К истории взаимоотношений А. Солженицына и А. Твардовского
Опубликовано в журнале Урал, номер 8, 2024
Александр Васькин — писатель, культуролог, автор и ведущий программ на радио «Орфей». Лауреат Всероссийской историко-литературной премии Александра Невского, Горьковской литературной премии, финалист премии «Просветитель». Автор многих книг. Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Новая Юность», «Урал», «Вопросы литературы», «Литературная учёба», «Юность», «Москва», «Историк» и др.
Творческие и личные отношения Александра Солженицына и Александра Твардовского настолько сложны и многогранны, что давно уже нуждаются в самостоятельном и полноценном исследовании. Правы ли те, кто говорит, что Солженицына открыл Твардовский? Возможно. Верно ли мнение, что во многом именно публикация повести «Один день Ивана Денисовича» в 1962 году предопределила дальнейшее развитие советской литературы? И если бы не Солженицын, то и судьба Твардовского была бы иной?
У Александра Исаевича в «Красном колесе» был воплощен принцип узлов — «сплошного густого изложения событий в сжатые сроки времени, но с полными перерывами между ними». Если следовать логике писателя, то самым главным узлом в его литературной судьбе стала встреча с Твардовским в 1961 году в Москве, сконцентрировавшая в себе все предшествующие события. А ведь они могли бы познакомиться и раньше. В их биографиях — особенно на раннем этапе — явно прослеживаются параллельные пути, которым до поры до времени не суждено было пересечься. Александр Солженицын родился в Кисловодске в 1918 году, Александр Твардовский — на Смоленщине восемью годами раньше. Александр Трифонович до войны учился на педагога, но успел пройти лишь практику в московской школе в Столовом переулке. Александр Исаевич учительствовал после лагеря — в Казахстане, во Владимирской области и на Рязанщине… В Москве они объявились с разницей в десять лет — Твардовский в 1929-м, Солженицын — в 1939-м. Примечательно, что первый московский адрес автора «Василия Теркина» находился в Козицком переулке, там же спустя почти сорок лет поселился и Солженицын, чуть ли не в том же доме… И оба учились в ИФЛИ в Ростокино. Но пути Твардовского и Солженицына пока еще не скрестились…
Александр Солженицын: в Москву только под конвоем!
С фронта подполковник Александр Твардовский возвращался в свою квартиру № 33 дома 15 на улице Горького, полученную им в 1940 году: условия жизни значительно улучшились (семья поэта переехала сюда из коммуналки дома № 6 в Большом Могильцевском переулке). Соседями по новому дому были люди не менее достойные — Сергей Лемешев, Эмиль Гилельс, Максим Михайлов, Юрий Завадский, Константин Рокоссовский, Иван Лихачёв… А где же в это время Александр Солженицын? 19 февраля 1945 года арестованного Солженицына, бывшего капитана и командира батареи звуковой разведки 68-й Севско-Речицкой пушечной артиллерийской бригады 48-й армии 2-го Белорусского фронта, доставили в столицу для проведения следственных мероприятий. С Белорусского вокзала его повезли на улицу Большая Лубянка, дом 2. Причем на метро: «На одиннадцатый день после моего ареста три смершевца-дармоеда, обремененные тремя чемоданами трофеев больше, чем мною (на меня за долгую дорогу они уже положились), привезли меня на Белорусский вокзал Москвы. Назывались они спецконвой, на самом деле автоматы только мешали им тащить тяжелейшие чемоданы — добро, награбленное в Германии ими самими и их начальниками из контрразведки СМЕРШ 2-го Белорусского фронта и теперь под предлогом конвоирования меня отвозимое семьям в Отечество. Четвертый чемодан безо всякой охоты тащил я, в нём везлись мои дневники и творения — улики на меня. Они все трое не знали города, и я должен был выбирать кратчайшую дорогу к тюрьме, я сам должен был привести их на Лубянку, на которой они никогда не были (а я ее путал с министерством иностранных дел)… Теперь я ввожу за собой смершевцев в белокупольный круглый верхний вестибюль метро Белорусского-радиального, он залит электричеством, и снизу вверх навстречу нам двумя параллельными эскалаторами поднимаются густо уставленные москвичи. Они, кажется, все смотрят на меня! Они бесконечной лентой оттуда, из глубины незнания, — тянутся, тянутся под сияющий купол ко мне хоть за словечком истины — так что ж я молчу??!.. А я — я молчу еще по одной причине: потому, что этих москвичей, уставивших ступеньки двух эскалаторов, мне все равно мало — м а л о! Тут мой вопль услышат двести, дважды двести человек — а как же с двумястами миллионами?. . »
На Лубянке продержали Солженицына больше трех месяцев — 9 мая он встретил в общей камере № 67: «Какая же уютная жизнь! — шахматы, книги, пружинные кровати, добротные матрасы, чистое белье. Да я за всю войну не помню, чтобы так спал. Натертый паркетный пол. Почти четыре шага можно сделать в прогулке от окна до двери. Нет, таки эта центральная политическая тюрьма — чистый курорт», — читаем в «Архипелаге ГУЛАГе». Добавим, что дополнением к «курортной» атмосфере камеры Лубянской внутренней тюрьмы стали соседи-«отдыхающие», люди интереснейшие и очень образованные, с некоторыми из них уже после освобождения завязалась крепкая дружба, как, например, с эстонцем Арнольдом Сузи. Так бы и слушать его рассказы, но у следствия были свои планы на заключенного Солженицына. Приговорили к восьми годам ИТЛ — исправительно-трудовых лагерей. С окончанием следствия начинается его тюремная эпопея: Лубянка — Бутырки — пересыльная тюрьма на Красной Пресне.
В сентябре 1945 года из лагеря в Новом Иерусалиме Солженицына вновь отправляют в Москву — дел у советского народа много! Москва строится, готовится к своему восьмисотлетнему юбилею, постановление о праздновании которого было подписано Сталиным еще в 1944 году. А следовательно, нужны бесплатные рабочие руки зэков. Так в сентябре Александр Исаевич и попадает на Большую Калужскую, дом 30, еще не переименованную в Ленинский проспект. В строительном лагере он работает не только паркетчиком¸ но и маляром.
Действительно, Москву Солженицын знал хорошо, исходив ее вдоль и поперек. Ныне установлено порядка семидесяти адресов, так или иначе связанных с пребыванием и жизнью нобелевского лауреата. Их можно разделить на несколько тематических групп: тюрьмы, вокзалы, общественные учреждения, издательства и редакции, научные институты, наконец, квартиры друзей и знакомых Солженицына. Эта кропотливая работа проделана большим количеством людей (в том числе — из всем известного правозащитного «мемориального» общества). Много изучено документов, мемуаров, воспоминаний. И потому появление хотя бы одного дополнительного адреса уже само по себе является интересным и заслуживающим внимания фактом. Признаюсь, что я уже не чаял обнаружить что-то новое. И вот неожиданно, как это часто бывает, перечитывая в очередной раз книгу Раисы Орловой и Льва Копелева «Мы жили в Москве», я наткнулся на интересное свидетельство академика Артема Алиханяна:
«А я ведь знаком с Александром Исаевичем. Несколько моих друзей-академиков хотели с ним встретиться. Я решил устроить встречу у себя. Он согласился. И когда он пришел, первое, что он сказал: «Я заключенным работал на постройке этого дома. Был паркетчиком. Вот и в этой квартире клал паркет. Ну, как вы оцениваете качество работ?» Мы вдвоем осмотрели, прошли по всей квартире, ковры поднимали. Я тогда же подумал: этот паркет никогда не перекладывать. Пусть останется музейный экспонат — пол, работа Солженицына».
