Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2024
Иногда я слишком поздно прикасаюсь к странице, когда уже всё написано или придумано. Иногда слишком рано, и нужно следить, чтобы не страница выражала свои белые мысли. Даже если верно говорят, будто одна книга открывает другую. Только своевременное касание не оставляет посторонних следов, — совпадая с жизнью, увеличивает её живой объём. Не тщится увидеть будущее, но сливается с ним. Светоний считал, что первым разделил свиток на страницы Юлий Цезарь — для своих солдат. Как бы там ни было, первые христиане подхватили это изобретение. И вот спустя две тысячи лет в своём эссе «От книги к экрану. До и после книги» Джорджо Агамбен предлагает «минимальное определение мысли», за долгие века уже сроднившейся, сросшейся и со временем, и с письмом: «Мыслить — значит помнить о белой странице, когда пишешь или читаешь». Мне же представляется, что живая мысль стремится перевести всякую запасную реальность, весь запас действительности, — в актуальное состояние. Но и «гречишное зерно» реального легко поглощает как её саму, так и время. Не то свет, что белее белой страницы, но то, что и во тьме — светит. Прямо сейчас, в эту секунду, помнить о белой странице, возможно, — слишком поздно или ещё рано. А помнить о прозрачности нет нужды, ведь она всюду и никуда не девается. Об этом и хочется поговорить.
«…Одна мысль заполняет бесконечность». Так, например, перевёл Самуил Маршак «пословицу» Блейка «One thought fills immensity». Поэт Санджар Янышев и вовсе пытается избавить нас от необходимости буквального перевода, ведь именно в своём развитии «одна мысль» может остаться одной и той же:
Уже не каждый день, семестр, год
приходит мысль, зазубренная краем.
Вот почему я каждым звуком горд,
которым умалён и умираем.
Размер не важен, скорость не верна.
Как сонник, бесполезны честь и нечесть.
И даже чувство. Ибо мысль одна
собой способна переполнить вечность.
Прибежище снегов ли, перевод
ли да на нет — мой разум не хозяин
ни ей, ни мне, покуда в силе Тот,
Которым измышлён и воскресаем.
Санджар Янышев. «One thought fills immensity»
«Зазубренный край» мысли напоминает мне о так называемом парадоксе береговой линии. Каждый участок суши можно представить изгибами любой величины, скажем, от километров до невидимых долей миллиметра, что повлияет и на его общую длину. В наши дни, благодаря Мандельброту, потенциально бесконечную, самоподобную береговую линию и родственные ей объекты называют фракталами. Исследованию их свойств посвящён раздел математики. Я же предлагаю собственное вольное обобщение, чтобы скорее вернуться в гостеприимное русло поэтики. Если вещь не масштабируема, она неизмерима. И всякая вещь измерима лишь в том смысле, в котором масштабируема. «Размер не важен. Скорость не верна. <…> И даже чувство. Ибо мысль одна // собой способна переполнить вечность». Интересно, что в контексте фрактальной вечности тут вновь (властно?) возникает белизна — «прибежище снегов». Как неизбежная метафора предела воздушной и цветовой перспективы, но, конечно, не только. Как белые холст или страница, но не совсем. Неточность и неполнота — одно и то же. Но в такой интуитивной точности есть что-то от анаморфоза: изображение искажается так, чтобы верно и глубоко восприниматься с определённого ракурса и подсказывать его, чтобы усилить впечатление узнавания, стать собственным контекстом. Как «объёмные» рисунки на улицах, мадоннари — религиозные, кстати, в своём историческом прошлом. Впрочем, положительная литературная критика сама выглядит анаморфозом. Кто-то что-то рассмотрел, сонастроил оптику. Что же до белизны «прибежища снегов», то, повторюсь, к эффекту (воздушной) перспективы зачастую сводится и сама идея времени. Для Бодлера, Гюйо и многих других поэтов это становилось художественным открытием. Вовлечение или остранение-наоброт, как у Рупнеля: «Пространство и время кажутся нам бесконечными только тогда, когда они не существуют». Без возвратного движения и само остранение потеряло бы смысл.
