Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2024
Евгений Егоров (1993) — родился в Екатеринбурге. Окончил физико-технический факультет Уральского федерального университета. Работает IT-консультантом. Печатался в журналах «Урал», «Юность». Живет в Лиссабоне.
Под вечер началась метель.
Она ворвалась в уездный город, кружась и хрипя, словно дикая птица, и ачинские мужики, устало бредущие по тротуарам после дневных дел, поспешили домой, пряча лица в поднятых воротниках тулупов. Улица вмиг обезлюдела, и только одинокая повозка, запряжённая худой пегой кобылой, медленно ползла по заснеженной мостовой.
«А лошадёнка-то еле копыта переставляет, как бы не вышло чего», — подумал Байкалов, долговязый русоволосый мужчина лет тридцати пяти, провожая взглядом сутулую спину возницы, и вслух произнёс:
— Лев Борисович, похоже, мне придётся у вас задержаться. За окном метёт так, что выходить страшно.
— Так оставайтесь, Анатолий Васильевич, — добродушно заметил Розенфельд, сидящий за обеденным столом. — Скоро самовар поспеет, чаю попьём. Обсудим происходящее. Ну а если метель не утихнет, то заночуете. В кооперативе вас не хватятся?
— Не хватятся, — ответил Байкалов. — Они ждут меня только послезавтра к обеду.
— Вот и славно, — обрадовался Розенфельд. — Признаться, я c нетерпением ожидаю нашу беседу. Дискутировать с вами подлинное наслаждение, друг мой.
Байкалов с улыбкой посмотрел на него.
Лев Борисович Розенфельд считался одним из негласных предводителей ссыльных Ачинска. Это был плотный, коренастый мужчина чуть постарше Байкалова, профессорского вида, с ухоженной остроконечной бородой и светло-голубыми глазами, насмешливо смотревшими сквозь стекла пенсне. В ссылке он находился с лета пятнадцатого года, после приговора по делу думской фракции большевиков, и за прошедшие полтора года ему несколько раз приходилось переезжать на новое место поселения. Последним из них стал Ачинск, где Льву Борисовичу удалось устроиться бухгалтером в контору Русско-Азиатского банка. Вместе с женой он поселился в доме неподалёку от места службы, и их квартира со временем превратилась в своеобразный салон, собиравший в иные вечера почти всех ссыльных города. Гости, по обыкновению, беспрерывно курили, делились последними новостями, горячо, до хрипоты, спорили, пили чай и, довольные, расходились.
Но в этот вечер просторная, жарко натопленная гостиная была почти пуста. Помимо Розенфельда и Байкалова, приехавшего в Ачинск по кооперативным делам, в ней находились ещё два человека.
За дальним концом стола сидела жена Льва Борисовича, молчаливая, немного надменная женщина лет тридцати. Откинувшись на спинку стула, она читала «Крейцерову сонату», щурясь на слабый свет двух керосиновых ламп, висевших под потолком. Временами на её жёстком, грубоватом лице появлялась презрительная гримаса, и она откладывала книгу в сторону, после чего обводила гостиную возмущённым взглядом, словно желая сказать: «Вы только полюбуйтесь, что за несусветная чушь тут написана». Но любопытство брало своё, и Ольга Давыдовна вновь принималась за чтение, дарящее ей столь сильные чувства.
Чуть поодаль, в углу, расположился второй визитёр, явившийся к Розенфельдам незадолго до прихода Байкалова. Гость был невысок, широкоплеч, со смугловатым лицом и узкими тёмно-карими глазами, настороженно смотревшими из-под густых бровей. Возраста он был неопределённого — из-за усов, закрывавших почти весь рот, ему можно было дать и двадцать пять лет, и сорок девять. Как и всякий подпольщик, он имел множество прозвищ и псевдонимов, но здесь, в Сибири, среди своих, к нему обращались по настоящему имени, для простоты переделывая на русский манер: Осип.
Будучи частым гостем у Розенфельдов, Осип обычно сразу занимал угловой чайный столик, доставал из кармана трубку и не спеша начинал набивать её самосадом. Дискуссий, столь любимых ссыльными, он сторонился, предпочитая слушать их со своего места, вокруг которого всегда клубилось едкое махорочное облако. Когда же его о чём-то спрашивали, Осип отвечал односложно, стараясь как можно скорее закончить разговор. Долгие беседы были ему в тягость.
Вот и теперь, услышав слова Льва Борисовича о предстоящем обсуждении, Осип досадливо поморщился и с мрачным видом принялся раскуривать свою трубку.
