Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2024
Леонид Юзефович — прозаик, историк, сценарист. Родился в Москве, в детстве и юности жил в Перми. Окончил филологический факультет Пермского университета. Литературный дебют состоялся в 1977 г. в журнале «Урал». Автор романов «Журавли и карлики», «Зимняя дорога», «Филэллин», «Поход на Бар-Хото» и др.; книги о бароне Унгерне «Самодержец пустыни» и др.; сценариев многосерийных телевизионных фильмов (в том числе «Гибель империи» и «Сыщик Путилин»). Дважды лауреат премии «Национальный бестселлер» (2001, 2016), трижды лауреат премии «Большая книга» (2009, 2016, 2021). Произведения Л. Юзефовича переведены на французский, немецкий, итальянский, польский, испанский и др. языки.
Жизнь поэта
Со мной на курсе учился мальчик из Нытвы,
писавший иронические стихи.
Его cмешливая муза слетала к нему на лекциях,
в общежитии, в колхозе на уборке картошки,
в общественном транспорте, в застолье,
выдавая свое присутствие легким заиканием,
когда он начинал говорить в рифму.
Наступало время весельчаков и пародистов,
КВН, капустников, вечеров смеха,
уголков юмора на половину газетной полосы.
Мой однокурсник был слишком застенчив,
чтобы пробиться в печать или на сцену,
слишком нескладен, слишком плохо одет,
без переднего зуба, который сам же сломал
концом зубной щетки, неудачно засунув ее в рот.
Это случилось на военных сборах,
и тут же, не отходя от умывальника,
он сочинил эпитафию погибшему зубу
с финальным пожеланием самому себе
осторожнее надевать очки,
чтобы не выткнуть дужкой глаз.
Он работал в заводской многотиражке,
бичевал пятистопным ямбом прогульщиков и пьяниц.
Перестал заикаться. Вставил зуб. Женился.
В 1990-х газета закрылась.
Перешел в отдел сбыта — закрылся завод.
Пошел учителем в школу — дети его не слушались.
Рано созревшая семиклассница
кулаком разбила ему нос,
когда на уроке он пытался заставить ее
раскрыть учебник и нечаянно задел ей грудь.
Классный журнал был залит кровью.
Его нетребовательная муза
не исчезла вместе с заиканием.
Рифмы роились вокруг него, как мухи,
он насаживал их на булавку своего детского остроумия,
и они жужжали на ней, как веретена судьбы,
не давая ему забыть, к чему он призван.
Он устроился в свадебное агентство,
сочинял сценарии праздников,
шутки для тамады,
рифмованные величания новобрачным,
оды ветеранам супружеской жизни.
В сорок лет умер от инфаркта,
затаскивая в трамвай мешок картошки,
выгодно купленный с машины
на площади перед Центральным рынком.
Правнучка Гёте
Екатерина Алексеевна Трейтер
преподавала фортепиано в музыкальной школе.
Я проучился у нее три года.
Тогда я не знал, что в нежно-голубых жилках
на висках моей учительницы музыки
течет кровь Иоганна Вольфганга Гёте.
В Веймаре он увлекся женой соседа,
камер-ревизора Трейтера.
Мальчик, дитя их любви, стал Трейтером,
но имя получил в честь настоящего отца.
Сохранились письма Гёте к его матери
с упоминаниями о маленьком Иоганне
и кисет с вышитыми бисером
портретами отца и сына.
Их сходство бросалось в глаза.
Иоганн выучился на врача,
поступил на русскую службу
и навсегда остался в России.
Его потомки по мужской линии
сохранили фамильное сходство
с великим предком. Особенно в профиль.
Румяная, белокожая, светловолосая,
Екатерина Алексеевна жила с матерью.
В сорок лет она стала ходить с палкой,
голову повязывала платком, как старуха,
чтобы садиться в трамвай с передней площадки
вместе с инвалидами и пенсионерами
и чтобы в вагоне ей уступали место.
Палка и платок означали,
что она не собирается жертвовать комфортом
ради призрачной надежды
пленить какое-нибудь мужское сердце
своим блекнущим румянцем,
голубыми жилками под тонкой кожей,
консерваторским образованием,
хорошим знанием «Фауста» в переводе Холодковского.
Судьба не носит колокольчика на шее.
Однажды ее попросили аккомпанировать певице,
исполнявшей романсы на стихи Пушкина
на пушкинской конференции в пединституте.
