Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2024
Евгений Новиков (1959) — родился в Твери (Калинине). Писатель, поэт, художник. Публиковался в журналах «Знамя», «Арион», «Москва», книги разных жанров выходили в «Эксмо», «АСТ», «Дримбук/Яуза» и в других издательствах страны. Живет в Твери.
Похищение Европы
Евдокию Яковлевну запихнули в печь и велели сидеть там тихо-тихо.
— Смотри у меня! Чтоб ни гугу! — дед погрозил ей морщинистым, желтым от махорки пальцем и закрыл печь заслонкой.
Евдокия Яковлевна и сидела, как велел ей дед. Гугу не говорила, даже моргнуть не смела — уж так сильно она напугалась. Впрочем, какая Евдокия Яковлевна — в те поры, когда ей было пять лет, ее не величали по отчеству, а называли Евдокоша или Евдоша. А в печь ее дед спрятал от немцев, которые вошли в село. Евдоша осталась жива, а деда немцы расстреляли. За что — Евдокия Яковлевна так и не узнала ни в детстве, ни когда выросла. Родственники говорили, что фашисты казнили деда за то, что он партизанам помогал, но, когда именно и где произошла казнь, — никто точно не знал, среди уцелевших после войны родственников на сей счет разные бытовали версии.
Иногда Евдокии Яковлевне дед являлся, когда она, став уже взрослой, ворошила детские свои воспоминания. Впрочем, не сам дед, конечно, а некий как бы его облик. И даже — был ли то облик именно деда или какого другого героя, замученного фашистами и увиденного по случаю в какой-нибудь военной кинохронике, Евдокия Яковлевна не могла бы сказать.
А что до ее жизни, то складывалась она после войны очень даже складно. Как бы в компенсацию за тяжкие испытания, выпавшие ей в полумладенческие годы. Словно кто-то заботливо сдувал пенки с молока, чтобы девочка могла вкушать его бесхлопотно и вдохновенно.
Играючи пройдя восемь классов школы, она поступила в техникум и окончила его с красным дипломом. В архиве Евдокии Яковлевны имелась фотография, на которой она, тогда еще юная и бодрая, как весенняя ветвь акации, стоит у Доски почета. На Доске почета написано: «Этими учениками гордится техникум», а среди фотографий учеников, которыми гордится техникум, есть фотография и Евдокии.
Окончив техникум, она пошла учиться в институт, училась заочно и работала. Испробовав вкус бухгалтерского труда на крошечном стекольном заводике, девушка перешла на механический, звавшийся в народе «железкой». Завод этот был самым большим предприятием в городе. Когда трудящиеся собирались на демонстрацию — октябрьскую ли, майскую ли, — колонна «железки» пронизывала город, подобно тому, как игла натуралиста пронизывает какую-нибудь нерасторопную гусеницу или пегого мотылька. Весь город трепетал, как жалкое насекомое, насаживаемый на эту иглу. А во главе заводской колонны, в одной шеренге с суровоскулым директором, с начальниками цехов, чьи лица торчали в божий мир, точно мослы из супа, вместе с буратинистоносым главным инженером и рядом с парторгом, глаза которого, как у голубя-сизаря, были неподвижны и точно отлиты из красноватого стекла, находилась и она, Евдокия.
В этой шеренге, вместе с самыми серьезными и важными людьми, которые были стержнем завода, ее помещали по той причине, что была Евдокия молода, и пахло от нее не канцелярскими принадлежностями, не синими заводскими печатями из понурой коробки, как от главной заводской бухгалтерши, а зубным порошком и земляникою, как обыкновенно пахнет от молоденькой и здоровой девушки.
Конечно, и ее начальница, главная заводская бухгалтерша, на демонстрациях тоже помещалась в первых рядах, но как-то бочком, точно руководствуясь советом античного философа: живи незаметно.
Многие на заводе знали, что ноги главбухши — хоть она это тщательно скрывала — испещрены крошечными родинками. Мужчина возвышенного ума сказал бы, что родинки эти похожи на божьих коровок, столь юных, что на них еще не появились пятнышки, но циник отрезал бы: противны и точь-в-точь — клопы.
Главбухша так стеснялась своих родинок, что долго не выходила замуж, опасаясь, что муж, увидев их, возмутится не только ими, но будет недоволен и самоею женою своею, так сказать, целиком. Ведь известно, что какая-нибудь мелочь, какая-нибудь малозначительно частность способна уничтожить репутацию женщины, а значит, и саму женщину. Так какая-нибудь ничтожная, но неправильно закрученная, а потому не вовремя отвалившаяся гайка — способна погубить превосходный, во всем остальном безупречно сделанный космический корабль.
