Макс Неволошин. Где сидит фазан
Опубликовано в журнале Урал, номер 7, 2024
Макс Неволошин. Где сидит фазан. — M•Graphics | Boston, MA. — 2024
В русском бостонском издательстве увидел свет русскоязычный сборник Макса Неволошина «Где сидит фазан». В нем две крупные повести: давшая название всей книге и «Конформистка», а также четыре рассказа (по насыщенности и эмоциональности не уступающие повестям). Это «Побег из зоопарка», «Психология одного преступления», «Когнитивный диссонанс» и «Белый кролик из чёрной шляпы».
Имя и творчество прозаика Макса Неволошина достаточно известны в России, несмотря на то что уже более 25 лет автор живет в Австралии (и новая книга подробно повествует о том, как он решил уехать задолго до недавних событий). Рассказы и очерки Неволошина печатаются в «толстых» литературных журналах: «Дружба народов», «Юность», «Кольцо А» и других солидных изданиях. Частью в них опубликованы вещи из новой книги. Предыдущая книга рассказов Неволошина «Срез» 2018 года была замечена российскими критиками, в том числе мною, что помогает мне сейчас писать рецензию.
«Где сидит фазан» продолжает и развивает узнаваемую манеру Неволошина, о которой писатель ярко заявил с первой публикации. Все истории в нем — повествования, балансирующие на грани художественного рассказа о биографии лирического героя, который так близок создателю текста, что порой срастается с ним. Тому есть веские свидетельства. Например, в жизнеописании персонажа проскакивают детали, совпадающие с личными данными автора. В сопровождающей книгу справке сказано, что Неволошин работал школьным учителем, а герой его «Психологии одного преступления» Смирнов ведет «открытый урок литературы в девятом классе Чучминской средней школы. Тема: основные идеи романа «Преступление и наказание».
В школе села Рождествена начинается многослойный сюжет «Белого кролика из черной шляпы». Или же рассказчик истории «Когнитивный диссонанс» мучается одноименным чувством, когда фрагмент его статьи «Защиты эго и локация конфликта» сплагиатила научный руководитель в свою докторскую диссертацию, а писатель по основной профессии — психолог.
В текущем российском литпроцессе автофикшн занял лидирующее место и всерьез готовится сбросить всю литературу вымысла с парохода современности. В таком контексте проза Неволошина на первый взгляд не выделяется. Но со второго и последующих взглядов начинаешь понимать, что в его случае речь идет скорее о стыке жанров художественной прозы и автофикшна. И хочется объединить два эти термина в один и заявить, что Неволошин пишет художественный автофикшн. Автофикшн по определению отличен от автобиографии большей вольностью, сочиненностью, красивостью. Но это теоретически. А практически — у одного автора получается феерическое повествование, о реальной подоплеке которого вовсе не хочется задумываться, а у другого — скучная передовица малотиражной районной газеты.
Неволошин усиливает художественную составляющую автофикшна мощным психологизмом — и не ограничивается своим профессиональным опытом. Ему как писателю интересны не только герои, в которых можно заподозрить автопроекцию, но и окружение этих людей, всяк со своими «тараканами в голове». Внимание к людям, умение выписать заметные образы даже проходных персонажей — черта именно художественного текста. Неволошину такие якобы второстепенные типажи неизменно удаются. Вот, к примеру, беглая характеристика «напарника» Смирнова по Чучминской средней школе Рубена Катопяна: «На инязе Рубик слыл великим ловеласом. В этом заключался его первый и единственный талант. Соблазнить барышню на женском факультете — дело нехитрое. /…/ Однако чтобы заработать репутацию секс-машины, недостаточно менять девчонок раз в семестр. Иметь несколько параллельных связей — тоже. Важно — увлекательно об этом рассказать. Тут Рубик не знал конкуренции».
Столь же выразителен русский музыкант в Австралии, двойник юного Криса Нормана, из повести «Конформистка» (тирада первого знакомства с соседкой): «— Так это вы живёте сверху, незнакомка? И мы тревожим серенадами ваш сон… Отныне буду петь для вас… не слишком громко. Иначе — горе мне! Синдром, похмелье, ломка… Артём Самарцев — наихудший из персон». И театрально склонил голову».
Еще проза Неволошина отличается виртуозным словарным рядом, где точность высказывания тесно сплетается с метафоричностью. «Внутри нашлись ещё двое ребят плюс тесный мир бутылок и стаканов. Минус закуска и кислород» («Конформистка»). «Наш тогдашний босс, профессор Джефф Скотт, обладал редкой для начальства совокупностью достоинств: он был старый и умный» («Где сидит фазан»). «Похабные месседжи, выцарапанные на стенах, с годами обретают античную загадочность. Прочесть их могу только я» («Когнитивный диссонанс»).
