Василий Нацентов. Августовские эклоги. — «Знамя», 2024, № 2
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2024
Василий Нацентов. Августовские эклоги. — «Знамя», 2024, № 2.
Это цикл эклог о том, как был прожит август в Каменной Степи. Поэт уникальным образом сращивает то, что жило порознь во времени и пространстве и никак не должно было встретиться: подзабытую форму лирического мышления, у которой далекие античные корни, и уголок Воронежской области, который близок и дорог автору, но тоже словно забывается, стирается. Это и сближает. Это и оправдывает встречу, которую инициировал В. Нацентов. Встреча как попытка вместе преодолеть забвение.
Задумка Василия Нацентова хоть и напоминает эксперимент, но в самом цикле нет холодного «использования» натуры или пылкого стремления эпатировать. Лишь попытка спасти от забвения то, что дорого, — место, встречи с его обитателями, личные и совместные открытия — будто изъять их из утекающего времени и поместить в иное пространство, где все едино и все сохранно. В цикле воссоздается не эклога как жанр, а вдоль и поперек исхоженные тропинки Каменной Степи, неизбежное изменение которых лирический герой наблюдает и пытается преодолеть.
Сам поэт неустанно осмысляет и проживает родные воронежские места. В «Каменной Степи» («Знамя», № 10, 2021) стихи наполнены индивидуальным проживанием пейзажа, чего становится недостаточно самому поэту. В подборке «Война сшивает цыганской иглой» («Знамя», № 9, 2023) в дорогих сердцу местах поселяются не только размышления лирического героя, но и отозвавшиеся мотивы из мирового искусства — и вот уже в Кольцовском сквере или на Комиссаржевской могут встретиться все и вся. Пейзаж стал более проницаемым. Далее В. Нацентов ищет встречи с ориентиром, классическим подходом, который уже не единожды спасал от забвения то, с чем соприкасался. И находится эклога.
При этом находка не становится для поэта поводом перенестись в иное место или время, а воспринимается как возможность снова и снова пройти по знакомым местам, открывая их заново. Особенность эклоги, которая в переводе с латыни — выбор, отбор, задает необходимую дисциплину, повышенную избирательность, но вовсе не рамки.
В «Августовских эклогах» Каменная Степь выписана под таким ракурсом, которого эти места не знали и не ждали. Это не смотрение изнутри, это не взгляд сверху, это вживание в ландшафт:
сидя на ветке старой груши, посаженной Конрадом Эдуардовичем
Собеневским
Сидение на ветке — не мимолетное рвение. За этим кроются долгие и одиночные пешие прогулки, которые никуда не вывели. Остается лишь сесть на ветку дерева, и вовсе не случайного — лирический герой может представить, как оно появилось на свет. И это становится предельно ценным — знать, откуда растет хотя бы одна груша.
Быть в тени собственного дерева
и радоваться, как в галерее.
С первой эклоги первичным и главенствующим становится дерево. Оно больше той галереи, что насмотрена, впитана. Да и сам лирический герой — в тени, но в тени собственного дерева, и эпитет вовсе не случаен. Осознание зыбкости мира, даже той его части, что продолжила жить в галереях, не дает покоя и гонит искать то, что дарит хотя бы временное ощущение прочности.
В классических эклогах человек и пейзаж, чувство и внешний мир связаны, но все же не слиты друг с другом. В эклогах В. Нацентова достигается особая степень родства: лирические переживания обретают не словесное воплощение, которое потом рифмуется с природой, а сразу получают природное воплощение:
и каждый дождь ночной, как перевал осени,
как перелом помидорной ветки,
подвязанной ещё в мае
Такой путь сращивания требует не просто точности слова, а точности на уровне звука и штриха, что требует музыкального слуха и навыков художника. В «Августовских эклогах» послышалось лишь одно несоответствие соотнесенного:
Импрессионизм акациевой аллеи.
Строка и звучит неоправданно тяжеловесно, и сближает вещи, словно загораживающие друг друга. Акациевой аллее нужен простор, а термин несет с собой слишком много далеких пейзажей, посторонних впечатлений.
Раз уж сам поэт упоминает импрессионизм, то хочется заметить: его эклоги вовсе не ограничиваются фиксацией чувственных впечатлений. Иначе вышли бы скорее идиллии, а выбран путь именно эклог, а значит, выбора и отбора — кропотливой и вовсе не сиюминутной работы художника. Жанру свойственен повышенный внутренний драматизм, и он звучит в тихих уголках Каменной Степи голосами воды и земли. Маленькие кульминации рассыпаны по всему циклу наиболее тесными встречами сиюминутного и непреходящего, встречами черной воды и червивых груш:
Август ставит восклицательные знаки:
сверкает чистейший рубин, как сказал бы Данте.
Жара спадает, и порыв ветра скидывает в чёрную воду пару червивых груш.
Эклога шестая — эмоционально самая ценная. Случились два настолько необходимых разговора, без которых единение даже с родной землей не имеет смысла — диалог с малиновкой, ее обитателем, и отцом:
Перещёлкивающиеся малиновки.
На терносливе, за домиком, ястребиная славка — мне: чи-ри-ри.
Дождь рассыпается в солнечном свете.
Сидим с отцом, не прячась, на старых дубовых пнях,
говорим про изумрудную златку и пенсильванский ясень.
Лето стало для лирического героя временем, когда нужно заново учиться доверять, соседствовать, дружить, общаться. Читатель не видит потерь, которые предшествовали августу. Лишь заново обретенную радость от того, что малиновка — друг, а с отцом можно говорить, не прячась, о том, что им дорого и важно.
Земля моя родная, Филомела,
всё впереди! Грядущего приметы…
С кем же еще делиться обретениями! Лирический герой рассказывает самой Каменной Степи, что же есть у нее. Вдруг она тоже не знала, не замечала? Роса, комариный звон и прочее — в этом, оказывается, можно жить. И не просто можно, а стоит.
И вот она — точка предельного сближения воронежских земель и наследия античности — сама Каменная Степь названа Филомелой. Для лирического героя их родство очевидно — обе лишены языка, дара речи. Однако безмолвие Каменной Степи в эклогах оказывается не только бедой, но и благом. На смену тревоге постепенно приходит благодарность за тишину этих мест. Не будь такого уголка, где гроза на Западе — лишь отголоски, лирический герой не обрел бы главного, что было так необходимо на исходе теплых дней, — ощущения, что все цветения его благодатной земли не прошли даром, не уйдут бесследно.
А сколько здесь всего, в плодородных травах!
К роднику руку — как к зайчонку-листопаднику.
Ву-ух! ву-ух! —
спелые жёлуди падают, как задувают свечи.
Что рождается на краю лета? Ни больше ни меньше — мир. Даже если все вокруг выберут подчинять или утрачивать земли, лирический герой останется «пережидать дождь под кустом боярышника», и это не проявление слабости, а скорее наоборот. Пускай эклоги пронизаны августовскими мотивами увядания, не отцветает главное — тяга к новой жизни.
«Августовские эклоги» — это встречи, которые состоялись. И, кажется, ключевую роль в этом сыграла сама Каменная Степь, а точнее, взаимное доверие — поэта месту и места поэту. Возникновение последнего предугадать невозможно.