Возмутился или нет главбухшин муж родинками, неизвестно, и был ли муж вообще у нее, не так уж важно (не для главбухши, разумеется, а для этого повествования), но заводчане за эти родинки ее не жаловали. Они считали, что божественному созданию иметь такие родинки непозволительно.
Тут нужно пояснить, что заводчане считали руководителей завода созданиями божественными. А как иначе — вот, скажем, главбухша, она ведь распоряжается огромными деньжищами: авансами, зарплатами, премиями, коими питаются не токмо труженики «железки», но и весь город. А разве это не признак божественности или, во всяком случае, невероятной таинственной силы — окормлять столько народа?
Конечно, посредством атеистического учения из голов трудящихся давно уже было выкурено почти все идеалистичекое — так выкуривают охотники из нор не только барсуков, но и почти все, что в норах этих обитает, но убежденность, что высокое начальство имеет особую, божественную природу, осталась в костях черепов тружеников, а пожалуй, и в их позвоночниках, то есть в спинном мозге. И по тому, как в античности граждане Греции толковали друг другу, что именно означают слова оракула касательно грядущей войны с варварами или поставок зерна из Египта, так заводчане меж собой обсуждали, что сказала главбух, проходя по коридору правления, что взяла на обед в заводской столовой. И это при том — а что она могла там взять, кроме борща, котлеты и компота? Однако же в каждом ее поступке люди искали какой-то неведомый, но важный смысл, сказывающийся и в их жизнях.
При этом в заводских верхах стареющую главбухшу не жаловали. Может, потому что была она невзрачна и на ногах имела родинки, а скорее потому, что не имела она в глазах той твердости, которая положена всякому руководящему работнику. Бог весть почему, но заводская бюрократия не жаловала главбухшу, и та, чувствуя себя не в своей тарелке, перешла на работу в райпотребсоюз. А место ее заняла Евдокия Яковлевна, после чего сразу же попала в разряд божеств во мнении заводчан.
И на то, чтоб состоять в разряде божеств, у молодой бухгалтерши было еще больше оснований, чем у прежней: лицо она имела довольно милое и наивное, как и положено божеству, которого не волнует и не печалит ничто земное. Было ее лицо даже слегка глуповатое, несмотря на то что высокий ее лоб говорил об ее хороших умственных способностях. Наивность же и глуповатость ему сообщал носик. Он был такой маленький, такой аккуратненький, что казалось — между щек он оказался случайно, в качестве декоративного украшения, а не исконно рос там. Главная же особенность лица заключалась в том, что оно, если употребить архитектурную терминологию, как бы состояло из двух апсид, начинавшихся от бровей и благообразно затекавших под скулы, придавая всей физиономии выражение высокой торжественности.
Светлоликая, статная, дородная, но еще не дебелая, Евдокоша весьма напоминала царевну с картины Франческо Альбани «Похищение Европы», везомую по морю быком. Впрочем, о существовании этой картины никто из заводских тружеников, кроме инженера-пусконаладчика Костыгова, понятия не имел. Да и Костыгов видел не саму картину, конечно, а ее репродукцию и уже забыл, что видел, потому что было это очень давно, еще в Москве, когда был он еще школьником и по принуждению родителей всю зиму ходил на уроки эстетики в районную библиотеку.
Как бы то ни было, всякий заводчанин, включая и Костыгова, даже не ведая о похожести эпической героини со старинной картины на новую заводскую главбухшу, только взглянув на нее, пупырышками кожи чувствовал ее божественную природу и что призвана она на завод для каких-то свершений.
Однако ж с воцарением в бухгалтерии Евдокии Яковлевны никаких свершений на заводе не случилось. Зато в жизнь новой главбухши любовь явилась. И явилась не павою, не павлином узорчатым, не Финистом ясным соколом, а вернее всего сказать — кукушкою. Не в том смысле, что кукованием своим отмеряла она годы любви с тем самым инженером Костыговым, а в том, что, подобно хитроумной кукушке, отложила яйцо в гнездышко жизни главбухши да и улетела вместе с вышеупомянутым инженером.
