеткой и сапогами гармошкой напоминавшего зажиточного крестьянина или же купца:
Я теперча не твоя,
Я теперча Сенина
Он меня в Совет водил
Слушать речи Ленина.
Какое-то время в пивнушке висел еще один плакат, «Дело Ленина живет и побеждает!», но потом Пузырев решил, что эта фраза в питейном заведении приобретает совсем другой смысл…
***
О том, что во второй половине купеческого дома происходят всякие таинственные, не очень хорошие вещи, догадывалась почти вся Благодать, но мало кто из жителей города там бывал. С улицы не было входа в это помещение, а его окна всегда, даже днем, были занавешены плотными шторами. Посетители пивной, когда переставали галдеть, слышали доносившуюся оттуда музыку и приглушенные голоса.
Михаил Львович, когда первоначально открывал ресторан в Благодати, рассчитывал на обеспеченных людей — совслужащих, инженеров, как местных, так и иностранных, работавших на строительстве аглофабрики, работников приисков и бывших купчиков, отдавших не все свое богатство новой власти. Увы! — таких людей набралось не так много для полноценной торговли, да и не всем можно было доверять, потому как Пузырев предполагал продавать в ресторане не только радости для желудка, но и для души и тела. Не всякий труженик советского аппарата был готов принять и оценить по достоинству изысканный товар нэпмана.
Зато рабочих, желающих на свои небольшие деньги отдохнуть с друзьями или подругой в приличном месте, без мордобоя, было предостаточно. Пузырев не мог пройти мимо такой возможности заработать, и в его карман потекло два ручейка — небольшой, но постоянный от пивной и то бурливый, а то и вовсе пересыхающий от ресторана…
***
Каждая новая встреча с Матильдой все более и более разжигала страсть председателя горсовета товарища Клокова. В определенный момент он вынужден был честно признаться себе, что просто так прийти в ресторан и посмотреть на героиню своих ночных грёз ему мало. Душа требовала более близких отношений — хоть какого-то разговора, взглядов, прикосновений, пусть даже нечаянных. О большем он лишь робко мечтал.
Александр Иванович под разными, порой самыми фантастическими предлогами хотел попросить Пузырева пригласить певицу за стол, но стеснялся сказать ему об этом. Возможно, он так и никогда бы не решился заговорить с хозяином ресторана о певице, если бы однажды Михаил Львович не обмолвился о том, что, к великому его сожалению, Матильда собирается вернуться в Свердловск, в свой театр, и вскоре покинет Благодать. Надо срочно искать достойную ей замену, а это дело хлопотное…
Клоков обомлел. Превратился в сугроб или камень. Если Матильда уедет, она увезет с собой весь смысл его и без того безрадостной жизни…
Ресторан потихоньку наполнялся, у собравшихся мужчин уже блестели глаза в предвкушении развлечений. Они, расстегнув пиджаки, вальяжно развалились на стульях за щедро накрытыми столами и чувствовали себя хозяевами жизни.
Один лишь Александр Иванович сидел с унылым лицом, вяло ковырял вилкой в уже ненавистной котлете де-воляй и через силу отвечал на приветствия входящих.
Он думал о том, с чего начать разговор с хозяином заведения о певице.
К счастью, нэпман сам помог выйти на разговор о Матильде.
Усадив гостей, он плюхнулся за столик к Клокову.
— Александр Иванович, вы грустите? У вас неприятности? — спросил он участливым голосом врача.
Председатель неопределенно пожал плечами.
Пузырев внимательно пригляделся к своему гостю, и Клоков понял, что «советский буржуй» подсел к нему не просто так, а с каким-то разговором. Похоже, о чем-то хочет попросить…
— Говорите уж, Михаил Львович… — сказал он без особого энтузиазма: всякие просьбы Пузырева дурно попахивали.
— Да? — сделал удивленно-невинные глаза хозяин ресторана. — А о чем?
Александр Иванович устало усмехнулся.
— Конечно же, о своей любви к стране Советов.
Пузырев внутренне напрягся, заерзал на стуле. Шутит председатель или нет? Что-то не похож он на весельчака… Или это провокация? Эх, как не вовремя он подсел-то…
— Ну, что сказать… Все мы любим нашу родину и счастливы, что идем по светлому пути, указанному…
— А вы хороший оратор, Михаил Львович! Речь просто рекой льется… — хмыкнул Александр Иванович и даже поаплодировал кончиками пальцев. — Очень убедительны. Может быть, вас назначить заведующим заводским клубом, будете с трибуны перед рабочими выступать…
Пузырев вжался в кресло. Да-а, разговор не задался…
— Ладно, ладно, я пошутил. Говорите уж, что вам надо… — Клоков хотел вернуться к котлете, но почувствовал, что вид ее вызывает у него тошноту. Как, впрочем, и вид всех клиентов ресторана. Мысли его были только об уезжающей Матильде…
Пузырев натянуто улыбнулся.
— Александр Иванович, а вы, оказывается, шутник… С завклубом это у вас удачно получилось. Я даже представил себя на трибуне.
— Если что, не стесняйтесь, я могу устроить, — с хмурым видом продолжал издеваться над хозяином ресторана Клоков. — Не знаю, понравится ли вам жалованье…
— Не-не, я как-нибудь потом! Я подумаю… — замахал пухлыми ручками Пузырев и постарался сменить неприятную и опасную тему: — Александр Иванович, не знаю, как вы угадали, но у меня действительно к вам большая просьба.
— Хорошо, говорите, а ставку завклубом я попрошу, чтобы попридержали, — нэпман принес дурную весть, поэтому председатель невольно срывал на нем досаду.
— Да… знаете, черт с ней! Заманчиво, конечно, но переживу как-нибудь… Тяжело, но переживу, — Михаил Львович незаметно часто-часто поплевал через левое плечо и постучал костяшками пальцев по ножке стола. — Вы, наверно, видите, как я тут развернулся, а планов, знаете, — ого-го! Как у Советской власти…
Товарищ Клоков сверкнул глазами. Пузырев понял, что привел не самое неудачное сравнение.
— Извините, я имел в виду, что… много. Планов-то… — хозяин ресторана замолчал, прикидывая, стоит ли продолжать разговор.
Но председатель, отложив с легким раздражением вилку, сказал, почти приказал:
— Продолжайте. Я жду.
Михаилу Львовичу ничего не оставалось, как послушаться.
— Хорошо, хорошо… Как я уже говорил, у меня по поводу Благодати большие планы. Знаете, хочу открыть пару магазинчиков… Один для дамских побрякушек, тряпок разных, шляпок — советская женщина должна выглядеть привлекательно, не так ли? Второй — для продуктов, но не только тех, которые нужны каждый день, а на праздник или по особому случаю — кофе, шоколад, сладости… Все не очень дорогое, порадовать себя изредка сможет каждый.
— Что ж, дело хорошее, — пожал плечами Александр Иванович. — Открывайте магазины. Я не против.
— Очень хорошо, что вы не против, товарищ Клоков, — вкрадчиво промурлыкал Пузырев. — Поддержка властей много значит…
И Александр Иванович понял: вот оно, началось. И он не ошибся.
— Я бы открыл магазины с вашего разрешения, да вот беда — поиздержался… — теперь Михаил Львович перешел на сиротский тон, едва ли не попрошайский.
— Вы хотите, чтобы я вам одолжил денег? — хмыкнул председатель. — Пятьдесят рублей вас устроит?
— Боже упаси, Александр Иванович! Как вы могли подумать, что я у вас прошу деньги… Нет, решительно нет! — У Пузырева даже запрыгали щеки, так он затряс головой.
— Тогда о чем разговор?
Нэпман тяжело вздохнул.
— Видите ли, дорогой Александр Иванович, я хочу взять в Госбанке кредит, но без вашей поддержки его мне не дадут… Они считают, что это слишком большие деньги. А если вы скажете им, что эти деньги пойдут на благо города, они, пожалуй, и согласятся… — Взгляд Пузырева был умоляющ, как у собаки.
Товарищ Клоков задумался. Он чувствовал, что нэпман втягивает его в свое вонючее коммерческое болото, что-то в этом предложении есть подозрительное и даже опасное. Недаром этот пройдоха так заискивает перед ним…
Александр Иванович внимательно посмотрел в глаза дельцу.
— Ох, Михаил Львович, хотел бы я поверить, что вы ради горожан стараетесь, но что-то мне мешает так думать…
— Ей-богу, даже обидно такое слышать, товарищ Клоков! Помните, мы с вами говорили о том, что у жителей Благодати должна быть достойная жизнь. Тогда они смогут отведать колониальных товаров, разных сладостей, а женщины сбросят свои серые тряпки…
— Если они сбросят свои серые тряпки, они останутся голыми, — угрюмо заметил председатель. — У народа нет не только свободных денег, но и второй смены белья.
— Будут! И деньги, и белье…— убежденно сказал Пузырев и добавил неуверенно: — Когда-нибудь… Ведь вы же народу светлое будущее обещали? А как я убедился, коммунисты слово свое держат. Не правда ли?
Александр Иванович устало посмотрел на собеседника. В предложении Пузырева он предчувствовал грядущие неприятности для своей репутации, и он уже хотел отказать коммерсанту, как вдруг подумал, что вот удобный случай поговорить о Матильде. Пусть делает что хочет, но только певичка должна остаться в Благодати. И пусть обязательно их познакомит. Вот так!
— Я, конечно, не сомневаюсь в грядущем благополучии наших граждан, только боюсь, что произойдет это не так быстро, как хотелось бы нам…
Пузырев вытянулся, комкая в руках салфетку.
— Вы мне отказываете, Александр Иванович? Нельзя останавливаться на полпути к счастью!
— Я и не отказываю. Получите вы свой кредит. Только и у меня будет к вам просьба… Баш на баш.
Глава ХII. След взят!
К концу лета Николай Сергеевич возненавидел телефон, черным котом развалившийся на краю стола среди бумаг. По этому аппарату с ним разговаривала Москва, а иногда и Сам. Пока Бортник работал — что-то писал или вел совещание, он краем глаза опасливо поглядывал на телефон — не проснется ли, не оглушит ли резким звонком, после которого вся его жизнь, и без того тревожная, пойдет наперекосяк. Порой ему начинало казаться, что телефон может не только говорить и слушать, но подслушивать, подглядывать и доносить.
Когда лучи солнца падали на аппарат, хромированные детальки отстреливали желтоватыми лучиками, и Николай Сергеевич невольно сжимался от ощущения, что это телефон-кот следит за ним, хищно щурит свои полусонные глаза и ждет момента, чтобы бросится на шею и вонзить в нее свои зубы и когти…
Москва постоянно задавала вопросы по хлебозаготовке и требовала как можно быстрее разобраться с местными троцкистами, которые вдали от центра, на Урале, чувствовали себя достаточно вольготно. В трех километрах севернее Свердловска началось строительство крупнейшего в России завода тяжелого машиностроения, и этот серьезнейший объект тоже весьма и весьма интересовал чиновников сверху.
Бортник старался не нервировать столицу. Отвечал обстоятельно и своевременно, как человек, который держит ситуацию под контролем. Знали бы, каких усилий ему это стоило! В самое ближайшее время Рундуков и Лопатков готовились захватить власть. Они настолько были поглощены подготовкой к перевороту, что чуть ли не откровенно игнорировали указания первого секретаря. Они уже смотрели на него как на битую карту и теперь, кажется, начали закусываться меж собой.
Бортник, пораженный такой наглостью, хотел было поставить их на место, в крайнем случае обратиться за помощью к Москве, но потом решил не делать этого. Наверху любят победителей, а не тех, кто жалуется и просит поддержки. Конечно, ему помогут, да только после этого ему уже никогда не пойти в гору.
Все эти дни он задерживался на работе дольше обычного. Пил много своей чернушки, думал о грядущем перевороте днем и ночью и от всего этого пожелтел лицом, стали предательски подрагивать пальцы.
Жена заметила, что с мужем творится что-то неладное, обзванивала элитные столичные клиники через своих московских подружек, таких же, как она, жен высоких чиновников. Хотела вызвать из столицы именитого профессора, но Николай Сергеевич категорически запретил ей поднимать панику и даже для острастки легонько пристукнул ладонью по столу, что делал лишь в случае крайнего недовольства ею.
Вечерами Бортник сидел в своем кабинете, отхлебывал от заветной кружки по глотку, идеи одна безумней другой метались, как стрижи, в его голове.
Ему срочно нужно было найти нечто такое, что он смог бы предъявить против желающих занять его место. Проступок, за который суровый партийный суд низверг бы интриганов. Размазал по стенке. Но как назло, Бортник знал за заговорщиками кучу разных мелких промахов и служебных злоупотреблений, за которые при большом желании можно влепить строгача, но никак не снять с должности или же лишить партбилета. Пьянство, семейственность, распущенность, хвостизм, хозяйственное обрастание — за эти чиновничьи грехи еще пять лет назад можно было получить срок, а теперь они стали повсеместным явлением…
Бортник пока не трогал заговорщиков, делал вид, что ни о чем не догадывается. Он даже знал, где намечается смута — в Темноводском округе. В девятнадцатом году этот крупный рабочий поселок стал городом. У Темноводска и Свердловска давнее противоборство, еще с основания промышленности на Урале. Темноводцы отличались от остальных уральцев не только мастеровитостью, но еще твердолобостью и гордыней, поэтому неудивительно, что именно там противники московского назначенца нашли понимание.
Рундуков в последнее время зачастил в этот округ и даже задерживался там на несколько дней. Николай Сергеевич понимал, что он подготавливает людей, собирает команду. Вернее, стаю.
Все-таки не зря он снарядил туда Беспамятных! Пусть поводит носом в этом гнездище бунтовщиков. Эх, не подвел бы… А фамилия у него все-таки нехорошая. Ненадежная.
***
Сидор поселился в Благодати, сняв комнату в доме на окраине города у еще нестарой вдовы, готовой хоть сейчас выйти замуж или хотя бы сделать попытку. Загадочно улыбающейся хозяйке молодой человек сказал, что приехал устраиваться на работу в карьер. В ответ она посоветовала не спешить перебираться от нее в рабочее общежитие.
— Вы ж понимаете, что вам здесь будет лучше… — добавила она многозначительно, поигрывая концом цветастой шали.
Будь Сидор поопытней в амурных делах, он бы пренепременно не оставил без внимания заманчивое предложение хозяйки, но ретивый рабкор лишь что-то промычал в ответ, так как думал совсем о другом.
Ему так хотелось оправдать доверие первого секретаря, что на следующий же день он с утра отправился на ознакомительную прогулку по городу. Он встречался с местными жителями и за осторожными, как бы случайными разговорами пытался разузнать, что омрачает жизнь горожан. Те словно ждали подобных расспросов, охотно поливали грязью местную власть, обвиняя ее во всех своих несчастьях.
Все складывалось замечательно.
Уже через неделю у него была исписана целая школьная тетрадка с различными нарушениями закона и порядка в Благодати. Он узнал о долгах по зарплате почти на всех предприятиях города, о переполненных строителями бараках без воды и умывальников, постоянном хамстве руководства. Чтобы получить зарплату, рабочие порой отдавали часть ее мастерам. Спецодежду горнякам выдали только после массовой забастовки и отказа спускаться в шахту.
Сведения о нарушениях пополнялись каждый день. Беспамятных хотелось поразить первого секретаря своей работоспособностью, умением изобличать, поэтому в тетрадь он записывал все, даже такие мелочи, как рыночные кражи и семейные склоки.
Как было договорено, к концу второй недели Сидор собрался на встречу с высоким заказчиком. Он был доволен проделанной работой, но решил перед поездкой посмотреть на свои труды более внимательно и критически. Его смутила легкость, с которой он справился с заданием. Прочитав тетрадку раз, другой, третий, Беспамятных все более и более приходил в отчаяние. Сидор вдруг вспомнил, что первого секретаря прежде всего интересовал моральный облик и политическая устойчивость городских и партийных руководителей. Конечно, благодатцы в своих жалобах на жизнь не щадили городскую власть, но все их обвинения, без доказательств, на эмоциях, мало чем отличались от огульной клеветы. За такое можно и по шапке получить!
Если выражаться образно, он вместо заказанного жирного крупного леща наловил ведро пескарей и мальков неизвестных рыбьих пород. Тоже рыба, но не та.
Тогда рабкор решил снова обойти тех людей, у которых были какие-то претензии к власти, и попросить их чем-то доказать сказанное, привести конкретные факты нарушений законности, назвать фамилии негодяев. К удивлению Сидора, при таком раскладе обвинители, совсем недавно взахлеб изобличавшие городское начальство, разом шарахнулись от него, а один подвыпивший мужичок вообще пообещал переломать оглоблей ноги, если еще раз увидит его возле дома.
Рабкор загрустил, и даже молодая вдова своим откровенным кокетством не могла поднять ему настроение и желание пообщаться с ней более близко…
Как-то вечером Сидор прогуливался по Благодати в надежде увидеть какую-нибудь общественную гадость, которая его порадовала бы и могла быть занесена в черный поминальник. Было тихо, только возле одного из двухэтажных домов слышался женский смех и мужские оживленные голоса.
Кто-то заливался под гармошку:
Земляниженка в стакане,
Чернослив на блюдечке.
Одна милка живет дома,
А друга — на рудничке.
Я последний день гуляю,
На отчаянность иду:
Все лопаты изломаю,
Завтра робить не пойду.
Беспамятных осторожно приблизился, стараясь держаться заборов и деревьев. Он опасался нарваться на того мужичка, который пугал его оглоблей. Конечно, можно было не рисковать и пойти по более спокойной улице. Но что-то подсказывало Сидору, что там происходит нечто такое, что ему будет интересно. Пьяные люди всегда что-нибудь натворят или скажут лишнее. И при этом если пьяный, допустим, простой работяга, это одно, а если то же самое сказал совслужащий, совсем другое.
Как он и предполагал, в двухэтажном доме оказалась пивная. На вывеске были изображены два бодрых мужичка, чокающихся огромными кружками с пенящимся пивом, а над ними подпись: «Красный звон».
Рабкор долго наблюдал из кустов, как в пивнушку бодро заходят мужики, по одному или с девушкой, а то и в компании, а вываливаются не спеша, долго стоят у дверей, иногда возвращаются обратно или идут по улице группками, громко разговаривая, а иногда и запевая песню.
Начало моросить. Через четверть часа Сидор промок, с мокрых волос по щекам побежали струи. Пожалуй, надо уже идти домой или решиться на посещение пивнушки. Первое гораздо приятнее: в съемной комнате было тепло и хозяйка, не оставлявшая своих надежд второй раз выйти замуж, обещала накормить его пирогами с картошкой, а в пивнушке запросто можно схлопотать по физиономии от местных хулиганов.
Потоптавшись на месте, Беспамятных решительно направился… в пивнушку. Очень уж хотелось нарыть что-нибудь существенное для первого секретаря.
В «Красном звоне», к счастью, того дерзкого мужика не было. Заведение оказалось даже приличней, чем он ожидал. Особенно его поразили лозунги, ратующие за чистоту, и плакат о девушке, сделавшей правильный выбор. Посетители тоже вели себя относительно тихо и почти не матюгались.
«Надо же!..» — удивился Сидор, но не порадовался за культурное проведение досуга благодатцами. Он был в поисках совсем других примеров.
Удивило помещение пивнушки. Оно занимало только часть дома.
«Наверно, там кухня, — подумал Беспамятных про другую половину дома. — Или хозяин живет…»
К сожалению, Сидор не нашел в заведении ничего интересного для себя. Разойтись, пуститься во все тяжкие мешал мужикам громила, сидящий возле дверей. При первых же попытках повысить голос или поскандалить, он поднимался со стула — в комнате сразу становилось тесно и темно — и с таким же полусонным выражением лица молча хватал и выносил дебошира из пивнушки. Словно выставлял мешок с картошкой.
Сидор пристроился со своей кружкой в самый дальний угол, возле стены со второй половиной дома. Его слух был напряжен, он прислушивался, о чем говорят мужики по соседству. Что-то мешало ему слушать, кто-то бубнил рядом с ним и создавал новое течение звуков. Когда в этом потоке раздалось отчетливо женское пение, Беспамятных понял: эти звуки исходят из второй половины дома.
Он удивился. Рабкоровское чутье вдруг подсказало ему, что он на верном пути. Что-то тут нечисто.
— У хозяина свадьба, что ли? — как можно безразличней спросил он соседа с кружкой, крепкого мужика с обожженным лицом, по всей видимости, доменщика или забойщика.
Тот насмешливо посмотрел на него своим единственным глазом.
— Ты, паря, здесь первый раз?
— Ну да…
— Там каждый вечер свадьба… — хмыкнул он. — Только нам на них никогда не гулять.
— Это почему же? — не понял Сидор.
— Рылом не вышли, — ответил мужик и расхохотался так дико, что охранник на стуле, выйдя из спячки, медленно повернул голову в их сторону.
Сидор быстро, крупными глотками допил пиво и, подняв ворот пиджака, вышел из заведения. Ему не хотелось попасть в лапы этого мордоворота.
Беспамятных уже отошел от пивнушки на приличное расстояние, а потом остановился в раздумье. Не выходила из головы фраза про рыло. Сначала он решил, что мужик имел в виду свое изувеченное лицо, а теперь до него дошел истинный смысл сказанного — простому человеку туда не попасть. Эти свадьбы, или что у них там, только для избранных. Вероятнее всего, для начальства. Вот она, удача!
Вернувшись к «Красному звону» и перейдя на другую сторону улицы, Сидор внимательно осмотрел таинственную часть особняка.
Двери во вторую половину дома он обнаружил не сразу — они были не с улицы, как у большинства богатых домов на Первомайской, а с торца, что делало их незаметными. Тяжелые шторы на окнах едва пропускали багровый свет. Они были так плотны, что Сидор не заметил ни единого просвета. Изредка сквозь шторы мелькали тени — мужские и женские. Порой тени сливались в одну — не то отдыхающие танцевали, не то обнимались.
Похоже, обожженный был прав. Сидор пришел в неописуемое волнение Он почувствовал, что нестерпимо хочет побывать в этом гнездище разврата. И не только потому, что нужно выполнить задание первого…
Глава ХIII. Горячее время
Пузырев иногда позволял себе полежать на диване. Посторонний человек мог бы подумать, что Михаил Львович таким образом отдыхает от трудов праведных, но это не совсем так.
Ему время от времени нужно было уединение, чтобы подумать, особенно тогда, когда дела шли из рук вон плохо, или, наоборот, как сейчас, оказывались на подъеме. Тут важно ничего не упустить, разглядеть важное в пока еще незначительном и не сделать ставки на мыльные пузыри и воздушные замки.
Здесь, на Урале, он придумал очередной сценарий собственного обогащения — благодатский вариант (так он его назвал!), и подобрал героев, которые будут работать на его идею.
