Рассказ
Опубликовано в журнале Урал, номер 5, 2024
Андрей Ломовцев (1969) — печатался в журналах «Дружба народов», «Урал», «Волга», «Сибирские огни», «Север», «Уральский следопыт», «Дегуста», «Камертон» и др. Лауреат премии ДИАС–2022. Живет в Мытищах (Московская обл.).
Зинаида Аркадьевна ехала к морю. Впервые за много лет вырвалась из столицы. Устала. Не испугали полтора суток в тесном плацкарте, с плачущими детьми, с мужиками, ныряющими за пивом на станциях, с крикливыми их жёнами. Уткнувшись в пыльное окно, она вспомнила недавние проводы в армию сына Юры, молодёжь, отплясывающую в ночи под соловьиные переливы. Мелькнул образ мужа, что умчался в Сибирь строить коровники, вагон тряхнуло, и волнами жаркого, пахнущего луговыми травами воздуха вернулся Крым. Ласкающий слух причудливыми названиями — Ливадия, Мисхор, Алупка. Он снился ночами, манил рассветами и наполнял радостью. Зинаида представляла, как накатывает волна на её стройное ещё тело, набегает на грудь, и навитые с вечера чёрные кудри размокают и липнут к щеке. Как будет натирать греческий прямой нос, доставшийся от бабки, и узкие скулы защитным кремом. И она решилась, уговорила соседку присмотреть за семидесятилетним отцом, заняла денег и купила билет на ближайший поезд, благо подруга работала в кассе.
Вокзал в Симферополе встретил гомонящей толпой. Запах пота мешался с мазутом, сигаретным дымком, цветочными ароматами и возгласами таксистов. Вот он, юг. Солнце изливалось на белую башню вытянувшегося вдоль путей вокзала, и часы высвечивали двенадцать. Её несло, радостную, в потоке сквозь полукруглые вокзальные арки, туда, где красно-белый автобус глотал пассажиров на Ялту.
Полнолицая, толстая, словно тумба, в тёмном платке цыганка столкнулась с ней на выходе. Зинаида стиснула на груди сумку, интуитивно вцепилась покрепче в ручку чемодана.
— Торопишь, девонька, — цыганка в платье, расшитом синими птицами, повела крючковатым носом, цепкий взгляд — чисто ведьмин — впился в Зинаиду. — Не торопись, разговор имею к тебе.
— Нет-нет, простите, спешу на автобус, — забормотала Зинаида. Слыхала она про этих цыган, оставляют туристов с пустыми карманами.
Старуха подхватила Зинаиду Аркадьевну бесцеремонно под локоток, повела плавно в сторону, и та поддалась, почувствовала слабость в ногах, лёгкую дрожь. Опомнившись, дёрнула локоть, освобождая, остановилась, стараясь не смотреть на цыганку.
— Что вы делаете. Пустите.
— Зачем боишься. Я не кусаюсь. Про сына, отца правду скажу, та, которая случится, и иди себе с миром.
— Мне не надо.
Зинаида отшагнула, перехватила чемодан.
— Надо. Готовиться пора, душу готовить к скорби.
— Господи, — задохнулась от подступающего раздражения Зинаида. — Зачем вы меня пугаете?
И она нашла слова неприятной старухе, настроилась вытолкнуть на язык язвительное, но злость вдруг сошла. Готовиться к скорби, говоришь… Юра, армия, пронеслось в голове. И она осмелела. Подумала — вот в жизни в приметы не верила, ни в чёрта, ни в бога, как говорится, но послушаю мымру, что там наврёт. Извечное любопытство в борьбе с недоверием взяло верх.
— Ну что там, говорите уже.
— За знание заплатить надо, сколько не жалко, красавица?
Не жалко было три рубля, мельче у Зинаиды не нашлось, а крупные купюры припрятала в надёжном месте. А будущее заинтриговало. Вспомнилось про перемены в стране, телевизор она смотрела, про Горбачёва слышала, мало ли что случится, сын далеко от родного гнезда.
Вытащила трёшку из красной замшевой сумочки, купленной по случаю поездки.
— Хватит?
— Достаточно, девонька.