— Будешь с нами чаёвничать? — спросил у него Розенфельд.
— Нет, спасибо, — буркнул Осип.
По-русски он говорил плохо, с сильным южным акцентом.
— Как хочешь, — пожал плечами Лев Борисович и повернулся к жене: — Оля, а ты?
— Нет-нет, без меня, — не отрывая глаз от книги, ответила Ольга Давыдовна.
— Получается, мы с вами вдвоём, Анатолий Васильевич, — развёл руками Розенфельд и громко позвал: — Даша, нам на двоих.
Через несколько минут в гостиную зашла Даша, полнотелая румяная баба, помогавшая Розенфельдам по хозяйству. В руках она несла большой пузатый самовар.
— Здравствуйте, Анатолий Васильевич, — устало улыбнулась она Байкалову и поставила самовар на стол.
— Здравствуй, Даша, — откликнулся Байкалов. — Как поживаешь? Как сестра? Куры поправились?
— Передохли все, — Даша грустно покачала головой. — Савельич сказал, что чумка какая-то. Ничего нельзя было сделать.
— И как она теперь будет? — встревоженно спросил Байкалов.
— До весны дотянет, — махнула рукой Даша. — Соседи обещались помочь. Ну и я, само собой.
— Да уж…— протянул Байкалов. — Тяжко придётся. Зима нынче суровая.
— На всё воля божья, — вздохнула Даша и ушла на кухню.
Вернувшись с подносом, на котором стояли две чайные пары с ложечками, заварочный чайник и сахарница, она поставила его рядом с самоваром и вопросительно посмотрела на Розенфельда.
— Можешь идти, — кивнул тот. — Дальше мы сами управимся. Приходи завтра.
— Хорошо, Лев Борисович, — ответила Даша. — Тогда до завтра. До свидания… товарищи, — чуть запнувшись, проговорила она.
— До свидания, Даша, — попрощались Розенфельд, Байкалов и Ольга Давыдовна. Осип ограничился кивком.
Когда дверь за Дашей закрылась, Розенфельд встал из-за стола и подошёл к самовару. Сняв крышку с чайника, он медленно приблизил его к лицу и осторожно втянул ноздрями воздух.
— Какой аромат, — довольно произнёс Лев Борисович. — Вот что значит хороший сорт, Анатолий Васильевич. Брал в лавке Ермолаева, и, надо признать, он стоит своих денег. Вам как обычно, покрепче?
— Да, пожалуйста, — ответил Байкалов.
Розенфельд наклонил чайник над одной из чашек, наполнил до середины, добавил кипяток и передал чайную пару Байкалову. Сам же Лев Борисович не любил излишней крепости и всегда разбавлял четверть заварки тремя четвертями кипятка. Сев на своё место, он выждал несколько минут, затем налил чай в блюдце, отхлебнул, с наслаждением причмокнул губами и весело проговорил:
— Слышали новость, Анатолий Васильевич? Кайзер подписал приказ о неограниченной подводной войне. Тяжело теперь придётся нашим дорогим союзникам.
Последние слова Лев Борисович произнёс с лёгким пренебрежением, давая понять, что ни союзниками, ни тем более «дорогими» он их не считает.
— Им будет тяжело, а нам ещё того хуже, — мрачно ответил Байкалов. — Не стоило России влезать в эту войну.
— Вы снова наступаете на ваши меньшевистские грабли, друг мой, — усмехнулся Розенфельд. — Диалектика учит нас, что в нынешнем положении нам следует беспокоиться не о причинах войны, которую мы уже не в силах предотвратить, а об её последствиях. И в особенности тех последствиях, которые касаются непосредственно революционного движения.
— Как занятно порой складывается жизнь, — заметил Байкалов, кладя сахар в чай. — Не на всех съездах мы оказывались в меньшинстве, но название пристало накрепко.
— Значит, за ним правда, Анатолий Васильевич, — улыбнулся Розенфельд. — Можно быть в большинстве, но идейно проигрывать одному человеку, который понимает ситуацию гораздо глубже, чем иные теоретики-оппортунисты. Но речь не об этом. Говоря про тяжесть войны для царского правительства и их империалистических побратимов, я бы хотел подчеркнуть, что всё это нам только на руку.
— Что вы имеете в виду? — поднял брови Байкалов.
