Алексей Варламов. Одсун. Роман без границ
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2024
Алексей Варламов. Одсун. Роман без границ. — Москва: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2024.
Новый роман Алексея Варламова — возможно, лучшая его книга, хотя говорить об этом сейчас еще как-то рано. По сути — это экшн о перестройке, соблюдающий почти все правила этого печального, не так давно возникшего жанра. Павел Басинский в своем отзыве на «Одсун»1 напоминает, что перед нами восьмая художественная вещь его коллеги, безусловно, имеющая параллели и внутренние связи с предыдущими текстами. Однако нечто ставит этот псевдо-байопик особняком: если отбросить историческую «приправу», получится любовный роман. Патетическая история скорее состоятельного Ромео из Москвы и скорее бедной Джульетты из Припяти. Только в роли Монтекки и Капулетти выступают не прямые родственники героев, а народности. В данном случае, великорусская и малорусская, принадлежность к которым приводит возлюбленных с годами к неразрешимому конфликту и трагедии. Все это было бы смешно, когда бы не было так по-русски, ведь, наверное, только у нас повелось исторически, что противоположные идейные соображения супругов, накапливаясь со временем, могут стать причиной гибели большой любви — и самих ее участников, разумеется.
«Сейчас многие у нас это время ругают, а я рад, отец Иржи, что оно совпало с моей молодостью. Помню, как всё менялось на глазах: перестройка, гласность, Абуладзе, дети Арбата, белые одежды, факультет ненужных вещей, пусть Горбачев предъявит доказательства в «Московских новостях», и публичная лекция академика Афанасьева про Сталина на улице 25 Октября, куда было невозможно попасть…»
Странное, неблагозвучное для русского уха название «Одсун» переводится с чешского как «изгнанник» или «изгнание». Незнакомое слово связано с реалиями 10-х годов XXI в., которые забросили неприкаянного героя, путешествующего во временах и пространствах бывшего СССР, в чешский городок — бывшее пристанище малой народности судецких немцев. Но и там ему никто особенно не рад, и там он тоже — одсун. Исторически термин одсун в послевоенные годы был аналогичен депортации, применявшейся к малым народностям по всему миру преобладающими нациями — по веским или выдуманным причинам. Лидия Маслова в своем отзыве «Не забыть умереть»2 остроумно замечает, что заголовок перекликается со сленговым детским «отзынь» — поди прочь. Хотя, если разобраться, никто никуда героя не изгонял, разве он сам себя — из счастливого прошлого в неопределенное грядущее. Вот почему, открыв текст, хочется опрометчиво назвать центрального персонажа очень сенчиновским: мы привыкли к такому повороту именно у рефлексирующего бытописателя околоперестроечной эпохи. Дверь ретроспективного повествования открывается — и, казалось бы, наш давний знакомый несколько неуклюже предлагает обозреть себя во всей красе.
«Мне сорок девять лет, я живу в чужом углу, а своего у меня нету и, скорее всего, уже не будет. Мне становится ужасно грустно, так грустно, так жалко себя, что хочется плакать, хочется, чтобы меня кто-нибудь пожалел: учительница мама с ее верными учениками, покойница бабушка, отец или, может быть, Катя…»
Перед нами физически здоровый, как волк из песенки, но имеющий сложные продолжительные отношения с алкоголем, разрушившим все другие союзы, даже и добродушный малый возле пятидесяти. В прошлом редактор, преподаватель гуманитарных дисциплин, сын хорошей семьи. Ныне — разведенный, без определенного занятия и места обитания, осмысливающий свое насыщенное прошлое полуэмигрант. Человек неплохой, но, как это называется, — беспутный; и как страна в его глазах находится в неопределенности, начиная с падения Союза и до нынешнего дня, так ее родной сын всё мучительно ищет себя… Но — довольно быстро мы обнаруживаем, что эта близость двух героев — Варламова и Сенчина (порождающая ожидание аналогичной траектории), — лишь условность. Вещи могут быть сходными внешне, но разными внутри.