Купюра упорхнула в бездонные складки цыганских юбок.
— Дай ручку, да не бойся, что ты трясёшься.
Она просто вздрагивала от волненья. Старуха провела по её ладони шершавыми, будто наждак, пальцами.
— Буду честной, девонька. Радость жизни твоей одним днём омрачится. Потеряешь близкого человека. Не скажу — как зовут, не вижу. Уже скоро, в этом году. Вот, гляди, — две линии крестом сошлись, знак верный, к печали. Причину тоже не знаю, но с грузином связана.
Зинаида линий не увидела, но охнула от единственной мысли:
— Да никак дед помрёт? Ему уж за семьдесят. Бог ты мой. Надо же. А что за грузин, может, какой врач в больнице?
— Не знаю, девонька, что увидела — сказала. В остальном проживёшь до глубокой старости.
***
Роту подняли в ружье ночью. Юрке Милованову снился залитый огнями ночной вокзал. Перестукивают вагоны подходящего поезда. Мать в ярком красном платье, будто в кино собралась, смеётся и суёт безумно пахнущую курицу, завёрнутую в фольгу. Надо же — мать, а надеялся увидеть Ольгу, худую, стройную одноклассницу с распущенными до плеч волосами. Она приходила на проводы, и они танцевали и курили на балконе и вроде бы целовались.
Мать взволнованно говорит, но Юрка слышит громкий крик офицера, что бежит вдоль вагонов, махая фуражкой:
— Рота, подъём! В ружье!
Кальсоны, не просохшие портянки, сапоги, отдающие гуталином, это нашёл на ощупь, с закрытыми глазами. Ремень, шапка, шинель. В казарме воняет взопревшими молодыми телами. Бегом в оружейную. Сослуживцы сопят, толкаются и ворчат недовольно под нос, не нравится скакать посреди ночи, бросив сны и тёплую койку. В оружейке хватают броники, цепляют каски. Вместо автоматов сегодня дубинки, добрый знак — не на стрельбище, а значит, не будет забега по горным дорогам.
В кузове сослуживцев сморило. Попадали друг дружке на плечи. Куда мчимся в ночь, зачем — никому не известно. Офицеры закрылись в тёплых кабинах. Грузовик потряхивало. Юрке вспомнились отрывки из письма матери, размазанная по листу скука.
«Здравствуй, Юра. Как здоровье? (Плюс двадцать излишних вопросов.) Мы скучаем, отдыхала в Крыму, отец в Сибири, деда положили в больницу.
Неспокойно на душе, тра-та-та… (меланхолии на пол-листа) береги себя, ты один у нас… (Знакомая с детства песня.)
Остерегайся грузин… тра-та-та (половина замарана чёрным)… обходи их стороной.
Ждём, целуем».
В каждом письме одно и то же, будто под копирку. Жаль, вот Ольга не отвечает, он три письма исчеркал, всё впустую. Вспомнил её жадные губы, и волною накрыла грусть, знать, не судьба, нечего и надеяться.
За мать он порадовался, давно отец говорил, съезди-отдохни, все деньги берегла. Про деда прочёл с грустью, юркий старикан, любознательный, книжки любит про шпионов. Они не дружили и не ругались. Дед признавал исключительно приятелей по домино, таких же алкоголиков — пенсионеров-ветеранов.
Про грузин вот не понял, почему обходить? Грузин в части не было, от слова — «совсем», зато таджиков хоть отбавляй.
В Армению Юрка попал на пересыльном пункте. Как ни старался понравиться покупателям из Риги, в погранцы не взяли. Сказали, слабое зрение. Подвернулся картавый дядька в мятом костюме, заросший недельной щетиной и потому похожий на басмача из кино, пахнущий перегаром и борщом. По-свойски, задушевно рассказал о тёплой далёкой республике, об истекающих сладостью абрикосах, о персиках размером с кулак, о здоровенном, метров на тридцать, бассейне, в котором солдаты купаются дважды в день. Соблазнил, короче. Так оказался Юрка во внутренних войсках.
