Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2024
Не спеша и не мешкая, как вода.
Эфраин Баркеро
Иногда моё воображение в том, чтобы не знать. Хорошо не знать посреди чего-то приятного: умиротворённого пейзажа, улиц летнего приморского города, посреди интересного текста или присутствия дорогого человека. Такое незнание обнажает пластику памяти и внимания, оказывается интуитивной готовностью к восприятию нового. Скорее процесс, чем явление или понятие, оно выплавляется из особенно ценного материала. А вот нежелание знать будущее — не менее популярный сюжет, чем стремление его выведать. Впрочем, мне кажется, люди боятся не самого знания будущего, а того, что даже это их не изменит. «Моя сила в том, — писал Чоран, — что я не нашёл ответа ни на один вопрос».
Говорят, пространство рождается из расстояния до собственной мысли. Или же расстояния в ней самой, что, в общем, одно и то же. Тоже своего рода незнание, творческое и тонкое. В этом гостеприимном пространстве продолжается наше становление или находится выход, а ещё в него может заглянуть кто-то другой. Определённо где-то здесь коренится и таинственное сопряжение зеркал, чистоты, воды и свободы, плоды которого так часто украшают, а то и составляют поэзию. Все они умножают пространство, служат прообразом такого умножения либо снимают разницу между идеей и действительностью, внутренним и внешним.
Посмотри, как гроза очищает листья,
посмотри, как изморось очищает листья,
посмотри, как радуется весенний дождь,
очистив листья,
посмотри, как он довольным возвращается домой
и благородно засыпает.
Если мы очистим листья от пыли,
мы сами станем листьями.
Мы сами станем синим небом.
Если человек умрёт, так и не успев
смахнуть пыль с листа,
то какой же он несчастный.
(Чон Хосын, перевод Чо Джу Квана)
Так ли уже хорошо стать небом и листьями? Хороший ответ — в чистой своей необходимости. Но избыть всякое несчастье наверняка неплохо? Стихи Чона Хосына наглядны в своей парадоксальной наблюдательности: у свободы может не быть очевидных примет для сравнения с чем-то иным, как их нет и у торжествующей любви, и у мудрости, и, похоже, у счастья. Иначе они не могли бы стать всем, что есть, и проникнуть во всё, то есть попросту не могли бы случиться. Летать можно всегда, если готов летать со всей Землёй. В океане больше нет прежних рек, в белокаменном Риме — деревень, в понимании нет дорог. Снова незнание, белое, как у Гёте: «Белым можно назвать по случайности непрозрачный проблеск чистой прозрачности». Возможно, любое рациональное знание человека — это история ошибок, в том числе знание о себе и другом. Но и за нашей внешней непрозрачностью упрятана та самая «пространства святая вода» Арсения Тарковского или «чистая прозрачность» Гёте.
В человеке живёт вода, и она кипит.
Всё разборчивей и слышней,
что она говорит, вода.
С истеченьем дней
всё трудней уживаться с ней.
Никогда не спит,
не безмолвствует никогда.
И поди заставь её жить не так, как она живёт
в срок пожизненного труда.
Чтобы стала она как горячий лёд,
как текучий камень стала она, вода.
(Михаил Айзенберг)
Язык, на котором говорит в нас вода, как и вообще язык, — это видение себя. Водная искренность длится равно из прошлого и будущего, искренность не отрезок и не луч.
Может ли чудо быть чужим? Горячий лёд и текучий камень очевидно родственны человеку, но ведь чудеса бывают самые разные. Старинный «Физиолог», на страницах которого мы встречаем сирен, феникса, единорога, кентавров и горгону, ценился в Русском царстве 17-го века. Эти сказания проникли и в народно-поэтическое творчество, и в другие памятники искусства. В одной из статей «Физиолога» говорится о появлении жемчуга: «когда молния очутится в закрытой пинне (моллюске), она вращается меж её глаз и, кружась, превращает оба глаза в жемчужины. Тогда вопящая пинна распадается, а жемчужины блещут в Красном море». Пинны больше нет, но столь яркое описание позволяет присвоить чудо каждому читателю. Безучастная к чудесам вода лишь способствует этим и другим превращениям. Вдали от берегов, в свой глубине, она и есть «всё» из «Приморского сонета» Анны Ахматовой: «Здесь всё меня переживёт». Не случайно и там, «в чаще изумрудной», оставшаяся дорога «не скажу куда» именно белеет.
