Рассказы
Опубликовано в журнале Урал, номер 6, 2024
Саша Николаенко — писатель и художник. Окончила Московскую художественно-промышленную академию имени С.Г. Строганова. Автор книг «Убить Бобрыкина: история одного убийства», «Небесный почтальон Федя Булкин», «Муравьиный бог: реквием». Лауреат литературной премии «Русский Букер» (2017), премии им. Эрнеста Хемингуэя, премии журнала «Новый мир». Лауреат литературной премии «Ясная Поляна» (2023). Печаталась в журналах «Знамя», «Новый мир», «Новый свет», «Сибирские огни», «Урал», «Этажи», «Юность». Живет в Москве.
Две старушки
Говорила Ольга Андреевна своей дочери Ниночке: «уши дергай, будут как у слона»; говорила: «не шаркай, не горбись, замуж же никто не возьмет…». Но прошли времена, дающие шанс на замужество даже тем, кто, шаркая, горбится, и они уже вместе шаркали, горбились по своей квартирке на Полежаевской, непонятно, где дочь, где мать. Две старушки, словом, как и назван рассказ.
И всегда они были по разные стороны всякого мнения, и всегда по своим углам, и ни в чем не могли сойтись. А когда еще жив был Николай Алексеевич, папа Ниночки и муж Оленьки, то война у них была за него.
В наши странные дни в квартирке их небольшой, но, слава богу, двухкомнатной, шла война гражданская, и у Ольги Андреевны во всю мощь с утра до вечера работало радио, то столичное, то православное, дочь включала ноутбук и вставляла в уши беруши. И они сходились на кухне за завтраком и за ужином. Нина работала в библиотеке библиотекарем, Ольга Андреевна получала пенсию. И у Ольги Андреевны на иконостасе стояли герои военного времени, а дочь ее называла героев Ольги Андреевны… но об этом даже страшно произнести.
Шла война, но шла она по касательной, только если в смысле ценоподорожания, с беспокойствами: гречка — рис, сахар — хек, потому что мужчин в семье этой не было, и зарплаты дочери с пенсией матери выходило оплатить проживание и еду. Не хватало только поехать куда-нибудь отдохнуть.
Мать была приписана к поликлинике от того института, в котором раньше работала, в поликлинике этой доктор по вызову не ходил.
«Безобразие!» — говорила Ольга Андреевна.
«Ничего, наладим, отстроимся, ты же так сама говоришь».
В те далекие времена, когда Ольга Андреевна еще в том институте работала, страна строила коммунизм, но без божьей помощи, потому что бога в те далекие времена еще не было, но теперь был опять, и был на Ольги Андреевны стороне.
И как будто насмерть рассорившись, навсегда рассорившись, да, непоправимо и окончательно, расходились по своим комнатам и меняли расписание завтраков-ужинов, лишь бы только не встретиться. Они долго молчали друг с другом, молчали неделями, а однажды промолчали все летние месяцы. А потом они собирались праздновать Новый год и на этом как-то сошлись, дочь купила поездку на двоих в иноземную Турцию, мать на то же время путевку в санаторий под Геленджик.
Под привычное салатное резанье они кое-как поприладились, улыбались даже вместе на шутки Задорнова, но, когда президент говорил свои поздравления перед курантами, Нина вышла — «Не шаркай, а то…» — из комнаты, получилась плохая примета, что не вместе же встретили.
А потом чуть-чуть посидели перед телевизором и послушали общие песни любимые, довоенные и военные, из общего любимого прошлого, когда был у них еще Николай Алексеевич.
«Он бы точно был на моей стороне», — говорила Ольга Андреевна.
«На моей», — отвечала дочь.
«А война скоро кончится…» — говорила старушка старшая, и другая тоже на это надеялась, но война еще не кончалась, не проходила война.
И когда на Полежаевской взорвалось, они, как обычно, сидели по разным комнатам, одна перед радио, а другая с берушами, а Господь, не разбирая их правостей, забрал на небо двоих.
Пророк
Не согласный в корне с политикой партии и правительства, иже всеми событьями, иже всеми причастными, в связи с этим уволившись с работы на общественном радио, насмерть рассорившись с парой приятелей, от жены уйдя к матери и от матери в съемную, Иван Алексеевич Берендякин жил теперь на «стакан воды» от сына первой жены своей, что неплохо зарабатывал бизнесом, пенсию и писал. Человек он был склонный к жанру документальному и писал соответственно; просто хронику наших дней, и спустя пару лет, втайне от политики ненавидимых, написал действительно… да, действительно гениальный роман.
Это было сильнее, чем Оруэлл, потому что Оруэлл фантазировал, упреждая в возможном ужасе человечество, Берендякин же только правду рассказывал о своем отечестве и себе.
Он привел в свой роман живых, знакомых людей, даром письменным оставляя их в вечности, написал кассиршу из местного супермаркета (ее внешность, быт и мнение о событиях), написал табачника и провизоршу (и их мнения), перечислил в дневничном подобии дней события, ежедневно, ловко, точно, злопамятно, и остановился растерянно пред грядущим, следующим днем…
День грядущий составлял неизвестное, но по сумме событий из прошлого плюс сегодняшний неизвестное вычислялось по самой простейшей формуле: два известных слагаемых в сумме — искомое неизвестное.
Это было пророчество, и пророчество страшное, неизбежное и при том очевидное, лежавшее на поверхности. Это было открытие, взгляд вперед. Это был набат, это было предупреждение человечеству… и Иван Алексеевич послал свою рукопись в три издательства и весьма почтенный журнал.
