Документальная повесть (Журнальный вариант)
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2024
Михаил Давидов (1954, псевдоним — Ордынский-Давидов) — заведующий кафедрой факультетской хирургии и урологии Пермского медицинского университета, доцент, врач высшей категории с 47-летним стажем, автор более 700 медицинских печатных работ, участник 18 международных медицинских конгрессов в Париже, Лондоне, Гаване, Мадриде и др. городах. Историк литературы и медицины, автор документальных повестей, очерков и статей о жизни Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Льва Толстого, Маяковского, Вампилова, опубликованных в журналах «Урал», «Москва», «Наука и жизнь» и др., а также — отдельными изданиями. Член Союза писателей России. Лауреат премии М.Ю. Лермонтова, кавалер ордена Ф.М. Достоевского.
Борюсь с мучительным недугом,
Борюсь — до скрежета зубов…
О Муза! ты была мне другом,
Приди на мой последний зов!
Н.А. Некрасов, 1877
Холодным зимним днем мрачный и неприветливый Санкт-Петербург прощался с поэтом Н.А. Некрасовым. С раннего утра Литейный проспект возле дома, где жил Некрасов, был запружен народом. Санкт-Петербург еще никогда не видел ничего подобного. Тысячи людей, среди которых преобладала молодежь, ждали выноса тела своего кумира. В 9 часов утра эти молодые люди набежали, окружили и подхватили гроб с телом и до самого Новодевичьего кладбища, сменяясь, несли его на руках. Гигантская, черная одеждой и лицами, но с тысячами горящих сердец толпа шла за гробом, заполнив улицы, растянувшись на несколько кварталов.
Вечером 27 декабря¹ 1877 г. Достоевский узнал о кончине Некрасова. Он огорчился до глубины души. Всю ночь он не спал и, запершись ото всех в кабинете, тихо вслух читал стихотворения усопшего поэта.
Когда на Новодевичьем кладбище Ф.М. Достоевский произносил свою проникновенную и пламенную речь, она вызвала большое оживление. Молодые люди, и среди них будущий известный писатель Владимир Короленко, обступившие могилу и из-за тесноты забравшиеся даже на ограду и примыкавшие к могиле деревья, забурлили и зашумели, когда Федор Михайлович назвал имя поэта Некрасова третьим по таланту и значению вслед за Пушкиным и Лермонтовым.
— Он был выше! Выше Пушкина! — вдруг оглушительно, с болью и яростью, закричали в толпе.
Слухи о тяжелой болезни Некрасова ходили по столице и другим городам России более года. Болезнь Некрасова обсуждали, горячо сочувствовали любимому поэту, ожидали чуда — его полного выздоровления.
Но чуда не произошло.
Человек смертен. Но о болезни Н.А. Некрасова, ее сущности до сих пор мало что известно в народе. Я думаю, давно настало время подробно рассказать широкому кругу читателей, чем болел Н.А. Некрасов, как его лечили (и правильно ли?), и назвать причину его смерти.
Историю болезни Н.А. Некрасова я скрупулезно изучал 45 лет, с 1977 по 2022 г. Изучено 2616 источников по биографии Н.А. Некрасова. Проведена работа в архивах Москвы, Санкт-Петербурга, Ярославля, Карабихи. Кроме того, изучено более тысячи источников по истории медицины с целью определения, что было известно науке о заболевании, которое имелось у Н.А. Некрасова, и как это заболевание должны были лечить на основе медицинской науки и практики в 1870-х годах.
***
Историю болезни поэта начну, как это принято, с так называемого anamnesis vitae (истории жизни), то есть с того, где и когда будущий поэт родился, кто были его родители, каково было его здоровье до последней болезни.
Николай Алексеевич Некрасов родился 28 ноября 1821 г. в селе Сеньки Подольской губернии в семье майора, дворянина Алексея Сергеевича Некрасова, и его супруги, дворянки Елены Андреевны (урожденной Закревской). В 1823 г. отец вышел в отставку, а в 1826 г. поселился с семьей в своем небольшом имении в селе Грешневе Ярославской губернии.
Из перенесенных Некрасовым болезней следует отметить: частые простудные заболевания горла (так называемая «горловая болезнь»), бронхов и легких (с 1838 по 1857 г.). Предполагают, что это был туберкулезный процесс, излеченный с 1856 по 1857 г., когда Н.А. Некрасов почти год лечился в странах юга Европы, преимущественно в Италии. В 1855 г. он перенес сифилис, излеченный препаратами ртути. Н.А. Некрасов жил в гражданском браке последовательно с А.Я. Панаевой, К.И. Ефимовой, С. Лефрен, П.Н. Мейшен, Ф.А. Викторовой. Последняя от рождения была Феклой Анисимовной, однако оригинальный Некрасов всю жизнь называл ее Зинаидой Николаевной, заключив с нею брак лишь в апреле 1877 г. У поэта родились два мальчика (от А.Я. Панаевой), которые умерли в младенчестве.
Изучая жизнь Н.А. Некрасова и состояние его здоровья, важно рассмотреть вредные привычки, которые не только ослабляют здоровье, но и могут напрямую привести к возникновению онкологических заболеваний, в частности, рака прямой кишки.
Ученые Всемирного фонда исследования рака (WCRF) в 2020 г. пришли к выводу, что основными факторами риска возникновения рака прямой кишки являются курение, прием алкоголя и так называемая «западная» диета (высококалорийная пища с большой концентрацией белков и жиров животного происхождения, с высоким содержанием красного и переработанного мяса, деликатесов, десертов, тортов, пирожных, булочек, подслащенных напитков и низким содержанием малокалорийных растительных продуктов). Например, при приготовлении при высокой температуре мясных продуктов образуются такие сильнейшие канцерогены, как гемовое железо, нитраты, гетероциклические амины и ряд других вредных веществ.
Н.А. Некрасов начиная с неполных 17 лет, с момента приезда в Санкт-Петербург, много курил, предпочитая трубку, дорогие сорта табака и сигары. С превеликим удовольствием десятилетиями он вдыхал табачный дым, в котором, естественно, содержалось много канцерогенов. Табачный дым помимо никотина содержит смесь соединений, которые через кровь и желудочно-кишечный тракт быстро достигают слизистой кишечника и вызывают генетические и эпигенетические аберрации, что приводит к раку кишечника.
Некрасов с удовольствием с юности употреблял спиртные напитки. Он предпочитал шампанское и дорогие вина, но не прочь был выпить коньяка, водки и других крепких напитков. Этанол в алкогольных напитках любого типа является уже доказанным фактором риска рака прямой кишки из-за входящего в его состав ацетальдегида — канцерогенного вещества. Этанол в просвете кишки метаболизируется с микробной алкогольдегидрогеназой, что приводит к повреждению слизистой и регенеративной клеточной пролиферации, приводящей к раку.
Наконец, в питании Некрасова преобладала высококалорийная «западная» пища с большим содержанием белков и жиров животного происхождения, красного и переработанного мяса и всевозможных деликатесов, что увеличивало риск развития у него рака прямой кишки.
***
Период 1873–1874 гг. стал рубежом в литературном творчестве и состоянии здоровья Некрасова.
Литературная слава поэта достигла к этому времени небывалой высоты. Он стал признанным лучшим среди живущих российских поэтов.
Состояние здоровья его к этому времени было вполне хорошим. Туберкулезный процесс в легких находился в стадии стойкой ремиссии, практически не беспокоя поэта. Легкие расстройства со стороны печени и желудка не предвещали беды, не принося существенного вреда здоровью поэта.
Некрасов по своей инициативе завел себе постоянного семейного врача, который его регулярно осматривал и обследовал в Санкт-Петербурге и выезжал с ним за границу, находясь там на полном иждивении поэта. Вначале, с 1867 г., личным врачом поэта был Петр Иванович Сезеневский. Он ездил с Некрасовым в заграничные поездки в 1867 и 1869 гг., с лечением Николая Алексеевича «на водах» в Висбадене, Интерлакене, Дьепе.
В начале 1873 г. Некрасов сменил лечащего врача. Им стал Н.А. Белоголовый (1834–1895).
Этот 38-летний человек с умными глазами, спрятанными за очками, гладко зачесанными назад волосами, большим лбом мыслителя и интеллигентной бородой, приехавший из Сибири, стал своим в литературном кружке «Отечественных записок». Николай Андреевич рассказывал об иркутских декабристах, пробовал писать воспоминания и рассказы. Имел уже достаточно большой врачебный опыт.
Николай Алексеевич обратился к Белоголовому с просьбой:
— Николай Андреевич! Примите меня под свою команду. Почините.
— Охотно, глубокоуважаемый Николай Алексеевич.
— Вот и чудненько!
И они быстро договорились о размерах гонорара, который Некрасов стал регулярно платить доктору.
В первую очередь, выбирая Белоголового в качестве личного, семейного врача, Некрасов ориентировался на общественную известность этого незаурядного человека, приехавшего из далекой Сибири. Как оказалось впоследствии, медицинские успехи Белоголового были очень скромными. Впрочем, современные поклонники «ученика декабристов» могут мне возразить: «Ведь он лечил Тургенева, Герцена, Салтыкова-Щедрина!» Возникает все же вопрос: а как лечил? Тургеневу он заявил, что у него больное сердце, и лечил это «сердечное заболевание» пилюлями, в то время как писатель имел опухоль (саркому) лобковой области (которую Белоголовый при осмотре даже не заметил!), давшую метастазы в грудные позвонки и легкие. И эти метастазы опухоли и вызывали сильные боли в груди у бедного И.С. Тургенева.
Врачебный осмотр Н.А. Некрасова, проведенный в начале 1873 г. Н.А. Белоголовым, показал, что поэт «в свои 52 года имел очень хорошее здоровье». Как вспоминал доктор Белоголовый, «его организм сохранился изрядно».
После длительного выслушивания стетоскопом2 (аускультации) и выстукивания (перкуссии) груди, области сердца и легких, ощупывания (пальпации) живота Николай Андреевич воскликнул:
— Мне бы ваше здоровье, голубчик!
— А почему у меня, Николай Андреич, после обеда в Английском клубе иногда побаливает в правом боку?
— Это печень… Да, печень… Больно? — спросил эскулап, с проворством и силою надавив на правое подреберье.
— А-а! — воскликнул от боли бедный пациент и подумал: «От таких толчков да такими толстыми пальцами и мертвый закричит».
Подождав, когда успокоится боль, пациент с опаскою спросил:
— А почему, доктор, у меня иногда голова вечерами болит, вот здесь, над глазами?
И он указал на область лба. Опаска его была вызвана той предательски промелькнувшей стыдною мыслию, не начнет ли после такого признания доктор стукать по его лбу своими мясистыми крепкими пальцами.
«Пронесло!» — с облегчением подумал Некрасов, когда врач принялся что-то долго объяснять о вреде утомительных умственных занятий и, очевидно, совсем не собирался простукивать его лоб.
После осмотра, закончившегося выдачей большого гонорара, и пациент и доктор были очень довольны друг другом.
Через несколько дней Некрасов сообщил всем знакомым, что в Карабиху нынче, в отличие от последних лет, не поедет. Надо, мол, на лето ехать в Киссинген.
— Какая же в этом необходимость? — удивленно спросил кто-то из сотрудников журнала «Отечественные записки», главным редактором которого, после закрытия «Современника», с 1868 г. Некрасов стал.
— В Киссинген меня гонит больная печень…
— Это кто вам, уважаемый Николай Алексеевич, сказал, что у вас печень больна?
— Доктор «Черноголовый» определил. А еще он сказал, что тамошние воды хорошо лечат нервы, уходит злость. А мне надо нервишки-то подлечить, а то скоро кусаться начну!
И Некрасов засмеялся — радостно, весело, непринужденно. Так смеются только здоровые и счастливые люди!
…Отправились за границу втроем — Некрасов, Зина и сестра поэта, Анна Алексеевна Буткевич, — в июне. Поездка заняла два месяца. Кроме рекомендованных доктором баварского местечка Киссингена и французского Дьепа побывали на курорте Висбаден, в Париже и Вене.
Некрасову в Киссингене было скучно, но он добросовестно выполнял рекомендации доктора. Некрасов излазил все окрестности, не жалея ног. Энергия в нем била через край.
— Скукотища! Скучно мне, скучно! — восклицал он в тихом баварском Киссингене. — Когда же наконец мы поедем в Париж?
В Париже он был неутомим, пешком гуляя по городу, набережной Сены, Люксембургскому саду, Булонскому лесу. Спутницей его была Зина. Анна Алексеевна уже на второй день прогулок по Парижу взмолилась:
— Пожалейте меня!.. Сегодня я, Зина, с вами не пойду. Ноги гудят. Измаял меня этот «больной». Да какой он больной? В нем здоровья на десятерых хватит!
…В Карабиху они в тот год не поехали. Отправились после того, как Некрасов уладил все дела в журнале «Отечественные записки», в имение Чудовская Лука, где провели сентябрь и начало октября.
Они вместе охотились, гуляли по лесу, декламировали стихи (и Некрасова, и Пушкина, и Кольцова, и Гейне), зажигали камин, страстно обнимались в постели.
— С тобою, Зиночка, я чувствую себя таким здоровым, таким счастливым!
Ни апатии, ни слабости, ни болей не имел и не чувствовал влюбленный поэт. И казалось ему, что вдвоем с Зиной они будут еще долгие-долгие годы с восторгом и любовью шагать и шагать по жизни.
***
— Как вы себя чувствуете-с? Помогли ли вам, дорогой Николай Алексеевич, воды Киссингена? — спросил доктор Белоголовый еще в конце августа, когда Некрасов только-только прибыл в свою квартиру на Литейном из заграничного путешествия.
«Ваши воды совершенно бесполезны, доктор Черноголовый!» — желал ответить поэт, который не ощутил ничего полезного в своем организме от приема минеральных вод в Киссингене. Но он не был склонен к шуткам и юмору.
— Прекрасно! Я чувствую себя так, словно мне годков 20 поубавили! Я совершенно здоров! — ответил Некрасов.
Закончился 1873 год, наступил 1874-й, первые 9–10 месяцев которого были вполне благополучны для здоровья литератора.
— Нужна ли мне очередная поездка за границу для лечения? — спросил поэт у лечащего врача Белоголового накануне лета 1874 г.
Доктор внимательно его осмотрел и заявил:
— У вас, голубчик, все хорошо-с, никуда не надо ехать — прошлогодние воды Киссингена явно пошли вам на пользу.
— Слава богу, — ответил атеист Некрасов и с радостью остался летом в России, посвятив год литературному творчеству.
В отличие от Н.В. Гоголя, за границей ему «не писалось».
В 1874 г. Некрасов не поехал и в Карабиху, а провел лето вместе с Зиной в Чудовской Луке.
Наступила осень 1874 г. Некрасов с Зинаидой вернулись в стылый, сырой, холодный Санкт-Петербург.
Любовь согревала их. Им еще казалось, что все идет хорошо. Но это уже был обман судьбы. И уже жестокие и беспощадные клетки зародились в чреслах 53-летнего мужчины. Они стали быстро и бурно размножаться, смеясь над очередной своей жертвой, смеясь над всем человечеством, над ученым миром, который до сих пор не может понять тайны их возникновения в здоровом до того человеческом организме и найти противодействие этим убийцам. Размножаясь и увеличиваясь, клетки объединяются в монстра, постепенно пожирающего организм больного, истощая его и приводя к неминуемой смерти, если упущены сроки хирургического удаления этого немилосердного чудовища.
Золотой памятник поставит человечество ученому, который откроет тайну возникновения рака и найдет средство для полного излечения ракового больного.
***
Началом опухолевого заболевания поэта Н.А. Некрасова следует считать декабрь 1874 г. Именно тогда он впервые почувствовал необыкновенную, непонятную, странную апатию, которой ранее никогда не имел.
Ничто не радовало поэта — ни выпавший первый снег, который раньше всегда поднимал его настроение, ни яркое солнце, желающее будто бы подбодрить его, ни поездка на охоту, предпринятая со знакомыми, ни азартная игра в карты, ни крупный выигрыш в Английском клубе, ни сыплющиеся на него блестящие отзывы знатоков литературы на последние его литературные сочинения, ни восторженные овации демократической молодежи, посетившей литературный вечер Некрасова.
В январе наступившего 1875 г. Некрасов почувствовал какую-то неловкость в левом боку, внизу живота, ниже пояса, в месте, о котором ему было стыдно признаться Зинаиде Николаевне. Но никаких болей он пока не ощущал.
Некрасов сейчас чувствовал дурной вкус во рту, неприятный запах изо рта. Вскоре он обратил внимание на то, что «по-большому» стал ходить как-то не так, как прежде. То два дня нет стула, то сходит 2–3 раза в день. А то вдруг так сильно захочется сходить по-большому, а ничего не выходит. Вроде как ложные позывы на стул. А несколько раз заметил вдруг примесь крови в конечных выделениях. Кровь была то темной, со слизью, а то вдруг и алой.
«Да это, наверное, геморрой? Зря я беспокоюсь, — думал он. — Пройдет». И проходило. «Выздоровел!» — решал он в такие периоды мнимого улучшения.
И еще появилась раздражительность. За зиму он несколько раз поссорился с сестрой Анной, которая почти ежедневно стала навещать их семью на Литейном.
Словом, все в жизни стало представляться Некрасову в дурном свете, ничто его не радовало, и, казалось, наступила какая-то черная полоса в жизни.
Приходящая в гости, но чувствующая себя здесь далеко не гостьей, сестра Анна Алексеевна все более и более стала раздражать Некрасова.
Это было неожиданно для него, относящегося прежде к ней всегда с симпатией.
— Ну чем же ты болен? Что у тебя? — спрашивала сестра. — Ты, как всегда, все выдумываешь. Кашля у тебя нет, озноба нет, горло много лет уже не болит.
— У меня какая-то неловкость внизу живота, слева. И ниже…
— Где это ниже? В паху?
— Нет. Ну, там…
— Где это «там»?
Вмешивалась Зина:
— Не надо здесь, за столом, этих подробностей!
— Зинаида Николаевна, не лезьте в наши семейные разговоры, пожалуйста! — грубо и резко выговаривала Анна Алексеевна.
Зина терялась, краснела, убегала.
Николай Алексеевич вспыхивал, кричал на сестру:
— Не смей обижать мою Зиночку!!
Сестра в ответ говорила, что у него «очень тяжелый характер».
Еще в начале декабря 1874 г. пациента осмотрел доктор Белоголовый.
Он долго выспрашивал у Николая Алексеевича, что у того болит.
— Ничего нигде не болит? Как это так? И что вы, голубчик, тогда так переживаете? Почему так раздражительны? Ну, скажите еще раз, что вас все же беспокоит.
— Тоскливо мне. Апатия. Ничего не хочу делать.
— А еще что?
— Внизу какая-то неловкость.
— Что за неловкость такая?
— Не могу объяснить… Словно что-то там мне мешает. И запах от…
— Какой запах? Где?
— Ну, там… От стула, когда по-большому схожу.
— Так и должен быть запах. У всех.
Некрасов огорчался, краснел, не зная, как объяснить наступившие у него изменения.
— Ну-с, тогда я вас осмотрю. Раздевайтесь, прошу вас. До пояса.
— До пояса?
— Да, до пояса. Я же терапевт — ниже пояса больных не осматриваю, — отвечал доктор медицины Белоголовый.
Прошло полторы сотни лет. Но фразу — «Я терапевт, ниже пояса больных не осматриваю» — мне приходилось слышать от коллег даже в XXI веке!
Не менее часа возился Белоголовый с осмотром. Осматривал уши, глаза, нос. Особенно внимательно созерцал горло.
— Скажите, голубчик-с, а-а-а…
— А-а-а… — тянул Некрасов протяжно, с тоскою во взгляде.
— Мне кажется, горло у вас красное! Давайте передвинемся поближе к окну… А сейчас мне кажется, что оно не красное. Да, не красное… Нет в горле воспаления!
Затем доктор долго, встав на табуретку, осматривал и считал зубы больного. Сбивался со счета, снова начинал считать.
— У вас не хватает двух зубов! — наконец заключил он.
— Трех, — поправлял его Некрасов.
— Тем более! Это, извините, нарушает нормальную работу желудка, ухудшает пищеварение!
Пациент извинялся перед доктором, что у него не хватает трех зубов.
Затем Белоголовый начинал выстукивать грудную клетку, долго выслушивал легкие и сердце деревянным стетоскопом. Просил не дышать. Некрасов надувался, краснел лицом.
— Можно дышать…
Некрасов начинал дышать, жадно хватая ртом воздух.
Белоголовый последовательно определял границы легких и сердца. Он временами так увлекался, что залезал на диван к больному с обеими ногами, становясь на коленки и смешно оттопыривая зад.
— Все границы у вас, милейший Николай Алексеевич, в норме. И легких, и абсолютной и относительной тупости сердца. И хрипов в легких я у вас стетоскопом не выслушал — ни влажных, ни сухих, — говорил Белоголовый таким тоном, словно на суде обвинял преступника.
— Так что все же у меня? — с тоской во взгляде робким голосом вопрошал Некрасов.
— Обождите-с, голубчик. Сейчас я начну обследовать печень и желудок.
Он приступил к осмотру верхней части живота, тихим голосом, для себя, делая выводы.
— Желчного пузыря нет, — удовлетворенно хмыкнул Белоголовый, погружая очень больно пальцы ниже правого нижнего ребра.
— Как? У меня нет желчного пузыря?! — с тревогой воскликнул Некрасов.
— Успокойтесь, больной. Желчный пузырь никуда от вас не сбежал. Мы, доктора, так говорим, когда при прощупывании не находим, что он увеличен.
И эскулап продолжал, не торопясь, выстукивать и выслушивать верхнюю часть живота, мять область желудка и кишки, определять, увеличены ли печень и селезенка.
В конце осмотра он поднялся, стал медленно отходить от дивана, задумчиво морща лоб и хмуря брови, а встав посреди комнаты, хмыкал, сморкался, стучал по лбу, вытирал под носом и оправлял бороду.
— Ну, что же, Николай Андреич? Какой диагноз?
— У вас, голубчик, расшатаны нервы. А диагноз — астения3. На нервной почве.
Некрасов удивленно смотрел на него.
Поймав этот взгляд, Белоголовый смутился, отвел глаза в сторону.
— Голубчик, я вам назначу микстуру. От нервов. И все пройдет.
Доктор вышел из кабинета Некрасова. Сестра со встревоженным лицом бросилась к нему:
— Скажите, доктор, он будет жить? Что у него?
— Нервы-с… Нервы-с… Жить он будет. Для жизни прогноз благоприятный, — говорил с важным видом доктор, аккуратно складывая деньги, полученные минутой раньше от Некрасова, в довольно увесистый кожаный бумажник. Дело это было не совсем простое, ибо пачка купюр плохо умещалась в бумажнике. «Надо будет купить другой, побольше», — подумал он.
— Что сказал Белоголовый? — между тем спрашивала с озабоченным видом Зина, легкими молодыми ножками вбежав в кабинет мужа.
— Черноголовик-то? Да что он может сказать? Он, по-моему, сам ничего не может понять.
— А «низ»-то ты ему показал?
— Нет… Он сказал, что терапевты ниже пояса больных не осматривают. Для них это, по-видимому, стыдно-с, — с усмешкой произнес Николай Алексеевич.
Белоголовый стал приходить каждую неделю, осматривая больного по одному и тому же плану, по одному сценарию. Типовой «План обследования больного» он переписал у своего учителя, профессора С.П. Боткина, и вот уже 20 лет, с 1855 г., неукоснительно придерживался его, не изменяя ни на йоту.
В ту зиму погода была на редкость холодной. Ровно в назначенный час раздавался звонок. Через пять минут в кабинет Некрасова входил доктор — веселый, жизнерадостный, с мороза.
«Чего он так веселится?» — с раздражением думал поэт, изнывающий от тоски и апатии.
С прежней веселостью вида доктор почтительно здоровался и спрашивал, всегда произнося одну и ту же заученную фразу, которую неизменно говорил всем больным в течение всех 20 лет врачебной практики:
— Ну-с, больной, как наши делишки?