Среди докладчиков был полковник медицинской
службы в отставке, вдовец, пушкинист-любитель.
Ему представили ее как правнучку Гёте,
для краткости опустив еще три-четыре «пра».
В перерыве пошли в буфет, он рассказал ей,
как Жуковский в Веймаре встречался с ее предком,
и тот вручил ему свое перо с просьбой
передать Пушкину. Пушкин хранил подарок
в сафьяновом футляре с надписью «Перо Гёте».
Все это она знала без него,
но делала вид, будто впервые слышит,
удивлялась, ахала.
Когда на сцене, садясь за рояль,
она повернулась к нему боком,
он тоже мысленно ахнул,
увидев профиль веймарского олимпийца.
Пушкин знал его по висевшему у него в кабинете,
в овальной рамке,
известному силуэту,
вырезанному из черной бумаги.
Платок был снят, палка забыта.
Через месяц он женился на ней
и увез ее в свой родной Ленинград.
Один мой знакомый встретил их там
уже в перестройку, при Горбачеве.
Была весна, они шли вдвоем по Невскому
и грызли картофельные чипсы из пакетика.
В юности Ив Монтан напел ей с пластинки,
что в весенний денек разделить с любимым
купленный у разносчика на улице
кулечек жареного картофеля —
это и есть счастье.
Ундина
В тетрадях для конспектов
она рисовала морские волны, реки, водопады.
Она говорила, что ее стихия — вода,
она может переплыть Каму,
но только в ночь полнолуния,
когда ее природа ундины
берет верх над человеческой.
У них был роман на пятом курсе.
Она любила его и хотела выйти за него замуж,
а он никак не мог понять, любит ли он ее
и надо ли ему на ней жениться.
Под Новый год ее родители
поехали к родственникам в соседнюю область
и погибли при столкновении автобуса с поездом
на железнодорожном переезде.
Катастрофы с большими жертвами
тогда скрывались, в газетах о них не писали.
Проверить это он не мог, но у него мысли не было,
что она лжет в расчете на его благородство —
ведь не покинет же он ее в одиночестве и в горе,
страдающую, беспомощную.
Она жила в деревянном доме
с печным отоплением.
Он ходил к ней колоть дрова и топить печь,
носил продукты, чинил электропроводку,
которую она регулярно портила,
чтобы по телефону вызвать его к себе.
Родителей-пенсионеров она переселила
к старшему брату, жившему отдельно,
а если им случалось заночевать дома,
заметала потом все следы их присутствия.
Они были посвящены в ее замысел
и ради счастья дочери терпели всё.
Уже были поданы заявления в загс,
когда брату надоела эта комедия.
Обман раскрылся.
Он был потрясен, но ничего ей не высказал,
просто перестал с ней встречаться,
бросал трубку, услышав ее голос,
но думал о ней без злобы — лестно было
стать предметом такого сильного чувства,
целью такой безумной аферы.
Зима кончилась, в мае она написала ему,
что пыталась утопиться в Каме,
но не сумела — река вынесла ее на берег.
После этого он потерял к ней интерес.
Она отработала учительницей в деревне,
вернулась, устроилась секретарем
к главному режиссеру городского театра.
Ходила за ним как тень,
заваривала для него чай,
сидела на репетициях с тетрадкой,
записывая его изречения об искусстве,
а потом перепечатывала их на машинке,
подслушивала и передавала ему
разговоры актеров.
Умирая, он завещал ей свою библиотеку —
тысячи томов по режиссуре, сценографии,
актерскому мастерству, истории театра.
Половину из них она прочитала,
защитила две диссертации по театроведению,
стала доктором наук, профессором,
читала лекции в Институте культуры.
Однажды он встретил ее в торговом центре.
Она сделала вид, что не узнала его.
Впрочем, в то время он уже сильно пил,
постарел, опустился. Могла и не узнать.
Она проплыла мимо него, как ундина,
и скрылась за дверью служебного хода.
Поколебавшись, он открыл эту дверь,
спустился по лестнице в подвал.
Там никого не было.
Он прислушался и услышал,
как журчит в темноте маленькая речка,
раньше протекавшая здесь по оврагу,
а теперь забранная в бетонный коллектор
и под землей впадающая в Каму.
Он поднялся наверх, вышел на улицу.
Над торговым центром стояла полная луна.
Сосна декабристов
Бывший слесарь-лекальщик, пенсионер,
краевед, он напечатал в городской вечерней газете
статью под названием «Сосна декабристов».