По решению райкома партии Костыгова направили налаживать линии на новом комбинате в Узбекистане. Отправился он сначала в командировку, но в итоге так в Узбекистане и остался. Говорили, что он не то со скалы там свалился, не то женился — да какая уж тут разница. А яичко от той любви, то бишь сыночек Гена, осталось с Евдокошей. Ну, и конечно, с нею и воспоминания о муже остались. Немногочисленные, но все ж таки. Некоторые весьма даже яркие. Вот парк в Гаграх, по которому они с Костыговым прогуливаются, пылко целуются, а над головами их, точно брызги шампанского, летят ветки прекрасных дерев, вот…
А пожалуй, других приятных воспоминаний и не было. Не считать же таковыми воспоминания о тяжелых родах, случившихся, когда инженер отбыл в Азию да так оттуда и не вернулся.
Сына Евдокия растила одна. А точнее сказать, сын рос на попечении матери, но сам по себе, по школьным и дворовым правилам. Евдокия же Яковлевна как заведенная крутилась на «железке». А когда пришли перестроечные времена и «железка» стала разваливаться, то можно сказать, что дневала и ночевала там, чтоб хоть при каком кусочке некогда преуспевающего предприятия остаться. Но куда там! Новым временам нужны новые герои. Пришлось покинуть Евдокии Яковлевне «железку» и, дабы иметь хоть какую копеечку и надежду на пенсию, бухгалтерить по разным частным шарашкам. А тем временем сын, предоставленный самому себе, окончательно вырос.
Евдокия Яковлевна в этом неожиданно для самой себя убедилась, когда однажды зашла в его комнату и увидела на стене над его кроватью огромный календарь с совершенно голой красоткой.
Евдокия Яковлевна ахнула и хотела было решительной рукой сорвать бесстыдницу со стены, но вдруг призадумалась. А потом отыскала ручку с красной пастой и изящными колечками изобразила поверх ее срамного места трусики.
Но нет, не удалось нарисованными трусиками истребить в сыне интерес к девкам. Едва поступив в институт, он женился, благо девиц в институте полно было.
…Избранницу его Евдокия Яковлевна случайно увидела, еще до того, как сын привел ее домой знакомить с матерью. Было это так. Как-то шла Евдокия Яковлевна по улице и вдруг услышала препротивный женский смех, рассыпавшийся по лужам подгнившими плодами. «Кто это так гнусно смеется?» — подумала Евдокия Яковлевна и тут же увидела сына, который вышагивал по улице со смеющейся девкой.
Евдокия Яковлевна шла позади них незамеченной и с уязвленным сердцем. Но не из материнской ревности. Уязвлено ее сердце было не тем, что девка вульгарно смеялась, а тем, что делала она это не только ради ее сына. Мать видела, что хочет она обратить на себя внимание всякого молодого мужчины, шедшего в те минуты по улице.
А еще Евдокию Яковлевну почему-то покоробило, что из туфельки девицы выползал край белого пластыря, защищавший ее ободранную пятку от дальнейших злоключений. Только глянула она на этот пластырь, так сразу как бы увидела и грядущую судьбу сына, и свою собственную.
Однако же спустя неделю, когда сын привел эту девку домой и сказал, что собирается на ней жениться, Евдокия Яковлевна недовольства никакого не выказала. Напротив, девку она приняла учтиво, почти ласково. Однако же, когда та ушла, сказала она сыну:
— Женитьба — важный шаг, надеюсь, ты хорошо подумал?
— Да, — ответил сын. — Я хорошо подумал.
После свадьбы молодые поселились у родителей снохи. Отношения с ними, и со снохой тоже, у Евдокии Яковлевны очень скоро стали натянутыми, а вскоре — недоброжелательными. Причем без всяких на то видимых причин. А однажды — это произошло спустя всего полгода после свадьбы — окончательно испортились. А из-за чего? Из-за невовремя сказанного слова. Да, в жизни нередко случается так, что хотя бы даже и честное, однако же невовремя сказанное, слово низвергает человека, его произнесшего. А порой — даже убивает или калечит. Так и с Евдокией Яковлевной случилось — не вовремя сказала она слово, и наделало оно бед.
А произошло это так. Явился как-то сын с молодой женой проведать Евдокию Яковлевну. Та пирожки на стол выложила, конфетки и на пару минуток с сынком в комнату вышла, передать ему новую рубаху. И, показывая рубаху, поинтересовалась: дескать, как с женой поживаешь, сынок?
А тот в ответ, дескать, неплохо поживаю, хорошая у меня жена. Вот только в волейбол очень уж любит играть. За сборную института даже играет. Уж так любит играть, что домашним делам не всегда успевает время уделить. Но зато распасовщица в волейболе она отменная!