Это прежде всего Элен, уже не элитная проститутка, а компаньон, друг и, можно сказать, жена. Именно она помогла ему уговорить певичку не только остаться на неопределенный срок в Благодати, но и быть более благосклонной к ухаживаниям товарища Клокова. Теперь сам председатель горсовета у него на поводке. Стоит дернуть, и он уже здесь. Александр Иванович готов на все, чтобы Матильда была рядом.
Пузырев даже на свои деньги снял ей небольшую комнатку в приличном доме недалеко от ресторана. Конечно, певичке было по карману самой снять комнату и побольше, но Михаил Львович предпочитал, чтобы нужные ему люди пусть в мелочах, но зависели от него. В эту обитель Матильда вряд ли приведет к себе в гости Александра Ивановича, а чем дольше она продержит председателя горсовета на голодном пайке, тем лучше. Но и лишать его надежды на доступ к телу тоже нельзя! Пусть товарищ Клоков пока еще понарезает круги вокруг ресторана. Так он будет сговорчивее…
Александр Иванович — важная пешка в игре Пузырева. Он не только помог ему обустроиться в Благодати, заполучить заброшенный купеческий дом. После того как Михаил Львович, можно сказать, передал Матильду в руки председателя горсовета, тот исполнил свое обещание — помог получить кредит в банке. Кроме этого он привел в ресторан своих друзей, и теперь по вечерам они спешат на Первомайскую откушать и порезвиться в обществе шаловливых девчонок. Они теперь ходят сюда с завидным постоянством и с большим удовольствием.
Одним словом, дела Пузырева пошли быстро в гору. И как уже говорилось, в такой ситуации он старался не спешить и обдумывать каждый свой шаг.
Сегодня как никогда ему нужно было в деталях рассмотреть сложившуюся ситуацию. Произошли кое-какие изменения, которые ни хорошими, ни плохими назвать еще нельзя — слишком мало прошло времени.
Дело в том, что в ресторане объявился Казик. Нет, вернее, не так: пшек встретил на улицах Благодати Элен. Произошло это случайно или намеренно, Пузырев пока не знал. По рассказу Элен, он увязался за ней. По многозначительным намекам долговязого шляхтича о своей нынешней жизни она поняла, что ее воздыхатель по-прежнему «сидит на золоте» — еще во время их первой встречи в поезде он хвастался этим, а сейчас и вовсе дал подержать увесистый мешочек.
Элен, как добропорядочная и расчетливая жена, не только рассказала Пузыреву о нечаянной встрече, но и привела поляка в ресторан. Михаил Львович оценил этот поступок и собственными усилиями, как мог, погасил в себе приступ ревности.
Теперь предстояло подумать, насколько Казик опасен для его почти семейного счастья и насколько рискованно связываться с пшеком по обмену золота на деньги. Это было бы совсем неплохо: деньги, как ни крути, бумажки. Поменялась власть или какая-нибудь очередная реформа, и ими нельзя будет даже подтереться. Золото — вечная ценность. При любой власти и на все времена. Пузырев знал одно место на Ильинке перед зданием Московской биржи, где можно было выгодно перепродать золотишко, чтобы потом на эти же деньги вновь закупить его на Урале.
***
У товарища Рундукова, как и у Пузырева, тоже наступило горячее время.
Кузьма Васильевич, так же как и Михаил Львович, завертел свою не менее опасную игру и вот-вот готовился пойти ва-банк. Сейчас или никогда. По поведению Бортника он понял, что первый секретарь в замешательстве. Он приехал сюда из столицы и думал, что со своим московским апломбом расставит всех по своим углам. Бортник столкнулся не с откровенным неприятием, а с мощным пассивным сопротивлением, склоками и пререканиями, организованными и подогреваемыми Рундуковым.
На Урале имелся двухвековой опыт противостояния ставленникам из столицы, и ни одному из них тут сладко не жилось. Взять, к примеру, непростые отношения Василия Татищева, государева чиновника, приехавшего на Урал наводить порядок, и железного короля Акинфия Демидова. События разворачивались так, что царский ставленник, обвинивший заводчика в неуплате податей в казну, сам едва не угодил в тюрьму. У Демидовых всюду были свои кормившиеся с их щедрой руки людишки.
Рундуков плохо знал историю Урала, и вообще науки ему туго давались. Ладно хоть читать-писать выучился. Кузьма Васильевич был человек действия, а не размышления. Эта история почти двухсотлетней давности о столкновении государственных интересов с частными была рассказана Рундукову одним ученым мужем, с которым он познакомился во время открытия в Темноводске выставки, посвященной 10-летию революции.
Выставку посетил нарком просвещения Анатолий Луначарский. Он краем уха услышал рассказ музейщика и с любопытством посмотрел на заинтересованное лицо Рундукова. Анатолий Васильевич, вероятнее всего, знал эту историю, поэтому, хмыкнув и поправив пенсне, ушел куда-то в сторону, а Кузьма Васильевич попросил музейщика повторить историю с подробностями. Он увидел в этом добрый знак для себя: с Москвой можно и нужно тягаться.
Рундуков давно понял: чтобы сделать номенклатурную карьеру, нужно сколотить свою команду из завербованных в нее нужных людей. Нет, это не друзья, а именно те, кто готовы служить ему за собственный интерес. Он поднимается по служебной лестнице и тащит их вслед за собой. На новом месте надо обязательно сделать зачистку: убрать старую команду и поставить своих. Только так! Иначе среди них найдется такой же, как он, Рундуков и подготовит заговор. Если кто-то сверху протянул тебе свою чернильную руку, это делается не от доброты душевной, а от того, что ему вскоре потребуется твоя поддержка. В номенклатурной борьбе один в поле не воин. Копни любого чиновника из нагретого кресла, и наружу вылезут такие извилистые корни…
У Рундукова тоже были крепкие корни: в начале 20-х годов он был ответственным секретарем Златоустовского укома РКП (б), потом председателем исполкома Златоустовского уездного совета, в середине 20-х Кузьма Васильевич уже ответственный секретарь Темноводского окружкома, через два года новый скачок: Рундуков — ответственный секретарь Пермского окружкома. На всем этом длинном карьерном пути сохранились надежные и преданные ему люди, обязанные ему многим.
Через полгода намечался очередной партийный съезд, на котором Рундуков рассчитывал скинуть с должности Бортника. Там соберутся основные руководители области и окружкомов партии из числа его сторонников, и тогда, воспользовавшись благоприятной ситуацией, можно будет обвинить первого секретаря в слабом руководстве областью и в попустительстве.
Своего главного конкурента, бывшего соратника и земляка Лопаткова, Кузьма Васильевич не боялся, но опасался. Да, Филипп Иванович трусоват и хитроват, не будет собственной головой пробивать стену, он дождется, когда это сделает за него кто-то другой, более нетерпеливый и бесстрашный. Их ситуация напоминает историю с двумя крысами и ловушкой. Одна кидается вперед и погибает от удара, вторая подходит следом и, не торопясь, спокойно доедает сыр рядом с окровавленной мордой первой.
Перед съездом Рундуков решил объехать своих сторонников на местах, чтобы прощупать их боевой дух. Он подозревал, что Лопатков тоже занимается закулисным подбором и перемещением нужных ему людей, поэтому надо спешить.
Бортнику он доложил, что едет в Темноводский округ по жалобе трудящихся Благодатской аглофабрики. Николай Сергеевич нехотя отвлекся от бумаг, глянул на своего зама из-под очков и пожал плечами:
— Надо, значит, надо… Но не больше двух дней.
— Николай Сергеевич, я не управлюсь. Кроме Благодати надо заехать и в Верхотурье, и в Лялю, там тоже есть нестыковки на местах.
Бортник молчал целую вечность. Рундуков стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу. Ему казалось, что первый наслаждается его унижением. Наконец он смилостивился:
— Хорошо, пусть будет неделя.
Холодный, едва ощутимо приперченный издевкой взгляд первого Кузьме Васильевичу не понравился. Неужели все знает?..
«Ничего, ничего, сволочь московская, недолго тебе осталось…»
***
Александр Иванович, узнав о приезде второго секретаря, не просто задумался, а ощутил какое-то смятение в душе. Они были почти одного возраста, схожей судьбы, и их отношения можно было назвать дружескими, но при этом Рундуков был старшим другом, который имеет власть над ним. Конечно, Клокову хотелось иметь такого друга, но быть дружбе или нет, решалось не им, а Рундуковым, который в подпитии называл его Сашка, а он, даже валясь с ног, обращался к нему, не иначе как «Кузьма Васильевич».
Рундуков в свое время сказал решающее слово и тем самым помог парторгу Благодатского завода Клокову занять должность председателя горсовета. Александр Иванович, зная хватку и продуманность второго секретаря обкома, понимал, что сделал он это недаром. Он всенародно включил его в свою свиту, взял под защиту, а за эту благосклонность придется платить. Только вот когда? Ожидание и неведение того, какая будет цена, изматывали Александра Ивановича, и поэтому известие о каждом приезде высокого гостя тревожило его и портило настроение.
Это была только одна причина, по которой Александр Иванович пришел в волнение, узнав о приезде второго секретаря. Вторая причина заключалась в следующем: считая себя обязанным Кузьме Васильевичу по гроб жизни своей карьерой и испытывая на себе его благосклонность, Клоков думал, что будет нечестно, если он утаит от него изменения в своей жизни и мыслях.
С последнего приезда Рундукова в Благодать прошло несколько месяцев. Если в ту пору он был совчиновником, обремененным хлопотной работой и безразличной ко всему женой, человеком, у которого жизнь состояла из одних обязанностей и чувства долга, то с появлением в его жизни Пузырева он проникся его идеей, что люди, сделавшие революцию, достойны счастливой жизни, а увиденная на сцене Матильда открыла ему неведомый мир страстей и чувств…
Михаил Львович сдержал обещание и однажды, плутовски улыбаясь, подвел к его столу окончившую свою программу певицу. Вблизи она оказалась еще прекрасней, чем со сцены. Клоков вскочил так неловко, что уронил вилку со стола. Пока он панически соображал, как поступить правильно по этикету — поднять вилку, а потом приветствовать даму или наоборот, — Матильда привычно и слегка утомленно протянула ему свою холеную руку для поцелуя.
Александр Иванович не решился принять такой щедрый подарок, от переизбытка чувств он боялся потерять сознание, поэтому осторожно пожал руку певицы дрожащими ледяными пальцами.
Видеть ее сидящей рядом за столом было так же невероятно, как если бы мифическая Даная сошла с картины и улыбнулась ему.
Товарищ Клоков никак не мог поверить, а тем более понять, почему Матильда не отвергла его неуклюжие знаки внимания. Более того, она согласилась на невинные встречи. Чтобы не возбуждать интерес к их отношениям благодатских обывателей и окружного партийного руководства, парочка встречалась тайно. Они несколько раз съездили в Темноводск. Посмотрели заграничные комедии «Луи на охоте» и «Моя дочь-лунатичка». Гуляли по городскому парку вдоль пруда, катались на небольшом пароходике, посидели в коммерческом ресторане «Поплавок». Он делал ей небольшие подарки, которые Матильда с некоторым смущением принимала. Она же помогла ему выбрать и купить в коммерческом магазине синий твидовый костюм и фетровую шляпу. На работе женщины отметили, что их начальник вовсе не сухарь, а вполне интересный и даже галантный мужчина. Теперь он уже не брился дома налысо опасной бритвой, а ездил в Темноводск в лучшую парикмахерскую и даже купил в галантерее самый дорогой одеколон.
Ему даже стало казаться, что по его телу уже течет другая кровь.
Александр Иванович впервые в жизни был счастлив. Он почувствовал: вот наконец-то наступило его время! Омрачало радость некоторое угрызение совести. Было неловко перед законной женой и перед партией. С женой он вопрос решит — надо ее отпускать. Пусть, пока молодая, найдет кого-нибудь. А как быть с партией? Насколько преступно его личное счастье?
Кому он мог задать этот очень личный вопрос?..
Глава ХIV. Хороший костюм для агента
Они смотрели друг на друга — Николай Сергеевич на своего агента в упор, слегка раздраженно, а Сидор — робко, даже виновато. Только что бывший рабкор зачитал первому секретарю итоги своей «шпионской» деятельности.
Слушая Беспамятных, Бортник сначала рассеянно кивал головой: «Да…да…да…» — и продолжал подписывать бумаги. Сидор чувствовал, что это совсем не то «да». Николаю Сергеевичу не нравится. Он ожидал другого, чего-то более существенного.
Неужели ему ничего не понравилось? Не может быть! Ну, две-то из них точно заслуживали особого внимания:
«В лавке ЦРК № 2 служит кассиршей Рассадникова Елизавета Поликарповна, бывшая торговка, отступавшая с белыми. Мадам Рассадникова после всего этого каким-то образом попала в члены союза и плюс в кассирши в магазин рабочего кооператива.
Следует кому-то порыться в союзе совторгслужащих».
«Благодатское заводоуправление решило экономить деньги с таким расчетом, чтобы кому-нибудь да насолить. С этой целью весь доменный шлак сваливают в пруд, откуда весь город пользуется питьевой водой. Благодаря этому вода в пруду пожелтела и обладает таким запахом, что даже коровы не пьют».
В рукаве у Сидора грелся главный козырь — тайный вертеп на Первомайской. О нем он ничего не написал. Во-первых, о тайном ресторане он сам ничего не знал толком. Но не это главное! Беспамятных всеми своими потрохами чуял, что это то самое, что нужно Бортнику, он наверняка зацепится за этот таинственный дом с буржуйскими привидениями, и тогда Сидор будет ему не нужен. С этого момента за дело возьмутся другие силы, карательные. А молодому человеку хотелось как можно дольше пробыть в роли агента. Ему эта роль нравилось. Кроме того, ему самому не терпелось там побывать до того, как это гнездо разврата сотрут с лица земли. Обнимающиеся в танце пары до сих пор будоражили его воображение, делали сон жарким и влажным, как поцелуй…
Под жестким оценивающим взглядом первого секретаря обкома Сидору сделалось страшно: а вдруг сейчас Бортник скажет: «Ну, что… Я вижу, вы не справились с ответственным заданием. Это дело вам не по зубам. Мы не нуждаемся в вашей помощи…»
И что тогда?! Возвращаться в редакцию, где на него уже открыта охота?
Нет, нет! Только не это… И тогда Сидор решил не то чтобы показать свой главный козырь, но намекнуть о его наличии.
— Но это еще не все… — загадочно начал он и замолчал.
Бортник потер пальцами воспаленные глаза — к своей кружке с чернушкой он прибегал все чаще и чаще.
— В городе появилось одно таинственное заведение. Думаю, это ресторан для обеспеченных людей. Простым рабочим людям туда хода нет… — так же интригующе произнес Беспамятных, внимательно смотря на секретаря — ждал, когда же Николай Сергеевич проявит к его словам интерес. Робко, как будто вливал больному по глотку целебное лекарство и наблюдал за ним, ожидая увидеть признаки жизни.
— Ну и что? В Свердловске чуть ли не каждый день нэпманы открывают свои торговые лавки…
— Это в Свердловске… — Сидор крупно рисковал: со стороны это выглядело так, будто он дразнит секретаря. Должно быть, об этом же подумал и Николай Сергеевич:
— Послушайте, Беспамятных, на вас фамилия плохо влияет! Смените ее или возьмите псевдоним… — разозлился Бортник. — Такое ощущение, что после каждой фразы вы забываете, что хотели сказать перед этим. Вы можете толком объяснить, что там за ресторан и почему вы о нем мне рассказываете?!
И испуганный Сидор выложил секретарю все, что он слышал об этом заведении для избранных. Конечно, о том, что он хотел там побывать, рабкор не поведал.
Бортник отодвинул бумаги в сторону и задумался. Это первое сообщение рабкора, которое его заинтересовало. Прежние тоже говорили о нарушениях, но таких по области тысячи в каждом городе, да что там в городе — в деревне! Конечно, с ними надо бороться, но позже, сначала надо победить врагов в собственном лагере. Если он не прижмет к ногтю эту парочку — своего зама и председателя облисполкома, нарушения соцзаконности будет устранять уже не он, а они.
— Ну, вот что… товарищ Сидор… — начал Бортник хоть и недоверчиво, но уже более мягким тоном. — Это все, что вам известно об этом мутном месте? Что говорят местные жители о ресторане?
Беспамятных облегченно вздохнул. По заинтересованности первого секретаря он понял, что в Благодати он, пожалуй, еще задержится.
— Много не говорят, потому что по существу никому ничего не известно, — хотел приврать, но из осторожности Сидор сказал правду. — Никто из рабочих там не бывал. Играет музыка, кто-то поет, горит свет — и все, что можно увидеть с улицы…
— Но кто-то же туда проходит?! — вновь начал раздражаться обычно невозмутимый Бортник. Ему хотелось услышать то, о чем он думал, но Сидор никак не произносил это.
— Проходит, — согласился рабкор и, помолчав, добавил: — Но я не видел…
— И что ж ты видел тогда вообще?! — секретарь махнул с досадой рукой на собеседника.
Оба опять замолчали.
Успокоившись, Николай Сергеевич сдержанно, но довольно жестко сказал:
— Я не знаю как, но через месяц у меня на столе должен лежать список всех, кто посещает это гадючник: фамилия, место работы, должность. Желательно узнать, что там происходит и о чем говорят посетители ресторана. Да! Самое главное… Приезжают ли в это заведение люди из Свердловска?
— Какие люди из Свердловска? — не понял Сидор.
— Никакие! Тебе знать не положено. Просто люди из Свердловска, похожие на ответственных работников. Все понятно?
— Понятно, — ответил Сидор и уже хотел распрощаться с высоким чиновником, как вдруг у него мелькнула одна рискованная идея. Она еще полностью не определилась, лишь смутно и очень соблазнительно замаячила. Он поднялся с кресла, но не отошел от стола, а нерешительно топтался.
— Что еще? — недовольно спросил его Бортник.
Сидор набрал полную грудь воздуха и выдал:
— Понимаете ли, товарищ первый секретарь, я, конечно, постараюсь выполнить ваше задание, но проникнуть в заведение у меня не получится.
— Почему же? — Николай Сергеевич почувствовал, что этот наглец вызывает у него изжогу.
— Да потому, что в буржуйское заведение меня в таком виде даже на порог не пустят. Там другая публика, встречают, извините, по одежке, — обиженно заявил рабкор. — Скажут, у тебя денег даже на тарелку супа нет, чего приперся? А в дверях такой мордоворот стоит — чихнет, и меня ветром сдует…
— И что ты предлагаешь?
Сидор посмотрел в окно. Ему было страшно. Тяжелое малахитовое пресс-папье могло в любую минуту прилететь в его бедную голову. Но какой-то невидимый искуситель, бойко выскочив из-за плеча, зашлепал мокрыми губами в самое ухо: «Не трусь, братишка! Он в твоих руках… Дожми его, жмота!»
И молодой человек поверил ему.
— Товарищ первый секретарь, как бы мне приодеться, да еще немного деньжат свободных, я бы мог прикинуться торгашом из Темноводска. Дескать, тетушку захворавшую заехал проведать. Прослышал о заведении, решил посмотреть, что да как, чем угощают… Они меня за стол, а там и разговоры начнутся. То да се, все секреты…
— Н-да?
Бортник задумался. Пожалуй, этот Беспамятных прав, хотя… Физиономия у него какая-то подозрительная. Возьмет деньги из кассы — и поминай как звали! А с другой стороны, время поджимает, он должен прижать заговорщиков как можно раньше. Конечно, можно послать в волчье логово милицию, но они только шороху наведут да дров наломают, а тут надо всю цепочку вскрыть, страху нагнать на каждого бунтовщика такого, чтобы они друг друга стали сдавать!..
Первый секретарь задумчиво постучал кулаком по столу:
— Хорошо, вечером подходи в кассу…
***
Казик был так взволнован встречей с Элен, что не знал: счастлив он или расстроен. Эти чувства сплелись в нем в клубок и мешали не то что думать — дышать.
Пусть циники считают, что его встреча с Элен была случайной. Конецкий же был уверен, что это бог наградил его за страдания и свел их на одной из улиц Благодати. Казик не любил Россию, а особенно ее задворки — дикий Урал, но тем не менее название города ему понравилось. Он очень надеялся, что благодать наконец-то ляжет и на его многострадальную судьбу скитальца.
А пока что — увы! — как он и предполагал, госпожа Вандер-Беллен была не одна. А с другой стороны, что он хотел? Возле такой роскошной женщины, как возле горящей свечи, всегда будут порхать мотыльки…
Сияние исходило от этой женщины. Так чувствовал Казик, и именно этот свет он увидел в конце улицы среди редких прохожих. И он пошел, нет! — полетел на этот свет…
Они шли по узкой тропинке вдоль замерзшего пруда. Поручик, поддерживая Элен под локоток, постоянно проваливался одной ногой в снег. В сапог уже набился снег и начал таять, но пан Конецкий не замечал этого. Вандер-Беллен, как и тогда, в вагоне, мило кокетничала, сводя бывшего вояку с ума. «Наверное, кокетство и желание нравиться у нее в крови. Настоящая женщина!» — глядя на ее разрумянившиеся щечки, ревнуя и восторгаясь, думал Конецкий. И все же Казик не мог не заметить, что время от времени Элен как-то настороженно посматривает по сторонам, словно боится, что их заметят. Ведь недаром она выбрала такое отдаленное место для прогулки.
— Вы чего-то опасаетесь, пани Элена? — с солдафонской прямолинейностью спросил Конецкий и потянулся к ручке, чтобы поцеловать ее.
Женщина неожиданно ускорила шаг, на ходу заправляя рукой выбившуюся из-под меховой шапочки кудрявую прядь.
«Молчит. Значит, я прав…» — Казик поспешил за ней и провалился в снег уже обеими ногами.
От досады он уже не мог сдержать своей ревности:
— Боитесь, что кто-то нас увидит? Ревнивый муж?
— Казимир, неужели я похожа на женщину, которая боится мужчин? У меня к ним совсем другое отношение… — рассмеялась Элен, и ее звонкий смех на этот раз показался поляку ненатуральным.
«Точно муж или любовник… Наверное, тот кабан в рыжих ботинках, что встречал ее на вокзале… Пиммель!..» — если бы сейчас ему повстречался Пузырев, он с превеликим наслаждением разрядил бы в него свой безотказный офицерский наган, который всегда носил с собой заткнутым за пояс брючного ремня.
Некоторое время они шли молча. Тропинка, извиваясь, повернула вверх и вывела парочку на Первомайскую. В душе у поляка шкворчала, как кипящее масло, ревность. Элен помахивала сумочкой и рассеянно смотрела на торчащий в небо шпиль на пожарной каланче. По ее поведению нельзя было понять, жалела ли она, что встретилась с навязчивым ухажером, или ей по-прежнему приятно слушать те глупости, которые обычно говорят влюбленные мужчины.