Мне дала ее Жанна Анатольевна, для меня —
просто Жанна, завуч по воспитательной работе
в школе, где я вел историю в средних классах.
Оказывается, когда декабристов везли в Сибирь,
возле Перми им долго пришлось ожидать переправы
с правого, западного берега Камы на левый,
восточный, на котором расположен наш город.
Был июль, жарко. Они укрылись от солнца
в тени одной из сосен на береговом откосе.
Рыбаки из соседней деревни запомнили
говоривших по-французски господ в кандалах
и рассказали о них своим детям, те — своим,
а кто-то из их потомков показал краеведу,
под какой сосной они ждали перевоза.
Он сразу понял, кто были эти арестанты.
Сосны живут триста лет, а то и дольше.
Испачкавшая пальцы смола сказала ему,
что под ороговевшей корой есть жизнь.
Перед ним шумело на верховом ветру
то самое дерево, что защитило от зноя
усталых борцов за народное счастье.
Когда он говорил о своей сосне,
голос его звенел трубной медью.
В его вселенной это было мировое древо,
скрепляющее землю с небесами, горнее —
с преисподним, прошлое — с будущим.
Ангелы пели на скрытой за облаками вершине,
Адамова голова белела между корнями,
сквозь песок и скудный уральский суглинок
уходящими в бездну, откуда нет возврата,
но сидевшие на ветвях птицы Сирин и Алконост
голосами пионерских горнов
обещали ему бессмертие областного масштаба —
справочник «Краеведы Прикамья» с его биографией
и библиографический указатель «Декабристы на Урале»
с выходными данными статьи об этой сосне.
В декабре страна готовилась отметить
150-летие восстания на Сенатской площади.
Жанна решила в юбилейном году
принять октябрят в пионеры под этой сосной.
Они с краеведом съездили на тот берег,
выбрали место для торжественной линейки.
Родительский комитет заказал автобусы,
был начищен горн, щетка пылесоса прошлась
по дружинному знамени с золотыми кистями.
Жанна сочинила сценарий праздника
с речевками и песнями, как вдруг в той же газете
появилось письмо историка из университета.
Он писал, что во времена декабристов
Сибирский тракт выходил к Каме не у Перми,
а на сто с лишним верст ниже по течению,
возле Оханска. Там, в самом узком ее месте,
арестантов переправляли на левый берег,
а оттуда везли в Пермь и далее в Сибирь.
Жанна немедленно позвонила краеведу.
После десяти гудков к телефону подошла жена,
сказавшая, что мужа нет дома. Вечером
и на следующий день никто не брал трубку.
Октябрят приняли в пионеры там же, где всегда, —
на баскетбольной площадке за школой.
Потом мы с Жанной шли по проспекту
мимо кафе «Спутник» и за его стеклянной стеной,
чисто вымытой перед майскими праздниками,
увидели обманщика. Он стоял один за высоким
мраморным столиком, болгарская «Гамза»,
которую здесь наливали два автомата,
багровела перед ним в граненом стакане.
Жанна ладонью постучала ему в стекло,
а когда он ее заметил, брезгливо сморщила нос
в знак того, что его поведение дурно пахнет.
Он понимающе кивнул и энергичным движением
поднял стакан, чтобы, несмотря ни на что,
выпить за ее драгоценное здоровье.
Ничто больше не защищало его
от безжалостного зноя жизни,
от старости в блочной пятиэтажке,
от больной жены, сына-пьяницы и двоечника внука,
от чувства сохнущей под корой смолы,
от мыслей о смерти и посмертном забвении,
но спина не гнулась, взгляд был ясен.
Большие сильные пальцы рабочего человека
с татуированными на нижних фалангах
четырьмя буквами его уменьшительного имени
элегантно и твердо обхватывали стакан с вином.
Он смотрел на нас и улыбался.
Мамлюк
Мальчику было десять лет.
Он пошел в кинотеатр «Молот» рядом с домом,
купил взрослый билет на дневной сеанс,
на который детские билеты не продавались,
и посмотрел фильм «Мамлюк»
производства студии «Грузия-фильм»,
рекомендованный ему другим мальчиком
как кино про войну.
Это была история двух братьев
из грузинской деревни —
в детстве их выкрали горцы
и порознь продали на невольничьем рынке.
Оба выросли на чужбине.
Один стал французским офицером,
другой — мамлюком в войске египетского султана.