После трёх суток в душном вагоне, заполненном табачным дымом и потными новобранцами, одуревшими от безделья, Юрка подумал, что не прочь вернуться домой, и провались пропадом это забавное приключение — армия. Шебутной дядька собрал целый вагон молодёжи, злобные сержанты-срочники дежурили в тамбурах, не позволяя высунуть носу на редких остановках.
Лояльно дядька относился к одному купе, где на второй полке дремал и Юрка. На узловых станциях прикольный дядька, оказавшийся прапорщиком, тарился тёплой водкой, наливал на два пальца в стаканы пацанам в узком кругу, прижимал палец к губам, мол — молчок, не болтать. Они кивали и пили, морщась, закусывая остатками печенья и варёной картошкой, купленной через окно у бабок. Слушали байки прапора о белой горе Арарат, где затерялся ковчег того самого Ноя, укрывшего тварей по паре. Когда рассказчик уставал, они травили анекдоты, пели под гитару, отпивались чайком.
Это потом Юрке выпало полгода в школе сержантов. Отбегал сполна по горным ущельям Грузии. Вернулся возмужавшим, с обветренным от грузинских ветров лицом, с двумя лычками на погонах. Абрикосов в части под Ереваном не было и в помине, стояла непривычная жара, так и не запустили бассейн, заполненный затхлой водой с мокрицами. Юрку зачислили в роту спецназа. Звучало красиво, жилось тяжело. Гоняли на полигон, где они червями вгрызались в каменистую землю. Учили махать дубинкой, строиться черепахой, выставив наружу металлические щиты, и стрелять навскидку в условиях плохой видимости.
По субботам вывозили на стадион «Раздан», выстраивали в редкую шеренгу за металлические ограждения улыбаться болельщикам. Охраняли аэропорт, где спали на полосатых больничных матрасах и пялились в окна, пересчитывая самолёты. Ну и на День милиции рота звонко стучала каблуками по площади Республики на параде.
***
Выспаться в подпрыгивающей машине не удалось. В темноте вкатились в ворота со звездой, колючая проволока в три ряда закручивалась по столбам, вышки с автоматчиками.
«Зона», — выдохнули в кузове страхом, и машина встала. На зону попали впервые, до того обходилось.
Зарево пожара всколыхнуло полотно ночи, высветило строения, мечущиеся фигурки людей. Вдали злобно и надрывно лаяли собаки. Едкий запах гари, будто тряпки горели, забивал нос. Остальное Юрке запомнилось туманно и расплывчато. Построение и дрожь в теле, как перед дракой. Слабость в ногах, холод. Ватные лица офицеров, раздача щитов и страх, доводящий до желудочных спазмов. Пронизывающий ветер сносил крик офицеров и серый вонючий дым. По рядам прошелестело — «бунт».
Плотным строем, ощетинившись металлом щитов и прижав дубинки к бокам, они вползли в зону. Сваленные в груду кровати, здоровенные бочки из-под краски, горят тряпичные матрасы, от них едкий дым и чёрная шевелящаяся масса в свете прожекторов.
Кирпичи и камни обрушились на щиты, прокатились по каскам, разом свалились двое, завыли, корчась, растирая на лицах кровь. Невезуха. Стоящие рядом рычали, орали от злобы, орал и Юрка, правда скорее от страха. В черноте неба катились раскаты грома, то ли поддерживая восставших, то ли предупреждая солдат.
Последнее, что он помнил, как остервенело колотил дубиной худого мужика в чёрной робе. Впечатал ногой его руку к асфальту, и мокрое брызнуло на щеку, может, начался дождь, а может, и кровь. Взъерошенный лейтенант оттащил Юрку в сторону. С неба посыпались капли. Тот худой, обрызганный красным, прижал заросшую волосом ладонь к перебитому носу, вопил, выплёвывая слова с крошкой зубов:
— Убью, падла, убью.
***
Спустя неделю, в субботу, когда и забыли о происшествии, зализали и залечили раны, запили чифирём в каптёрке первобытный страх и растерянность и служба пошла своим чередом, когда поглазели киношку и видели двенадцатый сон, вновь заорала сирена. По казарме катился всплесками мат.
— Охренели, снова в ночь.