И добавлял:
— Лучше стало?
— Нет, нисколько не лучше, — отвечал с неудовольствием Некрасов, кряхтя и морщась.
Улыбка соскальзывала с веселого лица Белоголового.
Он становился сухим, мрачным, всем своим видом выказывая недоумение и мысленно возмущаясь.
Доктор Белоголовый ходил к пациенту всю зиму, так и не поставив ему точного диагноза.
«Всю зиму я нахожусь в хронической хандре», — сетует Некрасов 6 апреля 1875 г. в письме П.М. Ковалевскому.
Анна Алексеевна в очередной приезд доктора Н.А.Белоголового о чем-то долго шепталась с ним, а затем торжественно объявила:
— Николай! К нам в среду приедет знаменитый доктор Боткин. Его выезд очень дорог! Но я не поскуплюсь на брата!
Некрасов усмехнулся: деньги-то за все, что происходило на квартире, платил он сам.
— Ну, пусть будет по-твоему, Аннушка, — покорно произнес он, надеясь, что, быть может, знаменитый Боткин поставит ему диагноз.
***
Сергей Петрович Боткин (1832–1889), получив высшее медицинское образование, уехал на заграничную учебу в Париж. Возвратившись в Россию, в 1861 г. в возрасте 29 лет, имея уже звание доктора медицины, он становится профессором терапевтической клиники Санкт-Петербургской медико-хирургической академии.
Всю зиму 1874/75 гг. С.П. Боткин находился на побережье Средиземного моря, в Сан-Ремо, где лечил императрицу Марию Александровну, супругу Александра II. Весной 1875 г. действительный статский советник С.П. Боткин был «всемилостивейше пожалован» в лейб-медики двора его императорского величества с жалованьем в 4290 рублей (гигантская сумма!). Оставаясь при этом профессором и заведующим клиникой факультетской терапии Медико-хирургической академии, он получил еще звание академика.
Осмотр пациента профессором С.П. Боткиным состоялся в конце апреля 1875 г.
Профессор, войдя в квартиру, вышагивал медленно, размеренно и важно, держался с достоинством. Зина убежала в другую комнату, испугавшись строгого лейб-медика. Анна Алексеевна, шурша длинной юбкой, кланялась и крутилась вокруг «царского» доктора, заглядывая ему в глаза, и что-то заискивающе говорила невпопад.
— Добрый день, Николай Алексеевич, — поздоровался с пациентом Боткин, продолжая стоять в центре кабинета.
— Здравствуйте, Сергей Петрович, — с жалкою улыбкой ответил несчастный пациент, вскочив с дивана, заправленного чистыми, свежими простынями, метнувшись было навстречу доктору, но остановившись, сделав всего один шаг.
До него вдруг дошло, что его посетил лейб-медик, человек, который нередко обедает за одним столом с Александром II и его супругой.
— Мы ведь с вами, голубчик, знакомы? Так ведь? — спросил действительный статский советник.
— Да, глубокоуважаемый Сергей Петрович. Вы — брат Василия Петровича, с которым мы сотрудничали в журнале.
— А еще вы лет десяток назад ко мне обращались, не нужны ли Медико-хирургической академии чучела трех медведей, которых вы изволили подстрелить на охоте.
— Этого не помню, глубокоуважаемый Сергей Петрович, — ответил Некрасов, разведя руками. — Я их много пострелял. Сейчас даже стыдно за это. Хотел все, по молодости лет, смелость свою испытать — с медведем с глазу на глаз встретиться.
— Как вы себя чувствуете, Николай Алексеевич? — спросил Боткин с участием и уважением. — И успокойтесь, не волнуйтесь так. Вы же на медведя ходите, а какого-то доктора пугаетесь. Мы, терапевты, люди безобидные. Это хирурги за больными с ножами бегают.
— Получше, — соврал Некрасов и начал было рассказывать о своей болезни, перескакивая с одного на другое, нескладно и путаясь.
— Обождите, милейший, — вежливо прервал его Боткин. — Надо рассказывать по порядку, строго по плану, как заведено в современной медицине, в правилах осмотра больного… Давайте сделаем так: я буду задавать вам вопросы, а вы, милейший, будете на них подробно отвечать.
Вопросов было множество, и сначала Николай Алексеевич подробнейшим образом с радостью отвечал на них, полагая, что, быть может, профессор наконец-то разберется в его болезни и вылечит его. Однако постепенно улыбка исчезла с лица пациента, физиономия его стала хмурой, а глаза, до того искрившиеся тайной надеждой, — тоскливыми. Поэт стал отвечать с меньшим энтузиазмом, все более коротко, а затем начал односложно говорить только «да» или «нет».
«Болит ли у меня колено, пятка? Какое отношение имеет пятка к моей болезни? — в душе недоумевал он. — Хорошо ли я сплю? Снятся ли мне цветные сны? Или только черно-белые? И что мне снится?.. Да откуда же я это помню?! Какой вес был у меня при рождении? Да разве ж меня взвешивали? Я ведь не поросенок! Я — человек!»
А еще С.П. Боткин задавал много других вопросов, например, сколько детей было у отца? Были ли у матери выкидыши? Болел ли прадед сифилисом? Была ли у деда падучая?
И десятки иных вопросов, не имеющих, по мнению поэта, никакого отношения к его болезни.
Доктор Белоголовый стоял чуть позади профессора и записывал вопросы и ответы на них в амбарную книгу, на картонной обложке которой поэту удалось прочесть надпись крупными буквами: «История болезни № 1366 Некрасова Николая Сергеевича». Слово «Сергеевича» было, однако, зачеркнуто и буквами помельче сверху исправлено: «Алексеевича».
— Ну, что же… Приступим к осмотру! — бодро произнес Сергей Петрович, спустя час после начала общения с тяжелым по характеру, как он успел для себя отметить, пациентом.
Боткину, по его требованию, принесли стул, который поставили рядом с диваном, и он важно уселся на него. Процесс осмотра пошел таким образом, что сейчас Некрасова заставляли придвигаться поближе к профессору, переворачивали и приподнимали части его тела, чтобы профессору было удобно осматривать пациента. При осмотре Боткин делал все то же самое, что всегда раньше выполнял Белоголовый, только еще дольше, тщательнее и, видимо, более умело. Он перкутировал (наносил удары пальцем) сильнее, метче и намного больнее. «Так он мне все остатки легких отобьет», — усмехнулся в душе поэт.
— Здесь притупление, — решительно заявил профессор через 15 минут пребольного простукивания по грудной клетке пальцами, указав на зону этого «притупления».
— Разве? — переспросил Белоголовый. — Я притупления не нашел.
— Попробуйте сами, Николай Андреевич, — предложил ему Боткин.
Врач полез на коленках к груди поэта и стал менее умело выстукивать. Он занимался этим долго, Некрасову было больно и трудно это выносить, и он произнес с некоторым недовольством в голосе:
— Однако же у меня грудная клетка-то, господа, не железная…
Боткин посмотрел на него с укоризною, но промолчал, а только перевел взгляд на ученика. Они встретились глазами. Некрасов случайно перехватил это переглядыванье учителя и ученика, которые глазами обменялись мнением: «Ох, и трудный, однако, нам сегодня пациент достался!»
— Это притупление — след перенесенного ранее туберкулеза легких, коллега, — наставительно заключил профессор.
Приступили к аускультации4, начав выслушивать легкие и сердце специальным прибором — фонендоскопом. Профессор, чья шея перед началом осмотра была обкручена черными гладкими трубками с металлическими наушниками («не задавился бы случайно!» — как бы между прочим подумал больной), размотал трубки, вставил наушники в уши и стал прослушивать легкие и сердце пациента.
Затем приступили к осмотру области живота. Найдя, что печень на 1 см выступает из-под реберной дуги, но край печени здоровый, не плотный, Боткин начал с превеликим усердием мять кишки пациента. Некрасова укладывали то на спину, то вполоборота вправо, то вполоборота влево. Наконец его с оголенными грудью и животом поставили на ноги.
— Приступаем к главному, — торжествующе заявил Боткин. — Начинаем обследовать почки.
Это был «конек» знаменитого профессора.
Как позднее вычитал Некрасов из медицинских книг, выпрошенных у знакомого студента медицинского факультета университета, профессор С.П. Боткин прославился на весь мир, впервые предложив осматривать почки в вертикальном положении пациента. По его логике, почки в таком положении больного опускаются, выходят из подреберья и становятся более доступными осмотру.
С.П. Боткин долго мял живот и поясницу пациента, временами пальцами грубо погружаясь прямо под ребра. Кожа на животе покраснела, покрылась пятнами. Очки профессора сползли на нос, на лбу его заблестели капельки пота.
— Странно, — произнес наконец он, прекратив мучить пациента. — Я не нахожу у больного блуждающей почки!
Он недоуменно посмотрел сначала на Белоголового, а затем на Некрасова, который стоял перед ним только в одних белых дорогих французских кальсонах. Некрасову стало не по себе от того, что его почки находятся на месте и «не блуждают».
— Что-то вы начинали говорить о «неловкости» внизу живота? — спросил под конец, уже зевая, Боткин. — Где вы, голубчик, ощущаете эту так называемую «неловкость»?
— Здесь, — указал с охотою и радостью, что наконец-то подошли к главному, Некрасов, указав рукой на пространство выше и левее лобка и еще место под лобком.
Боткин, уже без интереса, полминутки пощупал низ живота, но под лобок не полез, считая такой осмотр ниже своего достоинства доктора-терапевта.
— Зеркало желудочно-кишечного тракта — язык больного! — подняв палец кверху, произнес он. — Покажите свой язык, больной!
Вдвоем Боткин с Белоголовым долго осматривали язык Некрасова.
— Запишите в историю болезни, Николай Андреевич: язык влажный, но обложен густым бело-серым налетом, что явно свидетельствует о болезни желудка… Записали?.. А сейчас пойдемте посовещаться в соседнюю комнату.
И они ушли, а Некрасов так и остался стоять около дивана в белых французских кальсонах, с языком, высунутым наружу вслед важно уходящим докторам.
Через 30 минут, посовещавшись, доктора вошли в кабинет Некрасова. Анна Алексеевна, уже переодетая в новое дорогое платье, купленное на деньги брата в Париже, выглядывала из-за спин докторов.
«Принарядилась перед особой, приближенной к императору», — подумал Некрасов, равнодушным взглядом созерцая вошедших эскулапов, устало развалившись на подушках. «Обследованные» части тела его ныли, изрядно помятые.
— Что вы, Сергей Петрович, нашли у меня? — вроде бы равнодушно и спокойно, но с едва уловимой насмешкой в тоне спросил он.
— Уважаемый Николай Алексеевич, голубчик, я заключаю следующее, — начал Сергей Петрович торжественно, с достоинством, без всякой запинки произносить свой вердикт, в то время как его ученик уткнулся в амбарную книгу (историю болезни) и сверял сказанное с «Заключением», записанным на бумаге, поражаясь точности изложения учителя. — Могу вас обрадовать: от туберкулеза легких и гортани вы излечились. Остались только притупление в легких за счет плотного рубцового очага на месте бывшего туберкулезного воспаления и осиплость голоса от рубцевания, т.е. заживления туберкулезных очажков на гортани… У вас больны печень и желудок, которые легко можно поправить и починить. А еще имеется астенический невроз.
— Что это?
— Из-за больной печени и воспаления желудка у вас шалят нервы. И сильно шалят!
— Да-да, сильно, — поддакнула сестра, показавшись из-за спин, заглядывая в рот профессору и шурша новым галантным платьем.
— И как же следует мне лечиться, уважаемый Сергей Петрович? Где? Чем?
— Заключаю, — так же важно и с достоинством проговорил Боткин. — Вам сейчас показано снадобье, состоящее из трех компонентов, для лечения печени, желудка и шальных нервов.
И он перечислил эти компоненты снадобья на латинском языке, озвучив и дозы.
— Вот… Я написал рецепт. Получите снадобье в аптеке, — Боткин передал рецепт Анне Алексеевне. — Здесь точно записано, по сколько миллилитров и когда его надо пить. Важно строго соблюдать дозы и время приема… Второе. Вам, голубчик, показано питье мариенбадской воды. Она помогает и от печени, и от желудка, и от нервов.
— А поможет мне это? — спросил Некрасов с промелькнувшей слабой, едва уловимой надеждой в голосе.
— Я вам обещаю скорое и быстрое выздоровление через три месяца, если вы будете строго выполнять все мои назначения, — заявил Боткин с такой убежденностью в голосе, что даже сам поверил в это.
— А еще профессор предписал вам, Николай Алексеевич, строгую диету, — добавил Белоголовый и по листочку зачитал продукты, которые не следовало есть больному, бережно передав затем листочек в руки Анне Алексеевне. Из бумажки следовало, что обо всех самых любимых кушаньях Некрасову придется забыть навеки.
— Если обострятся боли в печени, нужно прогладить утюгом кусок фланелевой материи и горячим приложить его к области печени, — добавил профессор. — А засим разрешите откланяться, господа. Гонорар прошу доставить на мою квартиру.
И он передал листочек бумаги Анне Алексеевне. Она взглянула в него, на мгновение застыла, а затем подбежала, шурша платьем, к Некрасову и с удивленными, очумелыми глазами передала ему счет.
Когда доктора покинули квартиру, Зинаида Николаевна вбежала в кабинет к мужу.
— Ну, что они у тебя, Николай, нашли?
Тот махнул рукой, скорчив кислую мину:
— Разве доктора что-то понимают в живом человеке?.. Запретили мне есть все, что я люблю. Буду мариенбадскую воду здесь да в Чудовской Луке пить… А еще: взгляни, Зиночка, какой гонорар он себе назначил.
И передал листочек с цифрой жене.
Она ахнула и всплеснула от удивления руками.
— Вот таковы наши доктора! В человеке ничего не понимают, лечить не умеют, говорят только заумные пустые слова, а деньги гребут лопатой.
Ночью Некрасову приснился сон: два доктора железными медицинскими молоточками очень больно били его по ребрам, грудной клетке, пытаясь разломать ее. Не смогли. Тогда вспороли живот ножами, залезли внутрь и долго ползали между кишками в поисках чего-то. Наконец нашли то, что искали, в огромном, раздутом желчном пузыре. «Вот куда он их спрятал! — вскричал старший доктор. — А ты говорил, что желчного пузыря у него нет! Неуч! Недотепа!» Зубами разгрызли они желчный пузырь, оттуда вывалились в большом количестве золотые монеты, которые доктора с необыкновенным проворством стали нагребать в два мешка: один — большой, профессорский, другой — намного меньше. «Не троньте! Не ваше!» — дико вскричал Некрасов…
И проснулся в холодном липком поту.
***
Лето 1875 г. Некрасов провел в России. Весь май поэт прожил в деревне Лука близ Чудова, где написал сатирическую поэму «Современники». Опубликованная в конце года в «Отечественных записках», она вызвала всеобщее внимание и имела большой успех.
Здоровье поэта нисколько не улучшалось, несмотря на то что он пытался соблюдать рекомендованную диету ровно 4 недели, как и было предписано С.П. Боткиным, пил мариенбадскую минеральную воду, старательно принимал назначенное профессором снадобье.
После 2 июня Некрасов вместе с Зинаидой Николаевной и ее племянницей приехали в Карабиху. Они поселились в восточном флигеле, заняв его полностью и редко посещая большой барский дом.
Федор Алексеевич был человеком высокого роста, плечистым, обладал недюжинной силой. Внешне он чем-то напоминал здорового молодого борова.
Совершенно другим выглядел его старший брат. Николай был выше среднего роста, но из-за врожденной худобы казался невысоким. Красивый в молодости, он выглядел раньше респектабельным, сытым барином с барскими замашками. Однако за прошедший год он довольно сильно изменился, постарел. Конечно, виной была его болезнь.
Николай Алексеевич облысел, лицо его резко осунулось, кожа выглядела бледно-желтой, в глазах появился странный блеск. И главное: за последние полгода он очень сильно похудел, руки его стали неимоверно тощими и худыми, ноги напоминали тонкие жердочки. Походка его стала такой, какая бывает у стариков, — шаркающей, осторожной, медленной. Он стал заметно сутулиться.
В день приезда в Карабиху, когда старший брат, осторожно опираясь на трость и цепляясь исхудавшей рукой за край дверцы, по-стариковски спустился из тарантаса и обернулся лицом к встречающему его Федору Алексеевичу, тот ахнул, нисколько не сдерживая себя, вперился глазами в худющее желтое лицо поэта и, едва поздоровавшись, воскликнул:
— Что это с тобой, брат? Ты болен? Так исхудал!
Праздничный ужин в день приезда получился скомканным. С дороги поэт плохо чувствовал себя, к тому же не ел грибы и соленья, которые прежде очень любил. Не притронулся к винам.
— Доктора мне запретили и вино, и острые и соленые блюда, брат.
— Да что эти немцы дохтора смыслят в здоровье? Я не понимаю, как русский человек может жить без выпивки! Вино только укрепляет здоровье…
На следующий день с утра поэт, запершись на ключ в ванной, долго смотрел на себя в зеркало. Только сейчас он обнаружил, что за полгода сильно переменился лицом. На него смотрел старик с желто-бледным цветом лица, ввалившимися щеками и серыми губами. Зеркало показывало, что и руки его выглядят неестественно худыми и тонкими, словно кожа обтянула кости. На туловище отчетливо контурировались ребра, которые можно было пересчитать.
Некрасов со второго дня после приезда заперся у себя в кабинете и усиленно занимался. Сочинять он еще мог, мозг работал по-прежнему без сбоев, литературные образы возникали в голове, четверостишия хорошо рифмовались.
«Хорошо, что болезнь не затронула мой мозг. Надо успеть завершить те поэмы и стихи, которые я начал писать или наметил к написанию», — решил он.
Прошла неделя, потом другая жизни в Карабихе. В один из вечеров Зина спросила:
— Николенька, а помогает тебе лечение? Как ты себя здесь чувствуешь?
— Буду честен перед тобой: с каждым днем мне все хуже и хуже. С трудом утром заставляю себя подниматься, заниматься литературной работой. Ничего не радует меня в жизни. Слабость чувствую во всем теле… И диету, ты сама видишь, соблюдаю. Не пью, острое и соленое не ем. Месячный курс приема минеральной воды — этой кислятины — добросовестно исполнил. Сейчас вот «боткинское» снадобье продолжаю три раза в день принимать, второй месяц уже. А какое оно горькое и противное, Зина!.. Но не помогает мне ничего.
Вот что написал Некрасов А.А. Краевскому в письме 29 июня: «Я сижу в Карабихе, и время даром пропадает. Дело в том, что снадобье, которое мне дали доктора, нисколько не действует; желудок и печень в скверном состоянии. Не знаю, что и делать; чувствую только, что если летом не исправлю этих статей, то зимой — пропадай!»5
Как видим из письма, поэт еще всецело доверял С.П. Боткину в постановке диагноза, верил в то, что у него больны печень и желудок, хотя симптомов поражения этих органов не имел.
Вот что вспоминал позднее старший сын Федора Алексеевича о поэте, гостившем в Карабихе в 1875 году: «Наружность его была невзрачная. Небольшого роста [по сравнению с высоким братом Федором], худощавый, с желтым, болезненным лицом, с бородкой клином, голос слабый и хриплый, но задушевный и очень добрые глаза. Мы часто видели его гуляющим в парке со своими охотничьими собаками… В халате, в феске с кисточкой, в туфлях на босую ногу, с неизменным свистком и цепочкой для собак, он грустно ходил по аллеям парка»6.
***
Четвертого августа Некрасов с женой были уже в Санкт-Петербурге, откуда на пару недель съездили в Чудовскую Луку.
Он продолжал принимать «боткинское» снадобье, но эффекта от приема лекарства не наступало. Вялость и слабость ощущались во всем теле, которое изрядно отощало. Тоска и апатия овладевали мыслями и чувствами поэта. Неловкость в левом боку, внизу, повыше лобковой кости и в глубине таза, усилилась, а затем переросла в ощущение тяжести в этой области. Она постепенно нарастала.
В сентябре поэт заметил легкое колотье в этом месте. Редко, 1–2 раза в день, как будто кто-то невидимый и неуловимый укалывал его сюда тонкой острой иголочкой. И еще появились у него запоры. Стула не было по 2–3 дня.
— Ты на свеколку, свеколку налегай, — говорила ему Зина, с участием смотря на него.
Он стеснялся признаться ей, что его замучил «геморрой» (так он считал): кровь — темная, перемешанная с большим количеством слизи, с неприятным запахом — отходила из прямой кишки вместе со стулом.
В сентябре Некрасов решил вновь обратиться к доктору.
— Зиночка! Сообщи этому Черноголовику, что мы приехали, и я вновь нуждаюсь во врачебном осмотре.
Узнав, доктор Белоголовый примчался быстрее ветра. Он очень нуждался в деньгах.
— Коляску купил, на выезд, — похвастался он в прихожей Никанору, слуге Некрасова.
Изменения в облике Некрасова за те 4 месяца, в течение которых доктор не видел больного, были разительны.
«Что же такое с ним? Он еще больше похудел, осунулся», — гадал Белоголовый, но вслух радостно запел баритоном:
— Здравствуйте, дорогой Николай Алексеевич! Как вы, голубчик, хорошо выглядите! Определенно деревенская жизнь пошла вам на пользу! А мы так сильно соскучились по вам!
Некрасов привстал со стула и с необыкновенной злобою взглянул на эскулапа, остро почувствовав фальшь в его голосе. Тот осекся, замолчал. Однако оба быстро взяли себя в руки, начали нелегкий разговор о болезни. Потом доктор основательно, но все так же формально, как и прежде, осмотрел больного. И снова не нашел того, что могло вызвать такие разительные перемены в больном.
— Я постоянно чувствую дурной вкус во рту.
— Да-да, это возможно. Я вам верю. Желудок у вас не в порядке. Не зря мой учитель Боткин говорит: «Язык — зеркало желудочно-кишечного тракта»… А вы, голубчик, соблюдали ли диету? — Лицо Белоголового вдруг приняло весьма строгое выражение; с таким лицом штурмуют Бастилию или пытают жену, выведывая, не изменила ли она с молодым корнетом. — Наверное, и винца, и водочки пробовали. Соленья, острое вкушали. Вот и занемог желудочек у вас.
Некрасов молчал, с презрением смотря на эскулапа.
— Да соблюдал он диету вашу, соблюдал, — вступилась за мужа Зинаида Николаевна, стоявшая у дверей. — И ни граммульки вина за все лето не выпил.
В своих записках, обнародованных уже после смерти поэта7, Н.А. Белоголовый отметил, что пациент обратился к нему в сентябре 1875 г. с жалобами на плохое здоровье:
«Дурно провел лето, тогда как обыкновенно это время года, будучи постоянно на охоте, в движении, на воздухе, привык чувствовать себя прекрасно… Все это настраивало его на ипохондрический лад, и он жаловался на какое-то угнетение, вялость, — отмечал доктор. — Но каких-либо физиологических изменений я у него по-прежнему не находил»8.
При последующих осмотрах осенью и зимой 1875—1876 гг. Некрасов показывал ему место, где чувствовал ощущение тяжести и периодические покалывания. Н.А. Белоголовый осуществлял пальпацию (прощупывание пальцами, кистью) этой области живота, которую принято в медицине называть левой подвздошной областью, однако никаких патологических образований и опухолей не обнаружил.
Однако доктор совершил грубую диагностическую ошибку — он пытался прощупать опухоль только через живот, переднюю брюшную стенку, и историки медицины верят ему, что таким образом опухоль не прощупывалась. Однако он по халатности не предпринял еще одно физикальное обследование, которое является в медицине обязательным, но терапевты считают его стыдным для больного и особенно для себя. Об этом «стыдном» обследовании разговор пойдет позже.