Речь идет о квартире в доме на Ленинском проспекте, № 30. Благодаря тому, что ровно напротив него стоит точно такое же помпезное здание (№ 37), оба они образуют некое подобие торжественных ворот, их так и называли в народе «Ворота Москвы». А знающие люди говорят, что «это дом, где Солженицын паркет клал». Тоже неплохо. То, что писатель бывал там, — было известно, но вот в какой квартире? Теперь мы и это знаем. Население этих домов — непростое, люди жили солидные. Так что не одному лишь академику Алиханяну клал паркет будущий нобелевский лауреат, а и другим известным физикам, среди которых Юлий Харитон и Давид Франк-Каменецкий.
Паркет, положенный руками Солженицына, способен долго служить жильцам этого дома. Александр Исаевич был человеком мастеровитым, все делая качественно. Вот и в рязанской Солотче хранится в качестве музейного экспоната письменный стол, сработанный лично Солженицыным.
Ну а сам наш герой где жил в те годы, когда возводили дом на Ленинском проспекте? Да здесь же, ибо лагерь в целях повышения экономической эффективности устроили на стройплощадке. Это было в 1945–1946 годах. «А сейчас я нет-нет, да и пользуюсь этой редкой для бывшего зэка возможностью: побывать в своём лагере!… Где была столовая, сцена и КВЧ (культурно-воспитательная часть. — А.В.), — теперь магазин «Спартак». Вот здесь, у сохранённой троллейбусной остановки, была внешняя вахта. Вон на третьем этаже окно нашей комнаты уродов. Вот линейка развода… Я уже не могу подняться на крышу, где ходили мы с полным правом, не могу зайти в те квартиры, где я шпаклевал двери и настилал полы. Я беру руки назад, как прежде, и расхаживаю по зоне, представляя, что выхода мне нет, только отсюда досюда, и куда завтра пошлют — я не знаю. И те же деревья Нескучного, теперь уже не отгороженные зоной, свидетельствуют мне, что помнят всё, и меня помнят, что так оно и было», — сообщает Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГе».
Давно уже сменилось несколько поколений жителей дома на Ленинском проспекте. Сегодня это по-прежнему престижная «локация», что отражается на повышенной стоимости квартир. Интересно, новые потенциальные собственники, рассматривая вариант покупки здесь жилья, знают о подводных камнях? В «Архипелаге Гулаге» автор не скрывает изъянов конструкции здания: «На Калужской заставе мы мазали балки новейшими антисептиками — и всё равно балки загнивали, в них появлялись грибки, да так проворно, что еще до сдачи здания приходилось взламывать полы и на ходу менять эти балки». Такие уникальные подробности мог сообщить только непосредственный участник.
В этом же доме автор поселил персонажей романа «В круге первом» — прокурорскую семейку Макарыгиных: «Дом строился полукруглый на Калужскую заставу, с двумя крылами: одно — по Большой Калужской, другое — вдоль окружной. Всё делалось в восемь этажей, и ещё предполагалась шестнадцатиэтажная башня с солярием на крыше и с фигурой колхозницы в дюжину метров высотой. Дом был ещё в лесах, со стороны улицы и площади не кончен даже каменной кладкой. Однако, уступая нетерпеливости заказчика (госбезопасности), строительная контора скороспешно сдавала со стороны окружной уже вторую отделанную секцию, то есть лестницу с прилегающими квартирами. Строительство было обнесено, как это всегда бывает на людных улицах, сплошным деревянным забором, — а что сверх забора была ещё колючая проволока в несколько рядов и кое-где высились безобразные охранные вышки, из проносившихся машин замечать не успевали, а жившим через улицу было привычно и тоже как будто незаметно».
Весной 1946 года Солженицын предпринимает попытку смягчения наказания, однако у родного государства на специалиста свои планы. В итоге в июле 1947 года судьба приводит его в московскую «шарашку» в Марфино. Скитания по тюрьмам не прошли даром — он не только пишет ходатайства о пересмотре дела, но и сочиняет стихотворения, например, «Воспоминание о Бутырской тюрьме» и «Мечта арестанта».
Когда-то в стародавние времена деревней Марфино владел князь Дмитрий Пожарский, которому эту землю в 1619 году за известные заслуги перед престолом и государством пожаловал в вечное потомственное владение царь Михаил Федорович. В последующем Марфино принадлежало патриарху Никону, затем Богоявленскому монастырю… А в 1885 году здесь открылся Александро-Марфинский детский приют, где осиротевших мальчиков обучали полезным ремеслам. При приюте была и своя домовая церковь. После 1917 года приют превратился в детский дом, а храм — в детский сад. Вот в этих пределах после Великой Отечественной войны и устроили ту самую марфинскую шарашку, а на самом деле спецтюрьму госбезопасности, заключенные которой — инженеры с высшим образованием — вынуждены были работать над весьма специфическими целями (так сказать, творить, выдумывать, пробовать, выполняя завет Владимира Маяковского из поэмы «Хорошо»). Это был отшиб Москвы, пустырь, куда не ходили ни автобусы, ни трамваи. Густо заросший парк, внутри которого наличествовали неотъемлемые атрибуты зоны — забор с колючей проволокой, проходная, привычная лагерная вышка. На карте Москвы сегодня это уже давно обжитой и известный район рядом с Останкинской башней. А в истории художественной литературы шарашка осталась как место действия романа «В круге первом».
В шарашке Александр Солженицын начинает работать библиотекарем, благодаря чему он много читает и вновь берет в руки «Толковый словарь живого великорусского языка» Владимира Даля, выписывая наиболее интересные ему слова. «Как с неба свалилось такое золото!.. Вот уж поистине на ловца и зверь бежит, — напишет Солженицын позднее. — Как будто я был плоским двухмерным существом, а мне вдруг открылась стереометрия. Я теперь совсем иначе стал понимать прошлую и представлять будущую русскую литературу и русский язык. Рано или поздно, но мне весь этот словарь хочется проработать, законспектировать… Упоительная вещь! И вместе — страшно трудоёмкая. Всего — 3200 стр. , в час же удаётся проработать в среднем не более страницы». Так было положено начало большому научному труду по изучению русского языка, за который спустя почти полвека, в 1997 году, Солженицына изберут академиком Российской академии наук (Твардовского в советские академики не пустят — в силу огромного противодействия даже не самой Академии наук, а ЦК КПСС). «Русский словарь языкового расширения» — таков итог этой трудоемкой работы, начатой в Марфино: «С 1947 года много лет (и все лагерные, так богатые терпением и лишь малыми клочками досуга) я почти ежедневно занимался обработкой далевского словаря — для своих литературных нужд и языковой гимнастики». Не менее тщательно читал он Пушкина, Достоевского, Гоголя и многих других. Библиотека шарашки была богатой, ибо «книги — источник знаний», как гласил плакатный девиз в любой советской школе. Кстати, тюрьмы действительно считались «праздником библиофила», поскольку снабжались практически любой литературой из конфискованных книжных собраний.