Изначальная Белизна
Прежде земли, покрытой снегом, был Снежный град.
Прежде трескучего мороза расцветал иней на крыше.
Прежде весны волновал аромат бутонов жасмина.
Прежде глубокой ночи являлся предрассветный молочно-белый свет.
Прежде иероглифа существовала бумага.
Прежде пруда проснулся спящий лотос.
Прежде осеннего ветра облетели одуванчики.
Белизна цапли — от её перьев.
Белизна рыболовецких огней — от фонарей.
Белизна туберозы — от её листьев.
Белизна гребешков волн — от моря.
Белизна светильника в буддийском монастыре — от монахов.
Белизна керамики — от хвороста.
Белизна мрамора — от стародавней династии.
Белизна молнии — от Неба.
Изначальная белизна. Самая ранняя белизна.
Роса, прижавшись к губам цветов груши, произносит:
«Вы — самые ранние!»
Поднятая занавеска, обращаясь к лунному свету на бамбуке, молвит:
«Ты — самый ранний!»
Непогребённые кости, обращаясь к заросшим лесом горам, глаголят:
«Вы — изначальные!»
Тоска по родному краю, обращаясь к дыму домашнего очага, пророчит:
«Ты — первозданный!»
Чжан Хуэймоу. «Изначальная белизна».
Из переводов А.О. Филимонова и Е.И. Митькиной
Роса произносит, занавеска молвит, тоска пророчит. Аристотель учил, что земля по природе бела. Понятия как погода или топографические доминанты. Во всём городе идёт дождь, что мало говорит о бесконечном его разнообразии, на огромном пустом участке карты изображено маленькое деревце, это лес. Посреди соседней пустоты — маленькая сопка. Любовь скорее пейзаж, чем деревья; скорее деревья, чем пейзаж; любовь — скорее.
«Ты — первозданный!»
Ограниченность слов в том, что не всё в жизни начинается словами. Непосредственная практика вообще лежит по ту сторону, даже практика чтения, но слов меньше, чем этих самих сторон, и в этом смысл. У слов нет немой окраины. «Отсутствие тоже имеет плоть», как говорил Андрей Кульба. Или его же: «Каждая вещь // состоит из своих теней, // ибо создаёт себя тем, // что глядит на свет». Немота и темнота могут быть сосредоточены в самих словах, чтобы как-то уравновесить их содержание и волю к изменению мира. Лишь искусству легко позволить превращаться каждое мгновение. Видеть это бесконечное превращение — уже мастерство. Видеть — естественная метафора, мирской образ абсолюта. Только абсолютное не меняет сути иных предметов.
Впрочем, это и подобные наблюдения — будто о свете простом, невесомом, свободном от качеств. Свойства как тени, что-то эфемерное, странное, почти иллюзорное. А вот, например, «свет исчезновения» Тура Ульвена имеет качества, тяжесть, локальнось, сами свойства вещей набухают светом. Такой подход делает время личным движением, сознательным жестом. Изначальная белизна из преграды превращается во что-то недостижимое, но всё же остаётся пределом:
ты никогда
не достигнешь её
ты движешься так быстро
что пределы скорости
забелели
шире становится путь
светится точка
всё там же
впереди она растёт
она ослепляет ты
глубоко внутри
мерцания и умолкания
и возраст твой
выражается отрицательными числами
без конца
Тур Ульвен. Перевод Д. Воробьёва
Опыт движения — один, опыт соответствия — другой, но только вместе они как-то воссоздают процесс. Как заклинания, как молитва или как поэзия. Каждый слог — движение, меняющее мир или нас в нём. Святой Августин говорил: «Бог создал рай и землю не в самом времени, а благодаря ему». Думаю, отсюда отрицательные числа возраста Ульвена.