Кстати, к упомянутым воспоминаниям Н.А. Белоголового нужно относиться с большой осторожностью и не всему верить. Впервые меня предупредил об этом директор музея-заповедника «Карабиха» А.Ф. Тарасов еще в 1977 г., когда я стал жадно переписывать выпрошенный у него экземпляр воспоминаний Н.А. Белоголового. Видя мое усердие, Анатолий Федорович загадочно улыбнулся и доверительно произнес: «Николай Андреевич — лицо весьма заинтересованное, не всему из написанного им можно верить. Больше доверяй письмам Некрасова и воспоминаниям его родственников и близких знакомых». Действительно, Н.А. Белоголовый, как это будет показано в дальнейшем, совершил много ошибок в лечении пациента, не удосужившись раскрыть большинство из них в своем опусе.
Начало зимы 1875/76 гг. в столице выдалось очень холодным. Некрасов сообщал сестре запиской: «Заехать не успел да и боюсь; желудок у меня дурен, и я должен есть один суп»9.
Очевидно, Некрасов испытывал в этот период неприятные ощущения и боли в животе, которые мешали ему выезжать в гости и принуждали соблюдать определенную диету, вероятно, назначенную Белоголовым.
Несмотря на плохое самочувствие, Некрасов всю осень, а затем зиму и весну уже следующего, 1876 г. напряженно трудился, занимаясь литературным творчеством и решая сложные дела по журналу «Отечественные записки».
Впервые за последние десятилетия Некрасов ощутил денежные затруднения и задумался о той сумме, которую задолжал ему брат Федор за Карабиху.
Как известно, Николай Алексеевич в 1867 г. продал младшему брату Федору Алексеевичу усадьбу Карабиха за 30 тыс. рублей серебром. Брат обещал выплатить всю сумму сразу же, но годы шли, а долг за ним сохранялся. Николай Алексеевич недоумевал. Винный завод, который существовал в Карабихе, приносил большую прибыль. Но вместо выплаты всей суммы долга предприимчивый младший брат пустил деньги на резкое расширение производства, считая, что брат может и подождать.
Прошло уже 9 лет с момента продажи усадьбы, а выплачено было только 10 тыс. рублей. За братом оставался долг в 20 тысяч серебром.
В марте 1876 г. Николай Алексеевич пишет Федору Алексеевичу: «Приходит срок твоих векселей. Вот чего я желаю: 10 тысяч получить, а на 10 тысяч получить новый вексель и проценты»10.
В апреле 1876 г. поэт снова пишет Федору по тому же финансовому вопросу, согласный идти ему на уступки, и добавляет о своем самочувствии: «Здоровье очень скверное. В субботу буду совещаться с Боткиным»11.
Наступивший 1876 г. принес Некрасову новые расстройства. С января его стали серьезно беспокоить периодически возникающие боли в левом боку, внизу живота, в глубине таза, в промежности.
Если раньше он чувствовал как бы редкие укалывания тонкой иголочкой, то сейчас боль принимала другой характер. Она начиналась неожиданно, непонятно от каких причин, сама по себе, когда ей вздумается; была тупой, ноющей, раздражающей пациента и постоянно в течение какого-то времени напоминающей о себе.
Эта боль отвлекала Некрасова от всех его дел. Когда она приходила, поэт ничем уже не мог заниматься — ни писать стихи, ни править рукописи авторов, ни читать. При появлении боли Некрасов сразу бросал дела, переходил от письменного стола к дивану, укладывался на него. Стараясь не делать резких усилий, он занимал какое-то одно положение и не шевелился.
Боль и болезнь составляли для него одно целое, сливаясь в одно мучительное чувство.
Временами, лежа на диване, он начинал с НЕЙ разговаривать: вслух, своим тихим, сиплым голосом:
— Уйди, проклятая… Оставь меня!.. Ну, зачем ты мучаешь меня? Для чего приходишь? Что я такого плохого сделал в жизни, чтобы ты начала изводить меня?.. Пожалуйста, уйди!
Боль была не сильной. Ее вполне можно было терпеть. Но она давила на психику больного, раздражала и изводила его нервы.
— Миленький, опять ОНА пришла, — говорила Зина жалостливо. — Успокойся! Вот увидишь, ОНА скоро уйдет! Давай я поглажу тебе животик, будет лучше.
Он покорно позволял ей открыть свой живот. Зина нежно гладила теплыми руками, особенно там, где, зловеще улыбаясь, сидела ОНА. И действительно, чаще всего от этих поглаживаний Зины боль утихала и ретировалась.
— Ты заулыбался? Тебе уже не больно? ОНА ушла? — спрашивала Зина, мгновенно повеселев.
— Да! Все прошло! Я уже совершенно не чувствую её, — говорил Некрасов и благодарными глазами смотрел на жену.
— Ну, вот и все. Садись занимайся… Я не буду тебе мешать, — и, сказав это, Зина удалялась из кабинета, ласково погладив его по голове, как гладила его когда-то давным-давно мама.
Временами ОНА отпускала его на несколько дней, а то и на пару недель.
В эти дни Некрасов сразу преображался, начинал что-то делать: то занимался делами Литературного фонда, помогая писателям материально, то выезжал в Английский клуб, тепло общаясь с его завсегдатаями и даже иногда играя в картишки; оживленно разговаривал с литературными сотрудниками журнала «Отечественные записки».
Иногда он уже начинал подумывать, что выздоровел, что то «воспаление», которое сидело в его боку, бесследно исчезло, что болезнь оставила его, что он выздоровел.
И вдруг в самый неподходящий момент приходила ОНА, уже почти забытая им. ОНА принималась не спеша терзать его, сначала тихохонько ноя, а затем все усиливаясь и давя, сверля и буравя в нижней части левого бока. Он вдруг, нередко окруженный литературными сотрудниками журнала, замолкал на полуслове, мучительно морщил лоб, изменялся в лице, начинал отвечать невпопад, путался, сердился.
И до него вдруг доходило, что ОНА никуда не ушла, что болезнь не отступила, и новое, еще более сильное, чем прежде, чувство безысходной тоски наваливалось на него.
Сестра Анна Алексеевна стала считать, что брат не может поправиться потому, что не соблюдает предписания докторов.
В его болезни она начала обвинять его же.
— Ну, как же ты, братец, поправишься, если снадобье принимаешь не по-прописанному? Как тебе Николай Андреевич предписал его пить? Ты помнишь? А вчера ты забыл его принять перед обедом, третьего дня вместо двух ложечек принял только одну. Ты так никогда не выздоровеешь! Да ты и не хочешь выздоравливать! Ты нас своим плохим лечением скоро всех сведешь в могилу!
Когда приходил Белоголовый, она жаловалась на брата:
— Николай Андреевич! Повлияйте на него. Он меня совсем не слушает. Не принимает в срок те капли, которые вы назначили, да и о снадобье, которое сам ученый профессор прописал, говорит: «Оно — что мертвому припарки».
Белоголовый соглашался с ней, однако в глаза богатому клиенту «правду» старался не говорить. Но когда в клинике другие терапевты спрашивали его о лечении «известного поэта Некрасова», жаловался им:
— Тяжелый, очень тяжелый мне попался пациент. И слишком недисциплинированный. Трудно, трудно мне с ним. Но я честно исполню свой долг. Ведь я давал клятву Гиппократа!
***
В апреле 1876 г. состояние больного резко ухудшилось. Болезнь перешла в свою новую стадию, решительно отодвинув все другие стороны жизни поэта и главного редактора «Отечественных записок».
Некрасов не мог уже полноценно трудиться, единолично и самостоятельно руководить работой литературных сотрудников и контролировать выпуск самого популярного российского журнала.
А.С. Суворину 1 мая 1876 г. Некрасов пишет: «Все собираюсь к вам зайти, да мочи нет, болен»12.
К апрелю боли усилились и изменились по характеру и локализации.
Прежняя ноющая боль, локализованная в левой подвздошной области, за лобковыми костями и в промежности, стала практически постоянной и усилилась.
Однако кроме нее стали периодически возникать сильные боли другого характера и локализации. Они располагались в левом боку, на уровне и выше пупка, а временами охватывали весь живот, который вздувался и очень сильно болел. Эти боли появлялись и усиливались периодически и были схваткообразными, напоминая сильные болезненные схватки, которые женщина испытывает при родах. Современной медицинской науке известно, что подобные сильные схваткообразные боли по всему животу — патогномоничный (то есть характерный, типичный) признак частичной или полной кишечной непроходимости, когда опухоль закупоривает просвет кишки (частично или полностью), и раздутые содержимым, переполненные кишечные петли начинают усиленно сокращаться, чтобы кишечные массы протолкнуть через суженный или закупоренный патологически измененный участок кишки.
Во время схваткообразных болей Некрасов не находил себе места, вскакивал с дивана, ходил с палкой по комнатам, пытаясь найти положение, при котором боли бы уменьшились. Он то снова ложился на диван, то садился, то изгибался туловищем, то опять вскакивал, словом — находился в постоянном движении. Он не мог оставаться спокойным, находясь в каком-то одном положении, даже десяти минут.
Кроме того, у него наблюдалось постоянное вздутие живота. Кишки его были раздуты, расширены, глухо урчали. Он расстегивал пуговицы сюртука и брюк, распускал ремень, так как живот раздувало до невозможности.
Возникли трудности с дефекацией. Он никак не мог сходить в туалет по-большому. На судне, которое услужливо подавал слуга, сидел по 15–20 минут, кряхтел, тужился, но все было безрезультатно. Лишь прожилки измененной крови и слизь выходили наружу.
Запоры у больного были сначала по 3–4 дня, потом — по неделе, в дальнейшем он самостоятельно ходил по-большому только один раз в 3–4 недели.
А затем кишки опорожнялись только после приема слабительных или выполнения очистительной клизмы.
Периодически из заднего прохода у больного отходило небольшое количество измененной крови со слизью. Некрасов продолжал худеть, по-прежнему имел анорексию (потерю аппетита), изо рта его исходил неприятный («кишечный») запах.
Вот какие муки испытывал поэт!
А педагоги студентам филологического факультета лишь сообщают, что поэт тихонечко, медленно умирал, тоскуя, ненавидя царский режим, не спеша сочиняя, лежа по-барски в постели, свои «Последние песни». Сам это слышал в аудитории Пермского университета, добровольно приходя послушать лекции для студентов филологического факультета.
Нет, друзья! Его «Последние песни» имели другой характер. Это были дикие боли, схватки, яростные кружения по комнате, острое желание сбросить эти боли, гортанные вскрикивания, мучительные стоны, просьбы хоть как-то помочь и избавить его от мучений! И сквозь эти стоны и стенания из воспаленного, страдающего мозга и беспокойного, пламенного сердца его вырывались «Последние песни» как последние крики души, замученной страшной, жестокой болезнью.
***
С мая по конец июля 1876 г. Некрасов и Зинаида Николаевна жили в Чудовской Луке. Ни о какой охоте речи быть не могло — настолько поэт страдал от болезни.
Перед самым отъездом в имение за лобковой костью, в глубине таза, боли усилились и стали иррадиировать (отдавать) в левую ногу. Пациента срочно осмотрел Белоголовый и объявил, что у него больны нервные стволы, идущие от позвоночника на бедро. Ныне, если у пациента действительно поражены корешки спинномозговых нервов и седалищный нерв, невропатологи ставят диагнозы «радикулит», «ишиас». В соответствии с медицинской терминологией тех лет, Н.А. Белоголовый поставил диагноз «невралгия» и объяснил, что эта боль — «невралгическая». Боли у Некрасова усиливались по ночам, были интенсивными. Ночью от них пациент временами даже вскакивал с постели.
Обычно радикулит возникает после подъема тяжестей, пациенту трудно и больно наклоняться, сгибаться и еще больнее, когда он начинает разгибаться. Движения и физическая нагрузка резко усиливают боли при радикулите, ишиасе. Ничего подобного не было у Некрасова. Боли возникали при полном покое, движения облегчали его состояние.
Тем не менее Белоголовый выставил диагноз «невралгия» и назначил пациенту в качестве обезболивающих средств опиаты (наркотические средства) и экстракт белладонны.
Зинаида Николаевна уверенно заявила мужу, что это — не невралгическая боль. Состояние, которое называют ныне, было у ее знакомых, и она была хорошо знала эти заболевания.
— Тупоголовый! — отозвалась она о докторе Белоголовом, однако поэт осадил ее. Но Зина все равно упорно в семейных разговорах величала бедного Николая Андреевича «Тупоголовым».
Н.А. Некрасов пишет брату Федору 11 июля: «Любезный брат Федор!.. Мне очень плохо; главное: не имею ни минуты покоя и не могу спать — такие ужасные боли в спине и ниже <…> уже третий месяц. Живу я в усадьбе около Чудова, почти через каждые 10 дней езжу в Гатчино [Гатчину], где живет доктор Боткин, — что далее будет со мной, не знаю, — состояние мое крайне мучительное — и лучше не становится… Болезнь убила во мне всякую энергию»13.
В июле 1876 г. Н.А. Некрасов пишет из Чудовской Луки сестре Анне Буткевич: «Я уже 3-й раз странствую в Гатчино к Боткину и живу там по три дня, но мне совестно тебя вызывать туда. Это верст 40, и в Лигове [вокзал] надо час дожидаться; интересного со мною мало, а скверного много — я веду каторжную жизнь уже дней 80 — меня не покидают боли, мешающие не только спать, но и спокойно лежать; нечего и говорить о работе и т.п. Даже читать не всегда возможно, ибо как лягу, то и верчусь от болей ежеминутно»14.
Анна Алексеевна гостила в это время у сельской учительницы А.Т. Малоземовой в деревне Куравицы, по Варшавской железной дороге.
Через 10 дней, 26 июля, Некрасов пишет ей туда новое письмо: «Любезная сестра Анна! Я уже четвертый раз путешествую в Гатчино… Боли меня не покидают; 100 дней не спал по-человечески. Облегчения бывают изредка — на полдня; а то сплошная мука. Ноги слабеют. Я сейчас (понедельник) еду в Гатчино к Боткину, пробуду там вторник и середу до 9-ти часов вечера»15.
От Чудово до Гатчины в то время добираться было далековато. Почему же С.П. Боткин летом 1876 г. периодически находился там?
Все объясняется просто. Помимо заведования кафедрой факультетской терапии Санкт-Петербургской медико-хирургической академии Боткин являлся придворным врачом, лейб-медиком всей царской семьи и личным врачом императрицы Марии Александровны, которая страдала тяжелым заболеванием легких. То лето императрица проводила в Гатчинском дворце. Когда поэт-демократ, известный своими бунтарскими стихами всей России, приезжал в Гатчину, действительный статский советник С.П. Боткин никогда не отказывал ему в осмотре. Очевидно, не дополнительный большой приработок руководил им, а клятва Гиппократа.
В 2009–2017 гг. мне несколько раз довелось побывать в Гатчинском дворце и гигантском Гатчинском парке, музейные специалисты долго с восторгом рассказывали мне об императорах, но ничего не смогли поведать о пребывании в Гатчине царского слуги, профессора С.П. Боткина, и тем более бунтаря Н.А. Некрасова.
Как я позже выяснил, Н.А. Некрасова в Гатчинский дворец ни разу не пустили. А жил он, приезжая в Гатчину, в трактире Веревкина возле железнодорожной станции, ютясь в небольшой комнатке вместе со своей верной и неразлучной женой, которая терпеливо ухаживала за больным.
Боткин ежедневно приезжал к Некрасову в трактир Веревкина. Морщился и затыкал нос от обстановки и запаха в трактире, резко контрастирующих с Гатчинским дворцом. После осмотра пациента лейб-медик назначал Некрасову снадобья, микстуры, капли, ревень, слабительные, то есть средства для консервативного медикаментозного лечения заболеваний желудочно-кишечного тракта. Первоначально профессор считал, что у пациента воспалены печень («гепатит») и верхняя часть желудочно-кишечного тракта («катар желудка»). Для уменьшения болей С.П. Боткин назначал свечи с опием.
Подлечившись, Некрасов в сопровождении Зины уезжал обратно в Чудово.
В конце августа государыня Мария Александровна выехала на отдых и лечение в Крым, где поселилась со своими многочисленными слугами в царском дворце в Ливадии, что находится в черте Ялты. Конечно, статский советник С.П. Боткин, будучи лейб-медиком и личным врачом государыни, обязан был выехать вместе со всей царской свитой. Он обитал в служебных комнатах Ливадийского дворца.
Что оставалось делать тяжелобольному Некрасову?
И Некрасов вслед за С.П. Боткиным отправился в Крым. В это время профессор еще пользовался большим уважением поэта. Пока он, безусловно, верил ему и еще надеялся, что тот сможет его излечить, спасти.
Между прочим, как выясняется по документам (письмам Некрасова), С.П. Боткин сам порекомендовал поэту лечение в Крыму. Зачем он это сделал? Совершенно непонятно!
По медицинским канонам, злокачественные новообразования являются абсолютным противопоказанием к санаторно-курортному лечению, в том числе в Крыму. Конечно, Боткин не предполагал наличия рака у Некрасова, хотя все признаки онкологического заболевания уже были налицо.
В настоящее время любой здравомыслящий человек, даже не имеющий медицинского образования, понимает, что мужчина, который страдает от сильнейших болей преимущественно в животе, запоров, у которого плохо функционирует кишечник, а стул бывает почти исключительно после клизм, не должен отправляться в длительное и крайне утомительное путешествие на поезде к Черному морю.
К этому времени поэт испытывал определенные финансовые затруднения. С весны он по состоянию своего здоровья уже не мог выезжать в Английский клуб и проводить профессиональную игру в карты, что ранее было одним из основных источников дохода.
Поэтому, нуждаясь в средствах, 15 августа Николай пишет письмо брату:
«Любезный брат Федор Алексеевич! Здоровье мое очень плохо, а что еще хуже — это то, что болезнь крайне мучительна. Невозможно описать, что я вытерпел в эти 4 месяца.
Числа 24–25 августа я еду в Крым, там хорошая осень, и притом там будет доктор Боткин, едущий туда с государыней; еду по его совету, он надеется меня поправить. Если хочешь со мной повидаться, то выезжай в Москву, где я пробуду день или два.
Привези или пришли мне проценты на 14 тысяч; деньги нужны»16.
Встреча братьев состоялась в Москве, в гостинице «Франция» на Тверской, где останавливался Николай Алексеевич с Зинаидой и слугой Никанором на половине пути в Крым.
Федор был в ужасе, увидев исхудавшего брата, который устал с дороги, никак не мог сходить по-большому и стонал и корчился от болей.
Неизвестно, помог ли прижимистый Федор брату с деньгами, но в конце августа курьерский поезд умчал больного Некрасова и ухаживающую за ним Зинаиду Николаевну из Москвы на юг, в Крым. Взяли они с собой и верного слугу Никанора.
Некрасовы поселились в Ялте, недалеко от Ливадии, в гостинице «Россия». В Крыму они пробыли с 1 сентября до 28 октября 1876 г.
Погода стояла отличная, сухая. Яркое солнце улыбалось поэту, ласкало его лицо. Голубое море должно было радовать взор.
Но Некрасову, испытывавшему мучительные боли, было не до моря и отдыха. Когда боль, сжалившись, немного отпускала, он брел на набережную, поддерживаемый Зиной за руку, исхудавший, с бледно-желтой кожей лица, мерзнущий даже под ярким солнцем.
Собравшись с силами, в отдельные дни, обыкновенно по утрам, когда еще было не жарко, в экипаже выезжал с Зиной в Ореанду, Алупку, Симеиз.
С.П. Боткин приходил к нему в номер 68 гостиницы «Россия» почти каждый день.
— Действительный статский советник, живет в Ливадийском дворце, кушает за обедом вместе с царской семьей, с Александром II, ежели тот тоже приехал, с государыней, а вишь ты, не гнушается посещать нас с тобой, Зина. И держится, конечно, важно, с достоинством, но разговаривает вежливо, осматривает меня тщательно.
— Не бесплатно же, — насмешливо замечала Зина. — В тот раз он как-то сказал, что получает почти 5000 рубликов жалованья. Мог бы при таких деньжищах и бесплатно тебя когда-нибудь осмотреть. А то сует мне каждый раз бумажки со счетом.
— Все равно, — упрямо мотнул головой Некрасов. — Считаю его хорошим доктором, который мне, в отличие от Пустоголового, сильно помогает… Я вот что решил: следующее мое сочинение обязательно посвящу ему!
— Как хочешь, — пожала плечами Зина. — Только вряд ли это правильно. Он от литературы далек, только в печень да кишки своим большим горбатым носом погружен.
Некрасов в Крыму еще больше похудел, постоянно мучился от болей и вздутия живота.
Некрасов написал письма сестре Анне и брату Константину с просьбой приехать к нему в Крым, ибо он очень скучает без них.
«Милая сестра Анна! Мне получше — кишки стали работать и выбрасывать дрянь. Я слаб, но бывают часы, что не мучусь, и сон иногда лучше… Вообрази, что я 14-й день раз по 6–8 все хожу, хожу, не знаю, к лучшему ли, ибо ослаб ужасно. Это не от винограду, а началось еще дорогой… Я бы желал, чтоб ты сюда приехала».
Из этого письма, датированного 14 сентября, мы знаем, что Некрасов в дороге подхватил кишечную инфекцию и помимо опухоли стал страдать острым энтероколитом17, который вскоре у него прошел.
Брату поэт написал: «Любезный брат Константин! Прибыл я сюда хорошо, здоровье не до отчаянья плохо, но боли те же, сон плох, похудел я, сделался как скелет, ноги едва двигаются… Желудок стал лучше работать. Если он наладится, то, говорят [доктор С.П. Боткин], и все другое придет в порядок. Посмотрим. — А тяжко, тяжко так жить!»18
Доктор Боткин продолжал приходить в гостиницу «Россия» к больному. Но было ли лучше Некрасову от этих посещений?
— У вас, голубчик, катар кишок, — говорил, бывало, Боткин. — Я сейчас уверен в диагнозе на двести процентов! Запоры у вас чередуются с диареей, то есть с частым стулом. Это верный признак катара, то есть воспаления, кишок. А еще катар кишок называют, по-ученому, колитом.
— У меня такое чувство, что в кишке у меня сидит пробка, затычка. А в поезде я что-то несвежее поел, опять же, не так чисто бывает в дороге… Вот и пошло, пошло, да и пробило эту пробку, — выкладывал свое предположение Некрасов, будучи сейчас гораздо ближе к диагнозу, чем лейб-медик, профессор Боткин. — Мне сейчас и получше стало. Кишки-то опростались. Клизмы не надо делать. Однако ослаб я очень, извели меня эти частые хождения в туалет, по 6–8 раз за сутки.
— У вас обезвоживание наступило. Надо больше воды, чая пить… А чтобы стул сейчас пореже был, вы, Николай Алексеевич, воздержитесь от винограда, а еще от груш, абрикосов, персиков.
— Да я и так вроде от фруктов пока воздерживаюсь. Только странно мне: приехал в Крым, а на море — ни ногой, фрукты — не ешь!
Реже, чем Боткин, к Некрасову приходил Евграф Александрович Головин (1842–1909), доктор медицины, почетный лейб-медик. Головин, как и Боткин, принимал участие в лечении государыни. Но в терапии Некрасова Головин фактически не участвовал, говоря:
— Я в вашем лечении, милостивый государь, полностью доверяю Сергею Петровичу. Вот что он нашел и назначил — извольте выполнять. Боткин — светило медицины.
Головин часто сыпал шутками, поднимая настроение Некрасова.
В Крыму, несмотря на болезнь, Некрасов очень много сочинял.
Еще в конце 1874 г., как только поэт заболел, он начал писать цикл проникновенных, берущих за душу стихотворений, которые, когда будут изданы, получат общее название «Последние песни».
Превозмогая свою боль, в Крыму поэт напряженно работал. Именно в Ялте осенью 1876 г. он написал новую, последнюю часть бессмертной поэмы «Кому на Руси жить хорошо», которую назвал «Пир на весь мир». В финале появляется герой настоящего времени — Гриша Добросклонов, прототипом которого некоторые некрасоведы считают Николая Добролюбова. Даже фамилия героя перекликается с фамилией бесстрашного демократа-разночинца.