— Сейчас объясню. Объявив неограниченную подводную войну, немцы поставят Англию в затруднительное положение. Ведь большинство её военных и мирных потребностей, как вы знаете, обеспечиваются за счёт поставок из колоний. Уничтожение судов с грузами приведёт к морской блокаде, которую англичане не выдержат. Им придётся выйти из войны.
— Но останется Франция, — возразил Байкалов. — И не забывайте про наши войска, которые хоть и обескровлены, но готовы сражаться. К тому же я слышал, что ведутся переговоры о вступлении в войну Соединённых Штатов.
— Вздор, — отрезал Розенфельд. — Американцы никогда не будут воевать в Европе. Тамошним капиталистам гораздо выгоднее нейтралитет, на котором они сколачивают миллионные состояния. Что касается Франции, то очевидно, что без Англии она долго не продержится. А наша армия… вы уж меня извините, Анатолий Васильевич, но мне кажется, что вы сильно заблуждаетесь на её счёт. Не слышали про недавнее наступление на Северном фронте?
— Как же, слышал, — ответил Байкалов. — Наши войска прорвали оборону немцев в трёх местах и продвинулись на несколько вёрст в глубь позиций неприятеля. Небывалый успех! Правда, потом наступление захлебнулось, и операцию пришлось приостановить.
— Всё верно. А знаете, по какой причине захлебнулось наступление?
— К сожалению, нет. Как вы понимаете, про такие вещи обычно не принято писать.
— Ещё бы, — осклабился Розенфельд. — А между тем причина довольно проста. Дело в том, что солдаты просто отказались идти в атаку.
— Не может быть, — поражённо выдохнул Байкалов.
— Может, ещё как может, — Розенфельд улыбался, наслаждаясь тем впечатлением, которое произвели его слова на Байкалова. — К сожалению, насколько мне известно, их антивоенное выступление было быстро подавлено. Руководителей предали военно-полевому суду, остальных отправили на каторгу. Быть может, скоро увидим кого-нибудь из них… Но это только первые ласточки. Уверяю вас, скоро такие выступления начнутся сплошь и рядом. И тогда царское правительство запросит мира. Как вам такая перспектива, Анатолий Васильевич?
Байкалов растерянно молчал. Впервые за всё время войны он почувствовал, что победа, в которой он никогда не сомневался даже в самые тяжёлые дни отступлений, начинает стремительно и неуловимо ускользать. Похожее чувство он испытал почти тридцать лет назад, ещё мальчишкой, когда во время рыбалки на полноводном мартовском Енисее у него сорвалась с крючка щука, приплывшая на нерест. Анатолий Васильевич до сих пор помнил её зеленоватую пятнистую тушку, которая, казалось, уже смирилась со своей участью — и вдруг высвободилась резким рывком, с громким всплеском упала в воду и была такова.
— Хорошо, допустим, что Россию ждёт неминуемое поражение, — немного помолчав, произнёс он. — И как, по-вашему, будут развиваться дальнейшие события?
— Следом за Россией сдадутся и остальные страны Антанты, — Розенфельд подошёл к самовару и долил в чашку кипятка. — А немцы продиктуют такие условия мира, что народу проигравших стран придётся думать не о новых колониях, а о том, хватит ли им денег на пропитание. Контрибуция, друг мой, дама безжалостная и ненасытная. Всё это, как вы понимаете, неизбежно ведёт к одному, и только к одному, — социальной революции. Начнётся она, скорее всего, во Франции, затем ее примеру последует английский пролетариат, и в конце концов революция перекинется и на саму победительницу.
— А что будет с Россией? — поинтересовался Байкалов. — Нас тоже ждёт социальная революция?
— Увы, Россия к ней ещё не готова, — покачал головой Розенфельд, вернувшись за стол. — При том состоянии экономики и общества, что мы имеем сейчас, мы вправе рассчитывать только на буржуазно-демократическую революцию. И она так же закономерна, как социальная революция в передовых странах. Наши магнаты-промышленники и генералы-мясники прекрасно понимают, что источником всех проблем является один не очень умный полковник, ныне пребывающий в Могилёве. Поражение может стать тем звонком, который заставит их действовать решительнее.
— По правде говоря, мне сложно представить такое развитие событий, Лев Борисович.
— Мне тоже. Но разве могли мы представить в пятом году, что царь пойдёт на уступки и создаст Думу? Да, ограниченную, беззубую, полностью подчинённую, но всё же! Этот лёд тронулся, Анатолий Васильевич, и задача всех революционеров — колоть его дальше, влезать в каждую трещину, пока некогда монолитная конструкция не развалится на куски. А дальше… кто знает, на что будет способен русский мужик, осознав, что царя больше нет. Какие вершины он сможет покорить, освободившись от…
— Неправильно! — послышался голос со стороны чайного столика.