Казимир чувствовал, что еще немного, и красотка распрощается с ним, и тогда поляк решился на то, что категорически запрещал делать Коваль.
— А вы знаете, пани Элена, — начал он обиженно-надменным тоном, — если вы думаете, что я голодранец, то глубоко ошибаетесь…
— О-о, Казик, вы меня интригуете!.. — улыбнулась женщина. — Вы очаровали местную купчиху, которая спрятала от советской власти свои сокровища?
— Казимир Конецкий — гордый шляхтич, никогда не жил за счет женщины! — вспылил поляк и, распахнув пальто, достал нечто из внутреннего кармана. — Смотрите!
Элен несколько брезгливо приняла в руки засаленный мешочек. Он был неожиданно весьма увесист.
— Что это?
Раскрасневшийся от обиды и волнения бывший поручик выхватил из ее рук мешок, зубами развязал лямки («Фи, как это нечистоплотно!» — сморщилась Элен) и, оглядевшись по сторонам, высыпал на широкую ладонь часть содержимого.
Это был желтоватый, тускло поблескивающий песок.
«Золото…» — догадалась Элен.
— Как вам такое, а?! — торжествующе прошипел Казик, жадно вглядываясь в лицо возлюбленной. Ему очень хотелось увидеть на нем удивление и восхищение.
— Да вы Крез, Казик! — госпожа Вандер-Беллен, как могла, подыграла поручику, хотя, если честно, она на самом деле была удивлена. — Ну, рассказывайте, граф Монте-Кристо, откуда у вас эти сокровища!..
После того как Элен взяла его под руку, поляк поплыл от счастья и рассказал ей все…
Они дошли до соборной площади. Элен почувствовала, что уже стала замерзать, и, слегка подумав, предложила Конецкому пойти к ним в ресторан согреться и перекусить.
— Я вас познакомлю… — женщина на пару секунд задумалась, не зная, как назвать Пузырева, чтобы не ранить пылкого воздыхателя. — Со своим компаньоном. Только обещайте не устраивать там сцен.
Для убедительности она помахала мизинчиком в перчатке перед покрасневшим от холода и от этого как будто еще сильнее вытянувшимся носом вояки. Это было так мило, что Казимир тут же кинулся лобызать пальчик.
Поляк очень рассчитывал, что он продолжит беседу с Элен в ресторане. Он, не глядя в меню, попросил, чтобы принесли самого приличного вина и закуски. Увы, красотка посидела за столиком недолго, потом к ним присоединился этот хомяк, Михаил Львович, — ненавистный человек на вокзальном перроне. Элен их познакомила и, как золотая рыбка, махнув хвостиком, исчезла в недрах дома и больше не появлялась.
Обиженный Казимир залпом выпил стакан вина и надменно посмотрел на хозяина ресторана.
«Может, хлопнуть его прямо сейчас и увезти с собой Элен? — угрюмо думал он, глядя на гладко выбритые розовые щеки Пузырева. — Этот торгаш недостоин ее… У-у, морда буржуйская!»
Последнее ругательство удивило и даже слегка развеселило Конецкого. Он так давно живет среди этого пролетарского быдла, что невольно начал думать, как они, и чувствовать неприязнь к таким упитанным толстосумам, как Михаил Львович. Судя по его цепким глазкам, Пузырев тоже не испытывает любви к нему и вероятно, по той же причине. Из-за Элен.
Желание пристрелить счастливого обладателя женщины было так велико, что Казик, залпом хлопнув второй бокал вина и сунув в карман пальто яблоко, хотел распрощаться как можно быстрее, чтобы не осуществить задуманное, но этот пройдоха движением руки остановил его и поманил к себе молоденькую официантку с глубоким декольте и козьими похотливыми глазами:
— Мари, будь любезна, борща горячего, пирогов, малосольных огурчиков и водки с двумя рюмками… И проследи, милая, чтобы водочка была прохладной, а не ледяной…
Едва услышав про борщ и водку, Казик почувствовал, что зверски голоден. Он настолько проголодался, что готов был терпеть соседство и болтовню этого жулика. Кроме того, соблазнительный облик официантки Мари несколько отвлек его от грустных мыслей о жизни и Элен.
После третьей рюмки усатая рожа Пузырева показалась ему уже не столь противна, а Мари — просто красавица, каких поискать.
Михаил Львович, как старый приятель, уже охотно делился с ним под водочку последними местными новостями.
Трудно сказать, чья в этом заслуга — ловкости Пузырева, градусов алкоголя или глубины декольте Мари, но как-то незаметно для гостя через четверть часа мужчины шептались о золоте.
Первое время Казик сидел, откинувшись назад и опустив правую руку к полу, чтобы в случае чего можно было быстро выхватить наган, но потом понял, что этот советский буржуй не из тех, кто будет добывать себе богатство, подкарауливая одиноких путников с кистенем на лесной дороге, — он сделает то же самое, только стоя за прилавком.
Через час они поднялись наверх, в кабинет Пузырева, где хозяин отсчитал Конецкому деньги, а сам получил его мешочек.
— Ну-с, будет чем порадовать, заходите еще! — сказал Михаил Львович, и на прощанье дельцы даже пожали друг другу руки. Казик удивился тому, что у пухляша оказалась жесткая рука и стальное пожатие.
Вернувшись на прииск, он отдал деньги Ковалю. Тот довольно похлопал его по плечу — Пузырев заплатил за песок чуть больше, чем остальные.
— И что ты такой хмурый? — встревоженно спросил подельник. — Никого за собой не привел?
— Нет, все чисто, — ответил Казимир, ушел в свою комнату и, не снимая пальто, повалился на сколоченную из досок кровать.
Конецкий очень рассчитывал, что Элен выйдет его проводить, но этого не случилось…
Все! Он больше к этому толстяку не ходок…
Но не прошло и дня, как поручик уже мечтал о том, что вновь наведается в ресторан. Сначала он объяснял себе это желание тем, что хочет отведать приличной еды, потом тем, что Пузырев платит хорошие деньги, и наконец сознался — он не может жить без Элен…
Глава ХV. Ночной визит
Рундуков приехал ночью. Шофер посигналил под окнами дома товарища Клокова так пронзительно и долго, словно хотел отомстить спящим благодатцам за свою бессонную ночь. Со всех сторон яростно залаяли собаки, непривычные к таким звукам. Они словно обрадовались поводу заявить о своем существовании. В соседних домах зажегся свет, белые тени заметались возле окон.
В отличие от собак и соседей, Александр Иванович уже который час ждал этого сигнала. Одетый, он лежал в полудреме на диване в своем кабинете. Звук мотора он услышал, когда машина только заехала на его улицу.
— Ну, наконец-то…
В коридоре он сунул ноги в калоши и выскочил из дома.
Второй секретарь открыл дверцу машины и, выйдя на траву, несколько раз тяжело присел и помахал руками.
— Пока доберешься до вас… — недовольно пробормотал он, разминая спину.
— Здравствуйте, Кузьма Васильевич! Припозднились нынче… Мы вас ждали весь день. Сломались по дороге? — Александр Иванович чувствовал себя несколько виноватым за долгий и утомительный путь от Свердловска до Благодати.
— Нет… Заехал по делам в Невьянск, — второй секретарь подал Клокову вялую руку. Вид у него был озабоченный.
— Одевайся, — приказал он. — Поедем в твой клоповник, поговорить надо. Да, и скажи людям, чтобы подготовили баню, ну и все, что полагается к ней… Сам знаешь.
Александр Иванович забежал в дом. Пока он одевался в спальне, жена проснулась, подняла, как кошка, голову, удивленно и сонно посмотрела на него и, повернувшись спиной, почти тут же сладко засопела.
«Хоть бы спросила, куда это я ночью… — с досадой подумал Клоков, зашнуровывая в прихожей ботинки. — Вот так убьют когда-нибудь, она только через неделю будет меня искать…»
Они приехали в гостиницу, бывший дом торговца мукой, приспособленный властями города для приема особо почетных гостей — иностранных и столичных специалистов, а также партработников и чиновников из столицы.
Прочих гостей Благодати ожидали небольшие комнатки в одном из недавно построенных брусковых бараков.
На первом этаже гостиницы для избранных было четыре комнаты, на втором — две и небольшой зал, рассчитанный для встреч и обсуждений каких-то вопросов.
В гостиничном зале со вчерашнего вечера дорогого гостя ждал столик, накрытый вышитым широким полотенцем. Под ним стыдливо спрятались бутылка крымского вина, грузинский коньяк и водка. Фрукты лежали в стеклянной вазе, а все, что могло зачерстветь, было завернуто в отдельное полотенце. Это угощение Александр Иванович взял в ресторане у Пузырева.
Кстати говоря, приезд второго секретаря неожиданно заинтересовал коммерсанта. Клоков удивился этому:
— А вам-то, Михаил Львович, зачем такие знакомства? Вы ж знаете отношение партии к господам за прилавком? Зачем вам лишний раз мелькать перед ними?
— Как знать, как знать… — загадочно промурлыкал Пузырев и велел своему повару, чтобы в гостиницу отправили целый поднос кулинарных изысков.
— Если вам с дорогим гостем из области будет скучно, заглядывайте ко мне. Горячие блюда, музыку и развлечения обещаю… Коммунисты, как я понимаю, тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо… Порадуете начальство — вам будет хорошо, и мне отрадно, — приподняв краешек шляпы, хозяин ресторана с достоинством удалился.
«Экий ты плут!.. — усмехнулся про себя Александр Иванович. — Всех хочет под себя подмять, со всеми подружиться…»
В гостинице Кузьма Васильевич сразу же плюхнулся на диван и протянул ноги. Перевел дыхание. Чувствовалось, что дорога его утомила.
Клоков осторожно, чтобы не опрокинуть бутылки, пододвинул поближе к дивану праздничный столик.
— Вот, отведайте с дороги… — сказал он и сдернул салфетку.
Второй секретарь удивленно вскинул брови. Приподнявшись, слегка наклонился вперед, принюхался.
— А ты растешь, Александр Иванович… Раньше ты меня, извини, как деревенский дикарь, встречал, чуть ли не с четвертью самогона и краюхой хлеба с немытой луковицей, а теперь смотри-ка что… Похвально!
Рундуков взял с широкой тарелки какой-то многослойный бутерброд и жадно надкусил его.
— О-о, совсем неплохо! Кто это тебя так кормит?
— Я потом все расскажу, Кузьма Васильевич… — уклончиво ответил Клоков.
— Чувствую, без бабы не обошлось! А все тихоней прикидывался…
— Ну, в некотором смысле вы правы…
— Ого! Интересно…
Он на самом деле хотел рассказать Рундукову, что произошло с ним и с Благодатью в последнее время, но собирался сделать это позже, после бани.
Мужчины сели за стол: второй секретарь вольготно раскинувшись на диване, а Александр Иванович, слегка сгорбившись, примостился напротив на стуле.
Клоков осторожно разлил коньяк по рюмкам.
— С приездом вас, Кузьма Васильевич!
— И тебе не хворать!
Мужчины не успели опрокинуть в себя коньяк, как из соседней комнаты раздался резкий всхрап.
Рундуков напряженно замер с рюмкой в руке.
— Это кто там у тебя… расслабляется?
Александр Иванович тоже сначала вздрогнул от неожиданного звука, потом, вспомнив, улыбнулся:
— Это, товарищ второй секретарь, ваша Зиночка, в смысле Зинаида Скачкова. Сказала, будет вас в гостинице ждать. Ну, чтобы мы за ней ночью машину не посылали…
— Да? Надо же, как это мило… Ах, Зинка… Зинуля!.. Предусмотрительная… — сладко потянувшись, Рундуков с удовольствием хлопнул рюмку. — Эх, Сашка, что с нами бабы делают…
— Да-а… — протянул Александр, вспомнив Матильду. Лицо его застыло в блаженстве…
Очнулся он от того, что Рундуков звонко постучал вилкой по краю тарелки.
— Что с тобой? Выражение лица у тебя какое-то… странное. Как у умалишенного. Извини, конечно, но председателю горсовета нельзя иметь такое выражение лица.
Товарищ Клоков покраснел.
— Да это я так… Задумался.
— Слушай, тебе это не идет! — развеселился Рундуков.
Кажется, силы вновь вернулись ко второму секретарю Уральского обкома, и он внешне стал похож на крепкого задорного парня, комсомольского вожака, а не утомленного заботами и высоким статусом чиновника. Может быть, причиной тому была еда с выпивкой или же предвкушение баньки с Зиночкой. Вероятнее всего, и то и другое.
В дверь постучали. Пришел истопник и сказал, что баня созрела.
— Отлично! — гость вскочил как на пружинах и, взъерошив пятерней кудри, молодецки свистнул в сторону спальни: — Зинуля, вставай! Я приехал…
Мужчины замерли, прислушиваясь к звукам из спальни.
Вскоре послышался еле уловимый звук, как будто кошка спрыгнула со стула на пол. Дверь скрипнула, и на пороге показалась во всей красе Зиночка…
Она вышла, в чем спала — в белой сорочке с распахнутым воротом. Волнистые черные волосы разбросаны по плечам. Мятое от сна лицо с несколькими розовыми рубцами на щеке от складок на подушке, по-детски пухлые и капризные губы, прищурившиеся от яркого света карие глаза.
— Ах, Кузенька, как же я тебя ждала!
Зинка, ничуть не смущаясь постороннего мужчины, как будто его не было в комнате вовсе, прошлепав босыми ногами, с разбегу бросилась на шею Рудакову и хищно впилась в его губы.
Александр Иванович опустил глаза, стараясь не смотреть на висящую на шее второго секретаря Зинулю, на ее обтянутый сорочкой тугой зад с ложбинкой посередине. И все же его взгляд успел поймать волнующую подробность: сквозь просвечивающуюся тонкую ткань темным пятнышком на розовом проглядывалась родинка на левой ягодице.
Они целовались так долго, так ненасытно чмокали, что председатель горсовета поднялся со стула и, кашлянув, сказал:
— Доброго вам пара! Я пошел. Как вернетесь из баньки, я подойду.
— Давай, давай! Будет о чем поговорить… — не отрываясь от Зинули, жадно тиская и поглаживая ее крепкую тугую ляжку, прохрипел Рундуков. — Я быстро!..
Клоков хмыкнул и пробормотал вполголоса:
— Ну-ну… быстро…
***
Как и ожидал Александр Иванович, Рундуков освободился только к рассвету. Был он весь настолько измочален, что еле ворочал языком.
— Не женщина, а кобылица… — Кузьма Васильевич, выпив целый горшок квасу, полулежал на диване и обмахивал багровое лицо полотенцем. — Такое ощущение, что она от одного моего приезда до другого ничем не занимается, здоровья набирается, чтобы меня угробить. Ты ее хоть привлекай к какой-нибудь работе, чтобы дури поубавилось…
— Зинаида Егоровна теперь при должности — заведующая столовой на аглофабрике… Как вы просили, — улыбнулся Клоков.
— Так при должности или работает? — как мог строго, спросил изможденный Рундуков.
— Как прикажете. Можем ее и на шахту отправить. У нас сейчас как раз проблемы с добычей. Не хватает забойщиков. Так сказать, бросим Зинулю на прорыв, в забой, — тоже сделал серьезный вид Александр Иванович.
— Я тебе дам в шахту! — рассмеявшийся второй секретарь швырнул в хозяина мокрым полотенцем. — Ее потом не отмоешь… Сам меня будешь парить! Давай по маленькой и кое-что обсудим. Спать, похоже, мне придется в машине…
Рундуков не стал темнить и заходить издалека. Клокова он считал своим человеком, который ему многим обязан, поэтому сразу начал о грядущем съезде.
— Ты пойми, Саша, сейчас или никогда! — Когда второму секретарю что-то требовалось от Александра Ивановича или надо было его к чему-то склонить, он всегда называл его по-дружески «Саша», чем парализовал его волю. — Мы должны завалить этого московского ставленника, как медве…
В это время из соседней комнаты донесся резкий лязг пружинной кровати.
Клоков от неожиданности сусликом вытянулся в струнку, а Рундуков мгновенно побелел. У него даже губы стали серыми.
— Кто это? — прошипел он. — Нас подслушивают? Ты кого сюда привел?!
— Никого я сюда не приводил, — так же шепотом ответил ничего не понимающий Александр Иванович. — Сейчас посмотрю, кто там…
На цыпочках он прошел к двери в спальню и осторожно распахнул ее.
На кровати поверх одеяла спала, крепко — почти страстно! — обняв подушку, голая Зинуля. Клоков невольно на несколько секунд прилип взглядом к этому разгулу роскошной женской плоти. Ему даже показалось, что лицом он ощутил исходящий жар от распаренного крупного зада, возвышавшегося округлым раздвоенным холмом на кровати, от разбросанных в разные стороны ножницами крепких ног с нежными подколенками, от придавленной на простыне мякоти груди с темными кружками вокруг сосков…
Александру Ивановичу стоило некоторых усилий отвести взгляд от этой красоты и вернуться к столу.
— Вы будете смеяться, Кузьма Васильевич, но это опять наша Зинуля… — улыбнулся Клоков.
— Зинка?! — взревел Кузьма Васильевич. — Да я чуть не обделался! Я думал, она домой ушла…
— Я тоже так думал.
— М-м-м… правда, она сказала, что по-ударному отработала, теперь может и отдохнуть. Но не здесь же?! Как уеду, гони ее домой! Тут у нас не публичный дом…
— Отвезем на извозчике, Кузьма Васильевич. Не волнуйтесь…
— Ишь… передовица!.. — Рундуков захохотал — так ему понравилось придуманное прозвище. — Ну, ладно, продолжим, надеюсь, она нас не слышит…
И ночной гость изложил суть своего плана избавления области от Бортника.
— Пойми, нас там будет большинство! Я уже переговорил со многими партийными товарищами, директорами предприятий. Все за то, чтобы областью занимались местные. Зачем нам москвичи? Мы тут полноценные хозяева, и нам, а не пришлым варягам, руководить областью, Уралом… Ты, Саша, согласен?
Александр Иванович кивнул головой.
— Вот! И темноводские товарищи тоже против москвичей… Мы сейчас как никогда должны проявить свою сплоченность, сжаться в кулак! Да, риск есть, но зато есть, за что бороться… Саша, если меня переизберут на должность первого, ты же знаешь меня, я умею быть благодарным. Хочешь со мной в Свердловск? Заведующим каким-нибудь отделом? Я тебе обещаю! А там, глядишь, лет через пять вторым станешь, а потом, чем черт не шутит, и первым… Хочешь, а?
— Да, — твердо и, не задумываясь, ответил Клоков.
Быстрое согласие Александра Ивановича вовсе не означало, что он был ярым карьеристом. Совсем нет! Он понимал, что на нынешней должности он еще не исчерпал все свои возможности, можно работать гораздо лучше и сделать много хорошего для Благодати. Ему даже порой было стыдно перед собой и людьми, когда не удавалось решить какой-нибудь вопрос. Перебраться в уральскую столицу он хотел только по одной причине — из-за Матильды… Как ни верти, она — столичная штучка, и как бы хорошо им ни было сейчас, наступит время, когда ей надоест это захолустье, она засобирается в Свердловск, и тогда ее он потеряет.
— В общем, я могу рассчитывать на тебя, Саша? — доверительно спросил Рундуков, застегивая ворот рубахи и готовясь к отъезду. — Давай по последней, и я тронулся… Этот кремлевский гость каждый мой шаг контролирует. Кажется, чувствует, что его ожидает. Лишь бы успеть… Сука такая!..
Они выпили. Кузьма Васильевич был уже в мыслях о предстоящей встрече с Бортником, а Александр Иванович так и не задал мучащий его вопрос.
Ему было неловко после таких высоких серьезных тем, как смена власти в области, вылезать со своими глупостями, но Рундуков неожиданно сам заметил, что с Клоковым что-то не так. В другое время он не стал бы обращать внимание на такую мелочь, но в нынешней ситуации не могло быть каких-то недоговоренностей, поэтому Кузьма Васильевич спросил слегка встревоженным голосом:
— Что случилось, Саша? Ты кажется какой-то не такой… У тебя сомнения?
Александр Иванович понял, что заговорщику не понравился его потерянный вид. Он наверняка решил, что Клоков струсил и не будет выступать против Бортника.
— Нет, нет, что вы! — спешно заговорил он, краснея от стыда от того, что второй секретарь о нем такое подумал. — Конечно, же я за вас… Обеими руками! Можете не сомневаться! Просто я хотел с вами переговорить об одном деле, которое мучает меня… Если можете задержаться на пять минут, я быстро…
Рундуков замялся. По его виду было понятно, что ему хочется побыстрее уехать, но, с другой стороны, он не знал, какие сомнения мучают его соратника, а это накануне выборов очень опасно.
— Хорошо, давай! Только быстро и саму суть…
— Да-да, я не надолго задержу вас!
И Александр Иванович, набрав полную грудь воздуха и тяжело выдохнув, начал свой покаянный рассказ…
— Я встретил женщину… полюбил ее…
— Это я уже понял по твоему новому костюмчику, приличному столу и дурацкой задумчивости. Не тяни, дружище, быстрее! — Рундуков похлопал себя по карманам в поисках папирос, закурил.
— Она чудесная… я как-нибудь вас познакомлю, вы убедитесь в этом. Понимаете, она достойна другой, более прекрасной жизни, не той, которой мы живем тут, в Благодати. Я хочу сделать ее счастливой и дать то, чего она заслуживает. Честно скажу — и сам тоже хочу быть счастливым! А без нее это невозможно… Но не будет ли это преступлением против партии, не предаю ли я революционные идеалы? Имею ли я право на такое личное счастье, когда вокруг столько страданий? А с другой стороны, еще Владимир Ильич говорил, что — цитирую дословно! — «в области брака близится революция, созвучная пролетарской». Значит, вождь думал о том, чтобы советские люди были счастливы в браке? Наверно, неспроста в нашей стране разрешен развод не только по обоюдному согласию супругов, но даже по заявлению одного из них. Каждый должен найти свою пару и быть счастлив! Каждый! Я не прав, товарищ второй секретарь?
Рундуков некоторое время молчал, потом наклонился к Александру Ивановичу, прищурившись, внимательно посмотрел ему в глаза и медленно выпустил в лицо клубы папиросного дыма. Клокову захотелось зажмуриться от едкого дыма и осознания глубины своего падения. Каков же он негодяй! Кузьма Васильевич поднял его на такую высоту, сделал его председателем горсовета, а он его предал… Ах, если бы можно было прямо сейчас умереть!..
И вдруг Кузьма Васильевич с маху ударил Клокова по плечу и громко захохотал:
— Извини, но ты — дурак, Сашка! Если бы я знал, что ты беспросветный дурак, никогда не сделал бы тебя руководителем такого уровня. Ха-ха-ха!.. Имею ли я право на счастье… Надо же до чего додумался. Ладно, мне ехать надо… Больше никому не задавай таких вопросов!