В Марфино Александр Солженицын подружился с такими же, как он, зэками и инженерами Львом Копелевым и Дмитрием Паниным, ставшими прототипами героев романа «В круге первом». Как и многие другие участники событий — и заключенные, и те, кто их охранял и заставлял работать за колючей проволокой. Поначалу условия жизни в шарашке были санаторными по сравнению с теми, например, в которых уже позже будет существовать Солженицын в экибастузском каторжном лагере. Заключенные «шарашки» не только слушали вражеский голос «Би-би-си», читали книжки, но и проводили время в философских дискуссиях в библиотеке, на прогулках. Лев Копелев вспоминал, как Солженицын «шагал по нашей тропе, высокий, тонкий, в длинной шинели, опустив наушники армейской шапки. А мы с Паниным патрулировали у выхода на главную площадку двора, для которой шарашечные остряки придумывали звучные названия: «Площадь растоптанных надежд», «Треподром», «Ишачий манеж» и т.п.».
Под именем Глеба Нержина автор сокрыл в романе самого себя. Лев Копелев — это Лев Рубин, а Дмитрий Сологдин — это Дмитрий Панин. Именно в уста одного из главных персонажей вложил Солженицын объяснение, почему роман называется «В круге первом». Лев Рубин говорит: «Нет, уважаемый, вы по-прежнему в аду, но поднялись в его лучший, высший круг — в первый. Вы спрашиваете, что такое шарашка? Шарашку придумал, если хотите, Данте. Он разрывался — куда ему поместить античных мудрецов? Долг христианина повелевал кинуть этих язычников в ад. Но совесть возрожденца не могла примириться, чтобы светлоумных мужей смешать с прочими грешниками и обречь телесным пыткам. И Данте придумал для них в аду особое место».
В толковом словаре Даля есть слово «лафа», означающее удачу. Так вот, в январе 1948 года лафа закончилась. Шарашка преобразована в Лабораторию № 1 при отделе оперативной техники МГБ СССР. Перед «античными мудрецами» была поставлена выспренная и амбициозная цель от имени живого бога (т. е. Иосифа Виссарионовича): «разработка аппаратуры засекречивания телефонных переговоров гарантированной стойкости». В романе это т.н. «аппарат секретной телефонии», по которому мог бы разговаривать отец народов. Кроме того, зэки-инженеры, оказавшиеся «в круге первом», должны создать и другой аппарат, распознающий голос человека, чтобы найти сотрудника Министерства иностранных дел, позвонившего в американское посольство. На Солженицыне это отражается самым непосредственным образом — из библиотеки его убирают, бросая на работу согласно научному профилю. Чем это все заканчивается, можно прочесть в романе: за отказ работать в криптографической группе его отправляют по этапу в мае 1950 года из бутырской семьи в Экибастуз. Все это время Александр Исаевич занимается и литературным творчеством.
Здание шарашки никуда не делось. До последнего времени в бывшей шарашке по адресу Ботаническая улица, дом 25, находился концерн «Автоматика» (бывший НИИ автоматики, созданный на основе секретной лаборатории, что было свойственно многим советским научно-исследовательским институтам в СССР). В дальнейшем, надеясь увидеть роман опубликованным на родине, Солженицын даже переписал его, сместив некоторые акценты. Однако даже в таком виде цензура посчитала его крайне опасным. В итоге роман увидел свет на Западе в 1968 году, а на родине автора — лишь на излете перестройки, в 1990 году. А в 2005 году книгу экранизировал Глеб Панфилов. Закадровый текст читал сам автор, главную роль — Глеба Нержина — сыграл Евгений Миронов, вызвав горячее одобрение Солженицына…
Один на Ленинском, другой — на Кутузовском
Вряд ли в библиотеку шарашки поступали свежие номера литературных журналов. И в частности, «Нового мира», который в 1950 году впервые возглавил Александр Твардовский. Он получил квартиру в новом доме работников «Известий» (журнал печатался в известинской типографии) на Кутузовском проспекте, № 7, на углу с набережной Тараса Шевченко. Кутузовский проспект начиная с 1930-х годов был отстроен заново громоздкими «сталинскими» домами для советской номенклатуры. Александр Трифонович эту прослойку охарактеризовал в дневнике так: «Обитатели домов на Кутузовском, не выписывающие “Правду” (есть на службе)», запись от 24 декабря 1969 года. Кутузовский в этом отношении был подобен Ленинскому — и по составу семей проживавших там «прокуроров Макарыгиных», и по внешнему виду (как образец господствующего стиля, названного уже после смерти «отца народов» украшательством). Вполне могло так случиться, что Твардовский въехал бы в тот самый дом, где Солженицын клал паркет. Просто не сложилось…
А Солженицын вновь увидит столицу лишь через шесть лет — после двадцатого съезда. Пережив все ужасы советского лагеря (под номером «Щ-232»), побывав на операционном столе, получив известие от жены о разводе, не отодвигая в сторону литературу (он складывает тексты в уме с помощью четок), в феврале 1953 года Солженицын оставлен в Казахстане на пожизненную ссылку. Затем — онкологический диспансер в Ташкенте в 1954 году, лечение в котором даст обильный материал для романа «Раковый корпус»… В июне 1956 года Солженицын на поезде из Алма-Аты приезжает в Москву; на Казанском вокзале его встречают Копелев и Панин: «24 июня… Мы с Митей на вокзале встречаем С. Он похудел. Бледный, нездоровый загар. Но те же пронзительные синие глаза. Еще растерян, не знает — что, куда? Тот же торопливый говор. 25 июня… С. приехал к нам на дачу. Сумка рукописей. Вдвоем в лесу. Он по-детски радуется березам: «Там ведь степь, только голая степь. А это — русский лес». Читает стихи — тоска заключенного о далекой любимой. Искренние, трогательные, но все же книжные; надсоновские и апухтинские интонации. Потом читает очень интересные пьесы. «Пир победителей» — мы в Восточной Пруссии, январь 1945 года. Пьеса в стихах. Шиллеризация? Здорово придумано: в старом прусском замке наши кладут зеркало вместо стола. Стихи складные, но коллизия надуманная…» — читаем мы в дневнике Льва Копелева. Дача, на которую приехал Солженицын, находилась в деревне Жуковка, почти четверть века ее снимали Лев Копелев и Раиса Орлова.
В дальнейшем Солженицын будет часто приезжать на Казанский вокзал, откуда уходят поезда на Владимир и Рязань, где он на время и обоснуется. В Российском государственном архиве литературы и искусства нашлась небольшая черно-белая фотография Александра Солженицына, принадлежащая ранее Фаине Раневской, на обороте надпись: «Мне подарили. Кто не помню». 1960-е годы. Карандашом начертан и адрес писателя: «Рязань 12, улица Яблочкова, 11, кв. 11»1.