Одевались сноровисто. Поднаторели, тянули на бегу гимнастёрки на худые тела. Под окном с откинутыми бортами пыхтели грузовики. В оружейке сноровисто выдали автоматы. И тут же вручили патроны, что явилось сюрпризом, боеприпасы получали обычно исключительно перед стрельбами. Когда раздали пламегасители, что прикручивались к стволу, стало понятно, что патроны-то холостые.
Конверт дневальный сунул Юрке на построении, вложил незаметно в руку. Смотреть было некогда, с подъёма Юра чувствовал слабость, тремор в ладонях, и шумело в башке, будто с похмелья, Еле в кузов забрался, в груди тяжесть, не вздохнуть. Привалился к скрипучему борту, зажал коленями автомат и прикрыл глаза. Лезла под шинель свежесть ночи, и невнятно переговаривались сослуживцы, а Юрке казалось, будто дед ворчит в дальней комнате, спорит с телевизором. И придёт сейчас мать с работы, пожарит на ужин котлет и отварит картошки, что начистил в белую кастрюлю отец. Они сядут за узкий стол, выпьют по рюмашке, закурят, гоняя по кухне дым. И так отчётливо запахло «Астрой», что Юрка раскрыл глаза: сосед кинул окурок за борт, петляло в ночи шоссе, и гудел, забираясь на холм, грузовик.
***
Весь день Зинаида Аркадьевна ходила сама не своя. С утра в окно стукнула птица, будто стекло треснуло. Зинаида подскочила, лоб покрылся испариной, а ворона взмахнула крылом и пересела на крышу подстанции. По всему — нехороший знак. От матери слышала, птица к смерти стучит. Бог ты мой. И полезла в голову седая цыганка, зашептал вкрадчивый голос: «Потеряешь близкого человека, вижу — с грузином связано».
Мысли у Зинаиды вразнос — не собрать, то на Юрку, то на деда прыгают. Решила, что армия — страшнее, а сын сердцу ближе. Засобиралась в аэропорт, бросила чемодан на пол, выгребла вещи из гардероба, в голове сложилось решение — лечу первым рейсом в Ереван, откладывать нельзя. Муж остановил, с ума сходишь с цыганкой своей, не пугай парня и людей не смеши.
Но Зинаида не успокоилась. Не одно, так другое проверить. Полетела к отцу в больницу. Еле пустили под вечер. Выведала у сестрички, что за врачи на дежурстве, кого назначили оперировать и есть кто с грузинской фамилией. И нашла-таки в списках — Джапаридзе, хирурга. Дождалась, когда тот из кабинета вышел, смену сдал. Брови — что ветви ели, высокий, кучерявый, молодой. Мимо по коридору прошёл, глазом сверкая, сердце у Зинаиды так и упало, вот оно, предсказание, — свершается. Грузин, как цыганка сказала.
Опомнилась, подскочила, догнала врача на выходе, руками дверь перекрыла, как амбразуру:
— Не дайте отцу умереть, Резо Рожденович. В седьмой палате лежит — Милованов Пётр. Читала, вы назначены оперировать?
И пока тот удивлённо искал глазами дежурную, чтоб отвести в сторону эту тревожную гражданку с растрёпанными волосами, Зинаида паучихой вцепилась ему в локоть. Прошептала в отчаянии:
— А если умрёт он, доктор, то я за себя не ручаюсь.
Муж за углом курил, когда крики услышал. Вовремя подоспел, и дежурная прискакала, успокоительного принесла.
Дома Зинаида прилегла, в окно тянулся отблеск луны, она прикрыла глаза и представляла, как Юра вернётся со службы. Засвистит поутру трель звонка, она дверь распахнёт, а там он, загоревший под жгучим армянским солнцем, вытянулся, огрубел, а улыбка всё та же. Вот радости-то будет, полный дом гостей, смеха, разговоров до утра, песен под гитару, как два года назад. Будто и не было этих переживаний, страхов, безумного предсказания.