Слоёная композиция «Романа без границ» имеет два (если угодно, три) параллельных сюжета. Помимо пересказа постаревшим маргинализированным героем запутанной личной истории Славы (т. е. себя) и Марины в последнее десятилетие ХХ века, есть и вторая история — большая. Это летопись чешского геноцида 1945 г. в отношении судецких немцев, имеющих отдаленную этническую привязку к обитателям рейха. Печальную и постыдную, замалчиваемую в советских учебниках страницу наш герой приоткрывает для себя, спонтанно нанявшись помощником трактирщика-грека в чешских Судетах — спорной территории, десятилетиями перетягиваемой между чехами и малой немецкой народностью. Конечно, вопрос не в конкретном национальном меньшинстве, а в судьбе подобных ответвлений в принципе. Специфическая тема, вообще-то распространенная (вспомним роман Г. Яхиной «Дети мои», недавнее повествование Л. Юзефовича «Поход на Бар-Хото»), играет здесь роль мифологического полупророчества, урока на будущее. Само напоминание: горькая и жестокая судьба неповинных маленьких этносов, становящихся заложниками интересов больших империй, повторяема и неизбежна (если только они полностью не откажутся от идентичности и не вольются в состав огромного организма) — приводит к фаталистическому видению истории.
Да, большая история кровопролитна, несправедлива и страшна, она не может учесть интересы тихого обывателя, годами ходящего на службу — как конторскую, так и церковную, смутно представляющего, какую коллективную историческую вину он на себе несет и перед кем, и насколько законно повесить его за нее без суда. Просто потому, например, что фашизм потерпел поражение, чехи, ранее поддерживавшие фюрера, перешли на противоположную сторону, а бедолага, как вдруг все вспомнили, этнически — тоже немец. Караимы и крымские татары при вожде, евреи при фюрере, побочные ветви немцев — поволжских, судецких — стали легкодоступной жертвой личной или коллективной мести за воображаемую вину. Возможно ли изменить такое положение вещей в грядущем, учтя горькие уроки прошлого, а также достичь осознания, что конкретный индивид не несет коллективной ответственности за действия его соотечественников на далекой земле или в давней эпохе?
Однако у многих был выбор — бежать или остаться. Был он и у главного героя исторической линии романа, справедливого немецкого судьи Фолькера, не сумевшего принять, что за все его добро ближним ему уготовано линчевание, и инициировавшего коллективное самоубийство всей своей семьи, предпочтя это позору одсуна. Сегодня мы сказали бы словами Вознесенского: «Это ты убил». Но в ту околовоенную эпоху у людей были другие представления о главных ценностях. По воспоминаниям психолога Евы Эгер, ее мать-еврейка только в вагоне, везущем семью в лагеря, закричала, что передумала умирать с честью осознания правоты и согласна на депортацию, предложенную мужем, ради выживания ее семьи. Но это решение пришло к ней слишком поздно.
Однако основная линия книги — не историческая (Судеты), не философская (служба профессора в трактире «Зеленая жаба»), а романтическая (90-е и Майдан) — она про счастье и она довольно проста. Достоинство этой замечательной линии — ее жизненная банальность, или литературная нетипичность. Благополучие тривиально, само бытие существует благодаря встрече, надежде, «да», услышанному от судьбы. Почему-то желаемое в собственной канве воспринимается как общее место, встреться оно нам в серьезной литературе. Но хорошо написать про полноту бытия значительно труднее, чем рассказать о трагедии или бить на жалость — хотя бы потому, что не у каждого есть позитивный опыт. Помните героя Сенчина? Его судьба в основном — про внутреннюю «невстречу»: или слишком рано, или слишком поздно, или вообще не с теми… А здесь, если вдуматься, а не вслушаться, с самого начала благополучный, почти пушкинский персонаж. За исключением аппендицита и абстиненции, ничем серьезным не страдал; при заурядной внешности и нестатусной профессии архивного юноши (это в 90-е!) без всякого усилия заполучил южную красавицу на десять лет младше себя; с детства оберегаем матерью и сестрой; счастливая подмосковная заря жизни, веселая московская студенческая юность, потом необременительная должность младшего редактора…
Это человек чувствительный, эмоционально, глубоко воспринимающий мир, но внутренние богатства сочетаются и с материальной стороной вопроса. К счастью, в отличие от пресыщенного Онегина, провинциальной юнице никакой морали читать он не стал — и вообще, как говорится, с девушками чтением не занимался. Сделать такой образ интересным очень непросто. Гораздо легче было бы эксплуатировать трагедию друга Славы, второго значимого героя — Петра Павлика. В детстве он получил осложнения после отита, видимо, навсегда лишившие его способности к семейному счастью. Павлик компенсировал это углубленной учебой, интересом к хлынувшей капиталистической культуре и филантропией. Личность куда более привлекательная — сильная, смелая, оборотистая, но глубокая и щедрая, он, по иронии, сочетает все качества мужского притяжения. Однако Варламов не идет по легкому хемингуэевскому пути, а находит свой. Борис Куприянов прав, что перед нами «большой» роман3. Только причина — не вновь взрыхленные «чеховские вопросы», на которые ответа нет и быть не может, как указывает критик. А вот эта — путь наибольшего сопротивления. Выбор героя и его благополучного пути определяет масштаб полотна. Впрочем, человек придирчивый может назвать автора сказочником: иногда в жизни везет, но чтоб так часто… И хотя end’s unhappy, но все равно сумма чуда зашкаливает — это единственная серьезная претензия к роману.