В Москве своего жилья у него так и не случится. Даже после того, как Александра Исаевича в 1962 году примут в ряды Союза писателей СССР, что даст ему гипотетическое право на получение отдельной жилплощади и прописки в столице. Как и другие коллеги, он мог бы претендовать и на кооперативную квартиру в создаваемых тогда ЖСК советских писателей, да хотя бы у метро «Аэропорт». Биограф писателя Людмила Сараскина утверждает, что обещанную квартиру он не принял, ссылаясь на его собственные слова: «Это было некрасиво, сразу переехать в Москву, а мне это и не нужно было; к тому же я Москвы боялся, сразу задёргают, бесконечные встречи, звонки, конференции; а в Рязани, как приезжаю, — тихо, спокойно». Но в Москве прописаться Солженицыну будет не суждено.
Бывший в 1961–1967 годах председателем КГБ СССР Владимир Семичастный в своих мемуарах объясняет причину сего: «Писателя Александра Солженицына следует отнести к самой серьезной категории врагов режима. Всемирно известным он стал после того, как ему в 1970 году в Стокгольме была присуждена Нобелевская премия по литературе. В своих работах он обличал сталинские трудовые лагеря… Понятно, что никто в правительстве не был заинтересован в том, чтобы Солженицын обосновался в Москве, где он постоянно притягивал и будоражил иностранцев, а потому местом жительства ему была определена Рязань, откуда родом была его жена». Про «трудовые» лагеря — это сильно сказано…
В музее-квартире Александра Солженицына в Москве хранятся интереснейшие документы, касающиеся прописки писателя. Вот письмо в ЦК КПСС от 10 мая 1972 года за подписью завотделом культуры ЦК КПСС В. Шауро, в котором сообщается: «КГБ СССР считает прописку Солженицына нежелательной и просит решить вопрос об отказе ему в прописке». А потому предлагалось: официально Солженицыну не отказывать, всячески затягивая решение этот вопроса. Но бесконечно тянуть с пропиской было невозможно. И после официального отказа писатель обращается напрямую к министру внутренних дел СССР Николаю Щелокову, напоминая, что крепостное право давно отменено и что он «как любой гражданин этой страны — не крепостной, не раб, волен жить там, где нахожу необходимым». И никакие руководители не имеют «владельческого права» отторгнуть его от семьи.
Таким образом, даже после регистрации брака со второй супругой в апреле 1973 года его лишат права стать москвичом «по паспорту», хотя именно это обстоятельство и было одним из немногих законных способов прописки в столице в советскую эпоху. Недаром такое распространение получил в СССР фиктивный брак, с помощью которого в Москву «лезли все подряд», словно она «резиновая». Но в данном случае брак был не фиктивным, а самым что ни на есть настоящим. Более того, в мае 1973 года молодожены обвенчались в храме Ильи Обыденного во 2-м Обыденском переулке, дом 6. Храм этот старинный — его начали строить в 1702 году. Во времена большевистского лихолетья он не был разрушен и один из немногих московских храмов остался действующим для богослужений. В этой церкви семья Солженицыных бывала не раз — здесь крестили их первенца Ермолая в 1971 году. А второго сына, Игната, крестили в храме Воскресения Словущего на Успенском Вражке в Брюсовом переулке — об этом сообщается в секретной записке КГБ СССР от 30 декабря 1972 года, хранящейся в московском музее-квартире писателя. На крещении присутствовали Галина Вишневская, Мстислав Ростропович и Игорь Шафаревич. Храм этот был хорошо известен в среде московской творческой интеллигенции.
И вновь Козицкий переулок
А поселился Александр Исаевич в доме 2 в том самом Козицком переулке, в квартире этой Солженицын прописан не был — здесь с 1970 года жила его вторая супруга, Наталья Дмитриевна Светлова, и ее мама Екатерина Фердинандовна. Писатель периодически останавливался у тещи во время своих приездов в Москву, вероятно, потчевала она его не только блинами. Кажется неслучайным, что квартира размещалась именно на первом этаже. Партийная организация города-героя и ее руководитель товарищ Гришин проявляли неустанную заботу о москвичах, делая все для роста их благосостояния. Поэтому не вызывает удивления такой факт — первый секретарь МГК КПСС лично позвонил начальнику ЖЭКа, который обслуживал этот дом. Странно, что Гришин лично не пришел посмотреть своими глазами, как живет непростой советский писатель. А самое главное — кто обитает с ним рядом, в соседних помещениях? «На днях к вам придут наши товарищи, окажите содействие», — дал указание партийный вождь столицы. Ну а дальше, как повествует прижизненная биография Александра Солженицына, «Вскоре двое в штатском с удостоверениями офицеров госбезопасности были здесь и просили подыскать служебное помещение вблизи квартиры Е.Ф. Светловой (в жэке уже знали, что муж её дочери носит фамилию Солженицын, прописан по этому адресу, и уже кто-то был наказан за потерю бдительности). Из трёх помещений офицеры выбрали комнату техника-смотрителя, получили ключ, внесли аппаратуру — теперь квартиру № 169 прослушивали круглосуточно». Как интересно! В общем, «в нашем доме поселился удивительный сосед», а вместе с ним и компетентные сотрудники. А что же жильцы, они-то как это восприняли, узнали в лицо нобелевского лауреата? Реагировали очень просто, по-житейски: «Бородатый дед гуляет с внуком», т. е. с сыном Ермолаем…
«Посол шведский принять просят…». Квартира эта едва не стала местом проведения нобелевской церемонии, что стало редчайшим случаем в истории премии. Узнав в октябре 1970 года о присуждении Нобелевской премии, но так и не получив ее, наведался впоследствии Александр Солженицын и в посольство королевства Швеции, что располагалось тогда в Борисоглебском переулке: «А как прорваться в посольство? Счастье такое: перед шведским не стоит милиционер! Уютный маленький особнячок в Борисоглебском переулке. На целое кресло разъевшийся кот. Эстафета шведов, принимающих меня из двери в дверь…» Дипломаты оказались трусливее новоиспеченного нобелевского лауреата, придумавшего интересный ход — провести церемонию вручения непосредственно в Москве, приурочив ее к Пасхе (и необычно, и экономно!). Смелая идея не вызвала энтузиазма у перепугавшихся шведов. Тогда Солженицын предложил для торжественной части квартиру в Козицком переулке. Предполагалось пригласить человек сорок, для чего изготовили самодельные пригласительные билеты. Купили по случаю красивый сервиз, но… тарелки бить не пришлось, праздник в апреле 1972 года не удался — представителя Нобелевского комитета не пустили в Советский Союз. Зато получилось встретиться с Генрихом Бёллем, «проникшим» в гости к Солженицыну 20 февраля 1972 года. Бёлль ушел не с пустыми руками, унеся с собою составленное Александром Исаевичем завещание на случай смерти или ареста.