Не спалось, она отдёрнула штору, и показалось, вот же в кустах очертанье цыганки, пятится толстым задом, ахнула Зинаида. Подсматривает, ведьма. Присмотрелась — да нет, то ветер играет с шиповником. Она зачем-то перекрестилась, вспомнила, как мать это делала, справа налево, три пальчика вместе. На всякий случай от беды, от сглаза.
Присев за письменный стол, она достала конверт, тетрадку, в которой черкала письма. Не полетела, так напишу, отправлю завтра авиа и спрошу ответ побыстрей. Решение показалось разумным. Но тревога царапала сердце, точно гвоздём, слёзы закапали и размыли бумагу. Зинаида начинала два раза и бросила, всё машет цыганка чёрным платком в голове. Тьфу ты, ведьма.
Прилегла, не спалось. Ворочалась и уснула ближе к утру.
***
Разгрузились в лесу. Сосны и сосенки, мохнатые ели, темень кругом. Юрка отсидел ногу, она колола, будто иглами, изнутри. Взмыленный лейтенант посчитал бойцов. Подошёл мрачный прапорщик-розыскник, запахнутый в кожу куртки. Попросил не шуметь, не курить, не ругаться. Сбиваясь и чуть картавя, объяснил ситуацию. Юрка сразу признал в нём смешливого дядьку с поезда. Как же меняют людей обстоятельства.
— Вы работали на зоне неделю назад? Так вот, на зоне — ЧП, трое бежали из лазарета, убили конвоира и врача. Одного бегунка застрелили, двоих предположительно видели здесь, в лесопарке Джервеж. Идём цепью, смотрите в оба, держитесь поближе друг к другу.
В свете фонарика им показали фото. Юрка узнал одного: скуластое лицо и мрачный взгляд исподлобья, волосы прилипли к узкому лбу. Белобрысый.
Вроде его бил на зоне. Похож.
Второй, лысый толстяк, имел колоритную рожу, увидишь — не ошибёшься.
Розыскник добавил неприятных деталей:
— Они вооружены, забрали табельный пистолет конвоира.
Новость привела солдат в состояние крайней тревоги.
— Товарищ лейтенант, а мы с холостыми? — спросил в недоумении Юрка. — Это как?
— Штык-ножи пристегните, — усмехнулся прапорщик и достал пистолет из наплечной кобуры. — Держитесь плотнее, вас много. Херачьте холостыми, если что, услышим, мы рядом.
-— Фига плотнее. С холостыми на пистолет, весёлое дело, — бурчали солдаты. Мат поплыл в шёпоте выдохов.
Лейтенант среагировал жёстко.
— Отставить разговоры, вы спецназ или кто. Пристегнуть штыки, дослать патрон в патронник, поставить на предохранитель. В шеренгу растянись!
— Так кто вооружён? — спросили из строя.
— Может, Лазоян, тот белобрысый, или Котов, что на грушу похож, — сказал лейтенант, — неизвестно. Давай пошевеливайся, в шеренгу…
***
Телефон в коридоре зазвонил поутру. Зинаида открыла глаза и почувствовала, что сейчас вот вспотела, волосы липли к подушке. На будильнике — семь утра. Муж уже брился в ванной, собирался на службу, не слышал раздражающий звук, а она слышала. Слишком отчётливо, чтобы встать. Она смотрела в бело-молочный потолок и думала, что хорошо бы его покрасить, а телефон всё звонил. И вот тогда Зинаида почувствовала, как захолодели ноги и нету сил встать. Вот она, беда-весточка, звонком прилетела, и зачем телефон поставили, всю жизнь без него — как спокойно. Юрка, бывало, до ночи во дворе, и не знаешь о нём, и не думаешь. Митя, муж, по деревням-весям пол-лета мотается, так и мысли нет чёрной, злокачественной. А тут вот…
Телефон не смолкал, и её затрясло, как при гриппе, когда на градуснике за сорок. Мужу надо орать — пусть ответит. Он выдюжит. Он сильнее. Только и на крик нету сил…
***
Деревья спрятались в темноте, мокрые тропки разбегались в стороны и пропадали. Безлюдно в парке, тревожно и холодно. Бойцы растянулись, шли цепью почти что на ощупь.
Уфу-уфу… Вспорхнула тень над деревьями.