— Почему? — упавшим голосом спросил Клоков.
— Засмеют! Пойми, дружище, да при такой должности ты сам должен решать, кому быть счастливым, а кому нет. На то мы и власть! Надо уметь пользоваться тем, что тебе доверили. Понял? Ну, все, пока! А со своей цацой потом обязательно познакомь… Просто интересно посмотреть, кого такой пентюх смог затащить в свою постель.
Александр Иванович так и не понял, ответил ли второй секретарь обкома на его вопрос или отшутился, но после этого разговора ему стало легче… Главное — он сказал, о чем думает, ничего не утаил от старших товарищей.
Глава ХVI. Богатый человек по имени Сидор
В примерочной Сидор смотрел в высокое зеркало и не узнавал себя. Он и не предполагал, что может быть настолько красив и даже благороден. Что может сделать с человеком хороший парикмахер, крепкий одеколон и добротная одежда! Вместо небритого голодранца с настороженным взглядом на него смотрел молодой нэпач в коричневом новеньком костюме-тройке, с гладко зачесанными назад и уложенными с помощью помады волосами. Когда он опускал руку в карман брюк, открывался подклад пиджака, переливающийся всеми цветами надежды. Черные оксфорды, правда, слегка сжимали пальцы на ногах, но продавец сказал, что они скоро разносятся и будут впору. Сидор еще раз крутнулся перед зеркалом и подумал о том, что он, пожалуй, всю жизнь себя недооценивал!
Бывший рабкор, а теперь агент первого секретаря обкома вышел из коммерческого магазина «Денди» весьма довольным собой. Конечно, молодой человек потратил на себя гораздо больше, чем предполагал, но зато в таком виде он будет вхож в любой ресторан! Хоть в столичный… Сидор с презрительной усмешкой представил себе, в какой бы ужас пришел тот кассир-сквалыга в синих нарукавниках, что дал ему деньги на красивую жизнь, узнав, как легко он спустил большую часть суммы. Можно было одеться не в Свердловске, а в Темноводске, что обошлось бы, наверно, дешевле, но это был бы уже не тот шик, а кроме того, в памяти Сидора еще свежа была встреча с тем бандитом Шепелявым, который гонялся за ним по ночному городу. В Темноводск его теперь калачом не заманишь…
Из магазина молодой человек хотел пойти сразу на вокзал, но, увидев неподалеку кондитерское кафе, тоже буржуйское, шагнул в его сторону. Сопротивляться искушениям, имея в кармане деньги, оказалось непросто….
Беспамятных плохо помнил, как он добрался до Благодати. Он плыл в каком-то розовом облаке: ему казалось, что все женщины и девушки смотрят на него с восхищением, а мужчины с уважением и завистью. Для него это было непривычное состояние. Ранее он диким злобным зверьком наблюдал за тем, что происходит вокруг, желая лишь одного — как насолить всем довольным людям, омрачить их радость, а теперь он сам стал участником праздника жизни, и ему это понравилось.
Вдова, у которой Сидор снимал комнату, его не узнала. А когда ему все же удалось убедить ее, что это он, только хорошо одетый, хозяйка хоть и улыбнулась, но продолжала смотреть на квартиранта испуганно и напряженно, вероятно, думая, что он убил кого-то и ограбил.
Пройдя в свою комнату, Беспамятных, раздевшись и аккуратно сложив одежду на спинку стула, с маху плюхнулся на скрипучую койку и попытался осмыслить то, что произошло за эти дни…
Если исключить радости, полученные от посещения коммерческих заведений, то дела его выглядели неважнецки…
Первый и самый ужасный итог: денег в карманах осталось ровно столько, чтобы один раз сходить в ресторан. Это в лучшем случае, так как истинных цен в подобных заведениях он не знал. Молодой человек был в растерянности. Сидор никогда не имел в достатке денег и не подозревал за ними такое подлое свойство, как быстро исчезать. Ему казалось, что если у тебя много денег, то они и будут тратиться долго. А получается, что нет: с увеличением денег растут желания и запросы, и деньги исчезают так же быстро, как если бы у тебя их было мало.
«Эх, надо было побольше денег просить!» — запоздало подумал молодой человек, с досады грызя ногти.
Второй итог был более оптимистичным: если обкомовские хозяева дали ему деньги один раз, значит, могут дать и другой. Надо только придумать такую причину, чтобы они не смогли отказать. Сидор тут же представил себя в дорогом пальто с бобровым воротником и шапке пирожком… Настроение вроде как поднялось.
В комнату постучалась хозяйка. На шее ее призывно поблескивали алые бусы, а в руках она держала тарелку с кашей и стакан молока. Молодому человеку показалось, что молодая вдова как-то по-особенному улыбнулась ему и предложила перед сном вместе попить чаю с шаньгами с черемухой.
После ее ухода Сидор почувствовал, что отныне у него начинается новая жизнь. Та самая, о которой он мечтал. Прилегши на кровать со счастливой улыбкой на устах, агент первого секретаря обкома уснул, да так, что открыл глаза лишь от слепящего солнца. На стуле рядом с ним стоял стакан холодного чая и засохшая, согнувшаяся в три погибели корочка хлеба — вдова, как могла, отомстила ему за обманутые ожидания.
Впрочем, казус с хозяйкой дома ничуть не испортил настроение молодому человеку. Он лежал и любовался висящим на стуле костюмом, с наслаждением вдыхал сладковатый запах кожи от оксфордов, стоящих рядом с кроватью… Нестерпимо хотелось вырядиться и выйти на улицу, а еще лучше завалиться в ресторан. Вспомнились извивающиеся женские тени на толстых шторах, приглушенные звуки музыки. Теперь это был тот мир, куда он может быть принят…
Сидор кое-как дождался вечера, спешно оделся и долго вертелся перед мутным осколком зеркала. Потом, стараясь не попасть хозяйке на глаза, на цыпочках вышел из дома и отправился, почти побежал к заветному дому на Первомайской…
Разум подсказывал ему, что к походу в ресторан надо подготовиться, все продумать, чтобы его не разоблачили, тем более что денег на второй поход у него уже не будет. Все надо сделать за один раз. Но вселившийся в него с получением обкомовских денег черт разгула подзуживал его: «Да что ты?! Какое еще там задание? Иди и отдохни! Позволь себе!.. Ты это заслужил!»
Он шел по улице, и ему казалось, что сейчас во всей Благодати нет более значимого события, чем его шествие по городу. Ему было очень жаль, что сейчас вечер и сумеречные улицы пустынны.
Когда Сидор дошел до Первомайской, вся Благодать потонула во мгле, и только особняк беглого купца шумел и светился. Он напоминал пароход, плывущий по ночному морю, с гуляющей на его палубе праздной публикой.
На ту часть дома, где отдыхал простой люд, Сидор даже не посмотрел. Теперь его интересовала только вторая половина дома с багрово светящимися шторами.
Беспамятных прошелся вдоль окон в одну сторону, потом в другую. Набравшись смелости, взобрался на крыльцо с торца дома — сердце бешено колотилось — и потянул на себя медную ручку тяжелой двери. Закрыто…
Сидор не ожидал такого и даже слегка оторопел. Дернул еще раз. Бесполезно. Потоптавшись минут пять на крыльце, он собрался с духом и постучал в дверь, сначала тихо, потом громче. Хотел пнуть ногой, но было жаль новые ботинки.
В доме стоял ровный гул, прорывались разрывы смеха — сидящим в доме явно было не до него.
Борьба с дверью рассеяла тот страх, с которым он подходил к дому. Сидор начал наглеть и хотел уже постучать по стеклу окна, как дверь неожиданно распахнулась, но не целиком, а на длину цепочки, которой она сдерживалась.
Пьяные разухабистые голоса и пиликающая музыка стали громче, пахнуло такой вкуснятиной, что у агента, наверно, от голода закружилась бы голова, если б в образовавшийся проем он не увидел такую бандитскую физиономию со сплюснутым и сбитым набок носом, что он потерял дар речи.
Человек за дверью выглядел, как родной брат Луки, охранника пивной «Красный звон».
— Чего тебе, мил человек, надо? — недовольно буркнула голова. — Заплутал, чай? Расколупай глаза и иди своей дорогой… Неча добрых людей тревожить…
Сидор что-то невнятно промычал — слова от страха застряли в горле.
— М-м-мне сказ-з-зали, что у вас тут можно п-п-покушать и от-т-дохнуть? — наконец пролепетал он.
— Чево? Покушать? — злодей хмыкнул и несколько секунд буравил гостя своими глазками. — А что дома не кормят?
Он, по всей видимости, боролся с сильным желанием вытолкнуть чудака вон. Если бы не приличный прикид незнакомца, цепной пес так бы и поступил, но в таком наряде простые люди в Благодати не ходят, значит, это их клиент. Чтобы не рисковать и не пропустить нежелательных людей, разбойник крикнул куда-то в темноту:
— Михайло Львович! У нас гость…
Пришел господин, похожий на сытого кота.
«О-о, настоящий буржуй! Надо будет о нем Бортнику рассказать. А тут на самом деле нечисто…» — лихорадочно думал Сидор, одновременно пытаясь улыбнуться, чтобы понравиться хозяину ресторана.
— Здравствуйте, товарищ! Меня зовут Михаил Львович. Чем могу быть полезен вечернему гостю?
Протянутая рука показалась мягкой, даже пухлой, но агента не покидало ощущение, что это потому, что ее владелец просто не выпустил когти.
— Вот, хотел покушать… — начал Сидор.
— А-а, покушать! — широко улыбнулся Михаил Львович.— Тогда вы немного ошиблись дверью. Покушать можно в этом же доме, только с другого конца. Пройдите и не пожалеете! Рекомендую…
Угрюмый охранник взял Сидора за плечо, чтобы, по всей видимости, вытолкнуть его за дверь, но тот отпрянул: молодой человек понимал, что в следующий раз попасть в ресторан ему будет гораздо сложнее.
— Я там уже был! Эта рабочая столовка не по мне…
— Ого! — воскликнул Михаил Львович и с любопытством осмотрел наглого посетителя. — И что же вас там не устроило?
— Как я уже говорил этому… товарищу, я хотел бы не только поесть, но и отдохнуть! — уже с откровенным вызовом выкрикнул взволнованный Сидор. — Да, отдохнуть в приличной компании. С музыкой! Мне сказали, что это единственное приличное место в Благодати. Или меня обманули?
Пузырев хмыкнул. Дерзкий и хамоватый гость ему понравился.
— Позвольте полюбопытствовать, молодой человек, кто и откуда вы?
— Я из Темноводска, торгую лесом… — Сидор выложил версию своего появления в Благодати, которую продумал на случай возможной проверки. Он так часто повторял ее про себя, что даже сам слегка поверил в нее. — Заехал проведать тетю, заскучал. Решил прогуляться и посмотреть, где тут можно развлечься…
Михаил Львович на некоторое время задумался, что-то ему не нравилось в этом молодом человеке, но что именно, он так и не понял. Отказать просто так Михаил Львович тоже не мог и не хотел, поэтому молча, движением руки, пригласил Сидора пройти в зал — в конце концов, темноводские нэпманы частые гости в его «Данае».
Страж порядка, по-прежнему подозрительно поглядывая на гостя, неохотно проводил его в зал.
— Проходите, господин хороший… — буркнул он.
Сидор, войдя в полутемный зал, был поражен увиденным. Ему показалось, что он проснулся в каком-то другом мире. Тут все пугало и манило его. Можно сказать, это был мир его юношеских ночных фантазий…
За столиками сидели хорошо одетые мужчины, некоторые от сытной еды и возлияний уже скинули пиджаки и сидели в жилетках. Они беседовали меж собой и курили хорошие папиросы — Сидор уловил табачный аромат, даже отдаленно не напоминавший привычный запах махорки. На сцене негромко, как бы для себя, играли музыканты и пела женщина, одетая, вернее, раздетая настолько, что на нее было стыдно и сладко смотреть.
Беспамятных поднял вверх глаза и увидел еще более неприличную картину — обнаженную, о чем-то молящую женщину.
По стенам были развешаны зеркала, отчего людей в зале казалось гораздо больше, чем было на самом деле.
Сидору здесь понравилось, и он чувствовал, что это еще не все радости, наверняка будет нечто особенное, ради чего он рискует своей жизнью…
— Молодой человек желает отдохнуть? — услышал он чей-то игривый голосок.
От неожиданности Сидор вздрогнул и резко обернулся.
Рядом с ним стояла ладная девушка в кружевном переднике и кокетливой наколке на голове. Девушка улыбнулась Сидору так, как будто они были давно знакомы, более того, она ждала его прихода.
— Д-да, хотелось бы… — смущенно сказал он.
— Прошу вас, присаживайтесь… — официантка провела Сидора за свободный столик. — Что будете заказывать?
С милого лица девушки не сходила улыбка, которая мешала агенту думать и определиться, что он будет кушать и выпивать.
— А-а… что у вас есть? — наконец-то посетила его спасительная фраза.
Официантка указала пальчиком на лежащую на столе картонку, на которой витиеватым почерком были написаны блюда. Сидор бегло прочитал их и вообще стушевался: по названиям блюд он не мог даже представить себе, как они выглядят, что представляют собой, а кроме того, напротив их не была указана стоимость.
Сидор снизу вверх, как собака, растерянно посмотрел на девушку. Взгляды их встретились, и молодому человеку показалось, что девушка поняла, что его тревожит. Слегка наклонившись к нему, так что вырез на ее блузке оказался перед самым носом Сидора, она доверительно прошептала в самое ухо:
— Не переживайте вы так… Я знаю, что вам принести. Доверьтесь мне…
И ушла, исчезла в полумраке и табачном дыму.
Сидор сидел, не шелохнувшись, закрыв глаза. Ему казалось, что он до сих пор чувствует на ухе тепло-влажное дыхание и слышит ее завораживающий голос: «Доверьтесь мне…»
Неизвестно, сколько прошло времени, как вновь появилась девушка, неся на подносе нечто накрытое салфеткой.
Поставив поднос на край стола, официантка сдернула салфетку, как фокусник:
— Ап! Ну как? Вы довольны? Я угадала?
Сидор увидел румяный благоухающий расстегай, большую котлету, истекающую сливочным маслом, малосольные огурчики и небольшой запотелый графинчик, как он понял, наполненный водкой.
— Что-то еще пожелаете? — как показалось агенту, многозначительно спросила девушка. — Если что, я к вашим услугам…
И упорхнула.
Ах, как это хорошо звучит: «Я к вашим услугам!»
Сидор потянулся за официанткой носом, пытаясь уловить сквозь табачный чад и рыбный дух расстегая запах девушки. Потом посмотрел на еду, разложенную перед ним, и почувствовал дикий голод…
На какое-то время он забыл, не только зачем он сюда пришел, но и девушку. Жадно проглотив за несколько минут половину принесенного, он испугался: если он сейчас все доест, надо будет либо уходить, либо заказать что-то еще, а он был не уверен, хватит ли ему денег, чтобы расплатиться хотя бы за принесенное.
Молодой человек кое-как оторвался от котлеты, отложил вилку в сторону и откинулся на спинку стула с видом насытившегося человека. Во всяком случае ему хотелось так выглядеть. Он осмотрел зал, мужчин, которые по-прежнему вели меж собой непринужденную беседу, курили и прикладывались к рюмкам. Сидору показалось, что все они чего-то ждут…
Чтобы не отличаться от остальных, он налил себе полную рюмку водки, наколол на вилку огурчик.
«Как тут хорошо! Каждый день бы ходил сюда…» — и Сидор плеснул в себя водочный огонь…
А со сцены уже неслось:
Подзавив усы свои кисточкой
И поправив свои галифе,
Раз директор наш машинисточке
Предлагает прогулку в кафе…
Глава ХVII. Тревожно что-то…
Николай Сергеевич не спал уже вторую неделю. Вернее, так: он ложился спать, как обычно, в полночь, казалось бы, засыпал, но через два часа просыпался и до утра смотрел в темный потолок и слушал шаги ночных прохожих за окном. Была еще одна неприятная подробность ночного бдения — когда оставалось до звонка будильника несколько минут, он неожиданно забывался крепким, настоящим сном, и тогда бой часов казался ему какой-то изуверской пыткой. От этого прерванного сна весь день ломило виски, сердце еле трепыхалось и все раздражало.
«Нет, лучше больше не засыпать! — подумал первый секретарь, почувствовавший, что опять засыпает после бессонной ночи перед самым звонком будильника.
Потребовалось приложить немало усилий, чтобы заставить себя подняться с постели. Он осторожно, чтобы не разбудить жену, выполз из-под одеяла и, стараясь не шлепать тапками, вышел из спальни. На кухне выпил воды из графина, подошел к окну…
«Утро… все выспались… полные свежих сил… с аппетитом завтракают… идут на работу. Радуются дню… А я как побитая собака! — думал первый секретарь, глядя на поднимающийся над городскими крышами рассвет. — Еще неделю-другую такой жизни, и меня свезут в психушку или чего хуже… Хотя что может быть хуже?»
Если бы Николаю Сергеевичу было кому пожаловаться на свою жизнь, наверно, ему стало бы легче. Но поделиться с кем-либо своими проблемами он не мог: жену, зная ее тревожный характер, не хотел пугать, остальным — не доверял. Бортник не знал, есть ли у него во всем уральском обкоме вообще сторонники. Ему уже все казались врагами, особенно накануне съезда. Кто-то метит на его место, остальные надеются на блага, которые им обещаны за поддержку. Он тут никому не нужен, и оттого саботируется его борьба с троцкистами и сбор хлеба у крестьян. Это им на руку: если он не выполнит задание Самого, то его и так уберут. Как ни крути, со всех сторон плохо…
Вот если бы поймать за руку главных смутьянов, устроить им публичную партийную порку, такую, чтобы они выдали всех подельников, таким образом вырвать сорняк со всеми корешками, вот тогда можно было вздохнуть спокойно. Тот случай, когда родные партийцы опаснее для него, чем троцкисты.
Сидор Беспамятных наверняка был бы весьма польщен и даже, чего доброго, возомнил о себе неизвестно что, если б узнал, что первый секретарь, руководитель громадной области, вспоминает о нем несколько раз на дню и ждет его помощи. Вот и сейчас, стоя в шелковых голубых кальсонах у окна, Бортник думал о том, как было бы замечательно, если б агент смог нарыть за его противниками какое-нибудь неприличное дельце, что-нибудь недостойное коммуниста. Но рабкор молчит, а время идет… До съезда совсем недолго.
А вдруг Сидор ничего не обнаружит, и он сейчас просто теряет драгоценные дни? Чем он там вообще занимается?! Может, послать к нему кого-нибудь в помощь? Местную милицию? Нет! Нельзя, нет никакой гарантии, что она не в деле с заговорщиками… Остается только Сидор, человек никому не известный…
Резко, так что Николай Сергеевич вздрогнул, зазвенел в спальне будильник.
Пора собираться на работу…
***
После обеда Пузырев заперся в своем кабинете, чтобы, лежа на диване, обдумать все, что происходит вокруг. Вроде бы все хорошо, но сегодня с утра его мучает какая-то тревога… Отчего? Уж не дурное ли это предчувствие? Михаил Львович хотел разобраться, понять, что за муть поднимается со дня души…
Благодаря усилиям все коммерческие авантюры пришли в движение, со всех сторон ручейками потекли в его кубышку деньги. Не очень большую, но растущую каждый месяц прибыль приносила «рабочая пивная» — для пролетариата это был свет в окне, тем более что некоторые из них приходили сюда с женами и подругами. Правда, купец Шестопалов иногда отвлекал трудовой народ от выпивки каким-нибудь свежим синема, но не всех, а только самых молодых да комсомольцев.
Два магазина — один колониальных товаров, другой — с женскими побрякушками и тканями, которые Пузырев открыл в Темноводске, тоже давали некоторый доход, как и лавка с посудой в Благодати.
«Даная» тоже была прибыльна, но кроме денег она давала Михаилу Львовичу хорошие полезные знакомства, связи, которые иначе, как в стенах ресторана, да под водочку и пение Матильды, было бы сложно заполучить. Частыми посетителями ресторана были местные и даже иностранные инженеры, директора заводов из других городов, командировочные, приезжавшие в Благодать по делам. Среди клиентов были и те, кто не относился к совслужащим, а принадлежал к лихому сословию или же к его нэпмановскому лагерю, — различные торговцы лесом, пушниной, мясом…
Пузырев на первых порах опасался, как бы эти две группы людей, враждебных по идеологии, не схлестнулись у него в ресторане, но тревоги его оказались напрасными — и тем и другим было одинаково хорошо за роскошным столом, обслуживаемым полуобнаженными красотками. Так звери в пустыне не грызутся меж собой у единственного водопоя…
Полученные деньги Михаил Львович очень удачно переводил в золото, приносимое раз в неделю или две Казиком… Стоп! Пузырев почувствовал толчок, словно нащупал больное место. Он даже сбросил ноги с дивана и сел, уперевшись руками в постеленный плед. Так, так… Вот откуда исходит тревога — Казик! За последнее время хозяин ресторана несколько раз ловил на себе его ненавидящий взгляд, который он тут же прятал под опущенными ресницами. Взгляд был как укол, как вспышка — раз! — и нет ничего. Нет, такой взгляд не может быть случайностью. Они ведь даже ни разу не повздорили… Значит, ненависть живет в нем глубоко, Казик таит ее, но не всегда может спрятать. Порой усики его начинают нервно подергиваться, как от тика. Это опасно… Причина одна — Элен. Пузырев рассчитывал, что злобный пшек успокоится, смирится, что госпожа Вандер-Беллен не его, но, оказывается, нет, на что-то надеется. Гаденыш, мало ему Мари с Кларой.
Михаил Львович понимал, что от такого человека, как Казик, можно и пулю схлопотать, поэтому решил крепко подумать, как обезопасить себя. Конечно, можно намекнуть Александру Ивановичу, чтобы тот сообщил милиции о подозрительном типе явно с офицерским прошлым, но, когда органы схватят и начнут крутить мерзавца, он с большим удовольствием расскажет, кому сдавал ворованное золото.