В «Пире на весь мир» Некрасов дал светлый образ юноши, верящего в народ, «погибающего за великое дело».
Зина возмутилась, когда узнала, что «Пир на весь мир» Некрасов посвятил Сергею Петровичу Боткину.
— Я же говорил тебе, Зинаида Николаевна, что первое же сочиненное произведение посвящу моему основному доктору, который меня сейчас лечит, — объяснил он ей.
Значительно позже, уже в 1877 г., в последние недели жизни, Некрасов признался ей:
— Возможно, Зиночка, ты права. Какое отношение имеет такой аполитичный человек, увлеченный одной медициной, как Боткин, к светлым идеям демократии, борьбы за свободу, за свержение царского самодержавия? Надо было «Пир на весь мир» посвятить Добролюбову.
— Верно, Николай! Ты своим произведением зовешь к освобождению народа от гнета царизма, а посвящаешь царедворцу, лейб-медику, который живет то в Гатчинском, то в Ливадийском дворце, каждый день мило улыбается императору и его жене, иногда обедает с ними за одним столом, является тайным советником и получает от царя по 8 тысяч рублей серебром.
***
Лишь 30 октября 1876 г. Некрасов вместе с Зинаидой Николаевной и верным слугой Никанором возвратился в Санкт-Петербург.
На железнодорожном вокзале его встретили несколько человек, включая М.Е. Салтыкова-Щедрина, который из-за болезни поэта сейчас исполнял обязанности соредактора «Отечественных записок».
— Здравствуй, дорогой Михаил Евграфович! — приветствовал его Некрасов. — Ты писал из-за рубежа, что тяжело, неизлечимо болен, что должен обязательно помереть. А получилось наоборот: ты здоров и крепок, ничего тебе не угрожает. А я вот, видишь, заболел.
М.Е. Салтыков-Щедрин сообщал П.В. Анненкову через несколько дней, не заботясь об этике:
— Некрасов воротился с Крыма совсем мертвым человеком. Кожа да кости, желтый, не проходит 10 минут без мучительнейшей боли.
Весь ноябрь 1876 г. в петербургской квартире на Литейном проспекте Некрасова обследовали и лечили профессор С.П. Боткин и его добросовестный ученик, доктор-терапевт Н.А. Белоголовый. Они навещали больного довольно часто, но ставили разные диагнозы.
Оба отмечали, что живот у пациента вздут, увеличен в объеме. На этом фоне при пальпации (ощупывании) отчетливо контурировались поперечная ободочная, нисходящая ободочная и сигмовидная кишки. Они были неимоверно раздуты, расширены, недовольно урчали, особенно когда их трогали. При постукивании пальцем (перкуссии) определялся так называемый тимпанический звук, который свидетельствовал, что раздутые кишки переполнены воздухом, газом. При выслушивании живота фонендоскопом и стетоскопом определялось шумное урчание — так называемая «усиленная перистальтика кишечника». Температура тела у больного была нормальной, симптомов перитонита (воспаления брюшины) не было. Язык был суховат, густо покрыт серым налетом. У больного наблюдались анорексия (потеря аппетита) и тошнота.
Доктора, бывало, после осмотра уходили в другую комнату, обсуждая там диагноз, чтобы их рассуждения никто не слышал. Но Зина их разговоры иногда подслушивала. К ноябрю 1876 г. С.П. Боткин отказался от диагнозов «хронический гепатит» (болезнь печени) и «катар желудка», переметнувшись к другому диагнозу и убежденно отстаивая уже его:
— Я выставляю больному диагноз: «катар толстой кишки». Обоснование такое: кишка воспалена, болезненна, расширена и урчит. Кишечная перистальтика усилена. Никаких опухолей в животе не прощупывается, следовательно, рак кишки я полностью исключаю.
— Я очень уважаю вас, дорогой Сергей Петрович! — говорил Белоголовый. — Однако у пациента есть очень сильные нестерпимые боли внизу живота, левее средней линии тела, и за лобковой костью, которые отдают в промежность, крестец и левое бедро. Это свидетельствует о том, что воспалены нервы, то есть пациент имеет невралгию, процесс по типу ишиаса — невралгии седалищного нерва.
Профессор начинал давить на своего ученика эрудицией и должностью, доказывать свой диагноз. Естественно, ученик поддался влиянию учителя и дня через 3–4 переменил мнение:
— Основное заболевание, я согласен с вами, глубокоуважаемый Сергей Петрович, — катар, то есть воспаление толстой кишки. Однако есть сопутствующее заболевание: невралгия седалищного нерва. А еще: последствия туберкулеза легких и гортани.
Больного Боткин и Белоголовый в этот период, поздней осенью 1876 г., лечили консервативно, т.е. медикаментозными средствами. Некрасов получал слабительные (экстракт ревеня, касторовое масло), микроклизмочки с несколькими каплями настойки опия (с целью снятия болей), суппозитории (ректальные свечи) из опия и цинка. Кроме того, пациенту были назначены и выполнялись очистительные и масляные клизмы («выводящие клистиры»), с помощью которых опорожнялся кишечник.
Использовались также длительные сеансы электрического воздействия на область живота («фарадизация»), то есть метод аппаратной физиотерапии, который, между прочим, абсолютно противопоказан при наличии опухоли, ибо стимулирует ее дальнейший рост.
Время шло, но абсолютно никакого эффекта от лечения не было достигнуто. Боли были настолько сильными, что дозы опия приходилось все время увеличивать.
Некрасов был настроен решительно против применения опия, что несколько раз уже высказывал и Боткину, и Белоголовому. Помимо возможности развития наркомании (чего не произошло) он серьезно опасался, что опий нарушит его мозговую деятельность, в результате чего значительно затруднит литературное творчество.
Когда поэту давали опий, боль уменьшалась или (реже) исчезала совсем, он находился в дремотном состоянии, временами засыпал. Но это действительно стало мешать его литературному творчеству, что не нравилось поэту. Он стремился напряженно работать, чтобы успеть написать «Последние песни».
Все больше и больше Николай Алексеевич разочаровывался в своих докторах. Белоголового он уже давно мысленно называл «Пустоголовым» и не надеялся, что тот сможет ему помочь. Однако Некрасов все более и более разочаровывался и в профессоре С.П. Боткине.
Однажды, уже в самом конце ноября, Николай Алексеевич и Зина проговорили о болезни поэта весь вечер, а к утру оба решительно потребовали от Белоголового пригласить на консультацию другого профессора, причем желательно не терапевта, а хирурга.
Белоголовый очень обиделся, но Николай Алексеевич и Зина упорно стояли на своем.
Для консультации Н.А. Некрасова в качестве хирурга Н.А. Белоголовый пригласил доктора медицины Н.В. Склифосовского. Безусловно, Николай Васильевич Склифосовский (1836–1904) вошел в историю как выдающийся российский хирург, знаменитый профессор, блестящий диагност и виртуозный оператор, широко известный во всем мире своими научными трудами. И не случайно именно в честь Н.В. Склифосовского назван НИИ Скорой помощи в Москве.
Однако следует напомнить, что в 1876 г. ему было только 40 лет; это был молодой профессор Санкт-Петербургской медико-хирургической академии, даже еще не ставший заведующим кафедрой.
Осмотр Н.А. Некрасова хирургом Н.В. Склифосовским проведен 1 декабря 1876 г. При этом присутствовали почетный лейб-медик, доктор медицины Евграф Александрович Головин и доктор Н.А. Белоголовый.
Войдя в квартиру поэта на Литейном проспекте, Склифосовский кивком головы поздоровался с Головиным и без всяких церемоний скомандовал Белоголовому:
— Прошу проводить меня к больному.
Вихрем влетел он в кабинет Некрасова, коротко поздоровался с больным и начал быстро задавать вопросы, попросив поэта отвечать немногословно и конкретно. Был краток, в рассуждения не вступал.
Узнав, что основные жалобы пациента сводятся к болям в животе, часто принимающим схваткообразный характер, тошноте, отсутствию самостоятельного стула и опорожнению кишечника только после клизм, Склифосовский немедленно приступил к осмотру живота и буквально через пару минут, определив вздутие живота и раздутые поперечную ободочную, нисходящую и сигмовидную кишки, воскликнул грубо и резко:
— Так у него кишечная непроходимость!
Не прощупав через переднюю брюшную стенку опухоль как наиболее вероятную причину непроходимости, хирург приказал:
— Спустите с него штаны!
Белоголовый и Зина бросились исполнять приказание. Не дожидаясь окончания их действий, хирург грубо помог раздеть больного, резко сдернув штаны книзу, быстро натянул резиновую перчатку на правую руку, смазал указательный палец жидким мылом и стремительно ввел его в задний проход.
Некрасов и ойкнуть не успел, как хирург деловито начал ворочать и водить там, внутри, пальцем. Некрасову было крайне неприятно, стыдно и больно, он жалобно смотрел на хирурга, который молча делал свое дело. Потом Склифосовский, еще продолжая ворочать пальцем в кишке, взглянул с недоумением и злостью сначала на Белоголового, а затем — на Головина и затем извлек палец из кишки. Взгляд его выражал крайнюю степень удивления.
Ни слова не говоря, он деловито снял перчатку с руки, небрежно бросил ее в судно и вышел в соседнюю комнату. Головин и Белоголовый затопали вслед. Далее Некрасов через стенку услышал громкую, грубую речь хирурга и умоляющий, виноватый голос Белоголового.
После этого хирург вошел в кабинет, прошел к дивану и внимательно, не мигая, взглянул прямо в глаза Некрасову.
— Что со мною? Что у меня? Опухоль? Рак? — спросил Некрасов.
Хирург мотнул головою, словно отбиваясь от этого неприятного вопроса как от назойливой мухи и ответил уклончиво, не сообщив пациенту прямо, что тот имеет запущенное раковое заболевание прямой кишки:
— Николай Алексеевич, заболевание ваше очень серьезное… Начнем вас лечить хирургически. В ближайшее время сделаем операцию в нашей Медико-хирургической академии, в отделении, которым я заведую.
И он ушел, попрощавшись.
Правда, в коридоре его поймал Белоголовый и, путаясь, извиняющимся голосом жалобно что-то попросил, подсовывая под нос хирургу толстую, разбухшую амбарную книгу. С момента первого осмотра, с декабря 1874 г., эта книга («история болезни») была вся исписана, потерта и изрядно разбухла, ибо в нее были вклеены дополнительные листы.
— Профессор, надо бы записать ваш осмотр в историю болезни. Будьте добры, голубчик… Очень вас прошу.
Хирург грубо выхватил книгу из рук Белоголового, уселся на поднесенный стул и корявым, малоразборчивым почерком что-то быстро нацарапал на свободной странице.
— Вы пальцевое ректальное исследование делали? — продолжая писать, спросил хирург.
— Нет, Николай Васильевич, не делали-с, — виновато потупив глаза, произнес Белоголовый.
— Ни разу?! Ведь два года уже лечите?
— Ни разу-с.
— А Боткин?
— Тоже не изволили посмотреть. Он же терапевт. Мы, терапевты, ниже пояса обычно пациентов не смотрим-с. Извините.
Хирург с шумом захлопнул книгу, молча взглянул в глаза Белоголовому.
Взгляд его был сердитый, испепеляющий, такой, словно Белоголовый совершил какой-то обман, проступок, недостойный честного человека. Белоголовый смотрел на профессора, как нашкодивший школьник, получивший «двойку». Хирург встал со стула и, пробурчав: «Прощайте», быстрыми шагами направился к выходу.
Зина с трудом догнала его у самых дверей.
— А деньги-то, деньги, доктор!
И попыталась положить конверт ему в карман.
Хирург обернулся, строго посмотрел на нее и сказал:
— Я, дамочка, с больных за консультации денег не беру. Мне в Медико-хирургической академии жалованье платят.
— Скажите наконец мне правду, что у моего мужа? — спросила взволнованно Зина.
— Мужайтесь!.. У него рак прямой кишки. Мужа вашего нужно как можно раньше оперировать. Ампутировать, то есть удалять прямую кишку вместе с раковой опухолью. Я такую операцию сумею сделать. И еще я вас очень прошу: не говорите ему, что у него рак.
— Почему?
— Существуют законы врачебной этики. Следуя им, нельзя сообщать раковому больному о его диагнозе. Ведь, узнав, что у него рак, такой пациент воспримет это известие как смертельный приговор, впадет в страшное уныние и действительно быстро может умереть…
***
Здесь необходимо сделать отступление и растолковать дорогому читателю, какой конкретно диагноз установил профессор Н.В. Склифосовский и какую радикальную операцию он собрался сделать Н.А. Некрасову в декабре 1876 г.
В результате ректального пальцевого исследования Склифосовский уверенно поставил диагноз рака прямой кишки. Как это будет ясно из последующих материалов, опухоль располагалась в среднеампулярном отделе кишки, на расстоянии около 8 см от заднего прохода.
Рассмотрим вопрос техники удаления опухоли с современных позиций, представив, что Н.А. Некрасов живет в начале XXI века.
Если следовать установкам современной медицины19, больному Н.А. Некрасову, по его состоянию на декабрь 1876 г., была показана радикальная операция — брюшно-анальная резекция прямой кишки с низведением сигмовидной кишки, поскольку опухоль располагалась в границах от 7 до 12 см от так называемого анального края (наружной части заднепроходного отверстия), а отдаленных метастазов не было. Эта операция — сфинктеросохраняющая, то есть после нее сохраняется удерживание кишечного содержимого и его пассаж нормальным путем, как у здорового человека. Прямая кишка, несущая опухоль, отсекается выше сфинктеров и удаляется, а сигмовидная кишка подтягивается из брюшной полости и фиксируется в области анального канала. Впервые эту операцию в современном виде, то есть с вскрытием брюшной полости, разработал и выполнил Вийяр в 1905 г.
До Вийяра хирурги делали эту операцию несколько по-другому и упрощенно.
Резекция прямой кишки с сохранением замыкательного аппарата (сфинктеров) без вскрытия брюшной полости впервые была выполнена промежностным доступом Диффенбахом (Diffenbach) еще в 1845 г. После этого до 1876 г. многие хирурги выполняли такую операцию, расширяя доступ к прямой кишке путем резекции (удаления) копчика или крестца.
Поэтому я не сомневаюсь, что такой искусный хирург, как Н.В. Склифосовский, сумел бы в начале декабря 1876 г. выполнить подобную операцию Н.А. Некрасову; при этом помимо удаления раковой опухоли поэт имел бы возможность отправлять надобности естественным путем.
Однако Н.В. Склифосовский мог выбрать и другой вариант радикальной операции — ампутацию прямой кишки без сохранения сфинктеров. Впервые ампутацию (частичное удаление) прямой кишки по поводу рака выполнил Лисфранк (Lisfranc) еще в 1825 г. Он оперировал промежностным доступом, без вскрытия брюшины произвел ампутацию (удаление) каудального отдела прямой кишки вместе с жомом (сфинктером). В дальнейшем Кочер (Kocher) и некоторые другие хирурги еще до 1876 г. удаляли прямую кишку промежностным доступом, видоизменяя методику ампутации по Лисфранку, формируя сакральное заднепроходное отверстие без замыкательного аппарата, то есть у больного удалялась опухоль, но он уже не удерживал кишечное содержимое.
Неизвестно, какую методику радикальной операции из двух наиболее разработанных к тому времени (Диффенбаха или Лисфранка) задумал применить Н.В. Склифосовский у Н.А. Некрасова. Жизнь, в которой большую роль играют случайности, вмешалась в планы талантливого хирурга, не имевшего в то время в северной столице еще большого авторитета. Его всячески пытались приостановить в его движении вверх, к вершинам хирургической науки.
***
В то время как Головин и Белоголовый что-то тихими голосами обсуждали в комнате, выделенной докторам для бесед и чаепития, Зина, уже поплакав, с красными глазами прошла в кабинет к мужу и, разведя руками, доложила:
— Денег не взял!
— Не взял?! — Некрасов был крайне удивлен. — Первого доктора в жизни вижу, который деньги не берет.
— Странный он какой-то, — пожала плечами Зина.
— И очень грубый, злой, невежливый.
— Все хирурги такие, Николай.
— Нет, не все. Я скажу Тупоголовому, чтобы больше его не приглашал. Не желаю его видеть.
— А как же операция? Он же хотел тебя, Николай, в Медико-хирургическую академию положить, в свое отделение, операцию сделать. Тебе нужна операция.
— Резать себя я не позволю. Тем более такому невежливому человеку… И смотрел он меня всего лишь 12 минут. Я по часам на стене засек. Всего 12 минут! Смех!.. Как хоть зовут-то этого живодера?
— Склифосовский.
— Склихософский?.. Понятно. Никогда не слышал этой фамилии. И не хочу слышать впредь. Зина! Я требую, чтобы меня лечил другой хирург! Сообщи это докторам, пожалуйста.
***
Еще через час Головин и Белоголовый сидели в просторном кабинете профессора С.П. Боткина в терапевтическом корпусе Медико-хирургической академии.
Все трое были грустны, невеселы.
— Что хоть он написал-то? — спросил профессор.
Белоголовый услужливо подал ему толстенную книгу (историю болезни), раскрыл на нужной странице.
— Немного… Полстранички, — насмешливо сказал Боткин и начал читать данные осмотра.
— «…в окружности верхней части прямой кишки находится опухоль величиной с яблоко, которая окружает всю периферию кишки и, вероятно, причиняет ее приращение к крестцовой кости, отчего эта часть кишки неподвижна; соответственно месту этой опухоли находится весьма значительное сужение кишки, сужение кишки весьма значительно так, что верхушка пальца едва в него проникает».
Запись Н.В. Склифосовского в истории болезни означает, что Н.А. Некрасов к 1 декабря 1876 г. имел рак среднеампулярного отдела прямой кишки.
Учитывая, что отдаленных метастазов в другие органы у Некрасова не было, по современной международной классификации TNM больной 1 декабря 1876 г. имел рак прямой кишки в стадии Т4NxMoP4, по отечественной классификации — IV (самую позднюю) стадию, по распространенной зарубежной классификации Dukes20 — стадию В.
Однако стадия Т4P4, свидетельствующая о значительном местном распространении опухоли, при отсутствии отдаленных метастазов при раке прямой кишки не является противопоказанием к радикальной операции, то есть к полному удалению опухоли.
Учитывая, что Н.В. Склифосовский намеревался выполнить ампутацию прямой кишки с резекцией крестца, как многие хирурги тогда делали, противопоказаний к радикальному лечению у Н.А. Некрасова он не видел.
Тем более ныне при такой стадии рака прямой кишки, какая была у Н.А. Некрасова, у подобных больных нет противопоказаний к радикальной операции в современных онкологических центрах России и других стран мира, так как местное распространение в крестец, мочевой пузырь, мочеточники не является противопоказанием к радикальному удалению раковой опухоли прямой кишки. В этом случае выполняются так называемые комбинированные операции с дополнительным удалением (полным или частичным) этих пораженных органов.
Однако, вкратце уяснив, какое заболевание имел Н.А. Некрасов, нам пора возвратиться в просторный кабинет профессора С.П. Боткина, в котором три доктора-терапевта обсуждали ту нелегкую ситуацию, в какой очутились.
— Что вы скажете, Евграф Александрович? — спросил Боткин у Головина, когда Белоголовый зачитал вслух данные ректального пальцевого исследования.
— Что тут скажешь, ваше превосходительство, — спокойно и рассудительно начал почетный лейб-медик царской семьи, помощник С.П. Боткина по лечению императрицы. — Рак есть рак. Ничем больному не поможешь.
— А насчет нашей… ошибки что скажешь, Евграф Александрович?
— Сергей Петрович, а у кого из докторов не бывает ошибок? Я лично таких не знаю.
— Спасибо за мудрые слова, дорогой Евграф Александрович, — сказал, немного успокоившись, Боткин. — Однако меня очень волнует неэтичное поведение молодого профессора-хирурга. Не слишком ли Склифосовский возомнил о себе? А особых заслуг-то у него пока нет.
— Зинаида Николаевна мне сообщила, что господину Некрасову Склифосовский тоже не понравился, — встрял в разговор царских докторов Белоголовый.
— Вот и чудненько!.. Раз пациент недоволен хирургом, надо того другим доктором заменить, — обрадованно воскликнул Боткин. — Что нам этот Склифосовский? У нас же в академии есть вторая хирургическая кафедра госпитальной хирургии, начальником которой является очень симпатичный человек, умница Евстафий Иванович Богдановский.
Когда Сергей Петрович остался в кабинете один, когда не перед кем стало делать хорошую мину при плохой игре, он долго сидел за столом с грустными глазами. Внешне он казался совершенно спокойным, но внутри него клокотал вулкан. Без свидетелей и учеников он судил себя сам, и судил беспощадно.
«Как я мог допустить такую глупую ошибку? Я — известный на всю Россию профессор, ученый, которого знают в Париже, Берлине, Вене! Ведь это я, Боткин, на лекциях все время твержу студентам: «Осмотр больного должен быть полным! Не ограничивайтесь только осмотром легких, области сердца, живота! Осматривайте больного с головы до пят!» И я сам же допустил ошибку, о которой предупреждал всех врачей и студентов. За два года мы вместе с Белоголовым ни разу не произвели пациенту ректальное пальцевое исследование. И какую роковую ошибку мы допустили! Болезнь уже запущена, раковая опухоль приобрела такие размеры, что поэта Некрасова не спасет сейчас уже ни один хирург, каким бы выдающимся он ни был!»
Приехав в богатой карете домой, внешне флегматичный С.П. Боткин внутренне никак не мог успокоиться. Всю ночь он не спал, ворочался в постели, переживая из-за роковой ошибки, стоившей в дальнейшем жизни именитому пациенту.
Со следующего дня после бессонной ночи знаменитый профессор начал ректально (пальцем через прямую кишку) осматривать всех своих пациентов, даже тех, которые жаловались, что у них болят глаза или уши.
За эту причуду над ним иногда подсмеивались, сочиняли о нем анекдоты. Но он упорно залезал пальцем в прямую кишку абсолютно всем своим пациентам.
***
В течение декабря 1876 г. состояние Н.А. Некрасова нисколько не улучшилось. Содержимое переполненных кишок эвакуировали с помощью клизм.
Вопрос о радикальной операции ампутации (удаления) прямой кишки с опухолью как-то незаметно отпал сам собою отчасти потому, что семья Некрасова желала, чтобы поэта лечил другой хирург.
Когда с его кандидатурой окончательно определились, а произошло это уже в январе, новый хирург с удивлением произнес:
— Радикально удалить прямую кишку с опухолью? Такие операции в мире делают всего несколько человек: Лисфранк, который уже помер, Диффенбах и еще пара-тройка хирургов. Сделать самому?.. Опуститесь, господа, на нашу грешную землю. В нищей, лапотной России такие сложные операции пока не под силу… Склифосовский?.. Побойтесь бога! Нашли хирурга!
Эти слова принадлежат человеку, который в Медико-хирургической академии занял кафедру госпитальной хирургии, в свое время, в 1841 г., основанную Н.И. Пироговым — великим хирургом-новатором, пионером многих хирургических вмешательств, которых до него в мире еще никто не делал. Однако Евстафий Иванович Богдановский (1833–1888) был человеком другого склада характера и профессионального уровня. Это был очень старательный и добросовестный хирург, но не имеющий новаторских идей в медицине.
Впервые на квартире больного на Литейном профессор Богдановский появился 18 января 1877 г. Тепло поздоровавшись с больным, он предельно вежливо, внимательно и долго опрашивал и осматривал его, в конце осмотра проведя ректальное пальцевое исследование в трех положениях больного.
После осмотра больного Богдановский и Белоголовый собрались в комнате, отведенной семьей для докторов.
— Диагноз доктора Склифосовского я полностью подтверждаю — у господина Некрасова имеется рак прямой кишки, который значительно сузил ее просвет и закрывает выход наружу кишечному содержимому, — веско сделал свой вывод Богдановский.