Вода течёт
вода уносит
вода просачивается
в кости
в воду ты можешь упасть
и уйти
она утоляет жажду
и вымывает цвета
ты остаёшься бел
как рыбье мясо
и нем
а вода
течёт сквозь тебя
(Миодраг Павлович. Вода. Перевод А. Базилевского)
Толкается по памяти вода. Вещи существуют в долг, а вода живёт и умирает свободно. В «Утопленной книге» Бахауддина Валада (1148–1231), отца великого поэта и мистика Джалаладдина Руми, есть такой пассаж: «Я вижу сущность бытия в том, чтобы жить, — это как вода, текущая сюда из незримого, затем обратно. Мои чувства знают: они из ниоткуда и уйдут в никуда. Мне ведом один шаг: из бытия в ничто и из небытия сюда». Пинна исчезает, человек уходит, птица появляется. Всё дальше отстоит от исходной стихии. Но рождение, в том числе рождение песни, это скорее композиция, чем последовательность.
Попробуй птичье говорение
устами мёртвыми вполне —
вода расставит ударение,
как восемь камешков на дне
ручья, мышления, течения,
небес, колеблющихся в ряд,
когда молчанье и мученье,
обнявшись в сердце, в горле спят…
Так только птицы говорят.
(Юрий Казарин)
Существует внешний стимул к выражению, помимо содержания. Пускай внешний не по отношению к нам, а к мысли и чувству. Без этого нет диалога. Это внешнее всё же сознаётся внутри, не ограничивает нас и не замыкает, так, через диалог мы интуитивно сообщаемся с внетелесным опытом. Снова вода, чистота, зеркала, свобода… Иначе речь и впрямь лучше уступить птице.
Лебедь поёт перед смертью
в последний и первый раз.
Как лебедь я с юности пела —
словно пробил мой смертный час.
(Маргит Сечи. Перевод Н. Горской)
Секрет литературы не в правдивости, а в буквальности. Ведь правдивость подчас куда как относительна, а красота всегда коммуникативна, и в этом ещё одна тайна поэзии.
тонкая как слюда
ровная как вода
лёгкая как листок
девочка-с-ноготок
сможет ли кто-нибудь
(но не она сама)
всю её обернуть
быстрой игрой ума
знаешь их, молодых,
даже когда одна,
голос её — бултых!
и говорит со дна
(Михаил Айзенберг)
Ундина Фуке в вольном переложении Жуковского оказалась доверчивой и печальной. Её водные родственники пугающие, предавший её рыцарь умирает от поцелуя. В вечном его изголовье появляется ручей. Потусторонний мир как будто стремится обнаружить себя, выбежать как ручей, на свет, так и оставаясь недостижимым, опасным, иным. Василиса Премудрая, дочь морского царя из русской сказки, еще более способна к превращениям. Своим волшебством она помогает справиться Ивану-царевичу с невыполнимыми задачами. Позже, спасаясь от погони, Василиса превращает себя и супруга в разных животных и предметы. Но и её забывает Иван, вернувшись к семье и привычной жизни. Разрыв миров оказывается слишком велик, хотя русская сказка предлагает оптимистичный финал, Василиса сумела напомнить о себе. Во внимательных и человечных стихах Михаила Айзенберга считывается обратный вектор, они ведут вглубь и, скорее, призваны снять очарование явным и поверхностным, не порывая с ним, не создавая новых разрывов. Они не тщатся претворить подсознательные пучины в безопасное изобилие. Среди стихов Болеслава Лесьмяна, написанных на русском языке, особое место занимают «Песни Василисы Премудрой». В данном контексте они выглядят замечательной попыткой перебросить мост к фольклорной утопии, не утратив связи с современным читателем. Слишком осведомлённым в своих глазах.