В этой квартире полвека назад, в феврале 1974 года, Александра Исаевича и «взяли». Сам Солженицын подробно рассказал об обстоятельствах своей высылки в книге «Бодался теленок с дубом». А нам интересно узнать об этом от того человека, который и «постучался» в тот день в квартиру дома в Козицком переулке. Дадим слово полковнику госбезопасности Олегу Балашову: «Началась работа по подготовке высылки Солженицына в ФРГ. Ему прислали одну повестку, другую… Сообщили, что нужно явиться в Генеральную прокуратуру СССР. Александр Исаевич не пришел, от явки отмахнулся. Причем сделал это письменно, нарочито: «Я отказываюсь признать законность вашего вызова и не явлюсь на допрос ни в какое государственное учреждение». Тогда было принято решение: в соответствии с законом доставить Солженицына в прокуратуру принудительно…
Мы знали, что Александр Исаевич приехал из Переделкино в Москву. События происходили днем 12 февраля. Светловы жили на первом этаже… цокольный такой этаж, высокий. Один человек направился в квартиру, как сейчас помню — Балашов Николай Петрович, сотрудник третьего отдела. Шел под видом прокурорского работника». Дверь открыла теща, мать Натальи Дмитриевны Солженицыной: «Наш сотрудник объяснил, кто он такой — дескать, работник прокуратуры. Так, мол, и так. Теща тут попыталась захлопнуть дверь, но Николай заклинил дверь ногой, и мы ворвались в квартиру. Каждый знал свое место, мы действовали согласно разработанному плану. Нас особо предупредили, что любые попытки совершить суицид должны быть пресечены. Поэтому мы, страхуясь, заблокировали доступ к колюще-режущим инструментам. В коридоре Солженицыну представитель Генеральной прокуратуры СССР зачитал документ о его принудительном приводе.
Женщины кричали, а Солженицын, когда понял ситуацию, под нашим контролем ушел в библиотеку и стал собираться. Все, переоделся полностью в «форму зека», она у него была заранее подготовлена на такой случай — черная шапка, телогрейка и рюкзак со всем необходимым в заключении. Все чистенько, опрятно. Мы ничего не обыскивали, не досматривали. «Вы готовы?» — «Да!» Вышли, усадили его в автомобиль, подогнанный к подъезду. Двое из нас сели с ним, впереди разместился сотрудник Пятого управления КГБ. Ехали двумя машинами. Когда мы начали движение по улицам Москвы и проехали мимо Петровки, то Солженицын говорит: «А прокуратура находится в другом месте. Куда мы едем?» Ему объяснили: «Когда приедете, то увидите, куда вас». Видимо, Москву Александр Исаевич хорошо знал. Когда увидел, что мы едем по Садовому кольцу, потом уходим в Лефортово, то все понял. Там, в Лефортово, ему объявили: «Вы задерживаетесь по таким-то и таким-то таким причинам». Пришел охранник и проводил его в камеру. Мы же приехали в отдел, доложили все, как было. Нам сказали: “Ребята, готовьтесь, завтра в десять утра вы будете его забирать из «Лефортово» и далее в «Шереметьево» — на вылет”».
Сегодня в квартире — музей Солженицына (по современной нумерации это дом 12, строение 8 по Тверской улице). Здесь выставлены для обозрения не только фрак, в котором он получал Нобелевскую премию (а также медаль и диплом), но и вполне себе обычная телогрейка — его собственная, а также нашивки с номерами экибастузского особого лагеря «Щ 262». Вряд ли он ходил по Москве в 1970-е годы в телогрейке, хотя этот вид верхней одежды был очень распространен среди простых советских людей (в магазинах даже грозные объявления висели: «В рабочей одежде не обслуживаем!»). Но как бывалый зэк Солженицын был готов к любому исходу, не зная, куда его отправят — в Мордовию или еще подальше. Кроме того, в такой телогрейке Александр Исаевич мог бы предстать перед иностранными корреспондентами во вражеском западногерманском аэропорту, что было совсем не нужно тем, кто его высылал….
Главный московский «узел» на Пушкинской площади
И все же не та или иная квартира стала узловым местом для Солженицына и Твардовского, а редакция «Нового мира» по адресу Пушкинская площадь, дом № 7/1, строение 1. В этот журнал в ноябре 1961 года писатель решил отдать для публикации рассказ «Один день одного зэка», осуществляя эту свою задумку при помощи Льва Копелева и Раисы Орловой. На Александра Твардовского рассказ производит неизгладимое впечатление. Их знакомство происходит в редакции в декабре 1961 года. Александр Трифонович предлагает поменять название и жанр. Автор соглашается — теперь это повесть «Один день Ивана Денисовича».
Владимир Лакшин 23 июля 1962 года отмечает в дневнике: «Пришел в редакцию, открыл дверь в кабинет Александра Трифоновича, а там полно народу за «моим» длинным столом. На столе чай с бубликами — обсуждают Солженицына. Александр Трифонович поманил меня, представил автору, пригласил принять участие в разговоре. Солженицына я вижу впервые. Это человек лет сорока, некрасивый, в летнем костюме — холщовых брюках и рубашке с расстегнутым воротом. Внешность простоватая, глаза посажены глубоко. На лбу шрам. Спокоен, сдержан, но не смущен. Говорит хорошо, складно, внятно, с исключительным чувством достоинства. Смеется открыто, показывая два ряда крупных зубов… В ходе разговора Твардовский неосторожно упомянул о красном карандаше, который в последнюю минуту может то либо другое вычеркнуть из повести. Солженицын встревожился и попросил объяснить, что это значит. Может ли редакция или цензура убрать что-то, не показав ему текста? «Мне цельность этой вещи дороже ее напечатания», — сказал он. Солженицын тщательно записал все замечания и предложения. Сказал, что делит их на три разряда: те, с которыми он может согласиться, даже считает, что они идут на пользу; те, о которых он будет думать, трудные для него; и наконец, невозможные — те, с которыми он не хочет видеть вещь напечатанной. Твардовский предлагал свои поправки робко, почти смущенно, а когда Солженицын брал слово, смотрел на него с любовью и тут же соглашался, если возражения автора были основательны».
Правки могли поступить и от самого главного читателя — Никиты Хрущева, который лично дал Твардовскому свою санкцию на печать повести Солженицына в октябре 1962 года. Решение об этом принималось на заседании Президиума ЦК КПСС! Настолько серьезное придавалось этому значение, не менее важное, чем, например, освоение целинных земель или полет Юрия Гагарина в космос.
Что творилось в Москве в середине осени 1962 года, даже трудно представить. Солженицын в один миг проснулся знаменитым писателем, причем не начинающим, а уже вполне сложившимся. Оправдалось предсказание Анны Ахматовой, о котором 8 ноября 1962 года счел нужным записать в дневнике Давид Самойлов: «Рассказывала, что приходил к ней Солженицын (Рязанский) и читал стихи. Она: «Через два месяца вы будете один из самых известных людей в мире. Вот это пережить трудно». Он (подумав): “Ничего. У меня крепкие нервы”». И это оказалось правдой. А знакомство с Анной Андреевной произошло на квартире Марии Петровых, что жила на Хорошевское шоссе, дом 8, корпус 2. Так у «Нового мира» появился и новый постоянный автор. Письма в редакцию пошли валом, к самому автору адресаты со всей страны обращались даже так: «Дорогой Иван Денисович!»… Это ли не свидетельство всенародного признания? И отныне о появлении «Ивана Денисовича» члены редколлегии уже будут писать как бы мимоходом и о само себой разумеющемся: «Сегодня забегал в редакцию Солженицын», — запишет Владимир Лакшин в один из дней.