— Что же делать? — спросил Белоголовый. — Как ему помочь?
— Об экстирпации прямой кишки [полном удалении прямой кишки с опухолью. — Авт.] нечего и думать. Это — дело далекого будущего в хирургии, — произнес задумчиво Богдановский, говоря об операции, которую ныне уверенно выполняет подавляющее большинство хирургов-проктологов. — Да и опухоль очень большая, запущенная, заднюю стенку кишки проросла. Она уже, на мой взгляд, технически неудалима… Чтобы помочь больному, продлить его жизнь, улучшить качество жизни, мы сделаем вот что: проведем полую трубку через резко суженный участок прямой кишки в вышележащие отделы, в расширенную ободочную кишку. И по этой трубке будем эвакуировать содержимое кишечника наружу. Согласны?
Белоголовый сразу же безоговорочно согласился.
В тот же день профессор Е.И. Богдановский предпринял на квартире поэта это паллиативное неоперативное пособие. Он с большим трудом провел через резко суженный участок кишки эластичный желудочный зонд. Попав в вышележащий, резко расширенный отдел толстой кишки, туго заполненный кишечным содержимым и газами, зонд разгрузил переполненные кишки — по нему обильно пошло кишечное содержимое. Одномоментно в течение пары часов выделилось огромное количество содержимого, не менее 3-4 л. Живот сразу опал, стал мягким при ощупывании. Боли уменьшились, а затем на какое-то время полностью исчезли.
Пациент благодарными глазами смотрел на доктора-спасителя и Белоголового, который усердно помогал профессору, перемазавшись кишечным содержимым. Он изо всех сил пытался загладить свою вину, в течение двух лет ошибаясь с диагнозом из-за пренебрежения ректальным пальцевым исследованием.
— Зиночка! Смотри, какой этот Богдановский замечательный доктор! Не то что тот, Склихософский, — говорил Некрасов.
Однако желудочный зонд часто выпадал из кишки наружу, беспрерывно забивался плотным кишечным содержимым. Зонд приходилось снова и снова, чуть ли не ежедневно, вставлять в прямую кишку и проводить с большими техническими трудностями в вышележащие отделы кишечника, что удавалось только Богдановскому.
У пациента наблюдалось улучшение состояния в течение пары недель.
Он ожил. Продолжил сочинять стихи из цикла «Последние песни», художник Крамской, приходя к Некрасову, начал писать его портрет.
Одно очевидно: с каждым днем уходила надежда на радикальное удаление опухоли (ампутацию прямой кишки). Во-первых, произошла задержка с операцией с 1 декабря по 18 января (почти 50 дней), а ведь рак в это время рос и прогрессировал. Во-вторых, Богдановский и не собирался оперировать. А ведь Некрасову никто не сказал, что у него имеется опухоль. И что ее нужно удалять. Поэт повеселел и был уверен, что выздоравливает.
Но даже выбор паллиативного пособия для разгрузки переполненного кишечника Богдановский произвел не совсем верно.
Нужно признать, что для разгрузки кишечника более оптимальным было бы раннее оперативное лечение: выполнение паллиативной операции — наложение anus praeternaturalis (противоестественного заднего прохода), то есть искусственного кишечно-кожного свища.
Кстати, Е.И. Богдановский был признанным мастером по выполнению колостомий и подобных разгрузочных операций на толстой кишке при самых различных заболеваниях, включая опухоли прямой и сигмовидной кишки.
Почему же он сразу не решился на эту операцию?
При подобной операции создается искусственный задний проход, то есть конечное выделительное отверстие желудочно-кишечного тракта оказывается не на промежности, а в нижней части живота, в левой подвздошной области. В итоге содержимое пищеварительного канала свободно эвакуируется наружу, кишки принимают нормальные размеры, живот опадает, исчезают боли схваткообразного характера, связанные с кишечной непроходимостью. У больного появляется аппетит, и он начинает нормально принимать пищу, которая, перевариваясь, свободно проходит по желудочно-кишечному тракту и без помех эвакуируется через искусственно созданное отверстие, которое при ходьбе больного прикрыто специальным пелотом, заглушкой (ныне успешно применяются специальные магнитные устройства или эластичные калоприемники, полностью прикрывающие кишечное отверстие).
Сестра поэта, Анна Алексеевна, 1 февраля 1877 г. писала младшему брату Федору Алексеевичу в Карабиху: «Здоровье брата не хуже; приглашен новый доктор, хирург Богдановский, который нашел возможность искусственным образом, с помощью катетера, освободить кишки. Вообще доктора говорят, что болезнь продолжительная и может длиться годы, если только не случится что-нибудь необычайное… Один Боткин все еще стоит на том, что это не рак»21.
Позднее сам Н.А. Некрасов так описал этот период своей болезни в письме брату Федору: «При мне постоянно доктор Белоголовый и профессор Богдановский, хирург. Боткин ездит тоже. И много их. Два выше названные — Белоголовый и Богдановский — превосходные люди. Я нашел в них друзей»22. Письмо датировано 12 марта 1877 г.
Опорожнение кишок с помощью оригинальной методики введения зонда, придуманной профессором Е.И. Богдановским, и значительное улучшение состояния вследствие этого по времени совпали с публикацией в конце января 1877 г. в журнале «Отечественные записки» уже упомянутого цикла стихотворений Н.А. Некрасова «Последние песни».
Все это значительно улучшило настроение поэта, восстановило его интерес к жизни. Это вылилось в новые замечательные произведения, которые в дальнейшем некрасоведами были включены в этот же цикл «Последних песен» и под таким названием вышли отдельной книгой.
Тема собственной смерти в «Последних песнях» со всей силой захватывает поэта.
Он описывает свои мучения, жаждет прекратить физические страдания смертью, иногда у него возникает желание выздороветь, что отражается в стихах.
Вместе с тем поэт в этих последних песнях пытается осмыслить свою жизнь, извлечь из нее уроки, дать советы людям, особенно юношам, молодому поколению, как нужно жить, чтобы не было стыдно за прожитые годы.
«Последние песни» Н.А. Некрасова, знающего, что он умирает, любого человека трогают за душу.
Невыносимые физические страдания и боли рождают такие строки:
Нет! Не поможет мне аптека,
Ни мудрость опытных врачей:
Зачем же мучить человека?
О небо! смерть пошли — скорей!
Он обращается к Музе, с горечью осознавая, что поэта Некрасова скоро не будет на земле, что люди не прочтут больше его новых стихов:
О Муза! наша песня спета.
Приди, закрой глаза поэта
На вечный сон небытия,
Сестра народа — и моя!
В стихотворении «К друзьям», написанном в декабре 1876 г., он обращается ко всем, кто его любит и уважает:
Я примирился с судьбой неизбежною,
Нет ни охоты, ни силы терпеть
Невыносимую муку кромешную!
Жадно желаю скорей умереть.
Вам же — не праздно, друзья благородные,
Жить и в такую могилу сойти,
Чтобы широкие лапти народные
К ней проторили пути…
Изнывая от боли и бессонницы, в ночь с 8 на 9 января 1877 г. поэт пишет такие проникновенные строки:
Дни идут… всё так же воздух душен,
Дряхлый мир — на роковом пути…
Человек — до ужаса бездушен,
Слабому спасенья не найти!
Но… молчи, во гневе справедливом!
Ни людей, ни века не кляни:
Волю дав лирическим порывам,
Изойдешь слезами в наши дни…
Уже после выхода январского номера «Отечественных записок» поэт продолжает этот же цикл стихов, рассуждая о смерти как конечной точке человеческого бытия, как закономерном итоге жизни.
Тяжело больной, прикованный к постели, исхудавший, он продолжает писать лирические стихи. В прошедшем, 1876 году он написал 15 стихотворений, а в следующем, последнем году жизни — 25.
Поразительно, но изможденный, испытывающий боли и другие невыносимые страдания Некрасов нисколько не утратил своего поэтического мастерства. Из-под его пера выливались на бумагу новые шедевры.
Ночами, душными и приносящими одни только муки и страдания, к поэту стал являться образ матери, которая с ласкою, нежностью и любовью разговаривала с ним, успокаивала, облегчала страдания, призывала не бояться приближающейся смерти. Это мысленное общение с мамой вылилось в замечательное стихотворение «Баюшки-баю», которое в феврале — марте 1877 г. переработал и завершил поэт.
Некрасов начинает дописывать поэму «Мать», в которой словами, полными любви и благодарности, выводит ее образ, основанный на воспоминаниях детства.
О тяжелой болезни поэта Н.А. Некрасова ныне многим людям становится известно после знакомства со знаменитой картиной кисти И.Н. Крамского.
П.М. Третьяков задался целью собрать в галерее, которая позже будет носить его имя, портреты выдающихся людей России. Иван Крамской по его заказу написал уже портреты Льва Толстого, Айвазовского и других знаменитых людей, когда узнал, что Некрасов, портрет которого ему также заказал Третьяков, находится при смерти.
И Крамской немедленно в феврале 1877 г. отправился на квартиру больного поэта. С превеликим трудом художнику удалось уговорить поэта позировать ему. С самого начала в голову Ивана Крамского пришла идея: изобразить Некрасова тяжело страдающим, неизлечимо больным человеком, который продолжает писать свои стихи, полулежа в постели. Однако и сам Некрасов, и особенно его родственники возмутились таким сюжетом.
Работал Крамской урывками, по 10–15 минут в день, и часто чуть ли не весь день дожидался этих драгоценных минут, ибо поэт в другое время был очень плох. Но уже через месяц работы портрет был готов. Некрасов на нем имеет поразительное сходство с натурой, одет по просьбе родных в костюм, белую рубашку с галстуком. П.М. Третьяков остался доволен и принял от художника «Портрет поэта Николая Алексеевича Некрасова.1877». Но самому художнику-реалисту не понравилось свое произведение, где поэт «прилизан» и статичен.
И уже без всякого заказа Иван Крамской, пользуясь эскизами и по памяти, написал свой шедевр — картину «Н.А. Некрасов в период “Последних песен”».
На картине Некрасов сидит на своей смятой, несвежей постели, откинувшись на подушки. Лицо смертельно больного человека измученное, но одухотворенное, одержимое важной целью. В руке он держит листок бумаги со стихами, листы черновиков разбросаны по полу. Рядом стоит столик с лекарствами. На стене — портрет Добролюбова, символизирующий революционные стремления Некрасова в юности и зрелые годы.
Эта знаменитая картина Ивана Крамского отразила мучительные страдания человека, обреченного на смерть, но не сдавшегося и в отчаянной борьбе со смертью завершающего дело, которому посвятил жизнь.
***
Методика эвакуации кишечного содержимого через зонд, проводимый через суженный опухолью участок прямой кишки, имела только временный успех. Улучшение состояния больного продолжалось менее двух месяцев, из которых только в первые две недели пациент чувствовал себя достаточно хорошо.
Ретроспективно оценивая решение Е.И. Богдановского прибегнуть к такому оригинальному методу эвакуации кишечного содержимого и ликвидации частичной кишечной непроходимости, нужно признать его ошибочным. Если уж Богдановский решительно восстал против сложной (по тем временам) и радикальной операции ампутации прямой кишки с опухолью, то следовало сразу, как только Евстафий Иванович осмотрел больного, т.е. 18 января 1877 г., прибегнуть к паллиативному оперативному лечению — выполнению операции наложения противоестественного заднего прохода.
Во-первых, процедура введения зонда, осуществляемая самим профессором, была многократной и весьма травматичной. Опухоль росла, все более перекрывая просвет прямой кишки. Пространство, через которое можно было провести зонд, было узким, длинным, извитым; оно с каждой неделей все более сужалось и удлинялось. Проводя зонд, возиться приходилось долго. Часто зонд упирался в опухоль и не шел дальше. Профессору приходилось прикладывать неимоверные усилия, чтобы провести его. Происходила, следовательно, значительная травматизация самой опухоли и диссеминация (распространение) опухолевых клеток на окружающие ткани. При процедуре введения зонда больной испытывал сильные боли, вследствие травматизации суженного измененного участка и самой опухоли почти каждая процедура введения зонда сопровождалась истечением небольшого количества крови из анального канала.
О состоянии больного в марте 1877 г. свидетельствуют его некоторые реплики, которые сохранились документально.
В бумагах Некрасова после смерти нашли листочек, на котором его рукой записаны такие слова: «Март 77 г. — Худо мне! Мой дом — постель. Мой мир — две комнаты: пока освежают одну — лежу в другой. Полрюмки кипрского меня опьяняет; грамм опиума делает меня идиотом, не всегда давая сон».
Брату Федору поэт сообщил 12 марта: «Я крайне плох. Надежды жить нет. Могу протянуть несколько, а не то так и скоро. Думаю, что я правее докторов, которые обнадеживают»24.
Чуть ранее, еще в феврале, Некрасов на подаренной чешскому переводчику книге написал: «Умираю медленно и мучительно».
К середине марта состояние Некрасова еще более ухудшилось. Вновь со всей силой проявились симптомы кишечной непроходимости: вздутие живота, тошнота, схваткообразные боли в животе. Проводимое докторами лечение, включая эвакуацию кишечного содержимого через зонд, стало совершенно неэффективным. Больной мучительно страдал, стонал, стал очень раздражительным.
Назначаемый докторами опий лишь затуманивал сознание, но не полностью снимал боль. Дозы опия поэтому повышали и повышали, что не нравилось поэту.
Проводить зонд становилось все труднее и труднее, но, даже введенный в просвет раздутых кишок, он функционировал плохо и не мог вывести наружу большую часть содержимого.
В последних числах марта случилось то, чего можно было ожидать: даже тонкий желудочный зонд не удалось провести через просвет прямой кишки, который увеличившаяся в размерах опухоль перекрыла полностью.
На следующий день профессор Е.И. Богдановский подошел к тяжелому больному и официально предложил операцию создания противоестественного заднего прохода.
Он подробно рассказал пациенту о сути подобной операции:
— Уважаемый Николай Алексеевич, мы на расширенном участке толстой кишки вырежем окошечко, которое подошьем к коже нижней части живота. Вы будете оправляться через это окошечко.
— И я вечно буду в … — и Некрасов сказал нехорошее слово и по-мужицки выругался, доведенный болезнью и неудачным лечением докторов до отчаяния.
— Нет, Николай Алексеевич, отверстие в кишке будете закрывать специальной заглушкой, пелотом, а открывать его, только когда почувствуете, что кишки надо опорожнить.
— Все равно не согласен… Идите к чертям собачьим… Довели до ручки. Вместе со своим Боткиным, который два года твердил, что я поправлюсь, что, мол, рака у меня нет.
— Я и сейчас считаю, что у вас не рак, а вполне может оказаться доброкачественная опухоль, но которая, к сожалению, быстро растет и перекрыла просвет кишки, — уверенно сказал профессор Богдановский, абсолютно убежденный в наличии у пациента именно рака. По законам врачебной этики в то время и в России, и в других странах мира уже считали, что раковым больным нельзя сообщать правду об их неизлечимом заболевании.
— Не рак?.. Так я вам и поверил… Ну-ка посмотрите мне в глаза!
Богдановский очень правдиво и убедительно посмотрел в глаза Некрасову и не отвел взгляда, когда пациент долго и пытливо буравил его глазами.
К сожалению, современная западная медицина, отойдя от законов врачебной этики, настойчиво советует врачам сообщать пациенту о наличии у него раковой опухоли. При этом основное обоснование у зарубежных медиков, в частности у врачей США, такое: больной должен успеть распорядиться своим имуществом.
— Чем распорядиться? Парой своих лаптей? — парируем мы, российские врачи, зная, что 95% наших больных почти ничего не имеют, и свято стоим на многовековых законах врачебной этики, у истоков которых стояли еще Гиппократ, Сенека, Гален и другие классики медицины.
После беседы с Богдановским и его утверждения, что он не имеет рака, искорка надежды мелькнула в голове Некрасова. Но она потухла через несколько недель последующего лечения, когда поэт уже окончательно осознал, что у него рак, и стал готовиться к смерти.
Настало хмурое утро 3 апреля 1877 г., когда Богдановский и Белоголовый в полдень пришли на квартиру навестить своего трудного пациента, он сам первый обратился к ним с просьбой:
— Ну, делайте дыру, что ли… Ведь не могу же я дольше так оставаться?
Вздох облегчения почти одновременно вырвался у обоих докторов.
— Ну, слава богу! — произнесла Фекла Анисимовна, которая из всех родственников больше всего переживала за Некрасова.
Но Анна Алексеевна Буткевич, сестра больного, все последние дни ходила с хитрющими глазами, в которых плясал бес, и украдкой посмеивалась.
— Не дам я этим неучам, живодерам брата родного калечить, — иногда нашептывала она себе под нос.
— Я хотел бы, чтобы вы сами, лично сделали эту операцию, — попросил Некрасов Богдановского.
— Безусловно, оперировать вас должен я. Спасибо, что доверяете мне.
— А где вы собираетесь делать операцию? Я бы желал, чтобы вы оперировали у меня на квартире, прямо в кабинете.
— На это, Николай Алексеевич, даже не надейтесь! — громко рассмеялся Богдановский. — Прошли те времена, когда больных оперировали прямо на дому… Я все операции делаю только в своей клинике, в хирургическом отделении 2-го Военно-сухопутного госпиталя. Там у нас оборудованы операционные с бестеневыми лампами, которые хорошо освещают операционное поле, развернуты специальные металлические операционные столы, готовится оборудование, необходимое на операции, наборы инструментов, которые мы кипятим и обрабатываем химическим антисептиком, то есть обеззараживаем от микробов перед операцией, емкости с хлороформом. А руки мы моем щетками со специальным жидким мылом и затем — раствором карболовой кислоты. После операции накладываем карболовую повязку по методу Листера… Это все — и химический антисептик, и мытье рук карболовой кислотой, и листеровская повязка — уничтожает микробы, в итоге раны не нагнаиваются и хорошо заживают.
Сделав паузу, профессор Богдановский внушительно заключил:
— Поймите, Николай Алексеевич, на квартире никак невозможно создать тех условий для операции, какие существуют в больнице. Операции на дому — печальное прошлое хирургии!
— Ну, тогда я согласен на больницу. Режьте меня там!
Профессор Е.И. Богдановский возглавлял в Санкт-Петербургской медико-хирургической академии кафедру и клинику госпитальной хирургии, которая занимала хирургический корпус 2-го Военно-сухопутного госпиталя. В хирургическом корпусе было постоянно развернуто 300 хирургических коек. Лечилось большое число военных и гражданских лиц, например, за 1845 г. было пролечено 1472 человека с летальностью (смертностью) всего лишь 2,9%.
Богдановский был очень хорошим хирургом-оператором. Важно то, что, выполняя операции на самых разных органах, он особенно был хорошо известен по мастерскому исполнению хирургических вмешательств на толстой кишке, в том числе являясь специалистом по операциям создания противоестественного заднего прохода.
Одним из выдающихся хирургов Европы в то время был немец по национальности, работавший в Австро-Венгрии, профессор Теодор Бильрот, который заведовал хирургической клиникой в Вене. Побывав в апреле 1877 г. в Санкт-Петербурге (об этом чуть позже) и посетив в столице две больницы, в том числе клинику госпитальной хирургии Е.И. Богдановского, он так отзывался об увиденном: «Они [петербургские больницы] превосходны, мы таких никогда не построим».
В 1870-х годах в мировую хирургию бурно внедрялся метод антисептики, предложенный Листером, начали также внедрять метод асептики24.
В клиниках Санкт-Петербурга, особенно в клинике госпитальной хирургии, в которой должен был 6 апреля оперироваться поэт Н.А. Некрасов, условия были на высоком уровне, почти соответствующие по обеззараживанию (антисептике) нынешним, XXI века, условиям в операционных. В маленьких периферийных больничках такие условия еще не были созданы. А на квартирах больных создать такие условия было просто невозможно! Особенные затруднения при операциях на дому вызывало обеспечение предупреждения попадания в операционную рану инфекции, микроорганизмов, что могло привести к нагноению раны, ее длительному заживлению и тяжелым инфекционным осложнениям в виде воспалительных процессов, флегмон, гнойных затеков и сепсиса (заражения крови).
Вот почему профессор Е.И. Богдановский без каких-либо сомнений и колебаний намеревался оперировать Некрасова в клинике госпитальной хирургии Санкт-Петербургской медико-хирургической академии.
Операцию нельзя было откладывать на большой срок, ибо пациент имел частичную кишечную непроходимость, которая в любой момент могла стать полной, грозя привести к быстрому летальному исходу.
Поэтому было решено выполнить операцию в срочном порядке 6 апреля, для чего пациента уже 5 апреля положить в больницу и подготовить к операции.
***
Наступило 5 апреля.
Из Вены пришло письмо на имя Николая Алексеевича Некрасова. Сестра, хитро улыбаясь, отдала его брату.
— Странно! Адрес мой: Санкт-Петербург, Литейный проспект, 36. А человека этого не знаю. Какой-то Billroth Theodor. Наверное, любитель поэзии. Или демократ, либерал.
Анна Алексеевна уселась подле больного брата, помогла ему распечатать конверт.
— Прочесть тебе, Николя?
— Нет уж, читать я еще сам способен, — ответил он и принялся бегать глазами по строчкам. В конверт было вложено письмо на русском языке и коротенькая записка, начертанная по-немецки.
Глаза поэта по мере чтения русского текста делались все более удивленными. Он то странно смотрел на сестру, то снова погружался в чтение. Прочтя до конца, он улыбнулся.
Повертел записку от Бильрота, написанную по-немецки, начал читать, но бросил, сказав:
— Подзабыл я немецкий язык, однако… Но секретарь этого Бильрота на русском языке все мне разъяснил.
Он собрался с мыслями и, сияя, произнес:
— Ну, Аннушка, как ты это надумала? А ведь все молчком, молчком… И ни слова не сказала. Коза ты!
Сестра зарделась. Ей очень нравилось, когда ее хвалили.
— Ты согласен, брат?
— Конечно, согласен. Это самый хороший вариант. Как в сказке! Денег только много просит.
В кабинет, постучавшись, прямо в верхней одежде вошел Белоголовый, воскликнул после приветствия:
— Николай Алексеевич, вы еще не собрались? Время уже поджимает! Пора ехать «сдаваться»…
— Я не поеду. Дело в том, Николай Андреич, что меня будет оперировать сам Бильрот, — спокойно произнес Некрасов.
— Как Бильрот? Вы поедете в Вену? В таком состоянии?
— Нет, они сами изволят-с прибыть и сделать мне операцию.
И Некрасов протянул изумленному доктору письмо от знаменитого хирурга.
— Ничего не понимаю, — произнес Белоголовый и начал читать короткую записку от Бильрота, написанную на немецком языке, и затем — письмо на русском языке, которое настрочил его помощник.
Письмо и вложенная записка от самого Бильрота в основном прояснили Белоголовому ситуацию, а Анна Алексеевна, усмехнувшись, добавила от себя «Пустоголовому» то, что он понял не до конца.
Оказывается, еще в середине марта, когда состояние брата стало снова резко ухудшаться, Анна Алексеевна, имевшая привычку подслушивать разговоры докторов, обсуждающих состояние больного в «докторской» комнате, узнала, что брата надо оперировать.
Не доверяя уже никому из врачей — ни Богдановскому, ни Белоголовому, ни редко появляющемуся в марте Боткину, — сестра поэта обратилась через своего знакомого в Вене к известному хирургу профессору Т. Бильроту со слезной просьбой приехать в Санкт-Петербург и лично сделать операцию брату, «спасти всемирно известного поэта».
И вот наконец пришло известие от Теодора Бильрота. Он согласен сделать операцию «господину Некрасову» за 15 000 прусских марок. Сообщил, чтобы его ждали на железнодорожном вокзале через несколько дней, обеспечив отдых, хорошее питание в ресторанах и выплату половины суммы уже к моменту первого осмотра пациента.
В тот же день, 5 апреля, от Бильрота Некрасову пришла срочная телеграмма, извещающая, что он приезжает венским поездом 11 апреля. В телеграмме еще раз упоминалась сумма в 15 тыс. прусских марок в качестве гонорара за операцию.