— Б… — присели солдаты от страха, по цепи прокатилось эхо. — Что это было, сова?
Кусты били влагой по сапогам, трещали ветки, пожухлые листья словно ковёр, из-под ёлок клубился туманом ужас. Фонарики им не дали, в суматохе забыл дежурный. Непроглядная тьма, и луна схоронилась в тучи и засела там, затаившись.
— Кого здесь искать, — щурился Юрка, всматриваясь в лес, — не видно ни черта.
Они шли втроём, так кучнее, так и просил лейтенант. Жалели, что нельзя покурить. У Юрки замялась портянка в правом сапоге, натёрла большой палец, и он думал только о нём.
И не заметил тень, шагнувшую из-за дерева.
— Ну-ка, бросили пукалки, живо, — тихо сказала фигура, зажав тёмное в ладони, может, и пистолет, не видно ж ни черта.
Они замерли. И двое съёжились, сдулись, словно воздух из тела спустили, только Юрка дёрнул к плечу автомат. Щёлкнул предохранителем вниз.
— Сам бросай, что там в руке.
Ему показалось — это игра. Они на рыбалке под Воронежем. Ездили туда на летних каникулах с одноклассниками в седьмом классе. Ночь, так же было темно. И они шли почти что на ощупь. Вот сейчас выйдет мать с фонарём, посветит им в лица и скажет: «Шагайте за мной, хватит скакать по кустам — уха стынет». И поведёт их на берег озера, где на огне булькает в почерневшем котелке уха. От костра жарко, пересохшие сучья лопаются огненными брызгами в стороны, ребята загораживают ладонями лица.
Бах, и одна попадает в грудь Юрке. Ему смешно, щекотно чуток, горячо.
Бах, обожгла и вторая, а вот и ещё, и снова. Да это он запускает искры. Палка в руках, Юрка бьёт по костру, и взлетают огни, рассыпаются в небе фонтаном.
Вот только почему не смеётся мать, почему на глазах её слёзы, и рот закрыла ладонями. И отец тискает пальцами вдруг ставшие седыми виски.
И что за старуха на том берегу машет, снявши платок, впивается в Юрку взглядом. Да нет, это птица взлетает в тёмное небо.
Юрка пугается, отшагивает и падает в сено, и пахнет пожухлой травой и ёлкой. Так спокойно, и хочется спать.
***
Поляны и ложбины прочёсывали пятна тусклых фонарей. Лес гудел голосами, криками офицеров и грохотом выстрелов. Зверя в арестантской робе гнали к просеке. Загоняли с глубокой злобой, льющейся через край. Одна мысль свербела в головах спешащих людей — живым зверя не брать.
Долго сидели потом, не замечая несмелое солнце над лесом. Закуривали, ломая спички дрожащими руками. Смотрели в траву и молчали. И кляли холостые патроны и отсутствие фонарей. И снова курили, мрачно сплёвывая на мокрую от росы траву.
Прапорщик черкал в блокноте, задумчиво бормотал о своём:
— Грузин лучше мёртвый, чем, сука, живой, подельника надо искать.
— Лазоян и есть Грузин? — вскинул голову лейтенант. — По виду же русский, а фамилия так вообще армянская.
— Родился он в Грузии, отсюда и кличка — Грузин, а Лазоян по отцу, был такой вор в законе, — прапорщик хлопнул по плечу лейтенанта. — Солдат твой — боец, не испугался. Таких уже не рожают.
Возле Юрки в свете автомобильных фар копошились люди в халатах. Щуплый врач устало поднялся с колен, стряхнул прилипшие листья.
— Задышал ваш солдат. Молодец. Одна пуля навылет, вторую достанем в госпитале. — Врач кивнул санитарам: — Грузим, и вперёд. Вот, кстати, выпало у него из кармана.
Он протянул лейтенанту листок, измазанный кровью. Офицер взял осторожно, стараясь не испачкаться, развернул.
— Телеграмма. Ничего себе, дед у него вчера умер. Вот дела, у внука смерть переманил.
Врач пожал плечами:
— Возможно. Но две пули и живой — это редкость.