— Распасовщица? — переспросила Евдокия Яковлевна, не подозревая, что сноха тихонько стоит за дверью и подслушивает. — Ты смотри, сынок, кому она там пасует! А то так напасует, что и не разберешься, чьи дети!
— Мама! Что ты! — возмутился сын. — Она женщина честная!
— Знаю я этих честных… распасовщиц-то. Немало таких повидала.
После того разговора окончательно испортились отношения Евдокии Яковлевны со снохой, да и с сыном тоже. Все реже и реже приходили те в гости. Даже рождение внука ситуацию мало изменило. С ним Евдокия Яковлевна время от времени сидела, но в дом снохи не ходила. Из гордости — не хотела признать, что та ее пересилила.
Наконец дошло до того, что ни молодые к ней носа уже не показывали, ни она к ним.
Впрочем, нельзя сказать, сын совсем уж забыл о матери. Хоть и не посещал ее, но порой все-таки вспоминал, что она имеется, а однажды позвонил своему однокласснику, жившему в том же подъезде, где его мать, и попросил проведать ее.
— А сам ты чего ж не приедешь? — удивился одноклассник.
— Да я за городом сейчас… далеко ехать… А тебе-то — рядышком.
— Что ж мне спросить у нее?
— Ну, как она там, не нужно ли ей чего?
Бывший одноклассник нехотя сходил к Евдокии Яковлевне, блуждая глазами по лестничной клетке, по апсидам старушечьего лица, спросил, как та поживает, не желает ли, дескать, чего.
Евдокия Яковлевна сначала слушала его с некоторым озорным удивлением, но потом глаза ее потускнели, подобно вечерним прудам, и она молвила:
— Передай ему, что у меня все нормально.
Когда спустя пару месяцев сын Евдокии Яковлевны вновь обратился к однокласснику по телефону с той же просьбой, тот сказал, что пойти к ней не может, так как живет сейчас на даче. А по окончании разговора добавил телефонный номер звонившего в черный список.
На том отношения Евдокии Яковлевны с сыном и закончились уже совершенно. И со снохой, и с внуком — тоже.
…Когда сын ее умер, выпив по ошибке вместо этилового метиловый спирт — злые языки говорили, что жена специально подсунула ему отраву, — сноха пришла к ней, чтобы сообщить о случившемся, но Евдокия Яковлевна дверь ей не открыла. И на похоронах стояла особнячком, в маленьком кругу престарелых своих родственников, и на внука никакого внимания не обращала, будто был он ей чужим мальчиком.
И даже спустя уже десяток лет, когда она совсем одряхлела, не открыла внуку, ставшему уже парнем, дверь, когда он пришел навестить ее.
— Что ж ты, Евдокоша, внуку дверь не открыла? — спросила единственная оставшаяся у нее подружка-пенсионерка, жившая в том же доме.
— А я и не слышала, что он приходил.
— Как же ты не слышала, когда он даже с улицы тебе кричал — бабушка, открой, это я, бабушка!
— Не слышала, что кричал.
— Весь двор слышал, как он кричал, а ты нет?
— Да его мать, поди, и подослала ко мне, чтоб и меня отравить, и квартирой завладеть, — сказала Евдокия Яковлевна. — Знаю я их породу.
…Последние годы своей жизни Евдокия Яковлевна общалась только с этой своей подругой. Бывшая главбухша почти ослепла и не могла уже самостоятельно ходить в магазин или на почту. И покупки продуктов, и коммунальные платежи с ее карты делала подруга.
А последним человеком, которого при жизни видела Евдокия Яковлевна, был тот самый сосед, одноклассник ее сына. Он выходил из подъезда, когда Евдокия Яковлевна тщетно пыталась в него попасть, тыкая в дверь чипом.
Застав Евдокию Яковлевну в таком положении, сосед придержал перед ней дверь и сказал:
— Проходите, проходите, Евдокия Яковлевна.
— А я здесь живу? — поинтересовалась старушка. — В этом подъезде?
— В этом.
— Вы не обманываете меня? — усомнилась Евдокия Яковлевна. — Это точно, что я здесь живу?
— Совершенно точно. Вы живете в этом подъезде на третьем этаже, в квартире номер пятьдесят пять. Поднимайтесь.
