Павел Сидельников. Долгое дыхание
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2024
Павел Сидельников. Долгое дыхание. — М.: Издательство «Наш современник», 2023.
Поэзия рождается из тишины, которая сама по себе — уже потенциальный звук. Протозвук, существующий «до всего», стоящий у истоков мира. Поиском таких протозвуков и протосмыслов наполнено творчество молодого воронежского поэта Павла Сидельникова. Его поэзия мягка и деликатна. И деликатность здесь следует понимать как трепетное отношение к слову и миру, хрупкость которого автор «Долгого дыхания» ощущает непрестанно, в каждый миг своего существования. Оттого художественное пространство книги всегда выстроено по вертикали, и каждая реплика как будто обращена к богу как воплощению всеблагой силы, способной уберечь: жизнь — от обыденности, людей — от творящегося вокруг безумия:
так и просишь чего-нибудь
и стоишь на коленях молишься
помоги господи помоги
Господи
птице бескрылой тощей
на земном пути
да и в небе твоём
боже
Кажется, подобную молитву, спонтанную в своей искренности и простоте, бог не может не услышать. Да и каждое стихотворение Сидельникова звучит как заклинание, как бесконечная просьба о сохранении изначальной целостности мироздания и себя в нём. Парадоксальность этой поэзии в том, что она рождает два ощущения: не столько соположенных, сколько противоположных.
С одной стороны, на всём лежит отпечаток личности автора, его неповторимая индивидуальность, придающая особый смысл всему сказанному. Говоря иными словами, окружающий мир становится только фоном, отдалённой перспективой, а повествователь всегда остаётся на переднем плане. Более того, художественный текст, обычно формирующий образ пространства и времени, здесь формирует образ самого поэта. Он видится мне очень отчётливо: маленький принц, в руках которого еще более маленькая планета. Он закрывает её ладонями — так прикрывают свечу, стараясь уберечь её слабый огонь от малейшего дуновения. В подобном жесте есть что-то в высшей степени гуманное, милосердное. И стихи-молитвы становятся одновременно стихами-заповедями. Из экзистенциального страха «и вот оно убьёт — незаменимых нас» рождается естественный и такой понятный императив: «Случайно только не убий…».
И вот эта трепетность авторского сердца рождает иное, противоположное свойство его поэзии. Повествователь, находящийся на переднем плане, глазами которого мы видим окружающий мир, в конечном итоге исчезает, не желая осознавать себя как нечто обособленное, герметически замкнутое, видя смысл существования в органичном сосуществовании предметов и явлений, «продлевающихся» друг в друге и друг другом прирастающих. Индивидуальность жертвует собой во имя той «вездесущей световой сущности», которой каждый из нас является изначально, вне своей плотской ипостаси. Поэтому нет ничего удивительного в желании автора вести диалог «с самим собой и ручкой двери, пытаясь воплотиться в ней».
Подобный взгляд на мир перерастает в художественный метод и отражается на уровне языковых приёмов. Здесь есть нечто родственное метареализму с его извечным стремлением к предельным обобщениям, стяжениям разнородных понятий и «конечным областям значений».
В творчестве Сидельникова соположение систем и явлений разного порядка вырастает в метаболу (деревья, врастающие в пиксель, прогалины выключенных сумерек), абстрактные явления овеществляются, а в предметах и объектах вскрывается нечто абстрактное. При этом человеческое всегда уподобляется природному, и наоборот. Так рождаются прекрасные в своей самобытности развёрнутые сравнения и метафоры:
Неловкий разговор,
как кузнечик, запрыгнувший в банку,
так крутит свою шарманку:
тринь,
три-и-нь,
три-и-и-нь.
После третьего раза — отключает прибор,
чтобы природная скрипка
пружины собственной не страшилась.