Байкалов и Розенфельд обернулись. Осип, до того спокойно куривший в углу, исподлобья смотрел на них, слегка наклонив голову. В правой руке он держал погасшую трубку.
— Что неправильно? — резко спросил Розенфельд. — Что ты хочешь сказать?
— Я… Я… говорю, что неправильно так говорить, — запинаясь, пробормотал Осип. — Мужику не надо вершины. Царь ему нужен. Или кто-то вместо него. Без царя он никак.
Байкалов заметил, что трубка в его руке слегка дрожит.
— Что ты можешь знать о мужике, — насмешливо произнёс Розенфельд. — Лучше сиди тихо и слушай умных людей. Мужика он знает, посмотрите на него. А ещё что ты знаешь, позволь спросить? Простите, Анатолий Васильевич, — спохватился он, повернувшись к Байкалову. — Меня немного занесло. Давайте продолжим нашу беседу.
Байкалов искоса взглянул на Осипа. Тот молча смотрел на затылок Розенфельда, и в этом взгляде была такая звериная ненависть, что Анатолию Васильевичу стало не по себе. Он понял, что Осип никогда не простит Розенфельду эту сцену, точно так же как никогда не забудет он этот дом, эту гостиную, этот разговор и людей, ставших невольными свидетелями его унижения.
«А ведь он может и убить за это», — подумал Байкалов, но тут же отогнал эту мысль. Повернувшись к Розенфельду, он вполголоса проговорил:
— Зря вы так с ним, Лев Борисович.
— Пустяки, — отмахнулся Розенфельд. — Терпеть не могу, когда всякие невежды с умным видом начинают рассуждать о вещах, в которых они ни черта не понимают. Оттого и все наши беды… но об этом можно говорить вечность. На чём мы с вами остановились?
— На грядущей русской революции и мужике, которого она освободит.
— Всё так, — кивнул Лев Борисович. — Но, как я уже говорил, это зависит от исхода боевых действий. Только проигрыш сделает возможной революцию, в то время как победа приведёт к такой реакции, что Столыпин покажется сущим ангелом. Более того, чем скорее Россия выйдет из войны, тем скорее падёт Антанта и, следовательно, тем ближе мировая революция. Поэтому задача всех наших революционеров — осуждать войну в каждом выступлении, по возможности саботировать производство оружия и вести антивоенную пропаганду в войсках. Так мы выполним свой долг по отношению к мировому пролетариату.
— Интересно, — усмехнулся Байкалов. — Сейчас вы выступаете с явных антивоенных позиций. А вот в пятнадцатом году на суде вы не были столь непримиримы. Если мне не изменяет память, вы были единственным из всех думских большевиков, кто отказался осуждать войну. Что же случилось, Лев Борисович?
— Я уже имел подобный разговор, — поморщился Розенфельд. — Порой каждому из нас приходится идти на жертву ради общего блага. Это диалектика, которую мы уже затрагивали в нашем разговоре. Больше я ничего не могу сказать из соображений конспирации.
Допив свой чай, он внимательно посмотрел на Байкалова. Тот рассеянно помешивал чай, задумчиво глядя на правый лацкан пиджака Льва Борисовича.
— Так что вы думаете, Анатолий Васильевич? — не выдержал наконец Розенфельд.
— Я понимаю вашу точку зрения, Лев Борисович, — ответил Байкалов. — Но боюсь, что вы заблуждаетесь в ряде допущений.
— Неужели, — недоверчиво хмыкнул Розенфельд, но глаза его азартно блеснули.
— Увы, да. Во-первых, мне кажется постыдным желать поражения своей Родине. Это непатриотично.
— Боже мой, Анатолий Васильевич, о каком патриотизме вы говорите, — скривился Розенфельд. — Вы же помните, что у пролетариата нет отечества. Не говоря уже о том, какие люди находятся у власти. Бездарный рогоносец, чья жена…
— Лёвушка, я тебя умоляю, — послышался голос Ольги Давыдовны, склонившейся над книгой.