С осени 1964 года редакция журнала находилась по новому адресу — Малый Путинковский переулок, дом № 1/2, в здании, до 1917 года принадлежащем Страстному монастырю. Вместе с редакцией переехал в новый кабинет главного редактора и его видавший виды рабочий стол — Александр Трифонович никак не хотел с ним расставаться. Для него это был не просто предмет мебели, а олицетворение «духа веселья, чаепитий, совместных дел и споров, громового хохота, то и дело раздававшегося в этом кабинете», по выражению Алексея Кондратовича. Вот снова Страстной бульвар!
И когда не удавалось переговорить в стенах редакции, напичканной всякого рода насекомыми-жучками, обладающими «ушами», выходили на улицу. Как-то раз Владимир Лакшин увидел «чудесное зрелище: через улицу Чехова идут три ослепительных джентльмена — Твардовский, Некрасов, Солженицын, — все чистенькие, бодрые, деловые. Шли от редакционной суеты потолковать на улице. Позвали меня, и, дойдя до Страстного бульвара, мы расположились на скамейке… Солженицын, явившийся в белом картузе, в каком в чеховские времена ходили землемеры и помещики средней руки, жаловался на нездоровье, головные боли. Сказал, что пишет нечто, осенью, быть может, привезет показать и для этой работы пропадает в библиотеке. В Москве оказалось невозможным заниматься, все узнают его, так он приспособился ездить в Ленинград, сидит там в Публичной библиотеке и очень доволен», запись в дневнике от 26 июля 1963 года. На Страстном бульваре Александр Исаевич встречался и со своими добровольными помощниками по сохранению архива, т. н. «невидимками».
Сигнальный экземпляр того самого номера «Нового мира» Солженицын впервые взял в руки, когда в середине ноября 1962 года появился на Котельнической набережной, где в доме 1/15 с 1961 года жил Александр Твардовский. Соседями поэта в этой сталинской высотке оказались люди не менее знаменитые — артисты, музыканты, художники. И среди них — Фаина Раневская, ставшая свидетельницей тяжелых переживаний Александра Трифоновича, вызванных смертью матери Марии Митрофановны. Это произошло в 1965 году:
«В темном подъезде у лифта стоит Твардовский.
Я:
— Александр Трифонович, почему Вы такой печальный?
Опустив голову, отвечает:
— У меня мама умерла.
И столько в этом было детского, нежного, святого, что я заплакала. Он благодарно пожал мне руку». Трогательно.
В «Новомирском дневнике» 17 ноября 1962 года Александр Твардовский отметил: «Третьего дня был у меня Солженицын. Опять — молодец, умен и чист, полон энергии, которой, впрочем, его бы не лишила и «катастрофа» с «Денисычем». Был только чуть более возбужден, говорлив, но все равно умен и хорош. Подержал в руках сигнал одиннадцатого, чуть было я его не дал ему (только что, к концу дня, полученный), но потом воспользовался его словами: «м.б., вам самим он нужен» — и удержался. Вчера ему был уже послан экземпляр. Оставил рассказ (на этот раз я озаботился, чтобы рукопись не пошла по редакции до меня) «Случай на станции Кречетовка». Опять хорошо, опять умно и сердечно, только чуть посырее в языке и чуть-чуть тороплива концовка… ».
Сам же Александр Исаевич, вспоминая свой визит к Твардовскому, уточняет: «Мы обнялись. А. Т. радовался как мальчик, медвежьим телом своим порхая по комнате: «Птичка вылетела! Птичка вылетела!. . Теперь уж вряд ли задержат! Теперь уж — почти невозможно!» По творческим вопросам Александр Солженицын приезжал и на дачу Твардовского в Красную Пахру. У Солженицына дачи не будет — он будет «гостить» у Чуковского в Переделкино и в Жуковке у Ростроповича и Вишневской.
«В Москве меня все узнают, трудно работать!»
На Пушечной улице, 4 по сей день находится Дом учителя — здесь Солженицын и Твардовский тоже выступали, с авторами и редколлегией «Нового мира», в конце января 1964 года. На сцене уселись помимо них еще и Юрий Бондарев, Владимир Войнович и Владимир Лакшин. Взяв слово, Солженицын, опираясь на свой учительский опыт, говорил о том, что наболело, «говорил не о литературе, а о проблемах школы, в частности в связи с ростом преступности среди молодежи. Завышение отметок, невозможность для директора исключить кого-либо из школы — все это создает атмосферу ханжества». Смотри-ка, шестьдесят лет прошло, а проблемы все те же! Затем, «глядя на первые ряды, где сидели подслеповатые заслуженные учительницы, этакие старушки-мыши, которые переглядывались, перешептывались, враждебно зудели», Солженицын сказал Лакшину: «Самая косная публика. Это они в 30–40-е годы калечили в школах людей». После выступления посидели в ресторане «Берлин» неподалеку.
В эти же дни Твардовский с Солженицыным навестили Самуила Маршака, что жил на улице Чкалова, в доме 14/16 (совр. улица Земляной вал). Нет ничего странного в том, что к автору «Мистера-Твистера» поехали вдвоем: «Самуил Яковлевич давно требовал познакомить его с Солженицыным. «У Ахматовой был, а у меня нет». Маршак, естественно, не закрывал рта, забыв хоть о чем-нибудь расспросить гостя. Пять минут подряд говорил о своей статье в «Правде» по поводу «Одного дня», а потом минут 20 читал свою же статью о Шекспире. Солженицын стал поглядывать на часы. Твардовский был в ярости» — так передает подробности встречи Лакшин в дневнике от 30 января 1964 года. Речь в разговоре шла о статье Маршака «Правдивая повесть» в «Правде» за 30 января 1964 года2. Занятно, что сам Самуил Яковлевич, рассказывая об этом визите Корнею Чуковскому (оба они по совпадению отдыхали-лечились в Барвихе), отозвался о Солженицыне следующим образом: «Отличный человек: ему так нравятся мои переводы сонетов Шекспира»… Еще бы такое может не понравится! О Маршаке-переводчике ходила такая эпиграмма: «При всем при том, при всем при том, при этом, Маршак остался Маршаком, а Роберт Бернс — поэтом». Остроумно!