К удивлению Белоголового, профессор Богдановский, узнав, что сестра Некрасова и сам он отказались от его услуг оператора и выбрали хирургом Теодора Бильрота, не обиделся. Или, скорее всего, сделал вид, что нисколько не обижается.
— Николай Андреевич, с нас ведь весь груз ответственности спадает. А то меня общественность и все знакомые уже замучили вопросами и расспросами. И еще недовольно тявкают, что, мол, мы его плохо лечим. А знаешь, нет худа без добра. Ведь я близко познакомлюсь с этим великим хирургом. А ведь он, говорят, не только доктор. Он — отличный музыкант, на пианино и скрипке играет… И клинику нашу ему покажу. А вообще надо мне целую программу составить по встрече и пребыванию Бильрота в Санкт-Петербурге, все дни расписать, подтянуть к мероприятию всех столичных хирургов.
На следующий день Николай Алексеевич был не так радостен, как накануне.
Помимо плохого самочувствия — живот был снова вздут как барабан — он понял, что ему срочно нужна большая сумма денег — рублевый эквивалент 15 тысячам прусских марок.
«Сколько это по курсу рубля?» — озабоченно думал он.
Выходило около 20 тысяч рублей серебром — сумма очень приличная.
— Как хорошо, что я уже побеспокоился заранее. Словно чувствовал, что много денег на лечение понадобится, — заговорил Некрасов. — Еще в середине марта Федору отписал, чтобы он срочно вернул мне оставшиеся деньги за Карабиху.
В письме, отправленном 12 марта 1877 г., Николай, сообщив о своем нездоровье, о том, что он «крайне плох», приказным тоном распоряжается: «Немедля пришли деньги, кроме 14 тысяч по векселям, за тобой 1 тысяча процентная. Весь твой Николай Некрасов»25.
Только острая необходимость заставила Николая Алексеевича обращаться к брату таким жестким тоном. Долг за Карабиху Федором был прислан.
К присланным деньгам поэт добавил еще 5 тысяч рублей, что позволило ему рассчитаться с Бильротом, золотые руки которого не только умело держали скальпель, но и жадно и ловко очищали карманы пациентов.
***
Вечером 11 апреля 1877 г. литерный поезд, попыхивая белым дымом и замедляя ход, приблизился к Варшавскому вокзалу, поражающему всех приезжих своей красотой и величественностью.
На перроне знаменитого хирурга Теодора Бильрота встречала большая группа врачей. Здесь были не только Е.И. Богдановский, но и все его ученики-хирурги М.С. Субботин, В.В. Максимов, А.Х. Ринек, В.А. Ратимов и другие. Приехали хирурги и из других столичных больниц. Все жаждали увидеть знаменитого человека, живьем посмотреть на светило медицины. В группе встречающих были и девушки — сестры милосердия из клиники Богдановского, которым профессор поручил вручить высокому гостю букеты цветов и подарки. Были в толпе и журналисты — какое же важное событие может обойтись без них?
Никто из толпы встречающих не обратил бы внимания на бородатого человека в шляпе, выходящего из вагона, если бы Богдановский, часто бывающий за рубежом, не узнал корифея и не произнес:
— Бильрот!
— Бильрот!! Бильрот!! — громогласно подхватила толпа людей на перроне и в мгновение ока окружила выходящего из вагона «обыкновенного» человека.
Поняв, что эта очень большая группа людей ожидает именно его, Теодор расправил плечи, выпятил живот, засиял глазами и стал уже выглядеть важным и значительным человеком.
Он степенно шагнул на перрон. Позади его тенью шел ближайший помощник, ассистент-хирург Барбиери (Barbieri), который держал в руках два маленьких чемодана (свой и шефа) и еще футляр с каким-то музыкальным инструментом. Никакого багажа у немцев по приезде больше не было. Багаж появится после, когда они будут отбывать из России, и на вокзале им тогда потребуется сразу несколько носильщиков.
Встреча мэтра хирургии прошла торжественно, с вручением букетов цветов, приветствиями, рукопожатиями, возгласами, вспышками фотоаппаратов вездесущих корреспондентов.
После размещения гостей в дорогой гостинице и сытного обеда в ресторане на извозчиках Богдановский с ближайшими учениками отправились по городу, чтобы показать высокому гостю и его помощнику широченный и прямой Невский проспект, сияющий вечерними огнями и блистающий дорогими каменными домами, величественный Казанский собор и разукрашенный Зимний дворец.
Бильрот пожелал разместиться в гостинице Фермора (ныне — гостиница «Октябрьская»), занимающей целый квартал и окнами лучших номеров смотрящей на Невский проспект, рядом со Знаменской площадью и одноименной церковью.
В разговоре о болезни Некрасова Бильрота понесло. Он гордился своими успехами в хирургии и любил говорить о них. Сохранилось для истории его письмо, где своему адресату он так отзывался о себе: «Меня считают первым хирургом немецкой нации и даже самым знаменитым хирургом в мире…»
— Операция колостомии для меня не сложна, — с энтузиазмом вещал Теодор.
Этот гениальный человек безумно любил хирургию как науку, себя в хирургии, а на страдающих больных смотрел как на интересный материал для своих новаторских исследований.
Бильрот взглянул на часы и начал раскладывать по комнатам номера «Люкс» полученные от Богдановского и русских хирургов подарки, Барбиери помогал ему.
Навещать пациента в этот вечер профессор из Вены, видимо, совершенно не собирался, хотя квартира поэта располагалась в двух шагах от гостиницы графа Фермора.
Евстафий Иванович попрощался, договорившись подъехать к гостинице к 9 часам утра.
…Некрасов жил в доме на Литейном, в четырех кварталах от гостиницы Фермора, и Богдановский уже через 10 минут после прощания с европейской знаменитостью отпустил извозчика, поднялся в квартиру и вошел в кабинет к больному, поздоровавшись с ним.
Там он застал Белоголового, который крутился вокруг пациента, пытаясь облегчить его страдания.
Некрасов лежал бледный, с осунувшимся лицом, ввалившимися щеками, растрепанными волосами, исхудавший. Даже находясь в нескольких шагах от пациента, было видно его вздутый, словно шар, живот. Периодически пациент жалобно стонал.
— Ну что, Евстафий Иванович? Приехал Бильрот? — спросил Некрасов у Богдановского.
— Прибыли-с.
— Каков он?
— С виду, пока не заговорит, — обыкновенный человек с бородой, но держится важно, с достоинством. Я, мол, величина! А говорит он ярко, с энтузиазмом, красиво… Романтик!.. Вы уж извините его. Устал он с дороги, сразу с поезда уехал спать. Времени и сил на то, чтобы осмотреть вас, не осталось.
Последняя неделя выдалась очень-очень трудной.
Согласившись с прихотью сестры Анны, пожелавшей, чтобы брата оперировал знаменитый Бильрот, Некрасов очень страдал физически.
Еще 6 апреля Богдановский должен был выполнить ему операцию, которая по медицинской терминологии тех лет считалась срочной. Отказавшись от нее, Некрасов подверг свою жизнь большому риску и причинил себе этим отказом дополнительные тяжелейшие страдания. Ведь у него была частичная кишечная непроходимость, которая все более и более нарастала и сейчас, по существу, превращалась в полную толстокишечную непроходимость. Жестокие боли измучили его. Периодически пациента рвало.
— Проткнуть бы этот барабан иголочкой и все оттуда выпустить! — мечтательно говорил он, страдальчески морщась и глазами указывая Зине на живот, вздыбленный горою.
Богдановский приезжал каждый день, Белоголовый буквально не отходил от больного, часто оставаясь у постели страдальца и ночью.
Профессор хорошо понимал весь риск своевольного перенесения больным операции с 6 апреля до приезда Бильрота. Поскольку тот приехал вечером 11 апреля, операция задерживалась до 12 апреля. Таким образом, необходимая больному срочная операция не выполнялась почти целую неделю!
Богдановский понимал, что в любой момент в течение всей этой недели ожидания могло произойти прободение стенки перерастянутой толстой кишки. И тогда наступила бы быстрая смерть от перитонита (воспаления брюшины) — заболевания, дающего в те годы практически 100-процентную смертность.
***
В 10-м часу утра 12 апреля 1877 г. на квартиру к больному Некрасову по адресу Литейный проспект, дом 36 приехал всемирно известный хирург, профессор Теодор Бильрот, в сопровождении русского профессора Е.И. Богдановского и своего верного помощника, хирурга Барбиери.
Иностранного профессора повели по просторной квартире. Он удивлялся небедной обстановке литератора, но молчал.
Завели в кабинет, где на диване лежал изможденный поэт.
— Guten Morgen, mein Herr Некрасов! — поприветствовал больного важный доктор.
— Утро доброе, Herr Doctor Billroth! — ответил со страдальческой миной больной, с искрой надежды взглянув на иностранца.
Теодор на своем языке принялся расспрашивать у него о болезни, ее симптомах.
Не знавший хорошо немецкого языка, больной попробовал что-то рассказать на нем, но прервал свое несвязное, безграмотное бормотание известных ему немецких слов, встретившись с холодными, неодобрительными глазами доктора, который, сам не зная русского языка, глубоко презирал всех людей, не умеющих говорить по-немецки.
Моментально из-за широкой спины Бильрота выскочил доктор Белоголовый и на немецком языке быстро, четко и ясно изложил основные жалобы пациента и историю его заболевания. Взмахом руки Бильрот остудил пыл словоохотливого доктора, сказав по-немецки, что не надо много слов; что, мол, я сейчас осмотрю пациента, и мне все будет ясно.
Бильрот затратил на осмотр больного не более пяти минут. Белоголовый был удивлен быстротой осмотра больного, однако Богдановский был к этому готов, зная по своим посещениям больниц Европы, что немцы поверхностно опрашивают больных и очень мало времени тратят на их осмотр, отчего и совершают иногда ошибки.
— Не будем больше терять ни минуты, — достав из кармана швейцарские часы в золотой оправе, которые показывали ровно 10 часов, сказал Бильрот. И немедленно начал отдавать приказания, что и как подготовить к операции.
— Вы желаете оперировать здесь?! — с изумлением спросил Богдановский.
— Да, — спокойно и твердо сказал Бильрот.
Это вызвало внутреннее сопротивление у Богдановского, он хотел что-то возразить, начал сбивчиво говорить, но, увидев иронию и презрение в глазах иностранного хирурга, сник и замолчал.
Решение оперировать Некрасова на дому было ошибкой Бильрота, приведшей к ближайшим и отдаленным послеоперационным осложнениям инфекционно-воспалительного характера.
Узнав о решении «немца», все в квартире забегали, началась предоперационная суета.
Помощники профессора Богдановского сделали все, что могли: привезли из госпитальной хирургической клиники прокипяченные инструменты, хирургические фартуки, растворы карболовой кислоты, хлороформ и приспособления для наркоза.
Тем не менее условия выполнения операции на квартире были плохими. Освещение операционного поля было недостаточным, ибо бестеневые типовые лампы из больничной операционной в частный дом никак не перевезешь; оперировали на обычном письменном столе из-за отсутствия специального операционного стола; во время операции старались использовать минимум инструментов и шовного материала, ибо невозможно из больницы на квартиру перевезти все инструментальные наборы.
Руки хирург, его ассистент и два помощника, подающих инструменты, помыли щетками с мылом и затем — в тазу со слабым карболовым раствором. Оперировали в белых чистых фартуках. Тем не менее на дому просто невозможно было соблюсти все правила антисептики и асептики, и микробы, естественно, хотя и в небольшом количестве, но неминуемо попадали в операционную рану.
Операция наложения противоестественного заднего прохода была начата 12 апреля 1877 г. в 13 часов. Оперировал Некрасова профессор Теодор Бильрот, ассистировал ему профессор Евстафий Иванович Богдановский. Инструменты и шовный материал разложил на импровизированном операционном столике один из ближайших помощников Богдановского, взятый им из больницы, а подавал во время операции доктор Барбиери, который часто без слов понимал своего шефа и даже опережал его, зная ход операции и держа наготове нужный инструмент в руке до просьбы Бильрота.
Общий наркоз хлороформом осуществлял другой помощник Богдановского по госпитальной хирургической клинике, который блестяще справлялся со своей задачей. Он быстро и хорошо усыпил больного, т.е. через стадию возбуждения ввел его в полный наркоз. Как признался затем оперированный, во время операции он не был в сознании, надежно спал, абсолютно не чувствуя никакой боли.
Бильрот обработал операционное поле раствором карболовой кислоты, взял в руки скальпель, глубоко вздохнул и сделал широкий поперечный разрез от осистых отростков поясничных позвонков через всю левую поясничную область кнаружи, немного захватив и переднюю брюшную стенку (кишечные свищи тогда накладывали поясничным доступом). Длина разреза составила около 25 см. «Большой хирург — большой разрез!» — саркастически улыбнулся ассистент хирурга Богдановский. Выполнив немало подобных операций, Евстафий Иванович делал разрезы в два раза короче.
Кровь множеством красных мелких струек стала орошать рану. Бильрот молча проворно хватал подаваемые Барбиери кровоостанавливающие зажимы, ловко накладывал их на кровоточащие места. Богдановский накладывал лигатуры, со сноровкой завязывая кетгутовые нити под зажимом, который затем разжимал и снимал немецкий хирург. В один из моментов операции Бильрот обнаружил, что ножницы тупые. Он молча бросил их через левое плечо, инструмент со стуком упал на пол. За всю свою практику Богдановский видел такое впервые — из российских хирургов той поры никто во время операции инструменты не выбрасывал.
Так последовательно они прошли, послойно рассекая наружную и внутреннюю косую мышцу живота, затем поперечную мышцу и следом поперечную фасцию. Обнажился яркого желтого цвета большой слой жира — ретроперитонеальная (забрюшинная) клетчатка. Где-то вверху под толстым слоем жира пряталась почка; если же идти прямо вперед, через некоторое время должна была обнажиться внебрюшинная часть нисходящей ободочной кишки, участок которой надо было мобилизовать, очистить от клетчатки, чтобы затем подшить к коже и использовать для наложения искусственного кишечного свища.
Но найти этот участок кишки было непросто. Близко к нему и слева, и справа подходила брюшина, вскрывать которую было очень опасно: из-за попадания в брюшную полость микробов мог развиться перитонит — смертельное осложнение. Богдановский по своему опыту знал, что сейчас хирургу потребуется проявить максимальную осторожность.
Но Бильрот стремился сделать операцию как можно быстрее, чтобы утереть нос российским хирургам — вот, мол, как я умею! Он явно поторопился и умудрился неосторожно рассечь брюшину. Открылось большое окно в брюшную полость.
Через отверстие в брюшине наружу поползли серовато-сине-красные петли тонкой кишки. Они упрямо все лезли и лезли непосредственно в рану. Бильрот с ненавистью и огорчением грубо впихивал их обратно в брюшную полость. С немалым трудом ему наконец это удалось.
Богдановский, старательно разводивший рану крючками-расширителями, смотрел, молчал и отказывался верить своим глазам. При подобных операциях на толстой кишке он лишь однажды вот так же по ошибке вскрыл брюшину.
Забрюшинная часть нисходящей ободочной кишки была значительно подтянута в рану, рассечена, и края разреза кишки пришиты к краям кожи в переднем углу раны. Таким путем здесь было сформировано большое овальное отверстие в кишке — кишечный свищ. Наложены швы на рану до кишечного свища, концы трех ниток, наложенных на брюшину, были выведены через рану наружу.
Всю последнюю часть операции Бильрот делал очень быстро, инструменты буквально мелькали в его руках, все движения были отточены и выверены. Он был настоящий технарь-виртуоз. Богдановский умело помогал ему, завязывая узлы, а Барбиери быстро и четко вставлял новую нить в иглодержатель и подавал хирургу. Вот уже наложен последний шов на кожу. Операция закончена. Бильрот победно и гордо взглянул на всех и, сбросив перчатки прямо на пол комнаты, не поблагодарив помощников, ушел в докторскую комнату.
Операция продолжалась всего лишь 25 минут.
Богдановский после завершения операции не уходил из импровизированной операционной, накладывал вместе с помощником слои повязки. И долго терпеливо ждал, когда Николай Алексеевич полностью очнется от наркоза.
Через 30 минут после окончания операции Богдановский понял, что Некрасов в полном сознании, и сказал:
— Вы, Николай Алексеевич, молодец! Операция прошла успешно. Все сделано. Вы будете жить!
— Правда?! — слабым сиплым голосом промолвил больной, смотря после наркозного небытия и дурмана на вновь открывшийся перед ним белый свет счастливыми и сияющими глазами.
А Зина, вбежавшая в «операционную», несмотря на то что ее туда не пускали, бросилась на грудь мужа и плакала от счастья, утирая слезы рукавом платья.
Войдя в докторскую комнатку, Богдановский застал там профессора Бильрота, пившего крепкий чай и уплетавшего пироги, которыми его щедро угощала радостная и веселая Анна Алексеевна.
— Ешьте, ешьте! Австрияки-то подлые вас ведь не кормят, — ласково приговаривала она, потчуя хирурга, который ни слова не понимал по-русски.
Профессор Е.И. Богдановский после операции был впечатлен быстротой и отточенной хирургической техникой Бильрота, однако, имея большой опыт выполнения подобных операций, отметил и некоторые погрешности и шероховатости в ней. Во-первых, он был очень удивлен излишней торопливостью маститого хирурга. «Куда он так гнался? — думал он. — Больной находится под наркозом, обезболен; казалось бы, не торопясь, спокойно, тщательно, осторожно делай свое дело».
Во-вторых, спешка и неосторожность Бильрота привели к довольно серьезному (по тем временам) осложнению — вскрытию брюшины. «А вдруг сейчас, в послеоперационном периоде, разовьется перитонит после такого осложнения?» — озабоченно думал русский профессор. В-третьих, по мнению Богдановского, был произведен излишне большой разрез. Такой разрез дольше и хуже заживает, он более травматичен для больного. В-четвертых, медиальный, обращенный к животу, конец разреза был расположен очень высоко. Богдановский при таких операциях конец разреза изгибал и направлял книзу, накладывая anus praeternaturalis почти в левой подвздошной области. Такое расположение свища более удобно для больного, и такой кишечный свищ лучше функционирует. Кроме того, как заметил Богдановский, Бильрот, сильно подтянув кишку, вызвал ее значительную девиацию, искривление, что могло ухудшить функционирование свища. В-пятых, выведение длинных нитей, которыми было ушито отверстие в брюшине, в рану Богдановский считал нецелесообразным. Длинные нити с наложенными на них зажимами мешали оперировать и мало что полезного давали в послеоперационном периоде.
В-шестых, вскрытие кишки Богдановский всегда выполнял после пришивания ее к коже и завершения операции, в самом конце хирургического вмешательства, а иногда даже через 24 часа после него. Бильрот сначала вскрыл кишку в ране, а только затем стал подшивать ее края к коже. В итоге содержимое кишки в большом количестве пошло прямо в чистую операционную рану, приходилось очищать ее от содержимого. «Это обязательно осложнится нагноением раны!» — решил Богдановский.
Но в целом русский профессор очень положительно оценил хирургическую технику и мастерство Теодора Бильрота. А отдельные шероховатости, по его мнению, встречаются у всех хирургов.
Для Бильрота в Санкт-Петербурге была устроена большая культурная программа: посещение Эрмитажа, музыкальный концерт, грандиозный банкет по случаю объявленного Бильротом дня рождения (дата его дня рождения не совпадает с тремя днями пребывания в Санкт-Петербурге!). По приглашению профессоров Е.И. Богдановского и К.К. Рейера он посетил две хирургические клиники столицы и остался очень доволен ими. Знаменитого профессора даже принял Александр II в Гатчинском дворце. Во дворце на обеде его представили императору как лучшего европейского хирурга.
— А когда же наши русские хирурги научатся оперировать так же, как вы, герр Бильрот? — спросил Александр II на чистейшем немецком языке, который знал значительно лучше русского.
Бильроту захотелось дерзко сказать: «Никто и никогда не достигнет уровня германской нации!»
Но он вовремя одернул себя, вежливо и учтиво стал нахваливать Россию, Санкт-Петербург, Зимний дворец, Эрмитаж и русские больницы, которые посетил, в конце заявив:
— Ваше величество! Это нам, европейцам, нужно догонять Россию.
Александру II эти слова очень понравились, и он наградил льстеца и лицемера орденом Святого Станислава.
Между тем послеоперационный период у Некрасова шел трудно. Кишечный свищ «не желал» функционировать.
Бильрот выполнил всю намеченную программу: сделал операцию Некрасову, полностью получил вознаграждение (20 тысяч рублей серебром) за нее, осмотрел две лучшие больницы Санкт-Петербурга, ознакомился с достопримечательностями столицы, успел оценить и восхититься замечательными музеями, винами и женщинами.
Давно уже пора отправляться в обратную дорогу.
Но этот сложный и трудный по характеру пациент подводил его!
На перевязках Бильрот уже с некоторым неудовольствием смотрел на него.
На третий день от момента операции, вернувшись вечером из Гатчины, Бильрот от отчаяния решился на варварский метод: он стал с ожесточением и довольно сильно и грубо растирать живот Некрасова намасленными руками.
— Ай! Ой! — только успевал вскрикивать Некрасов, с возмущением смотря на немецкого врача и в душе называя его садистом.
Вдруг громко, как из пушки, отошли газы, и Бильрот едва успел увернуться от кишечной струи, фонтаном выплеснувшейся из кишечного отверстия.
Немец-«садист» с радостным лицом стоял и смотрел сияющими от счастья глазами, как из отверстия кишки обильно, не переставая, словно неукротимая лава из проснувшегося вулкана, идет кишечное содержимое.
Очевидно, Бильрот чисто механически протолкнул более плотное кишечное содержимое (пробку) и сильным давлением способствовал преодолению кишечным содержимым сложного и извилистого пути по искусственно деформированной кишке наружу.
Уже через десять минут немецкого профессора словно ветром сдуло из квартиры на Литейном проспекте. Быстро, второпях, попрощавшись с больным, его родственниками и Богдановским, он пулей бросился в гостиницу, с помощью Барбиери быстро собрал 8 тяжеленных чемоданов (заметим, приехав в Санкт-Петербург только с небольшим чемоданчиком!), и через несколько часов ранним утренним поездом профессор Теодор Бильрот и его ассистент Барбиери отбыли в Вену.
По сведениям историков, Т. Бильрот пробыл в Санкт-Петербурге только трое суток, уточню — трое с половиной суток.
Усевшись в поезд, Бильрот не стал любоваться русским пейзажем через окно вагона. Выгнав из купе своего ассистента, он принялся жадно пересчитывать те 20 тыс. рублей, которые ему заплатил Некрасов за операцию. Напоминаю: это 2/3 стоимости Карабихи вместе с ее винным заводом!
Поездкой в Санкт-Петербург «первый хирург великой немецкой нации», как он сам себя называл, остался очень доволен.
***
Скорый поезд с улыбающимся и довольным знаменитым Бильротом еще не дошел до Вены (в то время это составляло 48 часов пути), а в лечении прооперированного наступили новые сложности и осложнения.
Уже на 4-е сутки от момента операции кожная рана покраснела, у больного появилась повышенная температура тела.
Произошло то, чего так опасался профессор Е.И. Богдановский. Проведение операции не в больнице, а на дому, где невозможно обеспечить все условия стерильности и антисептики, привело к нагноению раны. Последнему способствовало и совершенное Бильротом вскрытие просвета кишки не после операции, а в ходе ее, что привело к попаданию кишечного содержимого в не зашитую еще протяженную и глубокую рану. Вся операционная рана была обсеменена кишечным содержимым, в котором, по последним данным науки, даже в норме содержится более ста видов микробов.
После отъезда Теодора Бильрота профессору Богдановскому в перевязках и лечении больного стал активно помогать доктор Белоголовый.
В ту пору антибиотики еще не были известны науке. Поэтому нагноение раны трудно поддавалось лечению. Больного перевязывали несколько раз в день, повязка обильно промокала гноем, рана издавала зловонный запах.