Пузырев, несмотря на свою немужественную внешность, нежное брюшко и сладкие манеры, не был трусом. За свои сорок с небольшим лет ему часто приходилось рисковать, и не только деньгами, но и жизнью. Шрамы от ножа и пуль на его теле могли бы рассказать о многих его приключениях. Авантюрист всегда был готов к риску. И в то же время Михаил Львович по возможности избегал безрассудных поступков, предпочитая если и падать, то на подстеленную соломку…
Еще в начале лета Пузырев тайком от всех, даже от Элен, исследовал подземный ход, обнаруженный им зимой в подполе. Он прошел по нему со свечей в руке и распахнул поржавевшие от времени железные двери на берегу пруда неподалеку от местной церкви. Ход, выложенный осиновым брусом, а местами и кирпичом, был в прекрасном состоянии, недаром старообрядцы считались людьми мастеровитыми и хозяйственными. Эти парни все делали на века. Михаил Львович, стараясь быть незамеченным, как мог, прикрыл ветками и разным хламом выход на берег, а вход в подвале прикрыл щитом из досок и закрепил задвижками. Он пока еще не знал, зачем ему это подземелье, но криминальный жизненный опыт подсказывал ему, что два выхода — это всегда лучше, чем один.
Достав из буфета початую бутылку коньяка и пригубив немного, чтобы подстегнуть работу мысли, Пузырев задумался над традиционным вопросом: как иметь хорошие деньги и остаться при этом живым и желательно на свободе. В теперешней ситуации вопрос звучал так: как получать от Казика золото и не быть пристреленным или ограбленным этим поляком. Пузыреву не раз приходилось решать подобные вопросы, поэтому, пораскинув мозгами, он придумал для себя правила поведения с этим опасным соперником за деньги, тело и сердце Элен.
Конечно, поляк дерзок, самонадеян, как индюк, и легко пойдет на преступление, поэтому лишний раз его дразнить не следует. Главное, продержаться год, край — два, больше коммунисты не будут терпеть эту торговую свободу, уже сейчас в столицах начали закручивать гайки. Как только запреты дойдут до Благодати, надо все продать (пусть даже по дешевке!) и бежать. Если не удастся за границу, то осесть, где потеплее, у моря. Пузырев очень надеялся, что к тому времени все, кому он наперчил в тех южных краях, перестреляют друг друга или присядут надолго на нары.
Несомненно, с Казиком надо быть предельно осторожным. Может быть, даже сделать вид, что он готов отказаться от Элен. Нет, не так: когда он почувствует, что пуля, приготовленная для него, уже сидит в барабане нагана и готова к полету, надо дать понять пшеку, что за хорошие деньги он не прочь уступить ему вожделенную женщину. Более того, готов уговорить ее перейти к нему и даже привезти госпожу Вандер-Беллен туда, куда он скажет. За эту услугу надо запросить столько золота, чтобы Казик не сразу собрал его, и у них с Элен будет время подготовиться к побегу. Тут главное не жадничать — поляк тоже любит деньги. А вдруг он решит, что проще пристрелить соперника и взять добычу силой? Над этим надо еще подумать и серьезно поговорить с Элен. Она женщина умная, опытная, мужчин знает лучше, чем он, может быть, что-то и подскажет…
Пузырев, не торопясь, смакуя, выпил еще рюмку коньяка. Ему казалось, что он разобрался со своим источником тревоги — когда знаешь, откуда будет нанесен удар, это уже половина победы.
Дождавшись, когда приятная теплота спустится вниз, к желудку, Михаил Львович некоторое время сидел, закрыв глаза и даже блаженно улыбаясь. Он любил это ощущение, особенно следующий его этап, когда начинало слегка шуметь в голове, неприятности тонули в наплывшем тумане и рождались мысли, легкие, шаловливые, а порой и дерзкие. Но нынче этого не случилось… Душистый аромат во рту и теплоту в желудке он ощутил, а легкость в сознании так и не появилась.
Пузырев взял в руки бутылку и, то удаляя от глаз, то приближая, прочел этикетку. Понюхал напиток. Коньяк вроде не контрабандный.
Михаил Львович задумался и понял, в чем причина. Тревога так и не покинула его. Значит, причина была вовсе не в Казике… Пузырев некоторое время сидел недвижно, пытаясь понять, откуда в его душе сквозит таким холодным неуютом. Он перебрал все последние разговоры со знакомыми и случайными людьми, встречи с ними, пока не обнаружил источник беспокойства — это молодой торговец лесом, заглянувший к нему в ресторан вчера поздним вечером…
Обычно людей без хотя бы маломальской протекции Михаил Львович не принимал в своем заведении. Слишком уж уникальным был его ресторан, особенным. И люди должны быть такие же… со вкусом к жизни и имеющие деньги. Пузырев должен быть уверен, что клиенты по достоинству оценят изысканную кухню, душевную музыку джаз-банда, проникновенный голос Матильды и девичьи прелести официанток. Где еще такие удовольствия для души и тела найдешь в провинциальной Благодати?! Даже в Темноводске, наверно, нет такого…
Михаил Львович тщательно следил за тем, чтобы среди посетителей его заведения, людей щедрых и понимающих толк в удовольствиях, не затесался какой-нибудь занюханный стукачок, доносчик. Если это случится, пострадает не только он, но и некоторые из уважаемых клиентов — «Данаю» как-никак посещали чиновники из руководства городом, все поголовно партийцы.
Однажды с Александром Ивановичем наведался в ресторан даже начальник местной милиции. Чтобы задружиться с таким нужным человеком, Пузырев подослал к нему Мари, большую мастерицу и охотницу обольщать солидных мужичков, у которых с возрастом похоть лишь разгорается. Она попросила Потап Потапыча помочь открыть на кухне бутылку вина, а вернулся он оттуда через час раскрасневшимся, с потной лысиной, облепленной мокрыми волосами.
Уходя домой, он шепотом спросил Пузырева, может ли он иногда, желательно тайно, наведываться к Мари.
— Вы ж сами понимаете, должность собачья, да и, не дай бог, супруга узнает. Вырвет остатки волос и по ветру развеет!
Михаил Львович изобразил на лице удивление и даже зависть:
— Ну, вы и молодец, Потап Потапыч!.. Мне бы такой пыл… Ах, как я вам завидую!.. Если Мари будет не против, то, конечно, прошу в гости. Ваши визиты сохраним в глубочайшей тайне.
Мари была не против. Эта юная хипесница могла заставить раскошелиться и последнего скрягу.
Так Пузырев защитил свое заведение от разных непрошеных гостей и нежелательных проверок.
Этот молокосос в нэпмановском прикиде ему сразу не понравился. Чем именно, он не мог себе объяснить. Может быть, его насторожили рыскающий взгляд, переход в разговоре от унижения до дерзости и какая-то неуверенность в поведении. Вот! Михаил Львович понял, в чем причина, — торговец лесом был не похож на дельца. Деловые солидные люди так себя не ведут. Либо комса переодетая, либо бандит. Пузырев даже не знал, кто из них опаснее для заведения…
Дальнейшее поведение сопляка было еще хуже. Он опьянел с небольшого графинчика водки (точно не делец и не бандит!) и начал требовать, чтобы Мари села рядом с ним. Молодой человек хватал ее за руки и кричал, что она не обязана прислуживать «этим буржуям» (точно комсомолец!). После этих слов охранник Герасим взял его за шкирку и выволок в коридор, чтобы не мешал господам наслаждаться вечером. Там, отвесив пару щадящих оплеух, забрал у него все деньги, которых едва хватило на оплату заказа, и выкинул дебошира на улицу. Следом выбросил пиджак.
Вчера Пузырев не придал особого значения этой неприятности, но осадочек в виде слов «этим буржуям» остался и утром раздулся до тревожного настроения.
Что же делать? Надо будет разузнать, кто этот молодой скандалист и чем он опасен. Решив, что разобраться с неизвестным он попросит начальника милиции (пусть отрабатывает доступ к телу Мари и закуску!), Михаил Львович, облегченно вздохнув, выпил еще одну рюмку коньяка.
На этот раз теплота в желудке и легкость мысли не заставили себя долго ждать…
Значит, утро испортил ему все-таки молокосос.
Глава ХVIII. Страдальцы, белый и красный
Сидор пил и никак не мог напиться, пока не понял, что в ковше не вода, а мелкий горячий песок. Он заполняет его глотку, и вот уже ему нечем дышать…
Беспамятных проснулся от ужаса. Он резко открыл глаза и с облегчением понял, что это был сон. Но напрасно молодой человек радовался — кошмары продолжались… Серый потолок с обвалившейся местами штукатуркой и окно с треснувшими стёклами качнулись, как на волнах. Тошнило. Он зажмурился, дождался, когда качка слегка утихнет, а потом медленно и осторожно приоткрыл глаза. Ох, как плохо!.. Слегка оторвав от подушки тяжелую как пудовая гиря голову, Беспамятных оглядел себя: он лежал на кровати в пиджаке, жилетке, грязных ботинках, но без брюк. Как это произошло, Сидор не знал. Возможно, снял брюки, не заметив ботинок, хотел раздеться дальше, но силы оставили его… Или его укладывала спать хозяйка дома?!
События вчерашнего вечера вырисовывались пока еще смутно, но с течением времени картина вечерних безобразных приключений стала проявляться все четче, а память с изысканной услужливостью палача извлекала из похмельного тумана одну историю пакостней другой…
Сидор помнил о том, как с большим трудом ему удалось проникнуть в ресторан… охранник по виду пещерный человек… мягкая рука хозяина вертепа… потом он сел за стол, и самое приятное за весь вечер — какой-то неземной привлекательности официантка, прислуживавшая ему и, казалось, готовая удовлетворить все его желания… Зачем он пил эту ужасную водку?! Ему хотелось, чтобы девушка посидела с ним, но мужики за другими столами то и дело отвлекали ее. Как же звали ее… как-то красиво, как в романах, которые он когда-то читал своей тете… О, да, — Мари! Далее события обрывались… Кажется, он повздорил с клиентами ресторана, даже кинул в них соленым огурцом, а потом… Что же было потом? Сидор помнил сильные, безжалостные руки, которые скрутили его в бараний рог, сильный удар под зад сапогом, и вот он валяется в луже…
Как он добрался до квартиры, Сидор не помнил совсем.
Дебошир сначала осторожно спустил ноги с кровати и, выждав, когда уляжется тошнота, сел. Уф, как же они ее пьют?.. Не сразу, но Сидор все же поднялся на ноги. Ноги за ночь отекли и не слушались. Как будто на ходулях дойдя до деревянного ведра с водой, он зачерпнул полный ковшик и, не отрываясь, с наслаждением опорожнил его. Какой же вкусной может быть обычная колодезная вода!
Стараясь не делать резких движений и не сильно наклоняться вперед, чтобы не вырвало, он осмотрел себя. От вчерашнего лоска не осталось и следа! Засохшей грязи было столько, словно до дому он не шел, а катился, как бревно.
Чем больше он трезвел, тем более сознавал весь ужас своего положения. Нечто подобное он испытывал, когда за ним гонялся по улицам Шепелявый с наганом, но тогда для него главным было убежать и больше не попадаться на глаза злодею. А нынешняя ситуация гораздо хуже…
Задание первого секретаря он не сможет выполнить, потому как в ресторан после вчерашнего скандала ему больше дороги нет. Возможно, он натворил еще нечто такое, что не помнит, поэтому его ищут буржуйские холуи. Неожиданно отчетливо всплыл перед глазами образ звероподобного охранника, и ему стало не по себе.
Была еще одна причина, по которой он не сможет попасть в это волчье логово, — он остался без денег. Похоже, этот мордоворот вытряхнул ему карманы, прежде чем выкинуть на улицу. Ему даже не купить билет до Свердловска и не послать телеграмму, чтобы рассказать Бортнику о случившемся.
Что же делать? Может быть, продать что-нибудь из одежды и купить билет до Свердловска? Что ж, пожалуй, это выход! И что он скажет первому секретарю обкома? Ведь он так и не узнал, кто ходит в этот ресторан. Вдруг одни новые буржуи, а Бортника интересуют лишь совслужащие, и чем выше рангом, тем лучше. Может, соврать? Сказать, что видел людей при должностях?
Сидор представил, как в ресторан врывается отряд милиции, бьют по широкой, как медный таз, морде охранника (лучше прикладом винтовки!), кладут этих буржуев на пол, а столы опрокидывают. Да! И пусть схватят этого… хозяина, как его? Черт, забыл фамилию!
Представив себе такую расправу над обидчиками, Сидор повеселел, даже слегка прошелся по комнате, как вдруг в его памяти появился просвет, и он вновь ощутил удар — а что будет с Мари?! Похоже, ее тоже заберут вместе со всеми… Еще там, в ресторане, он догадался, что Мари тут эксплуатируют не только как официантку. Эти сальные глазки посетителей, плохо скрываемые жадные поглаживания по талии и похлопывания ниже ее, когда девушка подходила к столику с очередным заказом. Твари!
Сидор вскипел. Он должен спасти эту несчастную обманутую девушку! Он уведет ее из ресторана, а потом с помощью милиции сровняет вертеп с землей. Да, да, именно так он и сделает!
Молодой человек так возбудился от наплыва непривычных для его сознания благородных идей, что, забыв про алкогольные страдания, забегал по комнате. Как же ее спасти? Надо выманить девушку из этого гнезда разврата и все рассказать. Она наверняка оценит его высокий порыв и пойдет с ним. Он спрячет Мари у себя в комнате, а тем временем разберется с обидчиками. Теперь он был в этом заинтересован вдвойне…
И Сидор Беспамятных почувствовал себя героем. Героем любимого им бульварного романа.
***
А в это время еще один влюбленный, правда, в другую женщину, но так же неудачно, поляк Казимир Конецкий тоже мечтал разнести ресторан на Первомайской в пух и прах, пристрелить Пузырева и похитить Элен. По большому счету планы этих двух мстителей были схожи…
Именно с этими мыслями он отправился в Благодать с очередным мешочком золота. Путь был не совсем безопасным — золотом мог заинтересоваться и неожиданно вышедший из-за угла дома наряд милиции, от «рыжья» не отказались бы и лесные разбойнички, и городской гоп-стоп.
На рассвете Казик выехал на лошади с прииска до Темноводска. Лошадь оставил на окраине города во дворе у давнего знакомца Коваля. Потом на пролетке докатил до вокзала и два часа трясся в поезде на дощатой скамейке среди полупьяных мужиков и испуганных баб, прижавших к себе кошелки.
За все время этого долгого пути желания уничтожить более удачливого соперника ничуть не убавилось.
Когда поручик вышел на благодатском вокзале, он уже сосчитал, сколько патронов в его револьвере и кому достанется каждая пуля. Патронов было мало, а людей, которых Казик хотел пристрелить, много. Да и на Пузырева ему не хотелось ограничиваться одной пулей, будь у него такая возможность, он бы превратил коммерса в сито…
Герасима, этого громилу, тоже, пожалуй, не уложишь одной пулей, если только выстрел не будет удачным. Кстати, охранник тоже «не холостой» стоит — поляк не раз замечал, как оттопыривается его пиджак сзади, на поясе. Потом не исключено, что в схватку не ввяжется преданный ему как пес извозчик, татарин Касим. На звуки пальбы может выбежать из рабочей столовой другой охранник, Лука. Да, хитер Пузырев — позаботился о своей безопасности! Стрельбы и риска может оказаться больше, чем хотелось бы…
Конечно, можно и не убивать Пузырева, а просто выкрасть Элен, когда она выйдет на прогулку или отправится с поваром на базар. Она будет его женщиной всенепременно и любым способом, но только не сейчас, а чуть позже, когда он отправится к себе на родину. А ждать осталось недолго… Золотая жила заканчивалась, кроме того, среди сезонных работников зрело недовольство. Оборванцы опять заподозрили, что их надувают. Коваль клятвенно пообещал с ними расплатиться полностью и даже выплатить небольшую премию с приходом первых морозов. Пока только это сдерживало бунтовщиков, чтобы не поджечь поляков в конторе. В конце октября им с Адамом Филипповичем надо срываться. Следующего сезона уже не будет — ходили упорные слухи, что на следующий год все мелкие прииски и вообще старательские работы будут запрещены, а добыча золота передана крупным рудникам и предприятиям.
Конечно, они с Ковалем за это время неплохо пополнили дензнаками и камушками заветный сундучок, но Казику принадлежала лишь часть его, и не самая большая, так что дополнительные денежки, да и золотишко тоже, не будут лишним, если учесть, что бежать он будет с такой роскошной и дорогой во всех смыслах женщиной, как Элен.
В дерзком плане похищения Элен было одно слабое место — Казик не знал, как в это время прекрасная пани поведет себя. Поведение госпожи Вандер-Беллен может быть непредсказуемо. Он не знает ее прошлого, а судя по некоторым словам и манерам красотки, там было много интересного и даже криминального. Поручик не исключал возможности схлопотать от нее небольшую, но смертельную пульку из крохотного револьверчика, который она, возможно, прячет в сумочке с дамскими побрякушками. Он также мог предположить и очень на это надеялся, что Элен, как только узнает, что Казик — богатый пан, бросится вместе с ним в Европу (что делать такой красавице в убогой Благодати?!). Одним словом, от нее можно ожидать что угодно…
С такими мыслями Конецкий подъехал на извозчике к ресторану на Первомайской.
Были уже сумерки, и красные шторы в ресторанном зале отдавали багровым светом. Ощущение чего-то зловещего придавали комнате мелькавшие черные тени. Когда мужики в рабочей пивнушке притихали, Казик слышал приглушенную музыку и женское пение. Все как обычно.
Перед тем как зайти в ресторан, поручик зашел за дерево, чтобы выкурить папироску. Он полез в карман за портсигаром, да так и замер с рукой в кармане: вдоль стены дома кто-то крался и припадал то к одному, то другому окну, пытаясь найти щель меж шторами. Незнакомец опасался быть замеченным, поэтому часто оглядывался, а при каждом крике из пивнушки испуганно падал на колени и прижимался к каменной стене.
Сначала Казик хотел осторожно пройти в ресторан и сообщить о лазутчике охраннику или на худой конец Пузыреву, но ему стало интересно, что же надо этому человеку, поэтому Конецкий, таясь за деревом, принялся наблюдать за ним.
Незнакомец долго ползал вдоль стены от окна к окну. Казику уже стало надоедать это однообразие, он подумывал о том, не взять ли самому любопытного мужичка в плен, как вдруг на красном фоне окна нарисовался четкий женский силуэт. Тень метнулась к нему…
— Мари, Мари… Это я… — услышал поручик страстные мольбы незнакомца.
Он даже осмелел настолько, что начал постукивать пальцем по стеклу. Конецкому показалось, что еще немного, и лазутчик разобьет стекло, но в это время к женщине подошел мужчина и, слегка приобняв ее за талию, куда-то увел.
Неизвестный взревел и в сердцах стукнул кулаком по стене.
«Ишь ты, какие страсти-то!..» — удивился поручик и почувствовал что-то вроде симпатии и сочувствия к этому страдальцу. В ресторане действительно есть Мари — так зовут одну из прислужниц Пузырева с самыми широкими полномочиями — от официантки до жрицы любви. И то и другое поручик испытал на себе и не мог сказать точно, где она лучше. Впрочем, из двух алюр — молоденьких проституток — он предпочитал для утех Клару, потому что она была не менее хороша и не так жадна до денег, как напарница.
«Да, парню не повезло. От такой девушки надо держаться подальше… Такой же несчастный, как и я…» — подумал Казик.
Закурив папиросу, он направился к страдальцу, чтобы увести его от ресторана, пока он не попал в беду, и по возможности объяснить, что Мари не та девушка, из-за которой стоит так убиваться.
Поручик подошел к неизвестному настолько близко, что тот, услышав его шаги, резко обернулся. Они увидели друг друга в лицо, и это было настолько неожиданно, что у Казика изо рта выпала папироска, а шпион от страха отпрянул к стене дома и, казалось, будь такая возможность, готов был уползти в какую-нибудь щель меж кирпичей.
— Ах, ты курва! — вскричал Конецкий и выхватил из кармана револьвер. — И тут ты шпионишь… Ну все, попался, красный гаденыш!.. Иди сюда! И не вздумай бежать, колени прострелю…
Глава ХIХ. Совершенно секретно: только вы и я
Бортник понял, что ждать больше нет смысла. Настало время решительных действий. Его противники совсем осмелели и уже почти откровенно демонстрируют свое презрительное отношение к нему. С каждым днем их становится все больше и больше… Нет, на открытый конфликт они не идут, пока еще обходят острые углы, но при этом все его указания либо игнорируются, или же исполняются формально, спустя рукава.
Николай Сергеевич всей своей чиновничьей шкурой чувствовал противостояние, исходящее отовсюду. Стоило кого-нибудь обвинить в чем-либо, как тут же появляются защитники со стороны. К примеру, темноводские партийцы прямо покрывали благодатских, когда Бортник обвинил последних в плохой работе. И те и другие протестовали против вмешательства обкома в их дела и неохотно, через раз, публиковали в местных газетах постановления обкома партии.
Гигантская область разваливалась на округа, как плохо сваренная каша на комки. И это стали замечать в Москве: столичные небожители еще не упрекали, но уже их голоса в телефонной трубке отдавали холодом стали…
Бортник велел секретарю вызвать ему на вечер Семена Матвеевича, начальника областной милиции.
До серьезного разговора, который должен был означать переход от сидения в окопах к наступлению, оставалось несколько часов. Как назло, навалилось много дел, но тем не менее все это время Николай Сергеевич невольно продолжал обдумывать предстоящую встречу. Тут промахнуться нельзя. Атакующие всегда более уязвимы, и потери их значительней, чем у сидящих в окопах.
Семен Матвеевич, как обычно, выглядел усталым и напряженно ожидающим какой-либо неприятности от начальства. Это внутреннее состояние четко отпечаталось на его лице: хмурые брови, загнанный взгляд, опущенные вниз уголки рта. Милицейская форма сползала с покатых плеч, кокарда на фуражке сидела косо.
И тем не менее Семен Матвеевич был едва ли не единственным человеком среди руководителей области, которому Бортник относительно доверял. Это служака из тех, кто здоровье угробит, жизнь положит, а задание выполнит. Николай Сергеевич знал, что сейчас главному милиционеру было тоже тяжело, потому как в области не было порядка из-за противоборства верхушки. Слишком много поступало распоряжений, противоречащих одно другому. Не до лоску ему сейчас…
— Семен Матвеевич, у меня будет к вам одно очень серьезное поручение… — начал Бортник, когда страж порядка сел перед ним и так нахмурил и без того густые брови, что превратился в грозовую тучу. — Мы оба с вами воевали с белогвардейской нечистью, поэтому поговорим с вами как люди служивые. Я хочу поручить вам одну операцию, которую можно было бы назвать диверсионной, если бы она проходила на территории врага, но вам придется работать в одном из небольших городков нашей области. Об истинной цели операции должны знать только вы. Ну и я, разумеется…
— Понятно, товарищ первый секретарь, — к нахмуренным бровям сбежались морщины на лбу.
— Раскрываю все секреты. Операция будет проходить в Благодати, но руководить ею попрошу лично вас, и сотрудники милиции, участвующие в этом крайне ответственном деле, должны быть из Свердловска. Ни в коем случае не местные! О дне и времени проведения операции не должно быть никому известно. Даже начальнику благодатской милиции. Вы меня поняли, Семен Матвеевич?