Еще до Козицкого приезжая в Москву, к Твардовскому и в редакцию на Пушкинской площади с новыми произведениями, которых ждали читатели, — рассказами «Матренин двор», «Для пользы дела», «Случай на станции Кочетовка» (они выйдут в журнале в 1963-м году, при этом последний будет назван «Случай на станции Кречетовка», чтобы не возникало прямых ассоциаций с В. Кочетовым), Александр Исаевич в 1960-е годы будет останавливаться и в гостиницах. Одна из них — «Будапешт» на Петровских линиях, дом 2. Здесь в начале января 1963 года и жил Солженицын с Натальей Алексеевной Решетовской (воссоединение с супругой произошло в 1957 году). Именно в номер «Будапешта» и пришел Варлам Шаламов, с которым они уже успели познакомиться в редакции «Нового мира». С Шаламовым — вспоминал Солженицын — «мы ужинали в номере и живо обсуждали пьесы: мою “Олень и Шалашовку”, которую он уже прочёл, — и его колымскую пьесу, не помню её названия, драматургии в ней было не больше, чем в моей, но живое лагерное красное мясо дрожало так же, пьеса его волновала меня». Дальнейшее сотрудничество Солженицына и Шаламова не сложилось — Варлам Тихонович отказался быть соавтором книги «Архипелаг Гулаг». Та незримая грань, что разделяла писателей-лагерников, вероятно, была слишком глубокой, а дискуссии на тему «Солженицын и Шаламов» ведутся по сию пору.
Факт публикации повести Солженицына кажется сегодня сродни научной фантастике, ибо 1962-й — это еще и год новочеркасского расстрела. А в октябре 1964-го Хрущева «маненечко того», как пелось в известной «блатной» песенке. Возможно, если бы «Один день Ивана Денисовича» опубликовали году в 1959-м, то и получил бы в итоге Александр Исаевич Ленинскую премию, на которую его выдвинули в 1963-м. Весной 1964 года на заседаниях комитета по Ленинским и Государственным премиям СССР в области литературы, искусства и архитектуры при Совете Министров СССР развернулась почти кровопролитная баталия, отголоски которой доносились довольно далеко за пределы установленных рамок. В дневнике Твардовского она нашла непосредственное отношение — он был членом этого комитета. Находилась сия влиятельная контора на Неглинной улице, в доме 15. Там же, где и любимые им Сандуны, почти напротив. После заседаний комитета и в баню ходить не было смысла — там и так изрядно «парились» во время прений по кандидатурам будущих лауреатов.
«Письма трудящихся» — излюбленное средство борьбы с инакомыслящими в советское время. Сколько же места они занимают в архиве РГАЛИ — полтора десятка томов! Ни об одном другом кандидате, кроме Александра Солженицына, столько писем трудящиеся не писали. Называется все это сегодня «Письма-отзывы читателей о кандидатуре, выдвинутой на соискание Ленинской премии». Аж три тысячи листов! Читал я эти письма. До чего же они разные — на разлинованных листочках, вырванных из школьной тетрадки, и аккуратно отпечатанные на машинке. Пространные и лаконичные. Написанные убористым красивым почерком и размашистые, эмоциональные. Что бросается в глаза — частая полярность мнений, от полного отрицания («Как вообще такое допустили, чтобы в нашей великой советской стране Солженицына выдвинули на столь высокую награду?») до безоговорочной поддержки («Только один он и достоин Ленинской премии!»), от «Слава Солженицыну!» до «Пасквиля, состряпанного шершавым языком»3… Расхождения Солженицына с советской властью были очевидны и стали все более четко проявляться именно после выхода «Нового мира» с его повестью.
На «живого» Солженицына захотел поглядеть и лично Никита Хрущев, благо, что уже в следующем месяце после публикации — в декабре 1962 года состоялась запланированная ранее встреча главы советского правительства с творческой интеллигенцией. Первый секретарь Московского горкома КПСС Николай Егорычев вспоминал: «17 декабря, состоялась встреча Хрущева с творческой интеллигенцией в Доме приемов на Ленинских горах. Собралось человек четыреста. Всех посадили за столы, подали чай, кофе, закуски. Разговор шел по-крупному. Солженицын не выходил к микрофону — выступал с места, и мы не слышали, о чем там речь шла. Только услышали, как Хрущев сказал после его выступления:
— Видимо, правильна народная пословица: горбатого только могила исправит.
А в ответ реплика из зала:
— Товарищ Хрущев, прошли времена, когда могилами исправляли!
После этого речей больше не было. И эта встреча не удалась». Да и горы уже давно не Ленинские, а Воробьевы…
А знакомство Хрущева и Солженицына произошло с подачи Твардовского. Для непосвященных — словно случайно: «Уже и звонок дали, и все ушли в зал, а Твардовский чего-то поджидал, или это уговорено у него было, я и не понял, — в пустом и уже полутёмном вестибюле вдруг оказались мы двое, да кинооператоры с диковинными подсунутыми нам микрофонами — и тут Твардовский меня повернул — а шёл через вестибюль один Хрущёв. Твардовский меня представил. Хрущёв был точно как сошедший с фотографий, а ещё крепкий и шарокатный мужик. И руку протянул совсем не вельможно, и с простой улыбкой сказал что-то одобрительное, — вполне он был такой простой, как рассказывал нам в лубянской камере его шофёр Виктор Белов. И я испытал к нему толчок благодарного чувства, так и сказал, как чувствовал, руку пожимая:
— Спасибо вам, Никита Сергеевич, не за меня, а от миллионов пострадавших.
Мне даже показалось, что в глазах у него появилась влага. Он — понимал, что сделал вообще, и приятно было ему от меня услышать. Пока ещё руки наши были соединены, пока ещё длилось это мгновение немешаемое рядом — я мог сказать ему что угодно, я мог какой-то важный и необратимый шаг сделать — а не был подготовлен, не сообразила голова: чувствую, что упускаю, а не сообразил».
Тот факт, что знакомство было запечатлено на пленку, не оставляет сомнений, что неожиданным его назвать трудно. В кадр попал и Михаил Шолохов, также «случайно» оказавшийся рядом с Хрущевым, Твардовским и Солженицыным. С ним тоже пришлось знакомиться, жать руку. О своей высокой оценке Шолохова как «как автора бессмертного “Тихого Дона”» Солженицын сообщит ему письменно (20 декабря 1962 г., из Рязани в Вешенскую). Спустя несколько лет они станут кровными врагами. Шолохов в своем обращении на Четвертом съезде 27 мая 1967 год не только выступит с осуждением коллеги, но и 8 сентября 1967 года обратится в секретариат Союза писателей СССР с письмом: «У меня одно время сложилось впечатление о Солженицыне (в частности после его письма съезду писателей в мае этого года), что он — душевнобольной человек, страдающий манией величия… » Призывая к исключению, Шолохов и предполагать не мог, что в недалеком будущем Солженицын, так же, как и он, получит Нобелевскую премию. А бывший Дом приемов находится на улице Косыгина, 42, но встречи с творческой интеллигенцией там уже давно не проводятся. Может, и к лучшему.
Но ни этот сюжет для киножурнала «Новости дня», ни приглашение Александра Исаевича в Екатерининский зал Кремля на следующую встречу руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства в марте 1963 года не должны вводить в заблуждение. Травля возглавляемого Твардовским «Нового мира» и Солженицына после этого лишь набирает обороты. А потому и поведение Солженицына меняется под влиянием внешних объективных обстоятельств — он все чаще уходит в подполье, постепенно переходит (как писали в советских книжках про большевиков-ленинцев) на «конспиративную работу». И адресов, с ним связанных, в Москве появляется больше, ибо надо где-то хранить рукописи — «Ракового корпуса», «Архипелага Гулага» и других произведений. Сочувствующих писателю людей тоже достаточно — это и Корней Чуковский, на московской квартире которого (ныне Тверская улица, дом 6) и на даче в Переделкино Солженицын не только бывал, но и периодически жил начиная с 1965 года, когда сотрудниками КГБ был конфискован его архив.