Не покладая рук трудились над больным Богдановский и Белоголовый.
Денег на оплату докторам у семьи в это время не было, так как все последние средства были собраны и выплачены Бильроту.
— Немец сделал операцию, забрал свои 20 тысяч рубликов и укатил в Вену, — однажды в докторской пожаловался Белоголовый русскому профессору. — А мы с Вами, Евстафий Иванович, за бесплатно лечим осложнения операции, допущенные этим жадным немцем.
— Цыц! Не смейте больше так говорить, — прикрикнул на него Богдановский. — Русские врачи никогда не гнались за деньгами! Мы с вами должны честно исполнить свой долг.
Несмотря на все старание докторов, послеоперационный кожный шов разошелся на всем протяжении, края раны широко разошлись в стороны, рана раскрылась и зияла, обнажив измененные, воспаленные, грязного серо-красного цвета поясничные мышцы.
Поскольку повязка быстро пропитывалась гноем, ее приходилось менять все чаще и чаще, сначала по 4, затем — по 5–6 раз в сутки.
Послеоперационная рана заживала долго. Обычно при колостомии рана заживает первичным натяжением (нежным, тонким, полузаметным рубчиком) в течение 7–10 суток. У Некрасова из-за возникшего нагноения послеоперационная рана заживала 5-6 недель, и зажила она так называемым вторичным натяжением, то есть с образованием очень грубого, широкого, крайне некрасивого рубца, обезобразившего поясничную область.
После этого, осматривая поверхность кожи с образовавшимся грубым рубцом, можно было заключить, что рана наконец-то зажила. Однако в глубине тканей по ходу зажившей раны, несомненно, осталась в тлеющем виде инфекция — микроорганизмы, которые при дальнейшем ослаблении организма могли активизироваться, размножиться и привести к активному гнойно-воспалительному процессу в глубине раны, распространяясь затем в виде гнойных затеков по забрюшинному пространству и на бедро.
Послеоперационный период у пациента протекал крайне тяжело.
Некрасов нашел в себе силы встать с постели и ходить по комнате только через месяц после операции, но был очень слаб. У больного полностью прошли боли схваткообразного характера по всему животу, исчезли вздутие живота и рвота, то есть прошли признаки кишечной непроходимости. Однако боли, связанные непосредственно с опухолью и ее увеличением, локализующиеся внизу живота, за лобком, в левой подвздошной области, промежности и крестце, полностью сохранялись и даже усилились.
О страданиях пациента в послеоперационном периоде свидетельствует следующее письмо Николая Алексеевича брату Федору в Карабиху: «Милый и добрый брат Федор! Я все еще жив, но кабы ты меня видел, вряд ли бы порадовался. Я в том же почти положении, в каком был при последнем нашем свидании (во время остановки в Москве при поездке в Крым. — Авт.), с присоединением того, что имеется в боку искусственное отверстие, которого при тебе не было, а естественное, как ты знаешь, отказывалось служить. Подробности излагать трудно, я не сумею — вижу только, что стал я более животное в грубейшем смысле этого слова, чем человек; голова, к сожалению, не всегда тупа. Чувствую, что эта грязная пародия на жизнь может долго длиться — и невесело мне, голубчик»27. Письмо написано в мае 1877 г.
Сама же сестра поэта, А.А. Буткевич, так писала в мае 1877 г. брату Федору о ходе послеоперационного периода: «Любезный брат! Послезавтра будет 4 недели, как сделали операцию брату. До сих пор рана еще не зажила, два шва упорно держатся, а следовало бы им давно отойти. Местная болезнь, по-видимому, осталась в той же силе, только припадки изменили свой характер: теперь он вскрикивает буквально через каждые 20 минут, боль продолжается недолго, но зато нет ему покоя ни днем, ни ночью». Сообщая о «двух швах», Анна Алексеевна имеет в виду те швы, которые Теодор Бильрот наложил на отверстие в брюшине после ошибочного вскрытия ее. Очевидно, он наложил три шва на это отверстие не кетгутовыми нитями, как это все хирурги делали в XIX и ХХ веках и делают сейчас, в XXI веке, а почему-то не рассасывающимися нитями из шелка, два из которых прорезались и отошли только через полтора месяца.
Весь последний год жизни мужественный Некрасов, превозмогая боли и мучения, продолжал героически писать стихи. Тело его было истерзано болезнью, в иные сутки он не мог подняться с постели, но мозг был ясным, и стихи его, яркие и пронзительные, лились из самого сердца.
В последний год жизни Николай Алексеевич сумел подготовить к изданию и издать поэтический сборник «Последние песни». Он вышел 2 апреля 1877 г. и имел необыкновенный успех. Ведь большинство читателей из газет и журналов уже знали о тяжелой, неизлечимой болезни Некрасова. Изданный сборник буквально сметали с книжных полок.
В книгу «Последние песни» вошли стихотворения, написанные поэтом в 1875–1876 гг., и поэма «Современники».
Получив на руки первые, сигнальные экземпляры «Последних песен», Некрасов едва не прослезился. Зинаида Николаевна, помогавшая ему в переписывании стихов и других делах, связанных с изданием книги, была счастлива от осознания, что стала надежной помощницей великому русскому поэту.
Но даже после выхода сборника в свет Некрасов не прекратил творить, работать, продолжая тот же цикл стихов «Последние песни». Зина старательно переписывала его стихотворения (а чаще он диктовал их ей), относила в редакцию газеты «Новое время», отдавала литературным сотрудникам журнала «Отечественные записки», где Н.А. Некрасов оставался главным редактором. И на протяжении всего 1877 г. «Отечественные записки» и «Новое время» выходили со стихами Некрасова.
***
А болезнь не желала отступать и с насмешкою и злобою продолжала вершить свое черное дело.
В июле 1877 г. Николай Алексеевич в сопровождении верной спутницы — жены Зины — переехал на дачу, расположенную в местечке Черная речка. Невмоготу его душе было в спертом, тяжелом воздухе квартиры на Литейном.
Более месяца провел он на даче в Черной речке, чтобы в последний раз в жизни ощутить, что нет на свете ничего прекраснее, чем наша русская земля, наша природа.
Недалеко от дачи стояла березовая рощица, где Дантес смертельно ранил Пушкина.
Некрасов горько шутил: «Черная речка. Сначала ты погубила Пушкина, а сейчас пытаешься задушить меня!»
В августе наступили ранние холода, пришли затяжные дожди, серые, мрачные тучи застилали небо, украв у людей и пряча от них солнце. Некрасов был вынужден переехать в свою квартиру в доме № 36 на Литейном проспекте, которая уже порядком осточертела ему.
В августе и сентябре состояние больного еще более ухудшилось. Наступил новый этап жестокой и беспощадной болезни.
К тем мучительным, но уже привычным для него болям, которые располагались в зоне опухоли, присоединились совершенно новые симптомы, которые по своей природе были необъяснимы и непонятны для него: выраженная сухость во рту, головная боль, тупые боли в левой, а вскоре и в правой поясничной области, снижение диуреза (суточного количества мочи), сухость и шелушение кожи, бессонница ночью и невероятная сонливость днем, отеки на обеих ступнях, туловище и на лице, под глазами.
Опытный современный уролог-нефролог, даже не проводя лучевых и лабораторных исследований, скажет, что это — явные симптомы поражения почек и развития хронической почечной недостаточности (ХПН).
Но Н.А. Белоголовый не мог объяснить ни больному, ни его жене причину этих новых симптомов.
— Странно. Даже цвет лица у Николая Алексеевича стал какой-то зеленовато-бледный, — задумчиво констатировал эскулап, не имеющий соответствующих знаний по болезням почек.
Е.И. Богдановский после заживления операционной раны практически не привлекался уже к лечению Некрасова. В том, что у поэта начали серьезно страдать почки, мог разобраться С.П. Боткин, однако все лето и большую часть осени лейб-медик был на Балканском фронте с государем.
В конце сентября урина стала приобретать мутно-кровянистый оттенок, с октября больной стал чаще мочиться. Едва опорожнив мочевой пузырь, буквально через 15–20 минут ему хотелось повторить это действие.
Современный врач-уролог, даже работающий еще только первый месяц, с ходу назовет причину таких симптомов — прорастание рака прямой кишки в стенку мочевого пузыря.
Но Белоголовый только с грустью разводил руками.
О крайней тяжести состояния Некрасова летом и осенью 1877 г. свидетельствовали его современники, навещающие больного.
Так, М.Е. Салтыков-Щедрин, посетив Некрасова на квартире, сообщает П.В. Анненкову: «Некрасов положительно умирает. Нельзя даже представить себе приблизительно, какие он муки испытывает. Вообразите, что уже 5 месяцев почти единственное его положение — на карачках, т.е. по образу четвероногого. И при этом непрерывный стон, такой, что со мной, нервным человеком, почти дурно делается».
Книгоиздатель и редактор газеты «Новое время» Алексей Сергеевич Суворин свидетельствовал: «Нервные боли Некрасов чувствовал во всем теле и постоянно должен был переменять положение. То он ходит, то прижимается в угол и стоит неподвижно, то упрется головою об стену, то ляжет и тут не может остановиться и нескольких минут в одном положении… Боли усиливаются, долго он терпит и выдерживает — но есть всему пределы, и комната его оглашается криками и стонами… Несчастный рвал на себе белье, схватывал себя за горло».
На приходящих к нему знакомых и друзей поэт в последние месяцы производил жуткое впечатление полутрупа, невероятно худого и бледного, говорящего замогильным голосом.
Некрасов уже ясно осознал: он не выздоровеет, неминуемо умрет.
И те мысли, которые временами посещали его в начале болезни («Почему именно я? Что я такого плохого сделал, что должен умереть?»), и былое острое нежелание умирать сменились пониманием и принятием смерти, но не как зла, а как неминуемого конца жизни каждого человека на земле:
«Я должен умереть, и я умру, как и всякий другой человек».
И он уже спокойно смотрел в глаза смерти и только ждал, когда же она придет за ним.
С первого месяца 1877 г. вся страна знала о его тяжелой болезни, и многочисленные поклонники Н.А. Некрасова, которых было особенно много среди молодежи, с замиранием сердца следили за сообщениями о состоянии своего кумира, сочувствовали ему и жаждали его выздоровления.
Плохое состояние здоровья поэта предал гласности А.С. Суворин. В новогоднем номере «Нового времени» Алексей Сергеевич возвестил о юбилее — 30-летии журнальной деятельности Н.А. Некрасова, назвал его «нашим первым поэтом в настоящее время и третьим поэтом после Пушкина и Лермонтова» за всю историю отечественной литературы. При этом Суворин сообщил, что поэт «прикован в настоящее время к постели тяжелою болезнью».
Это сообщение всколыхнуло литературный мир и демократически настроенные слои населения. Некрасова засыпали письмами с пожеланиями скорейшего выздоровления, люди требовали от газет и журналов новых сообщений о состоянии его здоровья.
На квартиру поэта стали приходить делегации от студентов и учащихся учебных заведений столицы, у дома № 36 на Литейном проспекте постоянно стояли группы людей, преимущественно представители молодежи, которые ждали новостей и выражали сочувствие больному Некрасову.
Некрасов не мог принять всех сочувствующих ему людей. Однако некоторым группам студентов удавалось преодолеть кордон из врачей, сестры Анны и жены Зины и попасть в кабинет больного Некрасова. Посетители желали ему скорейшего выздоровления, оставляли поэту трогательные адреса и пожелания здоровья со своими подписями.
М.Е. Салтыков-Щедрин восклицал в письме другу: «Замечательно то сочувствие, которое возбуждает этот человек! Отовсюду шлют к нему адреса, из самой глубины России».
Многие литераторы и друзья посетили Некрасова на его квартире в последний год его жизни — Пыпин, Суворин, Салтыков-Щедрин, народники Кривенко и Гайдебуров, Тургенев, Достоевский и другие.
***
Да разве ж можно представить те муки, которые испытывал больной поэт!
Да может ли вообще выдержать это нормальный человек?!
Болезнь, словно паук, поймала человека в свои сети и, издеваясь над ним, мучила и пытала его, стараясь не покончить с его жизнью сразу, а растянуть время, вдоволь насладившись невыносимыми муками страдальца.
Однажды, за несколько месяцев до своей кончины, Н.А. Некрасов даже произнес, не в силах больше терпеть дикую боль:
— День, когда я умру, будет, наверное, самым счастливым днем в моей жизни…
До операции Некрасов страдал от болей по всему животу схваткообразного характера. Сейчас, после формирования кишечного свища, брюшные боли такой локализации и характера отпустили его. Но если боли непосредственно в зоне опухоли до операции меньше беспокоили его, возникая периодически, на малый срок и были относительно слабой интенсивности, то с ростом опухоли они все нарастали и нарастали, увеличиваясь в силе и сделались постоянными и нестерпимыми. В самом низу живота, в глубине таза, за лобком, в промежности и крестце Некрасов чувствовал сейчас жестокие боли. Они нестерпимо жгли, давили, пилили, сверлили, грызли и разрывали его тело. От этих постоянных болей, казалось, нет ему никакого спасения. Не в силах терпеть их, он то стонал, то вскрикивал жалобно, словно маленький ребенок, а то начинал дико, злобно, с ненавистью на весь мир кричать, и Зина с Анной Алексеевной затыкали уши от этого крика, ощущая свое бессилие от невозможности помочь страдальцу.
Бедные женщины!
Разве кто-то может представить их мучения? Мучился и медленно умирал их муж и брат, а они ничем не могли ему помочь.
Болезнь Некрасова нисколько не сблизила их.
По очереди они дежурили у постели умирающего, стараясь не общаться друг с другом.
«Они соперничали в самоистязаниях: каждая не давала себе спать, чтобы услышать первый его стон и первой подбежать к постели, — вспоминал П.М. Ковалевский. — Для этого Зиночка, которая была моложе и со сном справлялась труднее, садилась на пол и уставлялась на зажженную свечу… Она из молодой, беленькой и краснощекой женщины превратилась в старуху с желтым лицом и такою осталась».
У Некрасова уже с августа начали страдать почки: высоко в обеих поясничных областях у него стало появляться сначала ощущение тяжести, а затем легкие давящие, незначительные по интенсивности боли. Под глазами у больного появились отеки, такие же отеки у него наблюдались на туловище и ногах, которые особенно были выражены по утрам, а не к вечеру. Урины за сутки выделялось все меньше и меньше, хотя он пил все больше и больше из-за нараставшей жажды. Постепенно окраска мочи из ярко-алой превратилась в мутно-красную.
Все это были признаки прорастания раковой опухолью стенки мочевого пузыря и сдавления ею обоих мочеточников, в результате чего вышележащие отделы последних расширялись, переполняясь уриной, которая с трудом преодолевала сдавленные опухолью участки мочеточников. Расширялась и так называемая чашечно-лоханочная система каждой почки, состоящая из лоханки и чашечек. Все это — расширение мочеточников и чашечно-лоханочной системы почек — в медицине именуется термином уретерогидронефроз. В результате частичной блокады мочевых путей и развития уретерогидронефроза стала сдавливаться и страдать ткань почек, и возникла хроническая почечная недостаточность, при которой почки плохо и недостаточно выполняли свои функции.
Но всех этих мыслей и заключений о сдавлении мочеточников, прорастании раком стенки мочевого пузыря, развития уретерогидронефроза и почечной недостаточности мы не находим в записях докторов, лечивших поэта. Они явно пропустили эти патологические процессы и узнали о них только после посмертного вскрытия тела страдальца.
Раковая опухоль росла и разлагалась. Выполнение операции не в операционной клиники, а на дому, где невозможно создать условия для предохранения от попадания микробов из внешней среды в операционную рану, привело вначале к нагноению раны. Когда кожная рана все же зажила широким, грубым рубцом, обезобразившим тело больного, инфекция сохранилась в глубже расположенных тканях, по ходу произведенного разреза, тлела и тлела там, собираясь с силами, а затем, после постепенного размножения микробов, стала медленно расползаться по тканям пояснично-крестцовой области, параректальной (околопрямокишечной) клетчатки, медленно, выкарабкавшись через большое седалищное отверстие таза, стала расползаться по ягодичной области и задней поверхности левого бедра.
К осени 1877 г. Некрасов невероятно исхудал. Остались только кожа да кости. На его теле можно было пересчитать все ребра, рассмотреть почти все кости. Имевший рост выше среднего, около 175 см, при обычной своей массе в 74–75 кг, он весил сейчас не более 38 кг, похудев на 36–37 кг, убавив в массе тела почти в два раза.
Смерть, протянув свои костлявые руки, уже пыталась сжать горло литератору.
…Поэт умирал. А из чистой души его лились и лились стихи — последние песни его.
Поэт обращается к Родине:
Родина милая…
Похорони меня с честью, разбитого
Недугом тяжким и злым…
Верь, что во мне необъятно безмерная
Крылась к народу любовь
И что застынет во мне теперь верная,
Чистая, русская кровь.
Много истратят задора горячего
Все над могилой моей.
Родина милая, сына лежачего
Благослови, а не бей!..
Видя неимоверные страдания Зины, которая, украдкой утирая слезы, ухаживает за ним, борясь со своим сном, но не желая оставлять его без помощи, Некрасов читает ей стихи, написанные еще в 1876 г.:
ЗИНЕ
Двести уж дней,
Двести ночей
Муки мои продолжаются;
Ночью и днем
В сердце твоем
Стоны мои отзываются,
Двести уж дней,
Двести ночей!
Темные зимние дни,
Ясные зимние ночи…
Зина! закрой утомленные очи!
Зина! усни!
Но Зина не засыпала, продолжала самоотверженно исполнять свой долг жены, ухаживая за ним.
И еще умирающий Некрасов часто вспоминал свою мать. Любовь к матери он называл великим чувством. Вот отрывок из его предпоследнего стихотворения, посвященного всем матерям земли:
Великое чувство! Его до конца
Мы живо в душе сохраняем,
Мы любим сестру, и жену, и отца,
Но в муках мы мать вспоминаем!
В декабре 1877 г., за несколько дней до смерти, Некрасов сочинил свое последнее стихотворение — «О Муза! Я у двери гроба!..». Сестре, дежурившей у него, Николай Алексеевич продиктовал эти стихи.
Надиктовав с листа бумаги пронзительные до боли строки стихотворения, поэт через несколько часов в первый раз на какое-то время потерял сознание.
***
С 20 ноября 1877 г. состояние и без того тяжелого больного стало быстро ухудшаться. Наступил последний, финальный этап болезни.
На фоне исхудания, достигшего степени кахексии (крайнего истощения), усиления общей слабости, жажды, снижения диуреза, отеков под глазами, на туловище и нижних конечностях, мучительных давящих, сверлящих, пульсирующих, жгучих болей в зоне опухоли у пациента с 20 ноября появились дополнительные тяжелые симптомы, свидетельствующие о наступлении новых осложнений рака и проведенной во внебольничных, неадекватных условиях операции колостомии. Больной чувствовал, что у него периодически повышается температура тела (ртутных термометров для измерения температуры в медицинской практике в то время еще не было. — Авт.), его часто познабливало; то он мерз, тепло укутанный, то сбрасывал с себя одежду и одеяло, так как ему становилось нестерпимо жарко. На лице и лбу нередко выступали капли липкого пота. Несомненно, это были общие признаки возникших инфекционно-воспалительных осложнений рака и проведенной операции.
К общим признакам инфекции через 2–3 дня добавились местные симптомы гнойно-воспалительного характера: появились и постепенно стали нарастать боли в глубоких слоях тканей под широким, безобразным послеоперационным рубцом, в нижней части левой поясничной области, в глубине таза вокруг прямой кишки и в промежности. Затем, в течение нескольких дней, эти боли медленно, постепенно распространились на левую ягодичную область, далее — на заднюю поверхность левого бедра, в течение 7–10 дней опустившись до левого колена.
В это время профессор Е.И. Богдановский уже практически не привлекался к лечению Некрасова. Постоянным лечащим врачом поэта оставался доктор Белоголовый, к нему вновь присоединился (по просьбе Белоголового) профессор С.П. Боткин, возвратившийся из царской ставки с Русско-турецкой войны. Но он приезжал для консультаций редко, обремененный запущенными делами в своей терапевтической клинике.
Оба они, Белоголовый и Боткин, не имели абсолютно никакого хирургического опыта, поэтому им трудно было оценить те местные симптомы, которые они видели у пациента.
Это была выраженная болезненная припухлость в левой ягодичной области и по задней поверхности левого бедра, доходящая до подколенной ямки (!). При ощупывании кистью в этих измененных тканях ощущался жар, а к 7–10 декабря отчетливо определялась флюктуация и даже крепитация28.
Логику бездействия Белоголового (виновного в первую очередь), а также консультировавшего его Боткина с точки зрения современных медицинских знаний объяснить очень трудно. Налицо были явные общие и местные признаки гнойно-воспалительного процесса как осложнения рака и проведенной операции. Необходимо было срочно пригласить хирурга, который должен был вскрыть и дренировать эти распространенные гнойники.
По сути, больной в этот период вообще не получал адекватного лечения. Назначался в основном обезболивающий препарат опия, дозы которого все более повышались, туманя мозг литератора.
Некрасов находился преимущественно в кровати, соблюдая постельный режим. Но лежать неделями, не вставая, ему было тяжко. Поэтому иногда, достаточно редко, он с трудом поднимался и, поддерживаемый Никанором, брел мелкими шажочками, «по сантиметру в час», по кабинету, а иногда даже заходил в соседнюю комнату, где была столовая.
Около 19 часов 14 декабря произошла резкая дестабилизация состояния больного, связанная с внезапно развившимся острым расстройством мозгового кровообращения на фоне тяжелого гнойно-воспалительного процесса, который начал приобретать септический29 характер.
В тот несчастливый день у больного случился озноб, который в медицине называют «потрясающим», — это выраженные мышечные подергивания всего тела, когда больного буквально колотит; стучат зубы, непроизвольно подергиваются мышцы рук, ног, туловища. Такой озноб длится несколько минут, и купировать его даже с помощью современных медикаментов удается не сразу. Потрясающий озноб, по данным современной медицинской науки, является бесспорным доказательством тяжелого септического гнойно-воспалительного процесса и чаще всего поражает больных с острым гнойным пиелонефритом, гнойным паранефритом30, прочими гнойными процессами в забрюшинном пространстве, однако может встречаться и при других гнойно-воспалительных заболеваниях.
После потрясающего озноба, который начался около 18 часов 30 минут, продолжался 15–20 минут и прошел самостоятельно, у больного началась рвота, на фоне которой около 19 часов появились явные признаки острого расстройства мозгового кровообращения (мозгового инсульта): пациент потерял ориентировку в пространстве и времени, что-то несвязно говорил, бредил, находился под влиянием страха, не узнавал окружающих, затем у него наблюдалось выраженное психомоторное возбуждение31. Через несколько минут ухаживающими (Зиной и сиделкой) было обнаружено, что у пациента парализовало правую руку и правую ногу — он потерял в них чувствительность и не мог ими двигать.
Всю ночь с 14 на 15 декабря сознание у пациента было спутанным, он полностью потерял способность говорить. Однако утром 15 декабря, к удивлению родственников, сиделки и пришедшего доктора Белоголового, у пациента восстановились сознание и речь, которая, правда, была невнятной.
Уступив требованиям больного, его, по разрешению доктора Белоголового, подняли на ноги и, поддерживая, повели по комнате; здесь обнаружилось, что правая нога его парализована и не слушается, что вызвало большое удивление и огорчение у пациента.
Некрасова заботливо уложили, и больше вставать ему не суждено было до самой смерти.
В последующие дни состояние Некрасова было крайне тяжелым. Сознание периодически приходило к нему, но оставалось спутанным. Речь была невнятной и мало понятной окружающим. Вначале, с вечера 14 декабря, наблюдалась правосторонняя гемиплегия, то есть полная потеря движений и чувствительности в правой половине тела, правой руке и правой ноге. В последующие дни, однако, наблюдалось некоторое (неполное) восстановление чувствительности и двигательной функции правой ноги, однако правая рука оставалась полностью неподвижной, парализованной.