…Спустя неделю коммунальные работники в присутствии полицейских взламывали дверь в квартиру номер пятьдесят пять — соседи сообщили, что из нее плохо пахнет, а старуху-жиличку давно уже никто не видел.
Тело Евдокии Яковлевны, завернутое в какую-то скатерть, увезла маленькая машина. Через несколько дней наследники пригнали огромный фургон и погрузили в него все вещи старухи, всю мебель и даже деревянные полы, по которым прежде ходила покойница. Наследники увезли на свалку все, от старухи осталась лишь пустая квартира. Так от жука, брошенного в муравейник, остается лишь хитиновый панцирь.
Шоколадка для влюбленных
Если бы они посмотрели вокруг себя, то увидели бы, что стоят не на крыше, а в заводи синего неба, обрамленной зеленой порослью дерев. Но ни он, ни она вокруг не смотрели — любовались друг другом.
На крыше офисного здания, расположенного в центре города, влюбленные оказались очень просто — выпорхнули туда из окошка офиса, в котором трудилась она, и потом прошли вдоль стены почти до самого края. Подальше от глаз, поблескивавших на влюбленных из-за каждого монитора недоброжелательными личинками.
Здесь влюбленных офисным труженикам было не видно. А если бы кто-нибудь из идущих внизу по улице граждан вскинул бдительные глаза и заметил бы обнимающуюся на крыше парочку, то, пожалуй, подумал бы — этим спешить некуда — перед ними вечность. Так пусть пока поживут фантазиями. А может, подумал бы другое: вот же дурни — истопчут крышу, и будет она осенью протекать.
— Ты знаешь, сегодня утром я почувствовал себя счастливым, — сказал парень. — Очень счастливым!
— А почему?
— Представляешь, стал надевать рубаху утром… ну, на работу… а она тобой пахнет.
— Работа? — улыбнулась она.
— Не работа, рубаха — засмеялся он. — Я взял ее и почувствовал запах твоих духов… И так мне сделалось хорошо… Ты не представляешь.
Он положил руку на плечо своей возлюбленной, и возлюбленная прильнула к его груди. Так на весенний город, разгоряченный солнышком, под вечер начинают ниспадать тени благоуханных дерев.
— Ты придешь ко мне вечером? — спросила она.
Он на миг задумался, а потом сказал:
— Да.
И с горячностью добавил:
— Конечно, конечно, приду.
— А дома?
— Что дома?
— Так спросила… Ты знаешь, я для тебя подарок приготовила.
— Подарок? Какой подарок?
— Неужели ты мог подумать, что в свой день рождения останешься без подарка от меня?
— Ну, дари, я готов!
— Вечером!
— А какой подарок? — он заулыбался.
— Вот вечером придешь, покажу, — засмеялась она.
— Кстати, если речь зашла о подарках, то…. — Он сунул руку в свой рюкзачок и достал из него картонную коробочку. — Вот, я тебе тоже подарок приготовил.
— Что это?
— Шоколадка. Это чтобы и без меня тебе было сладко.
Она взяла коробочку, посмотрела на него и сказала:
— Без тебя мне никогда в жизни не будет сладко.
— Как жаль, что мне пора уже идти. Ребята в конторе ждут.
Над небесной заводью поплыло неспешное, как торговля дынями на дремотном от жары базаре, облако.
— Ну, иди, иди! Тебя ребята ждут, — сказала она и прижалась к нему.
— Так не хочется от тебя уходить. — Он отстранился от нее, потом ткнулся лицом в ее волосы и прошептал: — Мне так не хочется уходить…
— Я буду тебя ждать, — сказала она. Голос ее был похож на нежный бутон цветка, почуявшего ледяное дыхание северного ветра.
…Они прошли вдоль стены и через окошко пробрались в офис. Когда он ушел, она села за стол. Она молча сидела с минуту, потом вдруг вспорхнула и побежала к кулеру за водой. Поставила чайник. Когда он закипел, она бросила в чашку пакетик «липтона», заварила. Потом взяла подаренную коробочку. Коробочка была красивая, со сказочными лебедями-гусями, летящими куда-то над синими реками, золотыми холмами и зелеными дубравами.
Она долго разглядывала картинку, потом улыбнулась и поцеловала ее.
Потом она открыла коробочку и стала вытаскивать из нее шоколадку. Когда шоколадка была уже почти извлечена, на стол вдруг выпала бумажка. На бумажке был нарисован цветок, а под ним детской рукой было написано: «Дорогой папа, с днем рождения. Мы с мамой тебя очень любим».