Новая книга Макса Неволошина литературно состоятельна в силу совокупности перечисленных качеств и потому, что он, как правило, пишет о трансформации человека — себя или лирического героя, не суть. Главное — что писатель выстраивает логику повествования, в которой событийный и образный ряды соответствуют друг другу и транслируют ровно то, что хотел сказать автор. Многие сегодняшние творцы делают ставку на многозначность (читай — расплывчатость посыла) произведения, чтобы потом в рецензии сформулировали: «В этой вещи каждый сможет найти что-то свое». Не то Неволошин. Он обычно подводит читателя к пониманию заложенного им смысла. Масштаб трансформации, которую рисует прозаик, может быть долголетним, как судьбы русской австралийки, мечтающей иметь ребенка, но на протяжении почти двадцати лет и многих тысяч километров не позволяющей себе этого счастья («Конформистка»), или бывшего самарского студента, мучительно «вживающегося» в города Веллингтон и Сидней в полушарии антиподов. Или молниеносным, как прорыв монументальной Эльвиры Романовны в квартиру, где её взрослый сын собрался интеллектуально побухать с друзьями: «Дверь хлобыстнула, будто выстрел, и сразу кто-то упал. Большая, страшная тень метнулась в комнату». Но за момент времени (порой меньший, чем нужно для чтения эпизода) персонаж проходит путь роста, взросления, выбора, деградации, озарения, переживания горя (как в тесте — нужное подчеркнуть). Получается такой дневник человека. Понимание особенностей психики помогает автору вести хронику. Иногда он доходит до грани психоделики и как будто пишет письмо самому себе (известный психологический прием) — но всегда останавливается, не забираясь в психоанализ до пугающей глубины и потери эстетической составляющей.
Разбирая книгу «Срез», я апеллировала к поэту, чью фамилию Неволошин сделал своим псевдонимом «от противного». Продолжу поэтические параллели без Макса Волошина. По неконтролируемой ассоциации, пока я читала «Фазана…», мне вспомнились стихи шведского поэта, нобелевского лауреата по литературе 1974 года Харри Мартинсона, создателя символико-фантастической поэмы «Аниара» и цикла стихов «Песни Харри». Возьмем стихотворение «Перспектива» из сборника «Травы в дальней Фуле» в переводе Н. Булгаковой:
Эти синие горы —
прах и солнечный дым.
Они уводят тебя от тебя самого,
прочь гонят мгновенья.
Здесь, у края огромного облака,
здесь, на этой горе, где ветер
меняет своё направленье,
можешь и ты отплыть
в отраженье зеркальном
и достичь океана другого,
оттолкнувшись от круглого острова «я».
Судя по этому отрывку, ассоциация не такая уж и неконтролируемая. Она едва ли не напрашивалась. О том же самом — жизни как символическом турне, где человек, эго, есть мера всех вещей, говорит и Неволошин, только не поэтичным, а, скорее, разговорным слогом. Кстати, его якобы небрежная, точно треп с приятелями, речь — плод долгой работы писателя, в том числе над фонетикой. В прозе он явно стремится к канону Сергея Довлатова — все слова в предложении начинать с разных букв — и почти везде умудряется ему следовать. Приятна, по крайней мере мне, и ироническая интонация, подкрепляемая обширными литературными и культурологическими аллюзиями: «Что за полёт шмеля вокруг гранаты?» А иные фразы Мартинсона даже стилистически похожи на Неволошина: «Самое утончённое — это всегда произведение искусства. Искусство природы или человека».
Ну и, наконец, «Где сидит фазан» — «очень своевременная книга», как говорил Ленин о «Матери» Горького, и в социальном плане. В ней много об эмиграции — «болевой точке» нынешней жизни. Писатель говорит об этом откровенно и без прикрас. Из его беллетризованных воспоминаний-размышлений можно вычленить лейтмотив не только поиска лучшего «места под солнцем», но и поиска себя. Для автора и его супруги он начинался с российской столицы: «Москва охотно забирала наши силы, но отказывала в статусе легальных душ. Мы были людьми вне сорта. Наше бытие вызывало сомнения. Заболей мы — не станут лечить, пропади — не кинутся искать…» Однако и по ту сторону горизонта жизнь не повернулась волшебным образом к лучшему: «Мой опыт зачерствевшего в скитаниях колобка настаивает: понять мегаполис с характером, вроде Сиднея, может лишь человек долговременно праздный. Ещё лучше — праздношатающийся, идеально — выпивший. /…/ Давным-давно я потерял Москву, но в Сиднее был умней». В итоге писатель пришел к выводу, что важен не человек в городе, а город в человеке («отраженье зеркальное»): «Ведь эмиграция — не только смена места, языка. Ты сам меняешься четверти на три. Уходит морщинистый циник с тяжёлым анамнезом, появляется некто глупее, моложе, легче». И потому, как ни странно, квинтэссенция смысла книги — и бытия автора — находится не в финале, а почти в начале: в Самаре.
«В этом городе я сменил четыре записные книжки, распухшие от адресов и телефонов, не всегда понятно чьих. В любом районе мог найти трёшку взаймы, стакан портвейна или чая, диспут, оживлённый битьём лиц, матрас на кухне. Безымянка, пл. Кирова — автобус 34, троллейбус 6 — Джон, Андрей, Наташа, Клякса (девушка Андрея). Ленинский проспект — Витя (злая жена), Люба (филфак), Геныч — трамвай двадцатка… И так далее, неясно одно: какого хрена я всё это помню?»
Да такого, что русский человек не вычеркивает из своей памяти ни один «культурный код» — а воспоминания юности всегда служат культурным кодом, даже столь неприглядные. Соответственно, он никогда не выбывает из пространства русской культуры, русского философствования (на последнее Неволошин мастер!), русской литературы с её традициями неспешного и вдумчивого рассказа и стремлением пожалеть или хотя бы зафиксировать «маленького человека». Потому я вижу в книге Макса Неволошина один из частных примеров невозможности «отмены русской культуры» на уровне отдельно взятого человека. А из частностей складывается целое.