— Так точно! — От осознания серьезности поручаемого задания милиционер хотел даже вскочить со стула, но Бортник остановил его.
— Сидите, сидите… Я не сказал еще главного, — Николай Сергеевич испытующе посмотрел в глаза стражу порядка (ох, как бы не ошибиться!). — Есть в Благодати один ресторанишко, открытый местным нэпманом… Он единственный в городе, поэтому понятно, что его облюбовали разные преступные господа. И не только… По моим сведениям, в волчье логово повадились ходить и наши товарищи, причем не из простых коммунистов, а руководителей, и достаточно высокого ранга. Я хочу, чтобы вы накрыли это гнездышко и разобрались по закону со всеми, кто это заслужил. Все сведения о ходе операции докладывать лично и только мне. Даже отъезд вашей команды должен быть засекречен. Пусть, к примеру, вы отправляетесь в Москву, на курсы повышения политграмотности… У меня есть все основания полагать, Семен Матвеевич, что у темноводского окружкома, а значит, и у благодатских партийцев есть в обкоме сочувствующие, которые постараются предупредить своих… не хочется называть их этим словом! — товарищей.
Во время разговора Бортник не сводил с милиционера глаз. Он пытался понять по его поведению, можно ли ему доверять. Но Семен Матвеевич не проявлял ни излишней заинтересованности, ни скрытой паники. Его лицо стало лишь еще более озабоченным, хотя, казалось бы, куда еще…
— Да, да… Все понял. Всех возьмем, мышь не выскочит, товарищ первый секретарь… — Милиционер для убедительности сжал пальцы в кулак и потряс им.
— Хорошо, хорошо, я верю вам… Только есть один маленький нюанс — при поимке бандитов действуйте с ними согласно закону: будут сопротивляться — не церемоньтесь! — а всех партийцев, даже самого высокого уровня, держать до моего личного распоряжения. Вам все понятно, Семен Матвеевич? Какую высокую должность они ни занимали бы и чем бы вам ни угрожали, — не отпускайте без моего указания… У меня с ними будет особый разговор. Не поддавайтесь ни на какие уговоры. Я могу вам доверять?
— Так точно!
Когда милиционер, получив секретное задание, направился к выходу, Николай Сергеевич, хлопнув ладонью по столу, воскликнул:
— Да! Чуть не забыл… Вокруг дома вертится один белобрысый парнишка, Сидор, фамилия у него еще такая несерьезная — Беспамятных. Это рабкор. Я его послал в Благодать разузнать о настроениях в городе. Скажи ему, пожалуйста, пусть едет в свою газету, да куда угодно, он нам больше не нужен… Пусть под ногами больше не путается!
***
Казик был поражен. Влюбленный рабкор, которого он на тычках отвел в развалины старого дома, чтобы спокойно доделать то, что ему не удалось в Темноводске, неожиданно выдал ему такое, что у поручика опустился револьвер… Конецкий не знал, как поступить правильно. Всхлипывания Сидора, валявшегося на битом кирпиче, мешали ему сосредоточиться, поэтому поручик время от времени пинал парня сапогом по бокам и шипел на него:
— Лучше молчи, сученыш…
Конечно, первым его желанием было пристрелить стукача, а после рассказать Пузыреву о грозящей его заведению опасности. Мысли его в голове носились, как потревоженные муравьи, но все же вскоре он смог понять, что это будет неудачное решение: коммерсант поблагодарит его, затем, схватив в одну руку портфель с деньгами и золотом, а в другую — Элен, ночью же исчезнет из Благодати. Нет, нет, спасать этого торгаша он не собирался… Надо что-то другое придумать!
Итак, за рестораном установлена слежка. Почему? Частные рестораны и вообще торговля нынешними законами не запрещены. Возможно, дело в другом — в людях, которые его посещают…
Конецкий попытался вспомнить всех посетителей ресторана. Жуликоватые коммерсанты, командированные из столиц инженеры, два-три иностранца, какие-то чинуши из советских учреждений, с восторгом и страхом смотревшие на происходящее… Было несколько бандитского вида посетителей, которые приходили сюда в сумерках, жадно кидались на еду и девочек и к полуночи незаметно растворялись в темноте.
Но кто из этих людей так заинтересовал первого секретаря, что за домом установили слежку?
— Эй, ты, писака краснозадая, говори, за кем тебе сказали следить? Как его зовут? Кто это? — Казик занес сапог над скорчившимся телом рабкора.
— Не знаю, дяденька, не знаю… Он не называл никаких имен…— Скулящий Сидор ужом пытался уползти по кирпичам подальше от своего истязателя.
— Просто следить за всеми?
— Не совсем… больше за партийцами…
Что это? У коммунистов очередная чистка рядов? Или всё — большевички наигрались свободной торговлей и теперь закрывают заведения? А зачем тогда слежка? Просто закрыть, и все…
Лоб Казика взмок под кепкой — он не любил решать сложные вопросы и, когда такое волей-неволей приходилось делать, сильно раздражался.
Вот и сейчас ему хотелось только одного — пристрелить шпиона и тем самым как бы решить вопрос. Но тогда сюда уже завтра нагрянет милиция, и Пузырева накроют.
Поручик почувствовал некоторое злорадство по этому поводу, но ненадолго. Вместе с хозяином ресторана загребут и Элен как содержательницу притона. Все знают, что это ее девочки, а если копнут ее прошлое… Какой была жизнь его дамы сердца, Казик не знал, но догадывался. Можно не сомневаться, на свободу ее не отпустят — 155-ю статью за сводничество и содержание притонов никто не отменял.
Конецкий опустил револьвер. Нет, не только потому, что ему было жаль Элен. Имелась еще одна причина, по которой он не желал скорого закрытия заведения и ареста криминальной парочки. Золото! Прежде чем повяжут Пузырева, он хотел забрать золото, которое полгода приносил ему с прииска в обмен на деньги. Почему-то Казик по-прежнему считал его своим.
Поручик понимал, что из-за постоянной охраны дома один забрать золото он не сможет. Нужен сообщник. Сначала он хотел привлечь к похищению (это слово ему больше нравилось, чем «воровство») Коваля, но, зная его жадность и хитроумность, решил отказаться от услуг своего земляка. Пришлось бы отдать ему никак не меньше половины добычи.
Поручик посмотрел на распростертого у ног Сидора. Может быть, его? Эта голытьба привыкла работать за идею, они не испорчены деньгами. Если пообещать ему Мари, он на что угодно пойдет…
Идея Казику понравилась, и он несколько минут обдумывал ее, глядя на скорчившегося от унизительных побоев и холода Сидора. Наконец поручик решился…
— Эй, ты, шпион хренов, вставай… — Конецкий не удержался и с удовольствием, но легонько еще раз подопнул в зад рабкора.
Сидор поднялся, опасливо сторонясь истязателя.
— Дяденька, не убивайте меня, я вам пригожусь… — проканючил он.
— Хм, ну, ты и хват, парень! — усмехнулся поручик. — Жить хочешь, да?
— Очень… — честно признался молодой человек.
— И чем ты мне хочешь помочь? — полюбопытствовал Казик.
— Могу съездить к первому и сказать, что ничего преступного в ресторане не заметил…
Казик расхохотался — этот писака оказался не так-то прост и пуглив.
— Ха-ха, ну ты и хитромудрый! Ты хочешь, чтобы я тебя отпустил, и через день сюда нагрянет вся местная милиция, ресторан накроют, а меня объявят в розыск?!
— Нет, нет! Я так не сделаю, честное слово! — вновь бухнулся на колени Сидор. — Я съезжу и скажу все, что вы пожелаете, только… только… У меня денег нет на дорогу. Не одолжите на билетик?
Поручик остолбенел от наглости своей жертвы.
— Нет, таких прытких надо убивать при рождении… — Казик приставил наган ко лбу рабкора.
— За что?! — взвыл Сидор и кинулся целовать дуло револьвера.
— Ты хочешь, чтобы я тебе дал денег на побег?! — поручик не выдержал и пальнул над головой рабкора.
Тот завалился на бок без памяти.
Выкурив папиросу, Казик так же сапогом растолкал стукача — не марать же об эту мразь руки?!
— Ладно, вставай, лазутчик, дело есть. Хотя… эх, вот чувствую, что тебя лучше пристрелить! Уж больно мне твоя рожа не нравится…
— Эх, я вас прекрасно понимаю — мне моё лицо тоже не нравится. Так какое у вас дело? Я готов помочь вам!
— Ты?! Помочь?! Ну, ты и наглец! Это я тебе смилостивился помочь!!!
Глава ХХ. Как обращаться с девушками…
Конец лета был по-весеннему грозовым, буйным, как будто природа сердилась, не желая мириться со своим увяданием, а мечтала вновь омолодиться. Также и герои этой истории чувствовали, что близка развязка, и, как могли, старались избежать мрачного исхода.
В это время один лишь Александр Иванович был счастлив. Он не чувствовал себя загнанным волком, как Бортник, как Пузырев, не трясся над златом, не валялся под дулом револьвера подобно Сидору и даже не готовился к побегу через всю страну, как Казик.
Впервые в жизни товарищ Клоков был влюблен, и, как ему хотелось верить, взаимно. Он забрал свою возлюбленную из-под опеки Пузырева, снял для нее уютную квартирку в тихом районе Благодати, где мог посещать даму своего сердца без особого риска быть замеченным. Матильда теперь уже не только благосклонно принимала его подарки и соглашалась на развлекательные поездки в Темноводск, но и однажды допустила до своего роскошного тела…
Александр Иванович, прожив почти до сорока лет, только сейчас впервые познал, что такое обладать женщиной. То, что изредка у него происходило с Ариной в постели, напоминало больше унизительный акт самоудовлетворения, зато с Матильдой это был такой восторженный полет в заоблачные выси или падение в манящую бездну, от которого, казалось, вот-вот разорвется сердце от невозможности пережить столько счастья…
Своими радужными планами по поводу возможного переезда в Свердловск Александр Иванович поделился с Матильдой, и она одобрила их. Они даже разработали свой почти семейный план. В Свердловске, недалеко от плотины, у нее есть маленькая квартирка, первое время они поживут в ней. В случае победы Рундукова на выборах он предложит Клокову такую высокую должность, что вопрос с приличной квартирой и деньгами (ах, Матильда так любит дорогие безделушки!) будет решен. Правда, слегка тревожило то, что второй секретарь обкома может и не победить на выборах, но счастливому Александру Ивановичу даже не хотелось думать о неприятностях, тем более что у главного заговорщика мощная поддержка по всей области. Лично сам Клоков не знал ни одного руководителя, который бы поддерживал кандидатуру московского ставленика.
Неделю назад появился еще один, может быть, даже самый важный повод для радости — наконец-то разрешился вопрос с разводом с женой. Это случилось так…
Несмотря на то что у них с женой была не семейная жизнь, а одно непонимание друг друга, Александр Иванович все никак не мог собраться с духом, чтобы поговорить с Ариной на эту неприятную тему. Их дом и раньше не отличался уютом, а теперь ему и вовсе не хотелось туда возвращаться с работы. Он все чаще и чаще оставался ночевать в гостинице, а в последнее время — три раза! — у Матильды. Александр Иванович готов был переехать к ней хоть сейчас, но опасался людских суждений. Все-таки он — член партии, да еще на такой высокой должности. Клоков не хотел, чтобы о нем судачили на каждой скамейке и провожали презрительными взглядами.
Он придумывал для себя разные причины, чтобы отложить разговор с женой на другое время. То ему мешала осуществить задуманное занятость на работе, а то неприятности, после которых не оставалось сил для решения еще каких-либо проблем.
Однажды, придя в гостиницу после очередного заседания, Александр Иванович вскипятил себе чайник на закоптелом примусе да так и заснул прямо за столом. Он даже не надкусил бутерброда. Проснувшись часа через два, Клоков с тоской посмотрел на стакан холодного чая, унылые гостиничные стены, пыльный половичок на пороге… Все в его душе всколыхнулось от досады на свою непутевую жизнь, и Александр Иванович решительно поднялся со стула.
— Нет, так больше продолжаться не может… — пробормотал он и, нахлобучив кепку, отправился домой.
На улицах Благодати было темно и небезопасно. Хорошо хоть, ему идти не на окраину.
По дороге он шел, пытаясь представить в деталях весь предстоящий разговор…
Разбуженная Арина будет стоять в дверях спальни, кутаясь в шаль и щурясь от яркого света. На лице ее недовольство и желание продолжить сон, как у ребенка, которого внезапно подняли среди ночи и задают какие-то нелепые вопросы. Она хотела бы одного — чтобы муж оставил ее в покое, не терзал разговорами, а отправился спать. Не к ней в постель, а на диван в свой кабинет.
Александр Иванович удивился, увидев в окнах дома свет. Кто-то находился на кухне. Председатель почувствовал тревогу и одновременно раздражение и угрызение совести — Арина ждет его. Неужели так каждый раз? Сидит до утра, вслушивается во все звуки, раздававшиеся с улицы. По нескольку раз разогревает ужин, невкусный и неумелый. И как он сейчас ей скажет о разводе?
Тяжело вздохнув, он поднялся на крыльцо, хотел уже открыть дверь ключом, как вдруг услышал приглушенный смех в доме. Это было так неожиданно, что Александр Иванович замер, не успев провернуть ключ в скважине…
Тихо. Фу, значит, показалось… Он потянул дверь за ручку и вдруг явственно услышал мужской бубнящий голос, потом опять смех, но уже женский и, кажется, Аринин. Не может быть! Александр Иванович не помнил, когда его жена не то что смеялась, но даже улыбалась.
Потоптавшись в недоумении какое-то время на крыльце, он перелез через забор и подошел к окну.
То, что он увидел через щель между занавесками, поразило его: за кухонным столом сидела Арина в ночной рубашке и кормила с ложки кашей соседа, слесаря паровозного депо. Оба затворнически хихикали, а мужик смачно облизывал ложку после каждой порции каши, как будто не ел ничего вкуснее. Его вечно нахмуренная жена теперь не могла сдержать смеха, вытирая запачканный кашей рот соседа и постоянно вскакивая и целуя его в оттопыренные губы…
Александр Иванович присел на завалинку. Оказывается, у Арины на щеках ямочки, которых он никогда не замечал… Интересно, какую кашу она сварила своему любовнику? Такой же клейстер с комками, как ему, или же это была совсем другая каша?
Клоков долго не мог прийти в себя от увиденного, а когда вновь глянул в щель, парочки на кухне не было, но хохот доносился уже из глубины дома.
Председатель горсовета вновь перелез через забор палисадника, постоял на крыльце, думая, заходить в дом или нет.
Нельзя сказать, что любовная идиллия за стеклом не задела его мужское самолюбие. Было обидно, что столько времени он пытался достучаться до Арины, добраться до ее чувств, а дело-то, оказывается, вот в чем… Возможно, она не просто не любила его, он был ей неприятен. Не исключено, что родители вынудили ее выйти замуж за него как человека успешного. Они желали своей дочери счастья, а Арине нужен был этот простой слесарь, кстати, до сих пор человек свободный и неженатый. Да-а, похоже, у них роман еще с юности…
Эх, столько времени прошло впустую, в маете!.. Хорошо, что теперь все раскрылось и оба они будут свободны. Друг от друга. Клоков хотел тут же вприпрыжку побежать по ночному городу к Матильде, чтобы сообщить ей эту радостную новость, но, подумав, решил не тревожить ее сон. Завтра, все завтра!
Придя в номер, Александр Иванович жадно доел свой уже почерствевший бутерброд, запил холодным чаем и как был в одежде, так и уснул на кровати поверх одеяла. Сон его был крепок и безмятежен, как у человека с чистой совестью.
Проснулся Александр Иванович также в прекрасном настроении, с улыбкой вспомнил вчерашнее и подумал о том, что сегодня вечером он пойдет в «Данаю» насладиться пением своей возлюбленной, а ночью он останется у нее. Навсегда.
***
— Да не трясись ты!.. — презрительно сказал Казик, осмотрев своего нового подельника. — Договоримся так — ты мой убогий, почти слабоумный родственник. Кстати, кем ты хочешь быть?
— Племянником, — сказал Сидор, неожиданно вспомнив свою тетю, и едва сдержал пытавшиеся проклюнуться слезы — как ему было хорошо с ней, пока не появился этот Пантелей Егорыч.
— М-м, ладно, будешь племянником, хотя да не дай боже! Ты пришел извиниться за произошедшее. Со мной никто тебя бить не будет… Хотя рожа у тебя такая: не хочешь, да врежешь!
Так поручик наставлял Беспамятных перед походом в ресторан. Поход — если не подразумевать военное значение этого слова, очень неудачное определение того, что они собирались совершить в «Данае». Их планируемые действия в ресторане могли подпасть сразу под несколько уголовных статей — ограбление, возможно, нанесение тяжких телесных повреждений и не исключено, что убийство.
План был таков. Поручик придет в «Данаю» с пустым саквояжем и постарается всем его показать, особенно охраннику, чтобы у того не возникало желания заглянуть в портфель при выходе из ресторана. Затем Казик должен будет задержать Пузырева и Элен в зале ресторана, чем-то увлечь их, а тем временем Сидор, воспользовавшись полумраком и тем, что внимание публики будет занято певичкой с полуобнаженной большой грудью, проникнет в хозяйскую спальню и загрузит золотом саквояж.
— А кто такая Элен?
— Компаньонка хозяина ресторана, — недовольно ответил Казик (назвать Элен женой или подругой Пузырева у него не поворачивался язык).
— А как я ее узнаю?
— Узнаешь! — рассердился поручик. — Такой больше нет! Она самая красивая!
Сидор хотел возразить, что это вовсе не портрет, но столкнулся со свирепым взглядом поляка.
— А где искать золото в спальне? Оно что, в шкатулке будет лежать? На комоде?
— Дурья твоя башка, кто ж столько золота в шкатулке держит?! Это же тебе не цацки какие-нибудь дешевые! — окончательно рассердился поручик и даже хотел дать по уху непонятливому «родственнику».
На самом деле его разозлила не тупость Сидора, а то, что Казик сам не знал, где прячет золото Пузырев. И это могло сорвать все дело. Правда, была одна маленькая зацепка, которая давала смутный намек на то, где находится золото…
Все сделки они совершали в кабинете Пузырева. Потом Михаил Львович забирал принесенное золото и через несколько минут являлся с деньгами. Они распивали несколько рюмок коньяка и расходились по своим делам.
Казика с первого же дня подмывало узнать, где Пузырев хранит деньги и куда прячет золото. Судя по краткому времени между его уходом и возвращением, он наведывался в соседнюю спальню. Кроме этого поручик отчетливо слышал через стенку скрежет и громыхание, как будто двигали мебель. Ага, значит, Михаил Львович хранит деньги старым купеческим способом — в тайнике под половицей. Также Казик обратил внимание на то, что, вернувшись в кабинет и передав ему деньги, хозяин ресторана всегда вытирал салфеткой руки. Сначала Конецкому показалось, что этим он демонстрирует свое презрительное отношение к сделке, и даже внутренне оскорбился, но потом заметил, что на салфетке остаются грязные пятна. Вероятнее всего, они появились на руках от пыли на полу за каким-нибудь комодом или шкафом.
Месяц назад Казику повезло — поднявшись на второй этаж, чтобы обсудить с Пузыревым следующую партию золота, Конецкий заметил забытый в дверях спальни ключ. Он легонько постучал в дверь — тихо, никого. Поборов в себе сильное желание тут же проникнуть в комнату и найти заветную кубышку, поручик достал ключ и, вернувшись в ресторан, заказал себе обед. Он сделал на хлебном мякише слепок и, быстро отобедав, вновь поднялся наверх и подбросил ключ к двери…
— Я все равно не понял, где мне искать золото? — вновь уныло промямлил Сидор.
Взяв рабкора за грудки, Казик медленно и, как ему казалось, доходчиво объяснил, где может быть золото в спальне.
— У него были грязные руки. Это что значит? Он трогал что-то грязное. А где у нас грязь и пыль? На полу! Понял?!
— П-понял…
— Под мебелью должны быть надрезанные половицы, которые можно приподнять. Там тайник. Там золото. Что с ним надо делать, ты понял?
— Понял.
— Если тебе попадутся деньги или драгоценности, ты, думаю, тоже не забудешь их забрать?
— Заберу.
— Закрываешь спальню, спускаешься вниз и ставишь саквояж на пол. Я увижу, что ты пришел, прощаюсь со всеми, и мы уходим. Да! — чуть не забыл. В твоих интересах проделать этот шахер-махер надо как можно незаметнее. Если попадешься, я тебя пристрелю раньше, чем ты успеешь раскрыть рот и выдать меня. Я тебя прикончу как воришку и доносчика. А если не пойдешь на дело, просто пристрелю. Прямо тут, на месте. Ты уже слишком много знаешь. Все понял?
— Да, — угрюмо ответил Сидор и подумал о том, что сейчас настал удобный момент, когда можно предъявить Шепелявому свои условия. Жертва раскусила своего насильника: желание завладеть деньгами и золотом хозяина ресторана у него гораздо сильнее удовольствия пристрелить бедного рабкора. После ограбления просить его о чем-либо будет уже поздно. Тогда, пожалуй, он и пальнуть сможет…
И он решился на дерзость:
— Я хотел бы, чтобы мы забрали из ресторана Мари.
— Что?! — взъярился поручик и ткнул дулом револьвера в грудь Сидору. — Хочу здесь я, а ты только можешь просить, понял?!
— Понял, — согласился Беспамятных. — Тогда я прошу…
Казику понравилась покорность подельника.
— Хорошо. Мари — официантка ресторана?
— Да, это моя девушка.
— Ух ты! Уже твоя… — хмыкнул Казик. — Да такое о ней такое может сказать не одна дюжина человек!
Сидор что-то буркнул, и, как показалось поручику, даже с некоторой угрозой.
Конецкий решил не особо злить человека, с которым ему предстоит идти на опасное дело. Мало ли что…
— Ладно, надоел ты мне со своей Мари! С ней проще простого… По утрам она ходит на рынок за продуктами. По дороге подхватим ее, сунем в пролетку, а дальше ты уж сам… Знаешь хоть, как с девушками надо обращаться? Или тебе показать?
Казик хохотнул — шутка показалась ему остроумной.
— Сам разберусь.
— Ну-ну… Если все удачно пройдет с грандом, я тебе отсыплю в горстку золотишка. Мари — девушка алчная, она нищих не любит…
В злодейские планы поручика на самом деле входило похищение женщины, но это была не Мари, а Элен. А Сидора сразу же после ограбления нэпмана Пузырева он собирался напугать так, чтобы тот бежал до самого Свердловска, не оглядываясь. Хотя… после содеянного ему туда лучше не соваться!