Я — солнечная быль, я — мудрая царевна,
Любимица небес, и леса, и ручья,
Я — голос бытия таинственно-запевный,
Всем обручённая, и всё же я — ничья!
<…>
В моём коралловом подводном захолустье
Есть жизнь бессмертная и радостная грусть.
Я много помню дней, и знаю наизусть я
Всё то, чего нельзя запомнить наизусть!..
<…>
Я та, которой нет, — но есть мои мечтанья,
И слышен шёпот мой повсюду — на цветах,
Не чужд и мне живой огонь существованья,
И Богу я могу присниться в небесах!
<…>
И дружбою своей до гроба и загробной
Дарят меня давно богатыри всех стран!
Люби меня за то, что я жизнеподобна, —
За то, что нет меня, царевич мой Иван!
(Болеслав Лесьмян. Песни Василисы Премудрой, избр.)
«Язык хочет течь. Он течёт естественным образом. Его резкие скачки, камни, жёсткости — это лишь более сложные, более искусственные его попытки стать явлением природы», — писал Башляр в «Воде и грёзах». Живая вода — это также идея трансформации и преображения без усилий или нажима, идея гибкой изменчивости при полной несжимаемости, то есть и ускользания. «Нет меня, Иван». «Голос её бултых…» Пример уникальный, хотя повсеместно и общедоступный. Ведь на восприятие пространства обычно накладывает чрезмерный отпечаток «мышечная» парадигма. Сегодня уже известно, что плоское сетчаточное изображение обретает объём постепенно, благодаря координации движений глаз, фокусировке человеческих хрусталиков, а позже представление о пространстве закрепляют манипуляции с объектами… Вот и получается, что восприятие объёма на первых порах имеет сплошь мышечную природу, а значит, усилие, утомление, интенсивность и прочие телесные наши привычки оказываются прочно и невидимо укоренёнными в пространстве и его эволюциях. Но вот голос со дна, с другого края, голос самой воды и вообще «быстрая игра ума» оказываются свободны от необходимости соизмерять свои качества и объём с нашими скелетными особенностями. Действительно, «вода течёт сквозь тебя». А ещё такая вода естественно сближает.
Поплавок над водою чёрной
клюнуло подсекаю
на крючке головастик чёрный
в воду его отпускаю
Любовь разжигает пожар
в своём же собственном сердце!
А зелёные эти глаза
твёрдые как скала
мучают плоть мою
и рождают стихи во мне
Мне грезятся нежные губы
Я увидел чистейший свет
и я превращаюсь в воду
бегущую по камням
в поисках русла
в поисках милого профиля
(Чикайя У Тамси. Перевод Мориса Ваксмахера)
Воду с лица не пить? Как бы не так! Вода облекает формы, измеряет, взвешивает…
В древних книгах «Лецзы» и «Чжуанцзы» содержится удивительная история о девяти глубинах воды, они оказываются и глубинами жизненной силы, и формой истока всех вещей. Когда Лецзы подпал под чары Колдуна и прорицателя, талантам которого дивились люди, его учитель с Чаши-горы лишь намёком на это простое знание смог пристыдить обоих. «…Глубина водоворота и стоячей воды, проточной воды и бьющего источника, родника, текущего с горы, и источника, вытекающего из ямы, реки, вернувшейся в русло после прорыва [дамбы], реки, растекающейся по болоту, и нескольких ручьёв, вытекающих из одного источника»…
Круги, спирали, волны… Все эти аллюры и повадки текста, виды его глубин и завершённости, для воды они оказываются едва различимы, а нам так важно «смахнуть пыль с листа». У Мориса Ваксмахера есть и небольшой перевод из Жоржа Роза, как и стихи Чона Хосына, он про очищающий дождь, окончание и начало:
дождь струится внутри дождя
земля разделяет с шагами их шорох
вода вымывает осадок из красок
гроза прижимает небо к земле
форма вещей это вечное странствие