В стенах правления Союза писателей СССР на Поварской улице, 52/55, стр. 1, Александр Исаевич также бывал, когда решалась судьба романа «Раковый корпус», — во второй половине 1967 года. Произведение, публикация которого ожидалась в журнале «Новый мир», не увидело свет по причине агрессивного противодействия цензуры и совписовского начальства. Именно на переговоры с секретарями Союза писателей Солженицын и приходил в это здание. Поначалу (в июне 1967 года) вроде как решили опередить публикацию романа за границей, напечатав избранные главы. Но обещание, данное автору, не было выполнено. Следующая «встреча сторон» произошла осенью. На памятном заседании Секретариата Союза писателей СССР 22 сентября 1967 года, где выступал и Твардовский, рассматривалось «дело» Солженицына. В усадьбе на Поварской пять часов кряду лили воду в решето и ни к чему не пришли. Один из участников встречи, критик Игорь Виноградов, сообщает любопытную подробность: Солженицын пришел на заседание с «какой-то авоськой, в которой лежали несколько десятков яиц. Это была такая откровенная демонстрация, так сказать, очень типичная для него. Он пришел вот так вот, потому что — а что? Вот он так живет, он в Рязань свою повезет вот эти яички, потому что в другом месте их не купишь». Тут еще был один момент: литературные генералы, т. е. секретари Союза писателей, отоваривались в спецраспределителе в том же Центральном доме литераторов, где им выдавали по списку и обычные, и дефицитные продукты. И большая их часть давно уже позабыла вечные продовольственные трудности советских читателей. Так что расчет Солженицына был верный в смысле провокативности.
На следующий день, 23 сентября 1967 года, описывая в дневнике (в пять утра!) все происходящее на «соборе» — так иронически обозначил Александр Трифонович это заседание, — он отметит: «Блистателен был Солженицын в своей заключительной речи, исполненный достоинства и неотразимой логики, — хорошо он и отвечал на вопросы…» Твардовский на свой страх и риск решил все же сдать рукопись в набор: «Редакция „Нового мира“, непосредственно его главный редактор А. Твардовский делали неоднократные попытки опубликовать в журнале повесть А. Солженицына „Раковый корпус“. В конце декабря по указанию главного редактора часть рукописи была уже направлена в набор», — сообщалось в докладной записке ЦК КПСС в мае 1968 года. Но набор был рассыпан. Зато книга вышла за границей в том же 1968 году на русском языке. А в Советском Союзе официально «Раковый корпус» издали в 1990 году.
Последние встречи
В 1970 году редакция «Нового мира» была расколочена — Александра Трифоновича вынудили покинуть свой пост, ускорив его кончину. По сути, угробив писателя. Солженицыну запомнилась поездка в Красную Пахру — незадолго до смерти Твардовского: «В феврале 71-го, как раз через год после разгрома «Нового мира», его выписали из кремлёвской больницы, искалеченного неправильным лечением, с лучевой болезнью. И мы с Ростроповичем поехали к нему. Мы ожидали застать его в постели, а он — стараясь для нас? — сидел в кресле, в больничной курточке фиолетово-зелёно-полосчатой и в лечебных кальсонах, обернут ещё пледом. Я наклонился поцеловать его, но он для того хотел обязательно встать, поднимали его с двух сторон дочь и зять, правая сторона у него бездействует и сильно опухла правая кисть.
— По-ста-рел, — тяжело, но чётко выговорил он. Неполная по движениям губ улыбка выражала сожаление, даже сокрушение». Гость привез с собой «Август 1914» — два переплетных тома машинописных листов. Разговор с тяжело больным Александром Трифоновичем шел тяжело, он уже едва говорил. Солженицын, «невольно снижая темп речи, упрощая слова, показывал и растолковывал Трифонычу как мальчику — что это часть большого целого, и какая, зачем приложена карта. Всё с тем же вниманием, интересом, даже большим, но отчасти и рассредоточенным, он кивал». Затем пили чай: «Одевали А.Т. в брюки, вели к столу. Особенно на ковре бездейственная нога никак не передвигалась, волочилась, её подтягивали руками сопровождающих; усадив отца на стул, весь стул вместе с ним, крупным, ещё подтягивали к столу. Ростропович за чаем в меру весело, уместно, много рассказывал. А.Т. всё рассеянней слушал, совсем уже не отзывался. Был — в себе. Или уже там одной ногой».
Последний раз Солженицын виделся с Твардовским в Красной Пахре спустя три месяца, в конце мая 1971 года: «Трифоныч, к моему удивлению, оказался значительно лучше. Он сидел в том же холле, в том же кресле, так же повёрнутый лицом к дорожке, по которой приходили из мира и уходили в мир, а он сам не мог добрести и до калитки. Но свободной была его левая нога, и левая рука (всё время бравшая и поджигавшая сигареты), свободнее мимика лица, почти прежняя, и, главное, речь свободнее, так что он осмысленно мог мне сказать о книге (прочёл! понял!): «Замечательно», и ещё добавил движением головы, глаз, мычанием».
В декабре 1971 года Солженицын приехал на прощание с Твардовским в Центральный дом литераторов, а затем и на похороны на Новодевичье кладбище, доставив множество хлопот властям предержащим. Пожалуй, это были вторые такие похороны после прощания с Пушкиным в 1837 году по степени опасности для государственной идеологии. И проводились они по всем правилам военной операции, с конвоем. Только вот одного не смогли предусмотреть — появления у гроба Солженицына (недаром служившего на фронте в звуковой разведке). Сам этот факт выглядел очень символично, особенно то, как Александр Исаевич перекрестил покойного Александра Трифоновича. Да и не мог он не прийти именно в ЦДЛ, а не в больничный морг накануне, как ему советовали родственники Твардовского. Похороны превратились чуть ли не в манифестацию. А страх власти перед живым Солженицыным и ушедшим в мир иной Твардовским усилился многократно, подчеркивая незримую связку между двумя писателями… И вовсе не странно, что именная улица Твардовского появилась в Москве лишь в 1979 году (когда умер Константин Федин, улицу переименовали в тот же год). И уж совсем не скоро открыли в столице памятник поэту — в 2013 году на Страстном бульваре.
1 Фотография Солженицына Александра Исаевича. На обороте адрес А.И. Солженицына и пояснительная надпись Ф.Г. Раневской. РГАЛИ. Ф. 2788. Оп. 1. Ед. хр. 768.
2 Статья С. Маршака появилась в качестве реакции на выдвижение Александра Солженицына на соискание Ленинской премии в декабре 1963 года.
3 Письма-отзывы читателей о кандидатуре, выдвинутой на соискание Ленинской премии 1964 г. В деле имеются отзывы о кандидатуре А. И. Солженицына. Часть III. РГАЛИ. Ф. 2916. Оп. 2. Ед. хр. 42.