Глава ХХI. Вверх по лестнице с саквояжем
Пузырев, конечно же, не знал, что беда подкралась к его ресторану совсем близко. Можно сказать, кружила вокруг дома и, тяжело, кровожадно сопя, заглядывала в окна. Впрочем, какие-то дурные предчувствия у Михаила Львовича все же были, но он с юных лет жил довольно беспокойно, даже криминально, и поэтому научился без серьезного повода не поддаваться панике.
Тот вечер мало чем отличался от остальных. Часам к семи начали собираться свои, завсегдатаи. Первыми приезжали гости из ближайших городов — их поезд прибывал в Благодать в шесть часов. После ресторана они оставались ночевать одни или с девушками в небольшой гостинице, под которую Пузырев купил двухэтажный дом у родственников бежавшего с белыми инженера.
Потап Потапыч, начальник местной милиции, в тот день предупредил Пузырева, что освободится поздно, к часам девяти, что означало приготовить для него комнатенку к этому времени, а также его любимую солянку с пирожками, жареную картошку с малосольной селедкой, зеленым лучком и графинчик водки. Все это должна накрыть на стол Мари и закрыть на час за собой дверь. Другому клиенту такие приватные услуги обошлись бы очень дорого, но Потапу Потаповичу они ничего не стоили. Пузырев очень рассчитывал на то, что в случае опасности, угрозы его жизни или делу (конечно, тьфу-тьфу, лучше б их миновать вообще!) милиционер убережет его от неприятностей.
Как всегда вжав голову в плечи и боязливо стреляя взглядом по сторонам, пришел член бюро райкома партии Архип Шушаков. В коридоре он неизменно говорил не то себе, не то охраннику:
— Что-то я проголодался. Зайду покушаю и сразу же домой…
Герасим ухмылялся. Он знал: Шушаков будет сидеть в зале до самого закрытия и жадно блестеть глазами на полуобнаженных официанток и Матильду. Он никогда никого не заказывал из женщин, даже не усаживал официанток на колени, был скуп при расчете, но по вспотевшему лбу и чуть дрожащим пальцам можно было предположить, какие страсти бушуют в хилом теле этого партработника…
Работники темноводского окружкома добирались до Благодати разными путями и в ресторане не здоровались меж собой и вообще делали вид, что не знают друг друга.
Прибежал озабоченный Александр Иванович с папкой в руках, кажется, с какого-то собрания. Он был тут чуть ли не своим, все знали, что Клоков пришел покушать и забрать Матильду домой, после того как закончится культурная часть вечера и начнется вакханалия с пением неприличных песен и эротическими танцами с последующим раздеванием девушки за деньги. Официантка, обслуживающая Александра Ивановича, знала, чем будет ужинать председатель, и ни себя, ни водки не предлагала.
В тот вечер все было как обычно, если не считать неожиданного приезда Казика около девяти часов. Вообще-то он появлялся в ресторане в середине и в конце месяца, сдавал Пузыреву золото и шел отдыхать в зал. Ближе к ночи уходил в гостиницу один или с кем-то из девушек из заведения Пузырева.
Сегодня он пришел не вовремя — в середине месяца, и Михаилу Львовичу не понравилось это нарушение распорядка встреч. Вернее, не так: это слегка встревожило Пузырева, и вообще сам Казик вызывал у него внутреннее напряжение, особенно его время от времени посверкивающий ненавистью взгляд.
Появление Конецкого во внеурочное время было само по себе неприятно, но он пришел еще и не один, а с тем самым молодым человеком неприглядной внешности, который устроил в прошлый раз дебош в ресторане. Охранник тут же взял его за плечо, чтобы развернуть и дать пинка:
— Ах, ты, моль суконная!.. Пошел к лешему…
Казик остановил его:
— Эй, братец, погоди… Не трогай его, он со мной!
— Вы, господин хороший, проходите, милости просим, а вот этого пацанчика я попридержу…
Герасим, если бы Казик вступился за Сидора, выкинул бы обоих во двор, но подошедший вовремя Михаил Львович остановил его:
— Секундочку… Здравствуйте, пан Конецкий!
— И вам добры вечур…
— Не ожидал… Соскучились по хорошей кухне? Или фарт вам улыбнулся? — Пузырев скосил взгляд на саквояж, который держал в руке Казик.
— Увы, пока не везет! Как у нас говорят: золото моем, голосом воем… Саквояж пуст, если не считать одежды, которую я прикупил по дороге. В диком лесу да с мужиками совсем пообносился!
Михаил Львович сочувствующе покачал головой.
Поручик вытолкнул вперед Сидора, испуганно прятавшегося за его спиной.
— Вот решил к вам наведаться с племянником. Молодой, глупый, кровь горячая. Говорит, спасай, дядя, я немного пошумел в ресторане. Хочу извиниться, да боюсь. Как бы не прибили! Вон у вас какие гренадеры стоят…
— Ага, братанек… — хмыкнул Пузырев, подозрительно оглядывая Сидора, стоящего с видом нашкодившего щенка.
— О-о, пан разумеет по-польски?
— Немного, — скромно улыбнулся Михаил Львович. — Это очень хорошо, что вы, пан Казимир, пришли с ним. Без такой протекции в вашем лице мы бы его, конечно, и за порог не пустили… Буйный он у вас и пить не умеет, а у нас, между прочим, приличное заведение. Нам такие дебоширы не нужны. Репутация нынче дорого стоит…
Поручик, недолго думая, отвесил тяжелый подзатыльник Сидору. Его кепка отлетела в угол прихожей под вешалку.
— Ну что вы, пан Казимир, это уже чересчур… — сказал Михаил Львович с осуждением, но плохо скрытая улыбка говорила об обратном. Чувствовалось, что он и сам бы с удовольствием врезал этому сопляку.
— Думаю, самый раз! Пусть просит прощения…
Сидор, подняв кепку с пола и комкая ее в руках, промямлил что-то извинительное. Он не был готов к такому сценарию. Перед тем как пойти в ресторан, Казик ему подробно, в мельчайших деталях, описал их поведение в «Данае» — подзатыльника там не предполагалось. По всей видимости, это была актерская импровизация поручика, которую он выполнил с большим удовольствием.
— Всё! Извинения приняты — прошу в зал… — Пузырев с наслаждением медленно провел ладонью по своей лакированной голове и, мурлыча, направился к своему столику возле сцены. Оттуда он следил за происходящим в зале, и всякий, кому надо было что-то обсудить с хозяином, мог подсесть к нему и порешать свой вопрос.
***
Казик довольно грубо подтолкнул Сидора к столику, находящемуся сбоку от сцены, рядом с лестницей наверх. Посетители редко садились за этот столик, потому как отсюда было плохо видно то, что происходит на сцене.
Толчок и подзатыльник Сидору не понравились. Они были даже обиднее, чем все те побои, которые Казик нанес ему в развалинах старого дома. «Ладно, шепелявый, мы с тобой еще поквитаемся!.. — кипел внутри себя Беспамятных, усаживаясь за столик. — Никому и никогда я не прощал обиды…»
Неизвестно, сколько бы он еще пыхтел, если б не увидел порхавшую меж столиков официантку, одетую так же легкомысленно, как и Мари в тот памятный вечер. Жаль, но это была не она. Сидор поднял руку, подзывая девушку.
— Что красавчик желает? — так же кокетливо, как и Мари, спросила она, кладя перед ним уже знакомое меню.
— А как вас зовут?
— Клара.
— Как бы мне увидеть девушку по имени Мари?.. Она у вас работает, на днях меня обслуживала… — Сидору очень хотелось встретиться с роковой соблазнительницей и, по возможности, переговорить с ней. Мари должна знать, что он пришел спасти ее.
— Мари? Она занята, — как-то чересчур многозначительно сказала официантка и при этом посмотрела на него таким откровенно призывным взглядом, что неискушенный в любовных играх рабкор густо покраснел.
— И когда она освободится? — спросил он, опустив глаза.
— Думаю, не скоро, — и опять это она сказала с каким-то неприятным смешком, чем разозлила Сидора.
— Водки мне, пару огурцов и борща с пирожками… И побыстрее! — как можно развязней кинул молодой человек, желая выдать себя за опытного гуляку, тем более что за стол платил пан Казимир.
— Ах, какой вы интересный мужчина!.. — девушка улыбнулась ему, но Беспамятных показалось, что она насмехается над ним.
Казик, до этого сидевший за столиком с Пузыревым и о чем-то шептавшийся с ним, поднялся и подошел к Сидору. Поставив на пол саквояж и незаметно подтолкнув его под стол ближе к ногам молодого человека, он нагнулся к его уху и прошептал:
— Заказал поесть?
— Да.
— Ешь, веди себя свободно, но только водкой не увлекайся, понял?! — поручик сказал это так внушительно, что Сидор слегка отпрянул от него.
— Я почти не пью…
— Знаю! Наслышан! Дальше все по плану… Надеюсь, не забыл? Не поднимайся наверх, пока Элен не спустится в зал. Понял?
— Да, да…
— Обгадишь все — пристрелю!
Пропал не только аппетит, хотя он сегодня почти не ел, но и желание видеть Мари. Сейчас вопрос решался: жить ему или встретить позорную смерть. Водка показалась непереносимо горькой, а борщ пустым, безвкусным.
Сидор сидел, хлебал свой борщ и исподлобья смотрел на весь этот праздник жизни. «Сволочи! — думал он о собравшихся в ресторане. — Буржуи недорезанные!.. Ничего, ничего, скоро все вы окажетесь в тюрьме… Недолго вам осталось резвиться!»
Молодой человек накрутил себя так, что начал думать о предстоящем ограблении хозяина ресторана не со страхом, а с радостной ненавистью. Да, да — это не грабеж, а акт возмездия! Он даже попытался представить себе лоснящуюся, холеную физиономию Пузырева в тот момент, когда он увидит в спальне следы свершенного преступления. Ему захотелось как можно быстрее отомстить этим хозяевам жизни.
Эх, жаль, что деньги и золото достанутся этому убийце и вору Шепелявому! А ведь он тоже заслужил наказание… Сидор вспомнил про полученный подзатыльник. Ничего, как только пан Казимир сведет его с Мари, а потом отпустит на свободу, он пойдет в милицию и все расскажет. Хорошо бы выпытать у этого преступника, где его логово. Тогда, может быть, его даже наградят за раскрытие банды…
Вдохновленный планом мести, Сидор кое-как дождался своего часа. Элен — на самом деле очень красивая, холеная женщина, — незаметно появившись из-за кулис, подсела за столик к хозяину ресторана и Казику. Поручик тут же кинулся наливать ей бокал, что-то оживленно рассказывая. Элен снисходительно улыбалась…
Пора! Сидор, сползши со стула и прихватив саквояж, шмыгнул едва ли не на четвереньках в темноту, туда, где была лестница наверх. Стараясь попадать ногами на ступени, чтобы не скатиться кубарем вниз, он добрался до второго этажа. Глаза уже немного привыкли к темноте. Вот, кажется, и та дверь в спальню, о которой говорил Шепелявый. Воришка достал ключ из кармана, ощупью просунул его в замочную скважину и осторожно провернул. Щелк! — прозвучало как выстрел. Молодой человек слегка присел от страха, повертел головой — вроде все спокойно! — и осторожно приналег на дверь. Она распахнулась…
Глава ХХII. Любовь и злато
Зал уже вовсю полыхал страстями, как северным сиянием… Публика к этому времени выпила достаточное количество вина и водки, чтобы не скрывать свои порочные желания.
На сцене Клара сменила Матильду с ее душещипательными романсами. Девушка, конечно, не могла похвастаться такой грудью и голосом, как у областной дивы, но зато, одетая в цыганку, она отплясывала так лихо и вскидывала край юбки до таких пределов, что у мужчин кружилась голова, и они начинали хлопать в ладоши и подпевать:
Сегодня пьем мы и поем,
Забыв о том, что тяжело,
Мы песней жгучей грусть зальем,
Что будет завтра — все равно…
Между тем Казик, как мог, развлекал Элен и Пузырева. Давалось ему это тяжело, потому как поручик, по своей природе человек угрюмый и подозрительный, никогда не был тамадой и душой компании. Он уже рассказал все более-менее приличные истории из своей непутевой кочевой жизни, а затем принялся зачитывать странички из «Советского сонника», который приобрел недавно на рынке и прихватил с собой в ресторан.
— Смотрите, Михаил Львович, тут и о вашем брате есть коммерсанте. Вот, гляньте, что пишут: «Ветеринара во сне увидеть: нэпману — к болезни». Вам, случаем, сегодня не снился эскулап? Какой-то вы невеселый сидите… Нет? Ну, ладно… Еще про вас: «Сало свиное во сне есть: от нэпмана деньги получить»…
— Вам столько сала не съесть, дорогой Казимир! — огрызнулся, не переставая улыбаться, хозяин ресторана. — Или ваши предки рубились на стороне Тараса Бульбы?
Казик сверкнул глазами и тут же склонился над книгой.
Пузырев давно уже заметил, что в присутствии Элен пшек старается его чем-то зацепить, унизить. Не сильно, осторожно, но покусывает постоянно. Сегодня он, кажется, просто в ударе. Шел бы лучше присматривать за своим безумным племянником, а не упражнялся в солдафонском остроумии.
Михаил Львович поискал глазами родственника Казика, чтобы убедиться, что спокойствию ресторана ничто не угрожает, и вдруг обнаружил его отсутствие за столиком. Очень странно… Куда же он мог уйти? Обычно, когда на сцене Клара высоко закидывает ноги и трясет грудками под тончайшей кофточкой, мужчины просто заходятся от восторга…
— Кстати, где ваш подопечный? — Пузырев бесцеремонно торкнул поляка в локоть. — Вы обещали следить за его поведением.
Казик нехотя оторвался от сборника, повернул голову и изобразил удивление:
— М-да, и правда куда-то запропастился… Хм… Наверно, вышел покурить во двор, — как можно беззаботней ответил Казик и вновь углубился в свой сонник.
— Хочу напомнить вам, что у нас никто не запрещает курить в зале… — продолжал наседать Пузырев.
Ему на самом деле было спокойней, когда непредсказуемый племянник находился у него на виду.
— Ну, значит, вышел подышать свежим воздухом. Выпил, небось, и испугался, что я его ругать буду. Завтра же отправлю к матери…
— Может быть, вы все-таки поищете своего братанека, пан Казимир? — В обычно мурлыкающем голосе хозяина четко проявились жесткие нотки. — И вообще я его в ресторан впустил только из уважения к вам.
— Поищу. Конечно же поищу… — поручик разлил по бокалам вино. — Выпьем, господа-товарищи! Если племянник через четверть часа не объявится, клянусь, я отправлюсь на его поиски и выпорю этого несчастного у вас на глазах, чтобы не мешал приличным людям отдыхать. Да, пока не забыл!.. Произошел со мной в Твери такой случай…
Михаилу Львовичу показалось, что Казику не понравился его присмотр за племянником. Пузырев очень надеялся, что Конецкий через обещанное время кинется на поиски непутевого родственника, но прошло уже полчаса, а поручик продолжал сидеть на месте и пороть всякую чушь.
Когда нэпман молча поднялся с места, Казик забеспокоился.
— Вы куда? Уходите на самом интересном месте…
— Иду выполнять ваше обещание. Знаете, очень хочется найти вашего братанека. Что-то мне неспокойно на сердце…
— Да не переживайте вы так, ей-богу! Сегодня он будет благоразумен и ничего не натворит. Я же здесь… Вы даже не представляете, как он меня боится! Трясется как осиновый лист…
Михаил Львович направился в коридор и увидел охранника, сидящего на табурете и мусолившего в руках газету. На его перебитом носу криво сидели очки с одним-единственным стеклышком. Ладонью одной руки Герасим прикрывал глаз, которому не досталось линзы, а пальцем другой, закрывавшим целый абзац, громила водил по газете и шевелил губами.
Пузырев был поражен. Он думал, что о своем охраннике знает все, оказалось — нет.
— Герасим, не пугай меня! Ты что делаешь?
Цербер вскочил и от неожиданности и смущения скомкал в ручищах газету, как конфетный фантик, а потом вновь расправил ее и даже разгладил рукой.
— Дочка в школу пошла, да жена вечерами ходит на курсы эти… где читать учат…
— Ликвидации безграмотности?
— Ох, они самые, Львович…
— Ну?!
— Теперь они меня обе учат… Во как! Говорят, живешь как пенек, нам стыдно за тебя.
Герасим развел руками: дескать, не знаю, как попал в такую беду.
— Ага! А теперь ты домашнее задание делаешь? — Пузырев едва сдерживался, чтобы не рассмеяться — так нелепо выглядел растерянный гроза Благодати с газетой в руках.
— Ну да… Вроде как. Завтра надо рассказать им, что вот здесь написано…
Хозяин ресторана несколько секунд стоял, пытаясь вспомнить, зачем он зашел в коридор.
— Ах, да! Слушай, на улицу никто не выходил?
— Никак нет! Муха не пролетела…
Михаил Львович нервно расслабил галстук. Он не понимал, почему отсутствие какого-то сопляка его так тревожит. Сдался ему этот недоумок… Если его нет в ресторане и он не выходил на улицу, остается одно — племянник поднялся на второй этаж. А что ему там делать? Может быть, Мари уже разделалась с Потапычем и затащила этого недоумка к себе в номер? Что ж, вполне возможно… Девка она шустрая, никогда не упустит случая подзаработать. Ладно, надо попросить Элен, пусть разберется…
Конечно, он и сам мог подняться до номера, но Элен запретила ему делать это:
— Девочек нельзя отвлекать в такие минуты. Ты можешь вспугнуть вдохновение! Кроме того, появление постороннего мужика, пусть даже хозяина заведения, конечно же, не понравится клиенту… Представь, он только-только нырнул с головой в озеро наслаждений, он — в раю, и тут в дверь просовывается наглая усатая физиономия…
— Понятно. Зато когда появишься ты, он будет барахтаться с двойной страстью, так?
— А почему бы и нет? Мужчинам всегда хочется большего…
Пузырев хотел уже вернуться за свой столик и отправить Элен посмотреть, не пригрела ли на себе Мари братанека, как вдруг подумал о том, что на втором этаже кроме двух номеров для свиданий есть еще комнаты, в которых появление этого подозрительного молодого человека вовсе нежелательно. Как же он про них забыл!
Михаил Львович кинулся к лестнице…
***
Поставив подсвечник на стул, Сидор вот уж четверть часа ползал по полу, ища нужную половицу. Особенно тщательно прощупывал пол под кроватью. Пыхтя, кое-как отодвинул шкаф и поискал под ним. В носу свербело от пыли, хотелось чихнуть. Он сломал все ногти, пытаясь поддеть половицы, пока не догадался делать это лежавшими на дамском столике ножницами. Ни одна из досок не шевелилась. Время шло, и с каждой минутой Сидору становилось все страшнее и страшнее. Он давно бы убежал из комнаты, если б не боялся, что Казик не поверит ему и, чего доброго, пристрелит, как обещал.
От безвыходного положения, в которое он попал, Сидор был в истерике и уже плохо понимал, что творит. Схватив за край ковер, на котором стоял стул с горящей свечей, он приподнял его, да так сильно, что подсвечник, качнувшись, опрокинулся на пол. Ковер мигом загорелся… Воришка кинулся его тушить, но зацепился ногой за ножку стульчика, на котором стоял огромный горшок с пальмой. От упавшего горшка был такой грохот, что Сидор со страху нырнул под кровать. А между тем ковер разгорался все сильнее и сильнее… Злоумышленник вскоре понял: еще немного, и он сгорит заживо в этой хозяйской спальне. Несчастный грабитель выскочил из-под кровати на четвереньках, валявшимся тапочком затушил огонь и вновь забрался под хозяйское ложе.
Он трясся под кроватью в ожидании, что в спальню вот-вот прибегут хозяева и охранник, встревоженные шумом или учуявшие запах дыма. Но время шло, и никто не врывался. Значит, из-за музыки в ресторане они не слышали грохота от упавшего горшка. Пора уходить, и не просто исчезнуть из комнаты, а вообще бежать из этого негостеприимного для него дома…
Вылезши из-под кровати, Сидор попытался вспомнить, куда он поставил саквояж. Его нигде не было. Найдя на полу огрызок свечи, «золотоискатель» зажег его, и разруха, которую натворил, предстала его взору во всем своем ужасе… Опрокинутые стулья, сдвинутая мебель, обгоревший и все еще чадящий ковер и самое жуткое — валявшаяся пальма и рассыпанная на полкомнаты земля. Но что это такое? Среди комьев земли лежало несколько кожаных мешочков. Сидор поднял один из них. Какой тяжелый… Неужели золото?! Он кое-как развязал узел на мешочке. Точно золото! Ах, вот где оно хранилось и откуда грязь на руках у хозяина дома… Только сейчас Сидор заметил, что разбитый цветочный горшок состоял из двух частей, вдетых друг в друга: в первом росла пальма, во втором, нижнем, хранилось золото…
Сидор вышел из спальни с тяжелым саквояжем. Он даже боялся, как бы не оторвалась ручка. Он хотел уже спуститься по темной лестнице в ресторан, как вдруг услышал в конце коридора приглушенный девичий смех. Похоже, Мари… Неужели там ее комната? С кем она? С подругой? Ему нестерпимо захотелось ее увидеть. А что, если… показать ей золото и предложить вместе бежать из этого вертепа?! Наверняка в доме есть еще один выход. И пусть Казик сидит в ресторане и ждет свой саквояж!
Вдохновленный этой идеей, Сидор осторожно пошел по коридору к полоске света от приоткрытой двери…
Через щелку он увидел сначала тумбочку, на которой горела свеча, рядом стояла бутылка вина, два бокала и остатки еды на тарелке. Сидор приоткрыл дверь чуть шире…
На кровати поверх скомканного одеяла вольготно раскинулся огромный толстый мужик, а на нем сидела хрупкая девушка. Оба голые. Он блаженно похрюкивал, а наездница подскакивала на нем и хихикала. Распущенные волосы мотались по ее спине, как лошадиный хвост. Неужели это Мари?!
В это время ручка саквояжа предательски оборвалась, и портфель брякнулся на пол. Прелюбодеи встрепенулись от неожиданного звука и резко повернули головы в сторону двери. Увы, это была Мари…
Подхватив саквояж, Сидор кинулся по коридору, хотел сбежать вниз по лестнице, но столкнулся с поднимавшимся наверх Пузыревым.
— А что вы там делали, молодой человек? — спросил он металлическим голосом.