Поэтические метаморфозы поразительны: сравнение разговора с кузнечиком демонстрирует способность автора видеть мир совершенно не таким, каким его видят окружающие. Так, обычная собака, лежащая на траве, совсем не собака даже, а нечто, олицетворяющее высшую гармонию мира, которую ни в коем случае нельзя нарушать:
не трогайте лежащую собаку в тишине
когда лежит огромная и страшная она
сама трава сама весна сама и тишина
Реверсивное движение авторской художественной мысли, устремлённой к первоистокам и математически неделимым сущностям (собака равнозначна траве и тишине), становится средством избавления от обыденности. Жизнь, даже в её повседневных проявлениях, содержит в себе нечто неочевидное и подлинное: то, что у автора ассоциируется со светом. Свет в его различных ипостасях проходит как сквозной образ-мотив через всю книгу: «белый мерцающий свет», «только свет белый свет свет-свет-свет», «неспешный свет на языке». Думается, что именно образ света на языке является особенно важным для автора. Он таит в себе прямой отсыл к творчеству, которое становится единственным подлинным залогом бессмертия: оно расширяет границы сознания и окружающего пространства, позволяя увидеть в нём неявное, неочевидное. Так, устремляясь внутренним зрением за пределы пейзажа, «который стёрся и свыкся», автор видит «очищенное яблоко спелое», предвещающее радость слова, и чувствует «два трепещущих крыла» у себя за спиной. Мир очищается от избыточной телесности, превращаясь в тот самый «фундамент пыльцы», о котором написала в своей поэтической книге Анна Маркина. Кстати, её книга называется «Осветление», что, конечно, не случайно.
Диалектическое прозревание света сквозь тьму — характерное свойство художественной мысли современных авторов. Мир не такой, каким он кажется поначалу, — просто его надо очистить от ненужных примесей, и волшебное зерно истины проявит себя во всей полноте. Стремление заглянуть за грань зримого в поэзии Сидельникова системно проявляется на языковом уровне. Он намеренно отказывается от конкретных наименований, заменяя их указанием абстрактных, но единственно значимых свойств предметов: «и в колясочке качала святость странную мою», «и за символом каждым таится движение: и безумие, и одичалость, и крайность».
Поэзия, являющая собой противоречивое сочетание «беспамятного сердца» и генетической памяти, превращает автора «Долгого дыхания» в философа-буддиста, убеждённого в том, что ничто не может исчезнуть абсолютно, перерождаясь в нечто иное. В подобном цикле перерождений становится особенно ощутимой протяжённость и недискретность мира, в котором «тот, кто белый свет до нас покинул, на этот свет придёт каким-нибудь зверьком, цветком ли, камнем, рыбёшкой и грибом. Вмиг узнаваемым — во всём домашнем, в обличии земном».
Хочется отметить ещё одну важную черту поэзии Сидельникова. То, что его голос самобытен, не вызывает никаких сомнений. Но в то же время остаются очевидными культурные корни, из которых эта самобытность вырастает. И это не только Серебряный век (в особенности Мандельштам, отсылы к которому очевидны, взять хотя бы «черноголового щегла-недоучку»), но и век золотой:
И жизнь.
И жаль.
И женщина шумела,
как яростный камыш в болоте топком,
где водоросли — это волосы жены
(за образ — получу по морде шлёпком).
А все другие камыши восхищены.
В оригинальную авторскую метафору мастерски запрятаны аллюзии тютчевского «мыслящего тростника», заимствованного, в свою очередь, у Паскаля. Автор, несмотря на свою молодость, уже поэтически искушён и очень эрудирован. Его стихи интертекстуальны и семантически многоплановы.
И вот ещё что хотелось бы добавить. Можно было бы при желании придраться к отдельным фразам, образам, эпитетам, используемым Павлом Сидельниковым, но делать этого не хочется. Просто его поэзия стихийна и спонтанна, как сама природа, — образы «выдыхаются» на бумажную поверхность без особенных усилий, и в этом заключена вся их подлинная прелесть. Вспоминаю слова одного знакомого поэта, заметившего, что листок неправильной формы гораздо больше трогает и согревает наше сердце, чем симметричная, но холодная снежинка.
Чего же остаётся пожелать автору «Долгого дыхания»? Только этого самого дыхания, которого должно хватить не на краткий миг, а на всю оставшуюся жизнь. А ещё света — «неспешного света на языке», без которого подлинная поэзия существовать не может.