«Петька слушал его с жадностью и потом полночи смотрел в телескоп на планетарные туманности, звездные острова и рассеянные скопления, на двойную звезду Альбирео в созвездии Лебедя, и Юра объяснял ему, почему в телескопе звезды мерцают и дрожат сильнее, чем когда смотришь на них невооруженным взглядом. Еще он говорил, что звездный мир — это не совокупность отдельных светящихся точек, но нечто упорядоченное, организованное и звезды указывают людям земные пути и предсказывают будущее».
Наконец-то подошли к лейтмотиву книги — ностальгии по имперскому пространству. Ведь не ради судецкой легенды или потребности исторического суда над фашистами-чехами мы здесь. А чтобы задуматься о неоднозначности самой идеи державности. Чаши весов постоянно качаются, главного героя лихорадит, он не может выбрать между теорией и практикой, личным и всеобщим, собой и другим… Есть теория, что человек состоит из всех личностей, которыми он был когда-то. Мальчик из хорошей семьи благополучного детства, который плавал на купавинском озере, смотрел в телескоп и мечтал о звездах. Идея режима плоха — но ему было хорошо в то время! А вожделенные свободы, античная мечта о демократии — что они дали московскому студенту, не способному свести концы в новых реалиях? Потом зрелость — возможность внести свой вклад в эпоху, открытость всего мира, но потеря прежнего личного статуса в жизни. Был потенциальным научным сотрудником, будущим редактором, а кем стал? Помощником трактирщика, прихвостнем фарцовщика, переводчиком порнографии, сыном, не способным обеспечить матери-учительнице, торгующей трусами на толкучке, достойную старость. Границ больше нет, мир прекрасен, но прекрасен ли такой человек в мире? У всего есть своя цена — и у имперских амбиций, и у отсутствия границ. Слава напоминает писателя из романа Юрия Бондарева «Берег»: интеллигент не может выбрать между социальным статусом, нелюбимой, но связанной с его положением супругой — и любимой женщиной, с которой познакомился в конце войны, когда был простым солдатом. Эта невозможность выбора между благами режима, общественными представлениями и своим сердцем и личным счастьем приводит к гибели героя.
А возможно, все дело в несмирении, в характере? Не будь судья Фолькер так горд своей праведностью и так убежден, не будь Катерина так нетерпима, принципиальна и неспособна забывать и прощать, не цепляйся так ее мать за квартиру в Киеве, не будь дядя главного героя так жаден до чужих восьми соток, а его дочь — так амбициозна и падка на красивых авантюристов, — все было бы иначе. И сохранили бы землю, и дачку, и российское гражданство, и поселились бы, и устроились бы понемногу, и не пришлось бы скитаться по миру, жить с нелюбимыми, заниматься уборкой складского помещения вместо издательской деятельности. Как-то пережили бы безвременье, сохранили любимых людей, родили детей, отстроили, отстояли. И вообще, остались бы в живых. Впрочем, тогда бы и история была совсем другой. И мир другим.
1 https://rg.ru/2024/02/11/ne-nashanasha-istoriia.html
2 https://iz.ru/1651495/lidiia-maslova/ne-zabyt-umeret-sentimentalnoe-puteshestvie-iz-kupavny-v-olomoutc
3 https://gorky.media/reviews/chto-takoe-russkij-roman.