На фоне мозгового инсульта и правостороннего гемипареза32 сохранялись все прежние симптомы заболевания: боли в области раковой опухоли, левой пояснице и левом бедре, лихорадка, ознобы, гнойные выделения из прямой кишки, резкая отечность и припухлость в левой ягодичной области и по всей задней поверхности левого бедра с флюктуацией и крепитацией, отеки, значительное снижение суточного количества выделяемой урины.
Больного лечил доктор Н.А. Белоголовый, который пригласил на очередную консультацию С.П. Боткина. Профессор посетил Некрасова 16 декабря (это был его последний осмотр пациента). Больной в этот день почти ничего уже не говорил, не мог ответить на вопросы профессора, бредил. С.П. Боткин определил, как и накануне доктор Н.А. Белоголовый, «полный паралич правой половины тела». Проблемы мозгового инсульта заслонили от профессора-терапевта симптомы сепсиса, который уже вовсю бушевал в крови и тканях больного. Не была дана соответствующая оценка местным гнойно-воспалительным процессам в зоне опухоли, в левых поясничной, ягодичной и бедренной областях. Боткин, а затем и Белоголовый, не оценив местных гнойных изменений, не вызвали на консультацию хирурга. Решив, что дни поэта сочтены, С.П. Боткин в слезах вышел из его кабинета, а знакомым говорил, что «надежды на выздоровление нет никакой», что «Некрасов при смерти». И больше профессор С.П. Боткин к пациенту не приезжал, оставив его полностью на попечении доктора Белоголового.
Живучесть Некрасова, его борьба за жизнь потрясают! Неожиданно для Зины и сестры Анны периодически происходило улучшение состояния безнадежного пациента. Он не мог, конечно, встать, но снова пришел в сознание, начал говорить, хотя и невнятно, тихо, смазанно. Наконец стал потихоньку двигать правой ногой. Его мучили боли в области опухоли, левом боку и левой ноге. Он очень страдал, частично потерял память, временами бредил.
Наступил день 26 декабря 1877 г. В 17 часов ясное сознание пришло к умирающему. Он осмысленно смотрел на жену, сестру, сиделку, Никанора, который в последние дни, наравне с Зиной, почти не отходил от него.
Ясно осознав, что смерть своей костлявой рукой уже с силой сжимает его горло, что, быть может, настали его последние часы, Некрасов в эти наступившие минуты прояснения сознания решил проститься со всеми близкими.
Взглядом и жестом левой руки он подозвал к себе сначала жену Зину, затем поочередно — сестру Анну, сиделку, верного слугу Никанора и каждому сказал одно и то же слово тихим, едва слышным голосом:
— Прощайте…
Сознание его снова стало затуманиваться. Он с трудом различал священника, которого пригласила Зина для его причащения. Запах елея наполнил кабинет. После соборования ему на несколько минут стало легче. И вроде бы даже успокоились боли.
Зина и Никанор стояли у его изголовья и смотрели на него с любовью и состраданием.
Это было последнее, что видел он на белом свете.
В 20 часов 26 декабря Некрасов полностью и окончательно потерял сознание.
Но смерть все еще не могла задушить его. Сердце продолжало биться, ритмично раздувались легкие, приподнимая грудную клетку.
Утром и днем 27 декабря умирающий казался неподвижным, но жизнь все еще теплилась в нем.
Очевидец свидетельствовал: «Выражение лица покойно, ни один мускул на нем не шевелился, глаза полуоткрыты и устремлены на одну точку; все тело лежало неподвижно на спине, и, подошедши к кровати, можно было подумать, что жизнь покинула тело, если бы не движения грудной клетки, да левая рука находилась в непрерывном движении; он то подносил ее к голове, то клал на грудь».
Смерть великого русского поэта Н.А. Некрасова наступила в 20 часов 50 минут 27 декабря 1877 г.
Когда началась агония, самые близкие к поэту люди — его юная жена и подруга Зиночка, сестра Анна Алексеевна и преданный слуга и друг, охотник Никанор Бутылин, — вплотную придвинулись к смертному одру.
Как отмечал очевидец, «…дыхание сделалось шумнее и реже, пульс стал исчезать, конечности несколько холоднее, а около 8 ½ часов вечера начались последние минуты: дыхание становилось все реже и реже, рот то открывался, то закрывался, явилось два раза судорожное сокращение челюстей, затем небольшой короткий хрип, и все было кончено».
— Все… Конец… — произнес кто-то, и доктор Н.А. Белоголовый, убедившись в отсутствии сердечных сокращений и дыхания лежащего на смертном одре человека, закрыл умершему глаза.
Две слезинки скатились по лицу притихшей и осиротевшей Зинаиды Николаевны, которая с этой минуты, потеряв самого дорогого на свете человека, вновь превратилась в Феклу Анисимовну Викторову.
— Умер человек с большим сердцем! — негромко, но с душою произнес Никанор, тяжело вздохнул и медленно зашагал в прихожую, где в напряженном молчании толпилась группа молодых людей, переживающих за судьбу своего кумира. Здесь же стояли несколько литераторов.
— Кончено… — горестно произнес Никанор, едва сдерживая слезы, и обреченно махнул рукою. Губы его дрожали.
Группа несчастных горемык пришла в движение, зашумела, кто-то всхлипнул.
Один из молодых литераторов заговорил сдавленным, прерывающимся голосом, не стыдясь слез, которые текли по его щекам:
— Вот герой нашего времени! И не такой, как у Лермонтова. Настоящий! Он смело шагал по тернистой дороге жизни, бился с неприятелями, консерваторами, реакционерами, падал, ушибался, но снова поднимался и шел вперед. Бывало, что и заблуждался. Но он смело двигался к нашей великой цели — достижению свободы, равенства и братства людей. Быть может, он не был идеальным и святым человеком. Но он любил людей и желал им счастья…
— И еще он писал стихи, которые не хуже стихов Пушкина. Стихи, которые сделают его имя бессмертным! — горячо добавил кто-то…
— Вот его последние стихи, Зина! — тихо произнесла Анна Алексеевна, принеся исписанный лист бумаги и подав его молодой женщине, вдове, тихо и печально сидевшей у изголовья покинувшего ее мужа.
Зина молча взяла смятый лист бумаги, жадно припала к нему глазами, и ей вдруг ясно послышалось, как живой голос любимого, дорогого человека зазвучал в полутемной комнате, навеки прощаясь с ней и горячо, проникновенно возвещая и ей, и всему миру свою Последнюю песню.
О Муза! я у двери гроба!
Пускай я много виноват,
Пусть увеличит во сто крат
Мои вины людская злоба –
Не плачь! завиден жребий наш,
Не наругаются над нами:
Меж мной и честными сердцами
Порваться долго ты не дашь
Живому, кровному союзу!
Не русский — взглянет без любви
На эту бледную, в крови,
Кнутом иссеченную Музу…
***
Николай Алексеевич Некрасов умер 27 декабря 1877 г. по Юлианскому календарю (старому стилю). А по новому стилю (Грегорианскому календарю) смерть его наступила 8 января 1878 г.
Аутопсия (вскрытие тела) была проведена в 10 часов вечера 28 декабря на квартире главного редактора «Отечественных записок» по адресу: Литейный проспект, дом 36. Произвел вскрытие профессор-патологоанатом В.Л. Грубер, имеющий большой опыт и высокую профессиональную квалификацию в своей области.
На аутопсии в «средней трети прямой кишки» профессором В.Л. Грубером была обнаружена очень большая, неподвижная, бугристая, плотная раковая опухоль с участками распада. При гистологическом (микроскопическом) исследовании диагноз рака (аденокарциномы) прямой кишки был подтвержден.
Раковая опухоль первоначально исходила преимущественно из задней стенки прямой кишки, но к моменту вскрытия распространялась на всю окружность кишечной стенки и имела диаметр свыше 10 см, полностью перекрывая просвет кишки, который в этом (среднеампулярном) отделе очень широк. Опухоль к моменту смерти пациента имела уже смешанное (экзофитно-эндофитное) строение, то есть давая рост как в просвет кишки, так и прорастая кишечную стенку и выходя за пределы органа.
Раковая опухоль прорастала насквозь всю заднюю стенку кишки, околопрямокишечную клетчатку и врастала в костную ткань крестца. Спереди она, прорастая переднюю стенку кишки, врастала в заднюю стенку мочевого пузыря и сдавливала тазовые отделы обоих мочеточников. При этом левый мочеточник [уретер (лат.)] был полностью передавлен опухолью и оказался совершенно непроходим для мочи, а правый уретер был сдавлен частично. В связи с этим у пациента имелся двухсторонний выраженный уретерогидронефроз (заболевание, при котором, вследствие сдавления мочеточника, расширяются вышележащие его отделы, а также полости почки — лоханка и чашечки, уменьшается в объеме и атрофируется ткань почки, что приводит к хронической почечной недостаточности). Уретерогидронефроз был особенно выражен с левой стороны, где мочеточник был полностью перекрыт, и поэтому увеличенная левая почка потеряла свою функцию и представляла собою мешок, наполненный старой мочой, которая не опорожнялась.
Задняя стенка мочевого пузыря, в которую врастала опухоль, выглядела бугристой, резко утолщенной, воспаленной, с отечной слизистой оболочкой красного цвета. Эти явления перехода раковой опухоли на стенку мочевого пузыря и вторичного воспаления (цистита) были причиной наличия у пациента мутно-красной окраски урины и учащения мочеиспускания в последние месяцы жизни.
Вокруг содержащей опухоль прямой кишки вся параректальная (околопрямокишечная) клетчатка была поражена тяжелым гнойно-воспалительным процессом с большими скоплениями гноя и гнойным расплавлением клетчатки. Этот очаг гнойного парапроктита сообщался с левым забрюшинным пространством и его отделами (Paracolon, Paranephron, ретроперитонеальное забрюшинное пространство), где также обнаружены скопления гноя в виде параколита, паранефрита и ретроперитонита33. Гнойный процесс в левом забрюшинном пространстве был наиболее выражен под зажившим послеоперационным рубцом, то есть являлся следствием попадания инфекции в ходе операции в забрюшинную жировую клетчатку и оседания там микробов, которые в дальнейшем размножились, активизировались и распространились по другим отделам забрюшинного пространства.
В ходе вскрытия профессор В.Л. Грубер установил, что гной из левого забрюшинного и параректального пространств через большое седалищное отверстие тазовых костей переходил на глубокие слои левой ягодичной области и мягкие ткани всей задней поверхности левого бедра до подколенной ямки, вызывая распространенную флегмону34 ягодичной области и левого бедра.
По вскрытии брюшной полости установлено, что метастазов рака в печени, поджелудочной железе и других ее органах нет. В легких метастазов рака не обнаружено. Не выявлено профессором В.Л. Грубером свежих и грубых туберкулезных изменений легочной ткани (каверн, туберкул, туберкулом35), что свидетельствовало о том, что имевший место у больного в молодые годы туберкулезный очаг в легких в дальнейшем подвергся рубцеванию, разрешению и почти полному заживлению.
На секции не было обнаружено отдаленных метастазов не только в печени и легких, но и в других органах, в том числе в головном мозге. Таким образом, острое нарушение мозгового кровообращения было обусловлено не метастазом опухоли в головной мозг, а ишемией участков головного мозга вследствие возрастных артериосклеротических36 процессов в сосудах на фоне септического состояния, интоксикации, снижения артериального давления и обезвоживания организма. Изменения венечных (коронарных) сосудов сердца и других артериальных сосудов заключались в незначительных артериосклеротических процессах (распространенного ныне термина атеросклероз тогда еще не существовало).
Таким образом, ретроспективно, по клиническим и патологоанатомическим данным, 56-летнему больному Некрасову Николаю Алексеевичу следует поставить такой посмертный развернутый диагноз:
Основное заболевание: Рак прямой кишки в стадии Т4NXM0P4 (IV стадия по отечественной классификации) с прорастанием в крестец, мочевой пузырь и сдавлением тазовых отделов обоих мочеточников.
Осложнения основного заболевания: Хроническая полная толстокишечная непроходимость. Операция колостомия (поясничная забрюшинная десцендостомия) 12 апреля 1877 г. Нагноение послеоперационной раны. Кожно-толстокишечный свищ. Острый гнойный парапроктит. Острые левосторонние гнойные параколит, паранефрит, ретроперитонит. Флегмона левого забрюшинного пространства. Гнойные затеки через большое седалищное отверстие на бедро. Обширная флегмона левой ягодичной области и левого бедра. Сепсис.
Обструкция тазовых отделов обоих мочеточников опухолью (справа — неполная, слева — полная). Двухсторонний уретерогидронефроз. Нефункционирующая левая почка. Хроническая почечная недостаточность. Гнойный цистит.
Раковая кахексия (Флюктуация истощение). Вторичная анемия (малокровие). Полиорганная недостаточность.
Сопутствующие заболевания: Артериосклероз мозговых, коронарных и периферических сосудов. Острое нарушение мозгового кровообращения, правосторонний гемипарез. Неактивный туберкулез легких и гортани в стадии стойкой ремиссии.
Смерть больного Н.А. Некрасова наступила от сепсиса на фоне рака прямой кишки, почечной недостаточности и мозгового инсульта.
***
Проведенный объективный анализ показывает, что в лечении всемирно известного поэта Н.А. Некрасова была допущена целая серия серьезных, непростительных врачебных ошибок, что, во-первых, не позволило своевременно диагностировать рак и добиться излечения больного от онкологического заболевания, во-вторых, при наличии уже пропущенного рака, который невозможно было уже удалить, ошибки значительно ускорили и приблизили летальный исход.
Злокачественные опухоли прямой кишки характеризуются сравнительно медленным ростом. От появления первых симптомов заболевания до смерти продолжительность жизни больных раком прямой кишки, которым не проводилось никакого противоопухолевого лечения, составляет в среднем 34 месяца, то есть они живут почти 3 года без всякого лечения.
Некрасов прожил именно 3 года, с декабря 1874 по декабрь 1877 г. Однако из этого факта вытекает, что лечившие его несколько докторов нисколько не продлили его жизнь.
Возникает вопрос: можно ли было спасти жизнь Н.А. Некрасова, если бы (пофантазируем!) он жил в наше время?
Ныне рак прямой кишки — одно из самых распространенных онкологических заболеваний человека. В некоторых странах (США, Канаде, Великобритании, Франции, Дании, России) в структуре онкологических заболеваний он занимает 2–4-е место после рака легких, желудка и предстательной железы. В США в настоящее время проживает более 1 млн колостомированных больных, то есть пациентов, которые радикально излечены от рака прямой кишки путем экстирпации (полного удаления) этого органа и наложения колостомы.
При расположении опухоли в средней трети прямой кишки, на расстоянии от 7 до 12 см от заднепроходного отверстия (анального края), что было обнаружено у Н.А. Некрасова, по современной тактике проводится радикальное оперативное лечение — брюшно-анальная резекция прямой кишки с низведением сигмовидной кишки. При такой операции не происходит инвалидизации больного, ибо удается сохранить сфинктер прямой кишки, не требуется наложение колостомы, и больной отправляет надобности естественным путем. По показаниям дополнительно проводится лучевая и химиотерапия, т.е. облучение зоны опухоли и применение химических противоопухолевых средств.
Пятилетняя выживаемость больных, радикально оперированных подобной операцией в начальной стадии Т1, составляет 89,8–95 %. Таким образом, если бы современные врачи, в отличие от Боткина и Белоголового, сразу поставили «современному Некрасову» диагноз, шансы выжить от рака у него составили бы не менее 90 %.
Представим, однако, что по каким-то причинам нам не удалось своевременно диагностировать рак прямой кишки в течение двух лет от момента возникновения заболевания, как это было у Н.А. Некрасова.
При стадии Т4NXM0P4 и расположении в таком же отделе прямой кишки, как и у Некрасова, выполняется та же операция, что и при начальной стадии, — брюшно-анальная резекция прямой кишки с низведением сигмовидной кишки. При этом прорастание рака в крестец и мочевой пузырь не является противопоказанием к операции, и одновременно удаляется пораженный крестец и выполняется резекция мочевого пузыря, т.е. иссечение пораженной части его. Пятилетняя выживаемость при такой стадии рака в ведущих онкологических учреждениях России и мира составляет 45–78 %.
Однако поэт Н.А. Некрасов жил в другое время, и возможности медицины тогда были значительно скромнее.
И все же долг С.П. Боткина, Н.А. Белоголового, Е.И. Богдановского и других докторов, лечивших поэта, заключался в том, чтобы не совершать ошибок и бороться за жизнь ракового больного, самоотверженно продлевая годы, месяцы, дни и даже минуты этой жизни.
Однако, как показал мой 45-летний анализ документальных материалов, большинство врачей, лечивших Н.А. Некрасова, оказались не на высоте и не смогли проявить своих лучших профессиональных качеств.
***
200-летие великого поэта Н.А. Некрасова, принадлежащего всему миру, привлекло повышенное внимание общества к этому истинному демократу и гражданину.
Именно Н.А. Некрасов впервые громко заявил: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!»
Это был яркий, убежденный либерал-демократ, зовущий к переустройству России по европейскому образцу.
Копировать Европу полностью нам, очевидно, не следует. Но кто из нас, простых россиян, не мечтает о равенстве, братстве и справедливости?
С 1990-х годов Россия стала страной, где каждый живет сам по себе, люди не связаны узами братства и любви, они не имеют единой общей цели.
Как никогда актуальны сегодня строчки стихов Н.А. Некрасова:
Наперечет сердца благие,
Которым родина свята.
Бог помочь им!.. а остальные?
Их цель мелка, их жизнь пуста.
Иные политики, чиновники и литераторы засмеются громко и заливисто:
— Некрасов?! Ха-ха-ха! Он критиковал господ, помещиков и капиталистов, а сам был типичным барином — имения, винный завод, приносящий огромный доход, аристократический Английский клуб, карты, изысканная еда, вино, женщины, охота!
Да, все это было. Но еще Ф.М. Достоевский верно подметил: «В поэте и писателе необходимо различать две личности, причем следует разделять личность человека от личности писателя и судить писателя по его произведениям»37.
Да, в обыденной жизни Н.А. Некрасов не был идеальным человеком, он был сложным, трудным для понимания. Но важно, что он всегда сочувствовал угнетенным простым, бедным людям, возмущался несправедливостями и беззакониями, которые творились по отношению к простому человеку в России.
Некрасов — это обожженное сердце, которое получило ожог от тех несправедливостей, которые сыплются на долю простого человека. И этот ожог — двигатель и источник его поэзии, которая была полна любви и сострадания к несчастному ребенку, унижаемому в семье и школе, бесправной русской женщине, любому угнетенному, влачившему горькую долю в стране рабов и господ.
И этим нам дорог поэт и гражданин Николай Алексеевич Некрасов.
1977–2023
Санкт-Петербург —
Карабиха — Пермь
1 Даты до февраля 1918 г. приведены по старому стилю (Юлианскому календарю).
2 Стетоскоп [греч. stethos грудь + skopeo смотрю] — медицинский прибор в виде трубки с расширением для выслушивания больных.
3 Астения [греч. astheneia дословно — физическая и психическая слабость] — разновидность невроза.
4 Аускультация [лат. auscultatio — выслушивание] — метод исследования легких, сердца и других органов путем выслушивания звуков прибором — фонендоскопом, который состоит из двух подвижных трубок, наушников и резонатора для усиления звука.
5 Некрасов Н.А. Полное собр. соч. и писем. В 12 томах. М.: Гос. изд. худож. лит., 1948–1953 (далее сокр. — ПСС). Цит. Т .ХI. № 957. С. 366–367.
6 Некрасов А.Ф. Мои воспоминания о Н.А. Некрасове и его близких. В кн.: Н.А. Некрасов в воспоминаниях современников. М., 1971. С. 404.
7 Белоголовый Н.А. Болезнь Николая Алексеевича Некрасова // Отечественные записки. 1878. № 10. С. 314–340.
8 Там же. С. 316.
9 ПСС. Т. ХI. № 976. С. 378.
10 ПСС. Т. ХI. № 1002. С. 390.
11 ПСС. Т. ХI. № 1006. С. 394.
12 Архив села Карабихи. М.: К.Ф. Некрасов, 1916. 309 с. Цит. С. 24.
13 ПСС. Т. ХI. № 1013. С. 400.
14 ПСС. Т. ХI. № 1014. С. 400–401.
15 ПСС. Т. ХI. № 1015. С. 401.
16 ПСС. Т. ХI. № 1018. С. 403.
17 Острый энтероколит — распространенное инфекционно-воспалительное заболевание кишечника, вызываемое сальмонеллами и другими бактериями кишечной группы.
18 ПСС. Т. ХI. № 1017. С. 402.
19 Александров В.Б. Рак прямой кишки. М.: Медицина, 2001. 208 с.; Кныш В.И. Рак ободочной и прямой кишки. М.: Медицина, 1997. 304 с.; Nelson H. Guidelines 2000 for colon and rectal cancer surgery // J. Nath. Cancer Inst. 2001. Vol. 93, № 8. Р. 583-596.
20 Dukes C.E. The Pathology of rectal cancer. Cambridge, 1960.
21 Архив села Карабихи. М.: К.Ф. Некрасов, 1916. С. 23.
22 Там же. С. 25.
23 ПСС. Т. ХI. № 1029. С. 410.
24 Антисептика [анти + греч. septikos —гнилостный] — способ борьбы с заражением ран посредством химических веществ (антисептиков), убивающих микробы. Асептика [греч. а (частица отрицания) + sepsis гниение] — предупреждение заражения раны посредством обеззараживания всех предметов, соприкасающихся с ней, физическими методами (кипячением, паром под высоким давлением).
25 ПСС. Т. ХI. № 1029. С. 410.
26 ПСС. Т. ХI. № 1036. С. 414.
27 Архив села Карабихи. М.: К.Ф. Некрасов, 1916. С. 284.
28 Флюктуация [fluctuatio (лат.) — колебание] — ощущение колыхания, получаемое при постукивании над скоплениями жидкости в полостях. Крепитация [crepitare (лат.) скрипеть, хрустеть] — звук в виде скрипа и хруста.
29 Сепсис [sepsis (греч.) — гниение] — тяжелое общее инфекционное заболевание, вызываемое микробами и их токсинами, которое в большинстве случаев заканчивается смертельным исходом. В разговорной речи — заражение крови.
30 Острый гнойный пиелонефрит — гнойное воспаление почки, гнойный паранефрит — гнойное воспаление околопочечного пространства.
31 Психомоторное возбуждение — возбужденное состояние нервно-психической сферы, которое сопровождается неконтролируемыми движениями больного.
32 Гемиплегия — потеря произвольных движений (паралич) одной половины тела. Гемипарез — неполный паралич одной половины тела.
33 Парапроктит — воспаление околопрямокишечной клетчатки; параколит, паранефрит, ретроперитонит — гнойно-воспалительные заболевания соответствующих забрюшинных клетчаточных пространств, указанных в тексте.
34 Флегмона [греч. phlegmone — воспаление, опухоль] — разлитое гнойное воспаление подкожной и/или межмышечной клетчатки. Абсцесс [лат. abscessus] — гнойник, нарыв, ограниченное скопление гноя в тканях и органах.
35 Каверна [лат. caverna — полость] — полость, образованная в тканях туберкулезным процессом. Туберкулы (лат.) — туберкулезные бугорки (узелки) в тканях. Туберкулома — туберкулезный фокус в легких округлой формы.
36 Ишемия [греч. ischo — задерживаю + haima кровь] — местное нарушение кровотока, вызываемое закупоркой или сужением питающей артерии. Артериосклероз — склероз артерий с уплотнением и утолщением их стенок и сужением просвета. Распространенным вариантом артериосклероза с ХХ века является атеросклероз, при котором указанные изменения сосудов связаны с отложением атеросклеротических бляшек на их стенках.
37 Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 2. М.: Худож. лит., 1990. С. 296.