И желающий убежать, и желающий прикоснуться к недостижимому будто силятся стать меньше себя. Пускай на разные лады, но человек обнажает сложность времени. Ах, бездна содержания — всё равно бездна.
Вот дрогнула веточка на фоне времени:
Капля воды упала, а птица взлетела.
Через секунду случится ветра порыв, повторение:
Капля нахохлится и упадет, будто крылатое тело.
Я говорила и говорила, но был слышен только шум времени —
И ни одного моего слова, ни даже эха,
Взъерошенного, как птичка, не отличимого от расстояния
Между тем, кто остался, и тем, кто уехал.
Екатерина Симонова
Упавшая капля, взлетевшая птица — легчайшие, безвозвратные. В широком смысле — всё время, со всеми своими формами, легко помещается в эту заурядную, рутинную пропасть «между тем, кто остался, и тем, кто уехал». Невероятная пластика интервала может превосходить наши различия и различия между явлениями. Значения цезур могут не уступать и даже превосходить значения семантических единиц.
не зависит от времени
но чувствует свет
это умр
не подвержен калению и стуже
но управляется нежностью и нежностью
он ведь умр
не боится порчи
но знает что такое ужас и пустота
потому что умр
не имеет но владеет
не хочет но знает
как жизнь
как смерть
как я или каждый другой
умр
Санджар Янышев. «Умр»
В одном из своих рассказов Борхес описывает поиски единственного слова, которое выражает всю поэзию урнов. Одним из бесчисленных вариантов такого слова становится «ундр», что означает «чудо». В другом рассказе, посвящённом параллельному существованию в нашем мире страны Укбар (Тлён), появляется «ур» — «предмет, произведённый внушением, объект, извлечённый из небытия надеждой». Едва ли ур, ундр и умр родственники, но определённо чем-то похожи. Если идея проще событий, то не находит места в их череде; если же она равна событиям, то как её различить? Если идея сложнее действительного события, то равна заблуждению, пускай и не всегда им является. Ближе ли ур, ундр и умр друг к другу, чем умр к той самой «одной мысли», переполняющей бесконечность, из другого стихотворения Санджара Янышева? Возможно, кроме белой страницы, их ничего не разделяет или не связывает. «Существуют знаменитые поэмы из одного огромнейшего слова, — пишет Борхес. — В этом слове интегрирован созданный автором “поэтический объект”». Белая страница, о которой призывал помнить Агамбен, просвечивает сквозь все слова.
В невероятном невероятного нет:
наши белые кони белы как снег,
ночь напролёт простоят в навозе,
а на заре утопают в розах.
Даже сквозь грязь проникает свет —
кони и конюх белы как снег.
Маргит Сечи. Перевод Н. Горской
Говорят, что аллегория — это метафора, потерявшая силу новизны, остранения. Белые кони — старинная литературная аллегория. Как, впрочем, и чёрные. А вот невероятное, непонятное — это ещё и форма существования вещи, ведь понятная вещь естественна, её форма подчас сливается с другими, становится прозрачной. Понимать вещь — уметь обойтись без неё и с нею. Быть понятным себе — иногда означает устраниться в мышлении и восприятии. Умеющий отпускать и встречать умеет тоже:
из какой тишины начинается речь
зачем караулить пространство
где дышат только слова
я рисую невидимый контур
на стекле книги
ты рождаешься созданный
белым законом
Анна Берже. «Белый закон». Перевод Ю. Сульповар
Лишь память чувств пробуждается, а не память бесчувствия. Поздняя изнанка глаголов, то есть совпадений, иногда благодатная. Можно остановиться ради роста, ради развития каких-то качеств, но все они имеют смысл только в контексте движения. Если не нашего, то какого-то еще. Любая техника, любое выражение носит встречный характер. Наверняка есть особое творчество забвения, скажем, расти в том, что отвергаешь, в том, что отдаешь, и в том, чего лишаешься. Нужно ли помнить о белой странице, об изначальной белизне, каждый решает сам. Но это решение — значимо.