Воришка обомлел от страха, но еще больше испугался, когда увидел поручика, появившегося за спиной хозяина ресторана. Поняв, что его подельник попался, Казик уже достал из-за спины револьвер. Еще мгновение, и Сидор схлопотал бы обещанную пулю, но молодой человек догадался сделать то единственное, что могло его спасти в этой, казалось бы, безнадежной ситуации: Беспамятных с силой швырнул тяжелый саквояж прямо в лицо Михаилу Львовичу. Тот от неожиданности повалился на спину и увлек своим падением стоящего за спиной Казика. Оба кубарем покатились вниз по лестнице вместе с саквояжем, полным золота. Внизу чемодан распахнулся, и его содержимое рассыпалось в темноте по полу…
Пока его поверженные преследователи не вскочили на ноги, Сидор рванул вниз и птичкой перелетел через ползающих по полу мужчин. Он устремился в ресторан, к людям, рассчитывая, что всенародно его убивать не будут.
Михаил Львович хотел крикнуть Герасиму, чтобы держал вора, но в это время в коридоре оглушительно прогремел выстрел и кто-то истошно завопил: «Атас! Легавые!!!»
Возликовавший Сидор бросился навстречу ворвавшимся в зал милиционерам, что-то крича и размахивая руками…
Глава ХХIII. Прощай, красивая жизнь…
Ночь после прошедшего дождя была холодной. С веток из темноты продолжали падать тяжелые капли, казавшиеся ледяными.
— Боже мой, ну когда же они уедут, а?.. Мишель, я уже не могу здесь сидеть…— стуча зубами и обхватив себя руками, простонала Элен. Ее не согревал даже наброшенный на плечи пиджак Пузырева.
— Лучше здесь сидеть, чем в тепле на нарах! Лишь бы они не кинулись нас искать… — Пузырев перестал приседать и слегка раздвинул ветки зарослей кустарника, в котором они прятались. Он посмотрел в сторону своего дома. Окна его были освещены, слышались громкие голоса, команды и даже крики. Было темно, но по стуку копыт можно было догадаться, что подъехали еще люди на лошадях верхом или на пролетках.
— Тихо! — прошипел Михаил Львович, пытаясь услышать, о чем говорят милиционеры на улице. — Кажется, собираются уезжать…
Михаил Львович посмотрел на Элен, сидящую сироткой на накренившемся к пруду дереве.
— Как хорошо, что нас с тобой не повязали, да? Скажи, что я молодец и герой?
Элен подняла голову.
— Ты-то? Конечно, Мишель, ты — молодец! Как тогда в Ростове после твоей беспроигрышной аферы. Так же остались без всего и сидим в кустах с голыми жопами…
— Ты же знаешь, что история имеет способность повторяться, и не один раз, — Михаил Львович улыбнулся. — Повторяется не только плохое, но и хорошее. Обрати внимание, что мы — вместе и в очередной раз ушли от милиции.
— Если это считать за успех, то, конечно, да-а… — Элен развела руками и хлопнула себя по коленям.
— Тише! А то и этой радости не будет…
Они некоторое время молчали. Пузырев вновь принялся наблюдать за домом, приплясывая на месте от холода.
— Стоят на улице… о чем-то говорят. Эх, жаль, ничего не слышно!.. Не сердись, но надо подождать… — Михаил Львович вздохнул и вновь посмотрел на Элен, которая от холода уже раскачивалась из стороны в сторону.
— Коли история повторяется, то, может, повторим то, что мы делали в кустах в Ростове перед расставанием?
Пузырев хотел игриво приобнять Элен, но та оттолкнула его.
— Мишель, — ты сумасшедший, если можешь думать сейчас об этом. Кроме того, Благодать — это тебе не юг…
— Вот и согреемся… Иди ко мне! — Михаил Львович вновь потянулся к ней, но женщина в ужасе отпрянула от него.
— Даже не прикасайся! Мне надо бежать от тебя, а иначе меня когда-нибудь пристрелят, как тех несчастных. На тебе проклятье, Пузырев! Какая же я дура, что поддалась на твои уговоры и уехала из Москвы!
Михаил Львович за свою жизнь, полную авантюр и постоянного риска, так привык в одночасье терять все накопления, что потерю золота он не ощутил как трагедию. Опыт его научил тому, что легко нажитые деньги имеют удивительную способность так же легко и уходить. Радость от того, что им удалось избежать ареста, была гораздо сильнее огорчения от внезапной потери состояния. В конце концов, на свободе достаточно способов заработать, а дураков и доверчивых никто не отменял…
Когда началась пальба, Пузырев на четвереньках прополз в тот угол зала, где в последний раз видел Элен. К счастью, она никуда не убежала, от страха забилась под стол, сидела на полу, сжавшись в комок и взвизгивая от каждого выстрела. Михаил Львович схватил ее за руку и почти волоком потянул за собой. Так ползком они добрались до кухни, где Пузырев чуть ли не силой спихнул Элен в подпол. Нырнув следом, он закрыл за собой крышку. Нащупав на полке подсвечник, Михаил Львович дрожащими пальцами достал из кармана гремучий коробок спичек и зажег свечу…
Он увидел огромные шальные глаза Элен, ее встрепанную прическу.
— Что, испугалась? — Пузырев поправил на ее мокром лбу прядку. — Никогда не думала, что такое может случиться?
— Мы пропали… Они нас здесь найдут! — пролепетала женщина и, кажется, вот-вот готова была разрыдаться.
— Т-с-с… — Михаил Львович приложил палец к ее губам. — Я все учел… Подержи свечу.
Свеча в дрожащих руках Элен затрепетала.
Пузырев принялся шарить рукой по стене. Вот и заветная распорка… Он дернул ее на себя, стена качнулась. Элен взвизгнула.
— Тихо!
Михаил Львович слегка отодвинул стену в сторону. Образовался проход в темноту, потянуло земляной сыростью.
— Прошу, сударыня! — с некоторой даже галантностью Пузырев предложил Элен путешествие по подземелью.
— Куда ты меня тащишь?! Мне страшно… я не пойду… Там — крысы!!! — Слезы все-таки полились.
— Хорошо, тогда предлагаю подняться наверх. Там сухо и нет крыс. Более того, нас там ждут и уже наверняка ищут.
Всхлипывая, Элен шагнула в темноту, как в пропасть… Пузырев вернул стену на место.
Вышли они на берегу пруда и вот уже около часа сидели в кустах.
На рассвете суета возле дома утихла. С десяток пролеток с милиционерами, арестованными и убитыми укатило куда-то вверх по улице.
Пузырев еще некоторое время вслушивался в звуки со стороны дома, потом сказал Элен:
— Сейчас я по подземному ходу пройду в дом, возьму теплую одежду, еду, посмотрю, может быть, что-то ценное осталось. Сиди тихо!
— Нет, я с тобой! Я боюсь, Мишель… Не бросай меня! — Элен, как ребенок, которого родители хотят оставить с чужими людьми, вцепилась в его рукав.
— Со мной нельзя. А вдруг в доме они оставили охрану? — Михаил Львович крепко обнял Элен и поцеловал. — Если я не вернусь через час, потихоньку выбирайся отсюда и к вокзалу. Садись на любой поезд, лишь бы подальше отсюда… Хотя нет! На поезд не надо. Думаю, на вокзале поставят засаду.
Он достал из кармана бумажник и передал его Элен.
— Тут немного, но на то, чтобы выбраться отсюда, хватит. Заплатишь извозчику.
— Мишель, я дождусь тебя…
Оба обнялись и чуть не прослезились.
Пузыреву повезло: милиционер, оставшийся охранять нэпмановский вертеп, после отъезда начальника завалился на диван в гостиной и захрапел. Сказалась бессонная ночь и пережитые волнения. Михаил Львович, попав в дом и услышав храп, хотел тут же нырнуть в свою норку, но, прислушавшись к могучему и мерному дыханию, понял, что стража порядка сейчас и пушкой не разбудить.
Хозяин дома осторожно прошелся по всем комнатам, собирая теплые вещи и то, что можно легко продать. Под лестницей, где распахнулся саквояж с золотом, Пузыреву повезло найти упавшие за сундук несколько самородков.
Собрав вещи, Михаил Львович зашел в ресторан. Спрятавшись на всякий случай за разорванную штору, он осмотрел когда-то роскошную комнату: опрокинутые столы, стулья, раздавленная еда и посуда на полу, стекла от разбитых окон и лужи крови.
Посреди зала валялась картина с Данаей. На белоснежном женском теле отпечаталось с десяток сапог. Один след был кровавым. Пузыреву показалось, что это кровь Данаи…
— Прощай, красивая жизнь…
Опустив голову, Михаил Львович отправился на кухню, взял кое-что из еды и скользнул в подвал, словно ушел на дно…
***
Пузырев понял, что их ищут не только в самой Благодати, но и по всей железной дороге, а также наверняка в окружном Темноводске. Конечно же, милиции уже известно, что в этом городе он часто бывал и имел коммерческие связи.
Михаил Львович решил обмануть преследователей, поэтому направился в противоположную сторону от Темноводска. Там тоже имелись города, правда, они были столь невелики, что уже через несколько дней проживания в них местные власти начинали проявлять к приметной парочке интерес. И тогда Пузырев с Элен вновь срывались с места и переезжали в другой город.
— Мишель, я же тебе говорила, надо ехать в Москву! Там нас никто бы не нашел… — после каждого переезда начинала причитать Элен. — У нас скоро закончатся деньги… А ты видел мои сапожки? Они дырявые! Я постарела за эти дни, Пузырев!
— Неправда, свежий воздух идет вам на пользу, госпожа Вандер-Беллен! Ты разве забыла, что с милым рай в шалаше, а не в тюрьме? На поезде нас тут же прихватят. Потерпи, радость моя! Я что-нибудь придумаю…
— Этого я как раз и боюсь!
Через месяц скитаний они оказались в лесу на берегу неизвестной реки. Сломалась телега, на которой пара переезжала в очередной город, и возница, отстегнув ее, вернулся на лошади в деревню за подмогой.
Осеннее небо напоминало серую шерсть, пронзенную золотыми спицами лучей высокого солнца. Потом светило исчезло, и небо, угрюмо потемнев, стало таким тяжелым, что, казалось, вот-вот провиснет до самой земли. Пузырев поискал глазами огромную ель, под ветками которой можно было спрятаться от дождя. Но дождя не случилось, запуржил снег, сухой, редкий, похожий на пепел с пожарища.
— Все, Мишель! Вот мы и пришли. Это конец… Похорони меня вон на том холме… — сев под елью на котомку с тряпками, сказала гробовым голосом Элен.
Михаил Львович, до этого задумчиво смотревший на реку, текущую непонятно в какую сторону, вдруг, вытянув по-собачьи шею, начал принюхиваться к воздуху, потом сорвался и кинулся в кусты.
— Ты куда?! — слабым голосом окликнула его Элен.
— За лопатой! Оставайся на месте…
Пузырев, чем-то весьма довольный, вернулся через полчаса.
— Сволочь ты, Мишель! — простонала Элен. — Я думала, ты меня бросил…
— Никогда! — он радостно чмокнул ее в щеку и плюхнулся рядом на землю, усыпанную толстым слоем еловых иголок и сухих шишек.
— Ты чего такой счастливый?
— Знаешь, как эта река называется? — загадочно спросил он, с наслаждением почесывая ногтями колющую шею молодую бороду.
— Думаю, что не Сена…
— Каква!
— Каква?! Кто бы сомневался… Я даже не удивляюсь, что мы оказались именно у этой реки. Более того, подозреваю, что кто-то дал такое говорящее имя реке, зная, что мы появимся на ее берегу.
Пузырев расхохотался.
— Мишель, не зли меня! Мы на Какве, а ты смеешься… И мне почему-то кажется, что Каква не впадает в Сену.
— Погоди, ты еще полюбишь эту реку… Чуешь, дымком потягивает? Тут неподалеку мужики ловят рыбу, развели костер. И знаешь, что они мне рассказали?
— У меня не такой хороший слух, как ты думаешь.
— Тут неподалеку строится большой завод. Народу понаехало — тьма! И каждый день люди все прибывают и прибывают…
— И что?
— Нас там точно искать не будут! Почти уверен, что на стройке нужен хороший снабженец или заведующий столовой. Или клубом. Бедняга Александр Иванович как-то предлагал мне эту должность и даже сказал, что у меня получится… На такой огромной стройке можно и тебе найти работу. У коммунистов считается преступным не работать. Как ты?
— Я буду работать только по специальности… — простонала Элен.
— Хорошо. Но только для меня одного! Я буду твоим единственным и потому самым любимым клиентом. Ладно, не унывай, накопим денег, а там посмотрим…
Женщина настороженно посмотрела на радостно возбужденного Пузырева.
— Гляжу я на тебя, Мишель, и думаю: может быть, ты — сумасшедший, а я с тобой, как с нормальным человеком, разговариваю? У нас совсем недавно была целая куча золота и денег, а сейчас нет ничего, кроме неприятностей, и ты веселишься?!
— Дорогая, могло быть гораздо хуже! — Пузырев вскочил на ноги и отряхнул с брюк приставшие еловые иголки. — Мы — на свободе, мы — вместе! Уже хорошо… Нам осталось добыть липовые очки… пардон, паспорта. Извини, но, кажется, придется расстаться с твоей благородной фамилией. Не переживай, я подберу тебе что-нибудь поприличней, хотя и не такое буржуазное… Хотя почему тебе? Это может быть и моей фамилией. Одна на двоих. Ты не против?
Элен вздохнула.
— Разве я в том положении, когда могу возражать или выбирать?
— Нет, конечно. Думаю, я удачно выбрал момент, — довольный Михаил Львович помог бывшей госпоже Вандер-Беллен подняться, отряхнул с ее юбки лесной сор.
— Ох, когда-нибудь я пропаду с тобой, Пузырек!.. — Элен с грустной улыбкой покачала головой. — Пошли, что ли… к твоей новой жизни. Помнится, Мишель, ты обещал ее мне совсем не такой и не здесь, а в Крыму, у моря…
— Дорогая, когда я отказывался от своих слов?! Просто все радости слегка переносятся по времени… Все у тебя будет — и деньги, и Крым. Да, чуть не забыл — и муж.
Послесловие
«Благодатщина», или «Благодатское дело», стала одним из самых громких уголовных процессов времен нэпа на Урале. О нем писали многие газеты — от столичной «Комсомольской правды» до «Уральского рабочего». В Благодати для судилища пришлось выделить местный клуб на семьсот мест. Желающих хотя бы посмотреть одним глазком на низвергнутое начальство было столько, что в зал пускали по особым контрамаркам. Приговор оглашался в городском саду.
«Работник, попадавший в притон, разлагался, забывал о своих обязанностях, об интересах рабочих, попирал заветы Ленина о раскрепощении женщины, ставил под угрозу завоевания Октябрьской революции вообще», — с возмущением выступил на процессе общественный обвинитель, рабочий одного из благодатских заводов. Зал поддержал его бурными аплодисментами…
Все участники этой истории, особенно те, кого прихватила милиция в ресторане, пострадали. Одни больше, другие меньше. Бандиты, отдыхавшие в тот вечер в «Данае», были арестованы, кто-то даже получил свою законную пулю. Казимир Конецкий вместо вожделенной Польши покатил в другую сторону, в Сибирь, валить лес. В определенном смысле ему повезло, так как при нем не было ворованного золота, а револьвер он успел сбросить, поэтому отвечал перед судом только за свое белогвардейское прошлое — поддельные документы ему не помогли. Коваль, узнав об аресте своего земляка, исчез с прииска, прихватив с собой все накопления, а вот добрался ли он до Польши, неизвестно…
Девушек, благодатских баядерок, отправили на перевоспитание и обучение другому ремеслу — шить рукавицы. Матильду тоже едва не загребли за компанию, но ей удалось доказать, что в ресторане она зарабатывала пением, а не своим телом, пусть роскошным, но не общедоступным. Дознаватели с трудом в это поверили и отпустили ее, предупредив, чтобы впредь она пела в более приличных местах.
Особенно дотошно разбирались с совслужащими и партийными работниками. Им приписывали не только моральное разложение, использование служебного положения, кормление с должности, но и ни много ни мало политический переворот. Подробно расспрашивали о том, с кем встречались и о чем говорили приезжавшие сюда работники обкома Рундуков и Лопатков. Разложенцам пригрозили таким сроком, что они со страху поведали о готовящейся смене власти на Урале вышеназванными товарищами, которые уже, конечно, не товарищи, а просто граждане.
Тем, кто пошел на сотрудничество со следствием, было снисхождение — их прогнали с руководящих должностей и лишили партбилета. Осудили на три года одного лишь Потапыча, да и то потому, что нашли его голым и пьяным в постели с Мари.
Не миновали бы тюремного срока и главные фигуранты «благодатского дела» — нэпман Пузырев и госпожа Вандер-Беллен. У следователей накопилось к ним множество вопросов, Особенно их интересовало, откуда взялось разбросанное под лестницей золото. Криминальную парочку искали по всему Уралу, да так и не нашли…
«Комсомольская правда» на своих страницах нарисовала такой портрет госпожи Вандер-Беллен: «Всего несколько месяцев назад она в сопровождении двух выписанных из Москвы проституток показывалась народу в рабочих клубах, на шумных вечерах, на людных собраниях и озирала публику с гордым величием королевы».
В Уральском обкоме тоже прошли перестановки. Главные заговорщики и интриганы публично покаялись, и их перевели на более низкие должности в другие области. Николай Степанович был на коне: он разбил троцкистов в области и очень удачно, в духе Гражданской войны, провел продразверстку, то есть с вооруженными отрядами, повальными обысками и изъятием излишков. Недовольные продразверсткой зачислялись в разряд кулаков и судились за спекуляцию. Все имущество арестованных переходило в пользу государства. Крестьян тут же организовывали в коммуны и артели. Продразверстка по-бортниковски получила одобрение самого вождя и стала называться «урало-сибирским методом» хлебозаготовки.
Кстати говоря, вслед за «Благодатским делом» были вскрыты еще факты морального разложения районных руководителей в Темноводском округе. Как из дырявого мешка посыпались уголовные «дела» — Лобвинское, Верхотурское, Лялинское, Ивдельское, Нижнетуринское (склока), Синячихинское (пьяный разврат), Петрокаменское (искривление классовой линии), Темноводское (пьянство).
Николай Степанович, проделав такую огромную работу в области, получил вожделенное назначение в Москву — секретарем только что созданного коллегиального руководящего органа — ВЦСПС. Уральская ссылка окончилась! Будущее Бортника тоже будет замечательно. В 1940-е годы он займет один из самых высоких постов в стране и станет вторым человеком после Сталина.
Скакнула козочкой по карьерной лестнице, правда, не настолько, как товарищ Бортник, и бывшая подруга Рундукова Зинуля.
В свое время Кузьма Васильевич приметил ее смазливое личико в обмызганном, как мышиная норка, окошечке посудомойки. Он как раз приехал в Благодать по жалобе агломератчиков на плохое качество еды в рабочей столовой. Второй секретарь неожиданно обнаружил у неизвестной девушки такие таланты, что рекомендовал поднять ее до должности заведующей столовой. Эти же незаурядные способности и активное желание помочь следствию по делу о благодатских разложенцах и обкомовских заговорщиках усадили Зинаиду Скачкову в кресло заведующей женотделом при горсовете.
В отличие от Бортника и Зинули, судьба двух других главных героев имела грустное продолжение…
В тот злополучный вечер Александр Иванович, как обычно, сидел за столиком в ресторане. Ждал, когда Матильда закончит свое выступление и они пойдут домой. Время тянулось особенно медленно. Он поглядывал на часы и считал минуты до того момента, когда наконец-то сможет поведать возлюбленной, что отныне свободен от супружеских уз.
Милиция ворвалась в «Данаю» раньше, чем он успел сообщить Матильде радостную новость…
Из-под следствия председатель горсовета, теперь уже бывший, освободился через полгода. Выйдя за ворота узилища, грязный и небритый, он долго стоял на месте среди весенних луж, не зная куда идти. Жене Клоков дал развод и даже разрешил поселиться с новым мужем в их добротном доме. Теперь же, чтобы не ночевать на улице, Александру Ивановичу пришлось наведаться к молодоженам с просьбой временно пустить его в освободившийся соседский дом.
Он несколько раз ездил в Свердловск, пытаясь найти Матильду. Пока он был в заключении, она ни разу его не навестила, не прислала передачку и даже не написала ни одного письма, хотя Александр Иванович думал о Матильде ежедневно, если не ежечасно, и надеялся хоть на какую-то весточку от неё.
Не сразу, но след примы все же обнаружился… В театре, где она когда-то работала, ее подружка, тоже артистка, сказала, что Матильда так удачно спела в доме отдыха, куда отправилась с концертной бригадой на ноябрьские праздники, что на нее обратил внимание отдыхавший от трудов на благо Родины директор крупного завода, мужчина, на тот момент совершенно холостой и большой поклонник женской красоты.
— Вот так удачно сложились обстоятельства… — со значением сказала подруга, застегивая распахнувшийся на костлявой груди халат.
— Что ж тут удачного?.. — тихо переспросил Александр Иванович, хотя уже все понял, но надежда все же оставалась.
— Экий вы, мужчина, не догадливый!.. Да тут все удачно! Матильдочка может уже не петь… Она напела себе на безбедное счастье, — неожиданно разозлилась актриса и замахала перед собой ободранным веером, как крылом. — Думаю, за нее можно не переживать.
И ушла в гримерную, в сердцах хлопнув дверью.
Александр Иванович перебрался из Благодати в соседний Темноводск, где устроился нормировщиком на завод. По выходным дням он с чекушкой водки в одном кармане и с бутербродом, завернутым в газету, — в другом прогуливался по тем местам, где они когда-то бродили с Матильдой. На Клокове был тот же синий твидовый костюм со старательно заштопанной мужскими стежками дыркой возле кармана от случайной пули, выпущенной из милицейского нагана во время перестрелки в ресторане. Александр Иванович жил только прошлым, и этой пощадившей его пуле он не был благодарен…
Совсем нелепо сложилась судьба Сидора.
Столкнувшись с Пузыревым и Казиком на лестнице, он вырвался от них и наскочил на вбегавших в ресторан милиционеров. На тот момент они были его спасителями, так как в противном случае молодого человека ожидала неминуемая встреча с охранником Герасимом. Рабкор стал безумно размахивать руками, вопить: «Помогите! Я свой! Я все расскажу!..» — и на радостях хотел кинуться на шею ближайшему из милиционеров. Тот не понял благодарных порывов неизвестного и, приняв его за одного из бандитов, которые палили чуть ли не из-под каждого стола, с маху сразил бедолагу прикладом винтовки по голове, чтобы не мешался. Удар получился роковым: через месяц выйдя из городской больнички, Сидор начисто забыл грамоту и стал заговариваться, да так сильно, что следователи отказались от его путаных показаний, а лечащий врач настоял на том, чтобы его не оставляли без присмотра и отвезли к родителям в Покровку…
Так Сидор невольно подтвердил свою фамилию — Беспамятных.