— Прости, Оленька, — виновато потупился Розенфельд. — Но это же какой-то ужас. Нами руководят воры и ничтожества, держащие народ за бессловесное стадо, которое можно гнать на убой, непонятно во имя чего. Эти люди лицемерно говорят, что нет большей чести, чем умереть за веру, царя и отечество, когда сами они преспокойно попивают шампанское в своих дворцах и имениях. И вы, Анатолий Васильевич, предлагаете воевать за этих сволочей. Да пусть немцы входят в Петроград, в Москву, в Киев, наконец! Как всполошатся эти проходимцы! Вот будет потеха.
— Напрасно вы так думаете, — покачал головой Байкалов. — Все эти проходимцы, как вы выразились, спокойно удерут в Париж, Лондон и за океан. А вот простому народу придётся несладко. Думаете, немцы будут церемониться? Держу пари, что первый декрет, который они издадут, объявит всех революционеров вне закона. И будет нас ждать не тёплая квартира в Ачинске, а пеньковый галстук. Крестьяне же, чью долю мы хотим облегчить, попадут в услужение к розовощёким немецким бюргерам.
— Вы преувеличиваете, — зевнул Розенфельд. — Немцам будет некогда этим заниматься. Их пролетариат набирает силу и скоро заявит о себе.
— Тем более, — воскликнул Байкалов. — Тогда нас может ждать куда более страшная участь. Немцы могут решить, что безопаснее всего будет расчленить Россию, стравив её народы между собой. Представьте, что будет, когда малороссам, горцам и татарам разрешат образовывать свои, независимые от России государства. Нет, Лев Борисович, мы не можем проиграть эту войну. А когда Антанта одержит победу, то царю придётся идти на уступки. Победный триумф вдохновит народ, превратит его в грозную силу, обуздать которую очень и очень тяжело. У первого Николая это получилось, второму же такая задача не по силам…
В это мгновение Анатолий Васильевич поймал на себе пристальный взгляд Осипа. Скосив глаза, Байкалов увидел, как тот несколько раз одобрительно кивнул, беззвучно шевеля губами.
— Позволю с вами не согласиться, — возразил Розенфельд. — Короля, как известно, делает свита, и если Романов найдёт подходящих помощников, то кто знает, какие казни египетские могут нас ожидать. Учитывая безволие нашего дорогого государя, я могу допустить, что особых препятствий у новых палачей не будет. А вот упомянутый вами национальный вопрос действительно является серьёзной проблемой. После буржуазно-демократической революции нам всем придётся решать, что делать с великодержавным шовинизмом и как по-новому выстраивать отношения между народами, населяющими нашу страну. Возможно, нам нужно будет обратиться, — тут в глазах Льва Борисовича пробежала озорная искорка, и он повысил голос, — к сведущим людям. Осип, можешь ли ты, как человек глубоко занимавшийся данным вопросом, высказать свои предложения по разрешению столь сложного конфликта?
Байкалов посмотрел на Осипа. Лицо того было похоже на застывшую маску: на скулах натянулась кожа, крепко сжатые губы превратились в тонкую линию. Потупив взгляд, он рассматривал поверхность чайного столика.
— Так что скажешь? — поторопил его Розенфельд.
— Не знаю, — глухо ответил Осип, не поднимая глаз. — Так сразу не сказать. Надо думать.
— «Надо думать», — передразнил его Лев Борисович. — И без тебя понятно, что надо думать. Это тебе не чужие брошюры переписывать. Вот такие у нас теоретики, Анатолий Васильевич, — усмехнулся он. — Ещё и член ЦК в придачу. Доверишь такому заниматься национальным вопросом, а он…
Розенфельд махнул рукой и откинулся на спинку стула. Осип же, посидев несколько минут в мрачном молчании, принялся собираться. Вытряхнув трубку в ближайший цветочный горшок, он убрал её в карман, затем встал из-за стола и, ни на кого не глядя, быстро пошёл к двери.
— Уходишь? — равнодушно спросил его Розенфельд.
— Да, — буркнул Осип. — Дома есть дела.
— Ну, как знаешь.
— Я ещё зайду, — сказал Осип, открывая дверь.
Байкалов проводил его глазами — невысокий, сутулый, с лицом, изъеденным оспой, и не до конца сгибающейся левой рукой, человек этот почему-то оставил в нём смутную, непонятную тревогу, природу которой Анатолий Васильевич никак не мог постичь. Он озадаченно посмотрел на Ольгу Давыдовну, затем на Льва Борисовича.
— Вот мы и остались втроём, — весело ответил Розенфельд, заметив его взгляд. — И всё-таки, Анатолий Васильевич, какое будущее, на ваш взгляд, ожидает Россию?