Они не виделись много лет
и встретились в битве под пирамидами
во время похода Бонапарта в Египет.
В поединке мамлюк смертельно ранит
вражеского офицера
и узнает в нем родного брата.
Брат умирает у него на руках,
и вот он в пустыне, среди убивающих друг друга
всадников в развевающихся бурнусах
и солдат Республики в синих мундирах,
целует мертвеца,
взывает к безответным небесам,
шлет проклятья земным владыкам,
сделавшим его братоубийцей.
Товарищи обвиняют его в измене,
раз он оплакивает убитого гяура
и отказывается продолжать бой.
Безутешный, ища смерти, он бросается на них
и, пронзенный саблями, падает на труп брата.
Их окровавленные тела образуют крест
как призыв к любви и милосердию
в этом жестоком мире.
Мальчик вышел из кинотеатра
и пошел по улице, не разбирая дороги.
Глаза у него были в слезах.
О чем он плакал,
проходя мимо овощного магазина,
мимо сквера с фонтаном
и детской поликлиники,
где его недавно лечили
от воспаления среднего уха?
О том, что человек — игрушка в руках судьбы?
Что смерть сильнее, чем любовь?
Что зло ходит множеством дорог,
а любовь знает единственный путь,
и в этом ее слабость?
Или о том, что вот погибли герои,
но их товарищи не стоят над ними
с непокрытыми головами,
как должно быть в кино про войну,
не сжимают кулаки, не кусают губы,
не клянутся отомстить?
Братья, разлученные при жизни,
соединились после смерти —
можно было утешиться хотя бы этим,
но мальчик прочел достаточно книжек,
чтобы понимать:
недолго им быть вместе.
Они молились разным богам, им не позволят
лежать в одной могиле.
Потом мама принесла из библиотеки книжку,
по которой был снят этот фильм, —
повесть грузинского классика,
писавшего под пацифистским псевдонимом
Уиараго, что значит «безоружный»,
но мальчик так ее и не прочитал.
Рассекая мрак
Отец Бори был директором сельской школы
на севере области, в Коми-Пермяцком округе.
В 1945 году, когда мы с Борей еще не родились,
он, лейтенант Пысин, через Монголию
шел в Маньчжурию воевать с японцами
и в разоренном новой властью монастыре
нашел бронзовую фигурку бодхисатвы Маньчжушри,
покровителя просвещения. В поднятой руке
он держал меч, чтобы рассекать им мрак невежества
и заблуждений. Кто-то спрятал его в камнях у ограды,
спасая от мученической смерти в плавильной печи
где-нибудь в Кузбассе или на Урале.
Боря подарил мне его уже безоружным —
от меча осталась лишь рукоять с дыркой.
Кто-то, видимо, выломил из нее клинок,
опасаясь вооруженного чужого божества,
хотя меч Маньчжушри — не оружие войны,
а что-то вроде ножа для разрезания страниц
в учебнике жизни.
Боря сам писал такой учебник
языком притч и собственного тела.
Он не брился, не ездил на такси,
не покупал и не разрешал жене покупать
из одежды ничего сверх необходимого,
а за едой, как его коми-пермяцкие предки,
пользовался исключительно ложкой.
В гостях или на кафедральных застольях
его милая жена с тоской ждала того момента,
когда он, отодвинув вилку с ножом,
попросит принести ему столовую ложку.
Эта ложка должна была рассечь
мрак наших заблуждений
относительно возможности совмещать
удобства со стремлением к справедливости,
сибаритские привычки — с поиском истины.
Сыну и дочке, своим маленьким мышатам,
он рассказывал смешные истории
о республике антропоморфных мышей.
Они втроем жили там в уютной норке,
запасали корешки и зернышки на зиму,
прятались от лисы, искали истину,
а раз в году вместе со всем мышиным народом
собирались под священным кустом сирени,
на котором каждый цветок имел пять лепестков,
и тайным голосованием избирали
высших должностных лиц и членов ареопага.
Мышиная республика граничит с царством теней.
Пограничный переход работает в одном направлении.
Молодые мыши, заполняя анкету на пропускном пункте,
пишут в соответствующей графе: «Любимец богов» —
и проходят без очереди.
Сын Бори рано получил там вид на жительство,
но Боря побоялся отпускать его туда одного
и отправился вслед за ним.
Его жена снова вышла замуж.
Дочь — художница на фабрике игрушек.
Маньчжушри стоит у меня дома,
по утрам я вытираю с него пыль.