От издательств отказ последовал в течение года, уже предсказанного, наставшего, от журнала последовал почти сразу же — «Нет».
Ныне жил Иван Алексеевич в том своем предсказанном будущем. Его рукопись не была и не будет опубликована. Берендякин сжег ее в зиму 2224-го по отсутствии центрального отопления, в наступивший голодомор.
Выборы
«Ты пойдешь?» — спросила мужа Анна Андреевна, муж молчал. «А я да», — сказала она решительно и, поскольку муж ее всё молчал, села к зеркалу, начала приводить в порядок лицо свое, потому что выборы — это выборы, нужно выглядеть соответственно.
«Так идешь?» — спросила, накрасившись.
«За кого там будешь голосовать?»
«Я кого-нибудь выберу».
«По наитию?»
Но на этот раз промолчала она.
Они вышли и шли по улице. Было празднично. Люди топали со значками и флагами против вешних ручьев течения проголосовать своим выбором, по наитию, за Страну.
Пикник на обочине
В скорбный день Христового воскресения, в потрясенной терактом стране объявленный траурным, по отмене, закрытию или перенесению всех мероприятий увеселительных, развлекательных, с интернет-перебоями, новостями, известными в телевизоре, люди, в непривычном им состоянии волнения потерявшие суть пасхального уверения, кто сидели в квартирах, запершись, обсуждая события, а кто все-таки вышли на улицы. Оказалось, может быть, только видимо, было больше тех, что вышли пройтись.
В храмы на освящение пропускали сквозь металлоискатели, потрошили куличики, даже те, что были «От Палыча» целлофанами запечатаны. Одну женщину увезли (но она была сумасшедшая) — принесла окропить водою священной, животворящею окропленную кровью одежду мужа, в теракте убитого, и просила батюшку воскресить.
Некоторых оттаскивала полиция. Некоторые теснили полицию. Некоторые гуляли с собачками, а у Гали, пока по телефону болтала с Надькой из салона массажного, гусь сгорел.
Потрясению края не было, края не было пьяным на улицах, края не было не закрытым на скорбный день супермаркетам, потому что, если бы на день траура закрывали бы супермаркеты с ресторанами, края не было бы беде.
Воскресающий город стекал в канализационные люки селевыми потоками, и один писатель, известный и полный решимостью значимой, написал сквозь глушители на страничке своей соцсети:
ДО ПОБЕДНОГО!
ДО ПОБЕДНОГО! — повторили лайки за ним.
Катя Чайкина думала походить в воскресенье по торговому комплексу, время вешнее, платьица-туфельки, но раздумала, потому что же черт его знает… — береженого бог бережет.
Николай Алексеевич шел по поручению жены за хлебом «Дарницким», потому что без этого хлеба он борща не любил и сала не ел. Так он шел, от лужи до лужи кузнечиком прыгая, огибая кучи собачии, но, однако же, вляпался… «Дряни, твари проклятые. Чтоб вас всех, чтоб вы все…»
Из подъезда дома номер четырнадцать вышла Зинаида Семеновна с четырьмя пакетами корма дешевого, богом посланного по акции, и сзывала котов. Петр Васильевич, проживавший балконом выше Зинаиды Семеновны, набирал в поисковое: «как избавиться от котов».
Вася думал: «ведь там были люди разные, почему же рвануло всех?»
Коля Сеничкин думал: «дубасят, гады, справа фланговому. Слева, ебштыть, синих пропеллеры… Петь, прикрой меня! Вот мудило-зеленое…» — а потом перезагружал свою жизнь.
Оля, Катя и Таня (Таня так, подружка Кати случайная) лежали в морге на Склифосовского. Мама Танина в ЦКБ.
У Светланы Васильевны зазвонил телефон, она трубку взяла и, захлебываясь, алёкала: «Оля! Катя! Вы где? Я с ума схожу…» — потому что подумала, это, может, правда они. Оказалось, что ей одобрили беспроцентный кредит.
Лиза Сашкина в дверь звонила соседу по рекреации, принесла кулича им с матерью, своего, освященного, у него же мать лежачая, он не верующий, сам святить не пойдет. Но в квартире только собака лаяла, а потом завыла она.
Оля Тошкина шла нарядная, в чем-то новом, лимонно-розовом, на свидание, но проехал мимо какой-то гадина, с головы до ног окатил…
Вечерело.
В уборной общественной пахло освежителем воздуха «Морской бриз». Социальная реклама столичная, мигая рекламами и призывами к единению, прерывалась, чтобы напомнить жителям:
МЫ СКОРБИМ.
23:24
Перед тем как всё это началось, заскочили во «Вкусно; точка», очередь была страшная, она выпила кофе, Олег взял чизбургер, Пашка начал кидаться фри, перемазал ей кофту кетчупом, безобразничал, доводил. Доводил — довел, она его треснула, а Олег сказал, чтоб «не смела с мальчишкой так», а она сказала — «ты кто вообще? А я — мать».
«На фиг ты вообще нас сюда потащил!?»
Пашка начал капризничать, затянул свое, занудил, и она еще его треснула, и как следует, и Олег сказал — «гадина», а она ответила: «отвали».
А потом, «когда всё это нáчалось» — она так говорила: «нáчалось», он толкнул их с Пашкой туда, под сиденья, а потом собой их закрыл.